| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ, или…
Оппонируя самим себе
Не обожествлять, а очеловечить – вот высший закон творческой психологии; не обвинять, пользуясь искусственными аргументами, а объяснять – вот ее задача…
Стефан Цвейг
Первый газетный очерк одного из авторов о «грозном чувстве» Федора Михайловича Достоевского появился в 1977 году. За ним – еще несколько, затем журнальный вариант и ряд телепередач.
Для «человека со стороны» все реалии нового местообитания воспринимаются более ярко и выпукло. Увидев в Кузнецке останки Преображенского собора и узнав, что совсем рядом стояла Одигитриевская церковь, где Федор Михайлович венчался с некоей Марией Дмитриевной Исаевой, - но церковь была варварски разрушена в 1919 году бандой красного партизана Рогова и окончательно снесена в 1929-м, трудно было не ощутить, что здесь вмешался Рок…
О счастливом браке Федора Михайловича с Анной Григорьевной кто сейчас не наслышан! А вот о его первой жене и о венчании с ней мелькали лишь упоминания, но такие скупые и полные умолчаний, как выяснилось впоследствии, словно речь шла о малозначащем эпизоде, о мимолетном заблуждении, и даже о чем-то малопристойном, чего лучше бы вообще не касаться – все-таки Достоевский «мировое имя» и – какая-то Исаева из захолустного Кузнецка…
Видели в экспозиции Новокузнецкого краеведческого музея ее фотографию, знакомую одному из авторов еще по Семипалатинску, – но там сфера интересов была иная: дружеские связи Федора Михайловича с Чоканом Валихановым. Здесь же, рядом с фотографией Исаевой, – фото лиственницы, что стояла возле Одигитриевской церкви и была как бы свидетельницей этого брака…
Ну как же не Рок вмешался в судьбу этой женщины, если ее путь к венчанию с Федором Михайловичем был столь тернист, ее память дважды осквернена в книгах второй жены и дочери Достоевского, церковь, в которой ее венчали, разрушена, и даже ни в чем не повинная лиственница, и та срублена в 1970-е годы, поскольку мешала башенному крану…
Знаменитый в конце 19 – начале 20 вв. русский художник В.Д. Вучичевич-Сибирский, блистательный петербургский щеголь, любимец дам, небезызвестный при Дворе, по совокупности причин, одна из коих – «умыкновение» возлюбленной брата, тоже художника, Евгения Вучичевича, «самосослался» в Томск, где и осел, устраивая выставку за выставкой и пользуясь неизменным успехом.
Вскоре он создал картину «Дом Достоевского в Кузнецке». Что заставило его отправиться в невзрачный уездный город и написать дом, в котором сам Достоевский никогда не жил, а жила Мария Дмитриевна Исаева, по тем временам еще воспринимаемая лишь как досадный эпизод в биографии писателя?
Тут и возникла та самая цепь случайностей, что определяет направленность человеческих поступков, в зависимости от характера каждого.
А было так, что в 1904 году в томской газете юноша Валентин Булгаков, уроженец Кузнецка и сын отставного смотрителя местного уездного училища, ставший впоследствии последним секретарем Льва Николаевича Толстого, опубликовал статью о венчании Достоевского с Исаевой, и это была единственная статья, в которой приводились свидетельства очевидцев «кузнецкого венца».
Шли годы, статья оставалась малоизвестной, - настолько, что в конце 80-х Т.И. Орнатская, - из плеяды блистательных комментаторов 30-томника Достоевского, обратилась к одному из авторов с просьбой найти и выслать эту статью, поскольку последняя упоминалась в краеведческой книге , но полный текст не приводился. Просьба была выполнена – в Томске нашли газету и сняли ксерокопию статьи.
Но что заставило юного Булгакова взяться за такой сюжет? Причин было несколько. Одна из них – как уже сказано, его отец был смотрителем того самого уездного училища, где некогда работал обожатель Марии Дмитриевны, и потому не мог не знать о нашумевшем «треугольнике» Достоевский-Исаева-Вергунов и, конечно же, юноша от отца эту историю услышал. Кузнечанин по рождению, он встречался с детства со старожилами, которые такой яркий «пассаж» в захолустном городке запомнили надолго.
