|
На правах рекламы: |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Ксения Тилло
О «СВИНЦОВЫХ» ВРЕМЕНАХ И «ЧЕЛОВЕКЕ СРЕДИ ЛЮДЕЙ»
(Александр Лейфер. Мой Вильям. Омск, 2003)
В 2003г. вышла книга омского писателя Александра Лейфера. На обложке – удивительное лицо с «огромными, океанскими» глазами (худ. Николай Третьяков). Это и есть «Мой Вильям». Но почему – «мой»?
Всесибирский, а, может – судя по приведенным в книге письмам, – всероссийский. Полифоничный, неудобный, неуправляемый, называющий вещи своими именами, а людей – по делам их, моряк и один из лучших поэтов «свинцового века».
Для Александра Лейфера этот, уже ушедший от всех нас, живых, одаренный человек – близкий друг, многолетний корреспондент непринужденной, остроумной, сердечной переписки, где при успехах друг друга – идущие от души приветствия и поздравления; при постигших невзгодах – немедленные прикидки: чем помочь?; на литературной стезе – искренняя и честная поддержка, в общем для обоих стремлении создать, сплотить, а, главное, в переломные времена, сохранить «писательское братство» сибиряков, охватывающее Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Барнаул, Читу, Владивосток, Сахалин и Магадан.
Для меня, «человека со стороны», этот феномен «братства» представлялся такой дивной, романтической утопией, как бередящая душу песенная лирика Булата Окуджавы. После которой светлеет душа и грустно, что все, о чем поет Булат, - узнаваемо и, значит, - правда, но не такая, как в жизни, а какая-то овеянная нежнейшим флером «других» отношений, «других» людей…
Но я прочла книгу А. Лейфера и поняла, что мне, проведшей 30 лет в Кемерово, так и оставшимся, в сущности, «не моим» городом, после ослепительной на фоне розовых горных снегов Алма-Аты, - и не могло быть иначе.
Я прочла книгу «Мой Вильям» и поняла, что этот настоящий живой человек, поскольку имел не только уйму друзей, но столько же и врагов (ибо никогда не был «не друг, не враг, а так»…), был стержнем, вокруг которого вилось стойкое, честное «сибирское писательское братство». Он умел их сводить друг с другом, знакомить, сближать, умел подвигнуть на дружеские встречи – семинары и чтения – что проходили в разных городах, и я с удивлением обнаружила, что какое-то дуновение этого братства в 60-е годы коснулось и Кемерова, где на одном из семинаров поэт Вильям Озолин, высоко оцененный Ильей Сельвинским, был принят в Союз писателей СССР – тогда единый. И удивилась – насколько климат писательской сибирской жизни, воскрешенный А. Лейфером на страницах его книги, далек от того, что я 30 лет наблюдаю в Кузбассе…
Книга «Мой Вильям», мастерски составленная из личных воспоминаний автора, писем Озолина, его дневниковых записей, писем его матери и жены, и даже некрологов, посвящена поэту Озолину. И эта книга – о нем. Но прочтя ее, отмечаешь, что автор приоткрыл перед читателем чуть не полувековой пласт сибирской интеллектуальной и творческой жизни.
«Значит, это документальная книга?» - спрашиваю себя. И прихожу к выводу, что это одна из самых лирических книг в мемуарной литературе последних лет.
Я встречаю незнакомых людей, я узнаю их, я «полюбляю» их за их честность, за их открытость, за сходность их идеалов с моими.
Я встретила поэта Вильяма Озолина и полюбила его, за его ершистость и прямоту, за умение переступать через условности и бесстрашно их нарушать – шутка ли, увести жену немаленького обкомовского комсомольского «мальчика» и быть «выдавленным» из города, где все и всё родное, быть изгнанным из общего творческого гнезда стольких литераторов, художников, просто интеллигентных и интересных людей – и не сломаться.