Другая причина – тесная связь Валентина Булгакова с томским ученым Потаниным, который для Сибири был неким аналогом Л.Н. Толстого для России в целом. Возможно, именно Потанин, - тоже, несомненно, наслышанный о кузнецкой драме, - узнав от своего подопечного юного Булгакова, что его отцу известны подробности странного венчания, вполне мог посоветовать юноше съездить из Томска, где он еще учился, в родной город и записать все, что услышит от жителей Кузнецка.
А что же Вучичевич? Проживая с Потаниным в одном городе, они, как представители местной интеллигенции, конечно же, могли общаться. Будучи сам весьма впечатлительной и – чего уж греха таить! – любвеобильной натурой, не мог художник не попасть, - наверное, как и мы, грешные, - под чары этого трагического романа и решил изобразить тот дом, где, если Достоевский и не жил, то обитала там его «муза», объект «грозного чувства»…
Прошло полвека, а аура этой любви все еще витала над маленьким срубом и манила к себе людей чувствительных, с романтическим складом души.
Но Рок тоже пристально следил за этой страницей земного бытия и неослабно вершил начатое.
Картина Вучичевича исчезла. И, несмотря на тщательные поиски, в преддверии юбилейной региональной выставки художника в 1994 году, обнаружена не была. Так, как будто судьбе было угодно стереть малейшие следы злосчастного романа Достоевского с Исаевой.
Сам же художник зверски убит в 1919 году на своей заимке, но, оказавшись «недобитым», «умер от ран, нанесенных большевиками» в кемеровской больнице, как свидетельствуют два документа, найденных писателем В. Мазаевым в кемеровском архиве.
В кемеровском областном краеведческом музее бытует выставка, посвященная 135-летию В.Д. Вучичевича, притом, что зритель не увидит ни одной из 10 его картин, имеющихся в музее – тогда как их было 30, а остальные исчезли, и по сей день местонахождение их неизвестно.
Так, вполне оправдалось предчувствие – на челе Марии Дмитриевны была печать злого рока и все, кто был близок к ней, любил ее, соприкасался всего лишь с ее посмертной аурой, были настигнуты Роком. Даже художника, что написал ее дом, Он не пощадил. Даже саму картину – как уже сказано, - она исчезла!
Более того. Посмертную биографию Вучичевича тоже не обошла злая судьба. Долгое время о нем не велено было писать, ибо «культурным властям» было не вполне ясно, «белый» он или «красный». Сошлись на том, что его убили белобандиты. Или просто бандиты.
Но вот «всплывают» найденные в архиве документы. И разгорается неприличная дискуссия между апологетами «былых истин» и почитателями документальной точности.
И побеждают люди «позавчерашнего дня». Настолько, что, совсем зачеркнув из всей истории с убийством художника постыдное имя красного партизана и бандита Рогова, чей отряд сжег кемеровскую церковь, в которой, согласно найденным документам, и отпевали убитого Вучичевича-Сибирского, в упомянутой музейной выставке последние два документа, касающиеся большевистского статуса убийц художника, по сей день не показаны, без объяснения причин.
Злой рок отказал художнику даже в посмертной сатисфакции – да будут названы убийцы убийцами и да будет память о них по делам им (откроем скобку: в газете «Золотые купола», что выходит как приложение к местной областной газете «Кузбасс», недавно появилась статья о партизане Рогове без единого упоминания о его роли в сожжении кузнецких храмов и, в частности, Одигитриевской церкви, где венчался Достоевский; автор ее – один из устроителей упомянутой «экспозиции» в музее, в которой, как уже сказано, замалчивается большевистский статус убийц). Рок, рок…
Но вернемся к кузнецкому Дому, где жила Исаева, к которой до бракосочетания в течение двух лет трижды приезжал Достоевский. Посетив этот низенький деревянный сруб в недоумении постигаешь: именно здесь - обиталище не эпизода, не прихоти, а великой любви писателя, как это потом выяснилось.
Здесь он не написал ни одной строки. Но, не будь этого дома, над которым шелестел сумрачными крылами все тот же Рок, еще читал ли бы весь мир сегодня череду исповедальных повествований об обнаженнейших до последнего предела, самых тайных, даже стыдных извилин души…
Все более вникая в документы, письма, произведения Достоевского, всякий раз изумлялись великой несправедливости, постигшей эту злосчастную любовь – «грозное чувство» писателя-страстотерпца – не в смысле терзаний тела, - а истязаемости страстями. Ибо все, что делал – делал со страстью - раздираемый борьбой Достоевского с Достоевским…
В тюркском фольклоре бытуют по сю пору два вечных спутника человека – демон зла и демон добра, которые в виде черной и белой птицы, гнездятся на левом и правом плече каждого. И любой благоразумный человек, выходя из дому, бросает по щепотке зерна через плечо – слева и справа, чтобы уравновесить в себе доброе и злое начала. Потому что негоже человеку быть одномерным – рабом зла, равно как и рабом добра. Ибо добро, содеянное одному – всегда за счет кого-то, кому тем самым причинено зло.
Но разве душа Достоевского не была всю жизнь ареной единоборства двух начал, добра и зла, который делают человеческую жизнь достойной, только будучи в равновесии: не ад, но и не канонное «житие».
И Достоевский весь век подкармливал своих строптивых демонов, но равновесия меж ними достиг ли?
В «грозном чувстве» - особенно…
И романтический флер, овевающий бурный роман Федора Михайловича и Марии Дмитриевны, окутал нас настолько, что пару лет мы ходили, как в чаду, с возмущением в сердце: и это «властители от культуры» называли всего лишь эпизодом в жизни Достоевского!...
Несколько лет шла борьба за сохранение маленького сруба. Объявляли его полусгнившим; объявляли, что весенний паводок залил его выше крыши, и потому надо его разобрать и «перетащить» в более безопасное место. Кстати, - вместе с прочими памятниками, весьма немногими, что сохранились от 18 и 19 веков, в Старокузнецке. Пусть бы была такая «уютная» резервация для памяти вокруг Преображенского Собора. А Собор бы отремонтировать и открыть в нем ресторан…
И тут в помощь нам «взвились» журналисты. В одной телепередаче предлагалось даже назвать ресторан «Старая Крепость», резервацию – «На бабулиных косточках», а в «Доме Достоевского» (в народе его так все называли) устроить бар, где под выпивку сервировать «котлеты по-идиотски»…
Возмущению властей не было предела.
Но мы – уцелели, ресторан не открыли и Дом Достоевского остался на месте.
Мы предлагали отвести этот дом под литературный музей имени писателя, и даже обращались в министерство культуры РСФСР, но некая чиновница с хорошо запоминающейся фамилией недоуменно пожала плечами: «Нельзя же, в самом деле, в каждом доме, где писатель с кем-то целовался, открывать по музею!».
И это – о «грозном чувстве» Достоевского к Исаевой.
Не стоит утомлять читателя описанием всех перипетий, что сопутствовали открытию музея, но музей все-таки был открыт и действует успешно поныне.
Все это мы рассказали лишь для того, чтобы стало понятнее, почему, обуреваемые несправедливостью, допущенной самой историей российской культуры, мы принялись за пристальное «присматривание» к «грозному чувству».
Мы хотели воздать ему должное. Мы хотели воздать должное Марии Дмитриевне Исаевой, нежный и печальный образ которой нет-нет, а потянется к нам взволнованно со страниц множества творений Федора Михайловича…
Так был написан .
Вполне лицеприятно. Как мы это поняли по прошествии чуть не десяти лет. Исаева казалась нам одной из тех фатальных фигур, что несут на челе знак беды не только для себя, но и для всех, кто им сопутствует по жизни. Впрочем, в этом, похоже, мы не ошиблись, о чем выше.
По мере «присматриваний», все более интриговала нас личность соперника Достоевского, кузнецкого 24-летнего учителя Николая Борисовича Вергунова. Достоевсковеды едва ли не единодушно считали его человеком ничтожным и вполне бесцветным. Даже задушевный друг писателя поры «грозного чувства», барон Александр Егорович Врангель, считал его именно таким. Впрочем, и сам Достоевский иным его не видел, и на всю жизнь «открыл на него счет», чуть не в каждом произведении, в той или иной ипостаси, расправляясь с ним издевательски и круто.
Но ведь Мария Дмитриевна Вергунова любила. За что-то же любила она его, вплоть до того, что до последнего дня перед венцом Достоевский так и не был уверен – выйдет ли за него, или же Вергунов уведет ее прямо из-под венца…
И тут томский архив открыл перед нами свои сокровища. «Весь Кузнецк», со своими страстями, аферами, дружбами и враждами предстал перед нами, спрессованный в безмолвных папках.