Я очень знаю, что такое ностальгировать по городу, с которым сближают не родственные связи, а узы сердца, и душа сжимается в комок, когда читаешь, как «изгнанник» Озолин мечтает вернуться в Омск. Хочет – а не может: ничтожный чин от литературы «не видит» Озолина в среде своей паствы…
Что до документальности, я думаю, «Мой Вильям» - бесценный познавательный источник для всякого, кто хоть в малой степени интересуется культурой Сибири. Сужу по себе – что были для меня до прочтения этой книги Роман Солнцев (Красноярск), Марк Сергеев и А. Кобенков (Иркутск), и даже Шукшин, Вампилов и Распутин, и столько других? Имена. Что-то было прочитано, что-то запомнилось, что-то потрясло (Вампилов, Распутин, Солнцев). Но вот я узнаю их такими, какими они были друг для друга, какими являли себя при преодолении невзгод, я узнаю, что Шукшин, направляясь из Москвы в свои Сростки, предусмотрительно старался незаметно проскользнуть через Барнаул – начальство не любило! Я узнаю опять же об «именах», услышанных, но еще «безликих»…
Ян Озолин (отец Вильяма) тоже известный поэт, сгинувший в 1937 году и оставивший сыну, помимо драгоценного дара поэта, фамилию «врага народа», так что Вильяма, едва принятого в комсомол, исключают за то, что скрыл: его отец был расстрелян по «делу о латышах». И потому первые свои произведения Вильям Янович Озолин печатал под фамилией матери Гонт. И лишь после того, как на кемеровском семинаре Илья Сельвинский сказал о нем «как надо», потому что был истинным поэтом, и порядочным человеком, Вильяма приняли в СП и он начинает печататься под своей фамилией.
А уж поэты старшего поколения – Ян Озолин, Павел Васильев, Леонид Мартынов, пребывавшие в полуобъявленной запретности… Да, имена, и кто бы о них не знал. И – только. Но тут, в этой книге – вот они, живые: жертва террора Ян Озолин, несравненный Леонид Мартынов, дерзнувший написать:
Незаменимых нет?
Нет! Заменимых нет!
Мечта о механической замене
Не более, чем недоразуменье!
И каждый человек неповторим
Тот больше знача, этот меньше знача!
Какими они были, «незаменимые», в отличие от получиновных винтиков, которых время, увы, просто-таки клонирует, вплоть до наших дней? Вильям Озолин прямо и четко заявляет в разговоре с А. Лейфером:
«Да, да, Саша дорогой, именно так, - разволновавшись, говорил, расхаживая по моему кабинету Вильям, – в конце концов, неплохо писать можно и научиться – освоить технику, набить руку… А вот тому, что есть в Марке, в Романе, в Илюше Фонякове или в нашем Мишке Малиновском, не научишься… Они – люди, настоящие люди, а не дерьмо. А дерьма у нас сейчас в литературе – каждый второй».
А еще вот какими они были, и вот каковы были «свинцовые времена» - из письма Вильяма Озолина от 21.08.1972г. к Михаилу Сильвановичу, общему другу с А. Лейфером, в котором сообщается о гибели Вампилова:
«… Ну вот и все новости. И хорошие, и печальные (погиб Вампилов – авт.). из хороших еще одна (первая, видимо, «… целых три новых стихотворения грохнул за две ночи»): РК КПСС не утвердил решение партбюро Союза Писателей об исключении Булата из партии. Говорят, Евг. Евтушенко куда-то там звонил на самый чердак: Женя умеет!».
Итак, кумир 60-х, Евтушенко, для них просто славный парень Женя, «который умеет». Что умеет? Спасти, по сути, от гражданской гибели их общего друга, - а, может, не друга, а просто единомышленника, - Булата Окуджаву. Что такое было исключение из партии по тем временам, - кто жил в годы «застоя», поймет, почему говорю о «гражданской гибели»…
Очень помню газетную травлю в начале 70-х Булата Окуджавы и бесстыдное шельмование одного из лучших романов той поры «Путешествие дилетантов». В 1984 году, потерпев горькую утрату, позвонила Окуджаве в Москву. Он сказал мне: «Вы все переживете! Сумеете! Героиня моего романа пережила гибель любимого человека на 20 лет. Ведь это документальный роман, так что я знаю. И даже еще дважды выходила замуж», - хохотнул Окуджава. Разговор был короткий, но мне стало легче. «Конец света» отодвинулся чуть дальше…
Каково было в «свинцовое время»? Но, господи, почему же я говорю «было»?
Александр Лейфер получил недавно из Красноярска новую книгу романа Солнцева «Наши грезы». И в ней – «Воспоминания о друге»:
Приобняв друг дружку, мы во имя встречи
наливаем в кружки, зажигаем свечи.
И твердит со вздохом, расправляя крылья:
- Хорошо, но… плохо… - суеверный Виля.
Хорошо, но плохо, - чтоб судьбу не сглазить
(лживая эпоха тоже что-то значит!).
Хорошо, но плохо… Хорошо, но страшно,
если пули плотно рядом бьют пристрастно.