И среди прочих – Николай Борисович Вергунов.
Наконец, мы узнали о нем «подноготную». И каким был, и как ему работалось, и сколь пытливым и усердным себя являл, и насколько мог поддаваться, - невзирая ни на молву, ни на грозящие неприятности по службе – ошеломительным порывом, возмущая местный бомонд…
Он не увел Марию Дмитриевну от аналоя, нет. Но через самое короткое время после венчания устремился вслед за Достоевскими в Семипалатинск – оказаться поближе к ней.
Были ли они близки с весны 1857 года до лета 1859-го, когда Достоевские покидают Сибирь, - о том свидетельств нет, - кроме того, что после такой отчаянной борьбы за руку и сердце Исаевой Федор Михайлович почти внезапно к ней охладевает. Где те восторженные бредовые слова, что он находил для описания своей любви в письмах к Врангелю, - как только минули считанные месяцы после венчания, и следа их не отыскать…
Возникли загадки. Тем более «загадочные», что по версии второй жены и дочери Достоевского, когда чета направлялась в Тверь из Сибири, Вергунов якобы сопровождал их, а Мария Дмитриевна даже назначала ему свидания от станции к станции. И полную вероятность этого томские документы подтверждали…
Некие чрезвычайные обстоятельства, которые, судя по письму Достоевского к сестре Исаевой, заставили его срочно увезти Марию Дмитриевну из Владимира, - здесь она, почти на пороге смерти от чахотки, едва-едва приходила в себя после тяжелой зимы в столице, где, конечно, самый подходящий климат для чахоточных! Утверждение дочери Достоевского, что к ней приезжал Вергунов…
И что перед смертью она призналась мужу в постоянной своей любви к Николаю Борисовичу и измене Достоевскому…
Загадки, загадки… Мы пристально проанализировали «Дядюшкин сон», «Идиот», «Вечный муж», «Записки из подполья», «Преступление и наказание» и т.д. После изучения писем Достоевского они читались по-другому. Сколки из его писем находили мы в них…
Но мы были еще под дурманом «грозного чувства», хотя уже ясно было, что Вергунов требует себе места в повествовании.
Так была написана книга , которую мы считали как бы продолжением .
Если в намечались лишь «контуры контуров» романтической и тревожной истории любви, то в «Загадках провинции» контуры приобретали уверенные черты и внутри них возникали первые «кубики мозаики», составляющей человеческую судьбу.
В данном случае – судьбы. Достоевского, Александра Ивановича Исаева, Марии Дмитриевны Исаевой, Николая Борисовича Вергунова, Анны Григорьевны и Любови Федоровны Достоевских.
Мы еще внимательнее присматриваемся к воспоминаниям Анны Григорьевны и к книге Любови Федоровны об отце. Кто знает, кто знает…
Говорят, нет дыма без огня. Вергунов сопровождал Достоевских в Тверь? Возможно. Очень возможно. Приезжал во Владимир? Не весьма вероятно, но не исключено. Документы. Еще документы. Мы в поиске…
На чаше весов – «грозное чувство» Достоевского и роковая любовь Марии Дмитриевны к Вергунову. Кому из них удалось пронести через всю жизнь «пылающее сердце» без лжи и изъяна? Мы колеблемся. Мы не хотим ни одним облачком омрачить чарующую легенду об «униженных и оскорбленных». И, сами не замечаем, как едва ли не центральным персонажем ее начинает уверенно выступать Вергунов.
Это он, поставив на дыбы все томское начальство, добивается в кратчайший срок перевода в Семипалатинск под тихое шипение кузнецкого «высшего общества»: ведь это вслед за ней, за француженкой, за обвенчанными…
Надо полагать, многие неприятности, постигшие его в Семипалатинске – тоже результат, в какой-то мере, того «шлейфа», что тянется за ним из Кузнецка (см. ).
Это он, опять-таки делая невозможное, добивается продления каникулярного отпуска и подгоняет его чуть не день в день под момент отъезда Достоевских в Тверь, притом, что Федор Михайлович несколько раз меняет назначенное время поездки, и к новой дате надо вновь приспособиться.