Ну, а в телефоне стукачи хохочут…
Потому со вздохом, расправляя крылья,
- Хорошо. Но… плохо! – шепчет старый Виля.
И ему без смеха в полумраке дома
Вторит, словно эхо, суеверный Рома…
«Хорошо, но… плохо» - один из слоганов, некогда пущенных в оборот еще молодым Вильямом. Так что, почему это я пишу о «свинцовых временах», которые – были?..
Любопытные строки из дневниковых записей Озолина приводит в своей книги А. Лейфер. Оттого любопытные, что во всей красе живописуют «местечковые» нравы любого сибирского города далеко от «просвещенных столиц». В 1985 году: «… Пять лет живем здесь (в Барнауле, - авт.), а я все не могу почувствовать себя в «своей среде». Невесело как-то идет здесь жизнь. В местном Союзе народишко хмурый. Группочки создаются и распадаются. Уровень культуры такой, что скоро мхом зеленым порасту. Рвануть бы отсюда подобру-поздорову, пока не поздно!!!...».
И через 4 года, в 1989 году: «Сегодня в Барнауле творческий вечер Андрея Вознесенского. Для такого города, как Барнаул это должно стать событием. А афиш в городе – даже в центре – нет! Литераторы местные нос закривили, «че нам Вознесенский?!». У нас, де, в Барнеаполе, не такие поэты есть, и то… Даже в Союз, кажется, не пытались его затащить. Эх-хе-хе! Игоря бы им Лапина, Егорку Исаева, из «Памяти» бы кого… Тут бы они зашуршали по запечкам!».
Недавно Евгений Евтушенко побывал в Кемерово. Зал, конечно, полон. Но вот «затащили» ли его в местный Союз на очередную пьянку, именуемую средь своих «рыгаловкой», – не знаю…
Декабрь, год 1994, из дневника В. Озолина: «Введение войск в Чечню – политическая и стратегическая ошибка нынешнего Российского правительства и лично Ельцина. Ну что, они не понимают, что чеченцы особая нация самоубийц? Их переубедить невозможно. Тем более, что «коммунистическая Россия» уже один раз растерзала этот народ в 1944 году. Я был мальчишкой, жил с мамой в Актюбинске и видел их полураздетых, голодных, с детьми – это когда их в одни сутки вывезли всех в Среднюю Азию и бросили всех на произвол судьбы. Да будь я чеченцем, сам бы дал обет защищать Чечню до последнего вздоха. Неужели Ельцин и его команда не помнят истории? Переговоры – вот разумная линия. Год, два, десять…».
Вильям Озолин умер 17 августа 1997 года. Как был бы он удивлен, поняв, что и сегодняшняя «властная команда» тоже не помнит истории…
При таком «неправильном» настрое Озолина могли ли любить его омские власти! Наивно думать, что только «умыкновение» жены обкомовского комсомольца, ставшей спутницей поэта до конца его дней, «выгнало» его из Омска. Немало сил приложили к тому и многие из СП, - тогда еще непрозрачные, еще «вещь в себе», но вполне проявившиеся к концу 90-х.
В начале 1995 года в Омске проходят «Третьи Мартыновское чтения», на которые по приглашению А. Лейфера и других присутствует и Озолин, это его последнее в жизни посещение любимого им города.
Из письма к А. Лейферу 29 марта 1995 года: «Чтения прошли хорошо… А вот с писателями сложнее! Такой жуткий разброд среди них! Смотреть тяжело. В старой писательской организации собрались «прокоммунистически-националистические» типы, которые, может быть, и не полностью разделяют «бондаревско-прохановские» идеи, но мирятся все же из-за страха, что опять вернутся бывшие хозяева – «коммунисты». Да и в целом-то, объединяются серость, бездари. Талантливому художнику и ранее, и нынче чуждо объединяться в партийные кучки. Тяжко было слушать и смотреть, как эти «комнацисты» притягивали под свое знамя омского поэта Леонида Мартынова (которого тоже из-за стойкой нелюбви властей в свое время «вытравили» из Омска – авт.), а ведь совсем еще недавно многие из них говорили, что Л. Мартынов – более западный, чем русский (!?!) и что он элитарный поэт и простому русскому человеку непонятен».
Далее следуют рассуждения об «элитарности» Леонида Мартынова, пишет А. Лейфер, что наводит на размышления. Очевидно, в «глубинке», какой является, в сущности, любой областной город Сибири, пуще всего не прощается «элитарность» - читай, чистый литературный русский язык, без матерков, без псевдодеревенской стилизации «под народ» и, главное – сюжеты из «интеллигентской», а не деревенской, шахтерской, вахтерской (любая «рабочая» профессия сгодится) жизни.