Это он сидит под домашним арестом в предсмертный период Марии Дмитриевны Исаевой. И, хотя пока не найдено никаких документов, которые бы подтверждали, что он побывал у нее, чтобы проститься (Владимир?), причина домашнего ареста не обнаружена, а за опоздание на урок такого наказания не получишь, тем более, будучи на хорошем счету.
И, если верить Любови Федоровне Достоевской, почему-то же призналась Исаева супругу в своей нетленной любви к Вергунову именно незадолго до смерти…
Откуда узнала об этом Любовь Достоевская? Конечно, от матери. А та – от кого? Да от самого Достоевского. Больше не от кого было.
И, наконец, все годы разлуки с Исаевой Вергунов и не думает о женитьбе, и никаких сведений о его любовных связях за эту пору не найдено. И лишь после смерти Марии Дмитриевны в 1864 году, уехав в Барнаул, почти сразу же вступает в брак с девицей из весьма хорошего общества. Так, как будто пока была жива Исаева, он не считал себя свободным.
Мы не знаем также, состояли ли в переписке Исаева и Вергунов за время их разлуки, но в «Вечном муже» находим некий ларчик, в котором покойная героиня романа держала письма от необъявленного возлюбленного. Причем ларчик описан с такой проникновенной точностью, словно он только что стоял на туалетном столике Исаевой…
«Увы, многое ведение – многие печали». Пока писали «Загадки провинции», еще раз «под лупу» прочли всю переписку Достоевского, перешерстили все комментарии, какие только смогли найти.
И волшебный флер, который окутывал для нас «грозное чувство» в течение почти десяти лет, почему-то начал не то чтобы меркнуть, а - утончаться под напором все новых «кубиков мозаики судеб».
укоризненно глядели на нас с полки. Они требовали продолжения. Причем правдивого и нелицеприятного, как на исповеди. Перед нами вновь встал поединок Достоевского с Достоевским и посмертный же поединок Анны Григорьевны с Исаевой.
Здесь не было ни правых, ни виноватых. «Человек есть тайна» - ведь сказано! И каждый из героев этого уже не тревожного, а трагического узла берег свою тайну, как мог. И опять же, как мог, стремился поведать ее миру.
Так Мария Дмитриевна посещает Федора Михайловича из своего загробия, всякий раз, как он берется за перо, с тихой укоризной напоминая о себе, какой была, - «экзальтированной», с «фантастическим характером»…
А Федор Михайлович, садясь за письменный стол, вспоминает былые обиды и былых соперников – первого мужа Исаевой и Вергунова – и вновь, и вновь наделяет их презрительными фамилиями (Мозгляков, Мармеладов, Трусоцкий и т. п.) и жалкими характерами, а, следовательно, - жалкими судьбами.
Ибо – что такое судьба? Цепь поступков, возможных только при таком-то и таком-то характере. Поступки порождают обстоятельства. А обстоятельства обрастают случайностями, которые подворачиваются в добрую или недобрую минуту и определяют исход каждого возникшего жизненного узелка.
И тут поединок Достоевского с Достоевским, наверное, достигал апогея. Он, который искал «нравственного начала», но не мог забыть обид, пытается превозмочь в себе именно злое начало. Но он – гениальный сочинитель! – уже начертал образ, и тот зажил своей жизнью, и создатель его, Федор Михайлович, обязан воздать ему по делам его, то есть как бы наделить его заслуженной судьбой.
Считал ли себя Достоевский богоравным, поскольку первее всего ценил в человеке Личность, то есть наидрагоценнейшее Я, которое трудно и даже невозможно принести в жертву хотя бы и самому дорогому существу – не смог ведь и он поступить так ради Марии Дмитриевны…
Полагаем, что создавая образы, порою, буквально из «живой плоти», он имел право считать себя Демиургом. Но – не считал. Он только пытался превозмочь самого себя и достигнуть совершенства «Князя Христа», и потому, по словам Льва Николаевича Толстого, Достоевский был весь – борьба.
Он добросовестно подкармливал демонов с правого и левого плеча, именно потому что богоравным себя не считал. И когда в героинях, прототипом коих столь явственно читается Исаева, подчеркивает, что, де, «она не женщина, к ней ревновать нельзя», или – она «экзальтированная идиотка, почти сумасшедшая» - это зернышко левому демону, чтоб не очень лютовал и не нарушал мир в семье, где чрезвычайно ревнивая Анна Григорьевна подмечала малейшие оттенки в упоминании об Исаевой.
Но и о правом демоне не забывает мятущийся писатель – сколько возвышенных слов, пронизанных неугасающим чувством, произносит и пишет он, там, где это не затронет его семейного очага…
Обо всем этом книга «Кузнецкий венец». И да не покажется читателю, что она – некий противовес . Она есть лишь продолжение , поскольку между контурами, очерченными в «Черном человеке», оставалось столько пространства, заполненного только одними вопросами, которые требовали толкования, если не полной разгадки!
И мы добросовестно попытались это сделать.
Другое дело, что по ходу работы над книгой возникали новые лакуны, которые тоже потребуют, очевидно, дальнейшего заполнения.
В «Кузнецком венце», например, перед нами предстал некий «подспудный бес», который увязался за Федором Михайловичем из Мертвого Дома и нередко подталкивал: «твое Я первоценнее всего; позволь себе все, что захочешь; устрани все, что мешает!».
Где гнездился сей обитатель тьмы? Очевидно, в подсознании писателя, в том самом «подполье души», куда самому-то, порой, страшно заглянуть.
Иначе как объяснить его абсолютное игнорирование того, что в Италию ездить надо не ему, а умирающей чахоточной Марии Дмитриевне. Но подсознание твердило: «она мешает тебе – так не препятствуй же свершиться предначертанной ей судьбе». Тем более что брак с Апполинарией Сусловой – вот он, только руку протянуть…
В этой книге впервые к «грозному чувству» как бы примешался расчет. Да не шокирует читателя такая двойственность ! Не забудем, что поэтический роман связал не подростков, не Ромео и Джульетту.
Достоевскому – 36 лет, Исаевой – 29. Они слишком долго были несчастны. Оба. Каждый по своему. Жизнь была к ним неласкова и многому научила.
Для него речь идет о всей будущности – сможет ли вновь «пробиться» после каторги и ссылки, сможет ли реализовать свой дар, который столько лет бурлит в нем, не находя исхода. Это общий фон его душевного настроя.
А на этом фоне – нежнейшим и незащищенным ростком проклюнулось чувство к Марии Дмитриевне, которое, при его бурном темпераменте, накрыло его как волна накрывает пловца при приливе, и стало поистине грозным шквалом.
Как все это совмещалось? А почему бы – нет?
Ведь это – жизнь.
Исаева, любя Вергунова, - ибо мы считаем, что она «любила любовью» именно его, - выходит замуж за Достоевского, в чувствах которого тоже вполне уверена. Она жалеет его, она уважает его, она видит – рядом с ним, и ей, и ее сыну будет, наконец-то, житься спокойно.
И она выбирает его. Ничуть не обманывая ни себя, ни Федора Михайловича.
Ибо на то Достоевский – великий «препаратор» человеческих душ, чтобы смочь догадаться: и у Исаевой тоже есть свои «подполья души», и лучше им обоим в эти «подполья» не заглядывать, коли брак уже дело решенное…
Недавно довелось перечитывать в который раз одну из лучших книг Стефана Цвейга – «Мария Стюарт». Поразила сходная обреченность в беде, что и у Исаевой.
Исаеву не казнили на плахе. Удар топором – мгновение.
Ее же казнь длилась семь лет брака с Достоевским, не считая злорочия в сосуществовании с несчастным, слабым, покорным, упрямым и своевольным алкоголиком А.И. Исаевым.
Ее «казнь» длилась посмертно, чуть не в каждом новом произведении Федора Михайловича, вплоть до его кончины.
Причем был он одновременно палач самому себе, поскольку, будучи великим мучителем в любви, по самой своей природе – умел раскаиваться как никто и, сам себе, терзаясь, отпускал свои вины перед Марией Дмитриевной и разве что от этого испытывал наслаждение (раскаяние – есть наслаждение), потому что, похоже, после брака с ней мало какие наслаждения посещали его. Именно – с ней…
Очевидно, легенды могут «выжить», только оставаясь легендами.
Отсылаем читателя к названной книге Цвейга: «В каждом поколении ее (легенду – авт.) вновь пересказывают и вновь утверждают; точно неувядающее дерево дает она что ни год все новые ростки; рядом с этой высокой истиной лежит в небрежении бумажная труха исторических фактов, ибо то, что нашло себе однажды прекрасное воплощение, живет и сохраняется в веках по праву всего прекрасного. И когда с годами, вместе со зрелостью, к нам приходит недоверие, и мы пытаемся за трогательной легендой нащупать истину, она представляется нам кощунственно трезвой, как стихотворение, пересказанное холодной, черствой прозой»… (Стефан Цвейг. Мария Стюарт. М., 1959. – С. 230).
Таким образом, в этой книге мы как бы оппонируем себе, таким, какие писали «Черного человека» и «Загадки провинции». Для нас это тоже был поединок с самими собой, ибо ничего нет печальнее тени, что ложится на абрис прекрасной легенды…
И мы еще раз ужасаемся бездонностью личности Достоевского, о котором, коли судьба позволит, попытаемся написать еще не один раз.
* * *
Эта книга была приурочена к 180-летию великого русского писателя Ф.М. Достоевского, который, как известно, вступил в брак в Кузнецке в 1857 году. 1990-е годы в краеведении прошли под знаком неослабного интереса к его фигуре. Тому доказательство – десятки статей, так или иначе касающихся «кузнецкого венца», завершившего бурный роман Достоевского и его первой жены Марии Дмитриевны Исаевой. На эту тему появилось также несколько книжек и специальный аннотированный указатель литературы «Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М. Достоевского».
Особенно знаменательным и богатым на события оказался 175-летний юбилей, когда после многих препон и газетных «боев» удалось-таки довести до конца реставрацию Дома Достоевского в Новокузнецке и подготовить под сенью этого памятника истории образно-сюжетную экспозицию при помощи московских художников-макетчиков.
Равно избежали грозившего переименования Дома Достоевского в дом Исаевой, а то и хуже – «дом сапожника Соловьева», по имени фактического его владельца, что лишило бы музей литературно-мемориального статуса – зато все было бы «по науке», как уверяли доморощенные спецы от культуры – ведь «сам-то сочинитель там не жил».
Немалых трудов стоило краеведам и журналистам нейтрализовать попытки чиновников подчинить этот дом новокузнецкому городскому краеведческому музею.
Прошедшее недавно 180-летие отмечено, увы, куда скромнее. Отношение к памятникам истории в Новокузнецке оставляет желать лучшего. Видно, такова уж исконная традиция со времен, когда в Новокузнецке сгорел Народный Дом имени Пушкина и снесены были другие дома XVIII-XIX вв. на Базарной площади.
За период меж «торжествами» произошло огорчительное событие. В 1998 году при сверхстремительной реставрации Крепости, которая считалась символом города уже потому, что была видна из любой его точки, «сокрушили» церковный надвратный комплекс.
Напомним: этот памятник почти современен пребыванию Достоевского в Кузнецке и писатель не мог не впечатлиться его абрисом во время кратковременных побывок здесь. На месте истребленного комплекса в Крепости выстроен сомнительный «павильон», напоминающий мечеть, где в большом ходу «балалаечная парадная культура», что вновь затмевает истинные культурные ценности. Это тоже печальная традиция - она, как обычно, возникает на руинах былого величия.
… А ведь, помимо всего прочего, в названной Надвратной церкви исповедовали и отпевали арестантов, и именно это роднило Кузнецкую Крепость с тем «Мертвым Домом», который так горько удалось узнать в Сибири Достоевскому. Разрушать то малое в Кузнецке, что было ему родственно - кощунственно…
Привял, похоже, интерес чиновников к Дому Достоевского и заботиться о нем перестали. Последний раз экспозиция музея радикальным образом «подновлялась» в 1996-м году. После чего практически никаких средств на закуп экспонатов новокузнецкие культурные власти не выделяли. Между тем, в интерьере музея очень и очень мало типологических предметов того времени, когда Достоевский бывал в Кузнецке в пору его знаменательного венчания.
Повторимся: трепетного отношения к былому в этом городе ожидать трудно. Снос останков кузнецкой крепостной церкви в 1998 году – надругательство над памятью того же ряда, что и разрушение Одигитриевского храма в 1929-м году – храма, в котором Достоевский как раз и венчался. Связь между подобными событиями – очевидна; она доказывает, что в нашем местечковом «феномене провинции» за почти что восемьдесят лет если что и изменилось – то, увы, не к лучшему…
|
|