Но не таков был, видно, Вильям Озолин, чтобы успокоиться после увиденного в Омске. И он продолжает в том же письме:
«В Омской писательской организации (СПР) махровый национализм тоже ведь от низкой культуры, от злобной завистливости к тем, кто не хочет прислуживать никому, и независим потому, и никаких писем не подписывает, и никаких «партий», как и раньше, не желает знать. Но только эти бездари, к сожалению, не так уж безобидны! От них исходит опасность гражданской войны, кровопролития. Вот в местной черносотенной газетенке «Омское время», бывшая журналистка, объявившая себя «казачкой», пишет о разделении Омской писательской организации дословно следующее: «В Вологду для сотворения раскола специально засылали агентов из Москвы, как рассказал Василий Белов… В Омске эта затея не больно удалась: только осколки интернационального окраса отлетели, а монолит остался монолитом. Теперь чисто русским…». Да как смеет эта м…. причислять Л. Мартынова, поэта глубоко русского и глубоко интернационального, к своим «заединщикам»! Вот какую боль увез я в душе из Омска с мартыновских чтений».
Ну как было ужиться «неправильному» Озолину в Омске! Вот уж более десяти лет, как его нет, а омичи все еще судят и рядят, хорош он был или плох. Автор книги «Мой Вильям» утверждает, что сама его фигура по сю пору воспринимается неоднозначно: «Да что там говорить о его недоброжелателях. О Вильяме до сих пор спорят те, кто вполне хорошо к нему относился и относится.
Еще недавно кто-то причислял его к диссидентам, хотя среди его стихов были и вполне просоветские. Но трудно представить, что сын «врага народа», расстрелянного в общем конвейере 1937 года, «латышского» Яна Озолина, станет пламенно любить строй, погубивший его отца. Равно странно было бы думать, что омские «власти предержащие» могли без настороженности относиться к поэту Озолину – сын «врага народа» все-таки…
И по сю пору иные утверждают, что никто, де, Озолина из Омска не гнал, а уехал он на «край света» просто из удали, что называется, - «за туманами»…
А. Лейфер пишет, что это, конечно, «не случай Леонида Мартынова, когда имя автора «Эрцинского леса» склоняли по всем падежам на бюро обкома партии. Но времена были нелегкие. Свинцовые времена.
Автор книги возвращает нас к концу 60-х годов, когда иллюзии об «оттепели» уже померкли, когда «абстракционистов» и прочих формалистов в любом виде искусства гнобили до такой степени, что «ангелы в сером» ходили по людям и просили писать «объективки», читай доносы, на носителей «чуждого искусства», и к Озолину тоже приходили, предложили написать подобную бумажку на его близкого приятеля, художника Николая Третьякова. И возмущенный Озолин, этакий неуправляемый порыв морского ветра, отправился в Серый Дом «бить морду» Серому Ангелу с выразительной фамилией Августов, но, к счастью, поскольку поэт был довольно-таки «под градусом», его не пустили в нужный кабинет, а то – еще вышел бы он из зловещего здания, кто знает…
Да, времена были тяжелые. Свинцовые времена.
В апреле 1989 года, в связи с известием о смерти художника Третьякова, с которым стойко дружил поэт Озолин, в его дневниковой записи, наряду с приведенной выше историей, читаем: «… Печатать меня в прессе перестали (ну, не пожелал донести на друга, что поделаешь! – авт.), а в местной писательской организации был некто…, известный своей необычайной подлостью сельскохозяйственный очеркист и большой любитель в часы досуга читать особым способом справочник СП СССР.
- Ага! Сергеев Марк Давидович! В скобках – Гантваргер…! Евтушенко Евгений Александрович… Кхе-кхе-кхе! Тоже… О! Сидоров Иван Мефодьевич… В скобках… Кхе-кхе-кхе… Шмуйлович Хаим Афроимович…».
После визита гэбиста Августова к Озолину этот «любитель этнографии» все чаще стал придираться к поэту под разными предлогами, его нигде не печатали, на радио и телевидении – глухо. Словом, - довели!
Тут-то Озолин и сорвался, - увез с собой Ирину, будущую верную спутницу жизни, у упомянутого выше обкомовского деятеля и укатил в Читу – дальше уже некуда!
А. Лейфер пишет, что не нашел возможным смягчать или изымать из текста писем и записей Озолина какие-либо резкие его суждения, поскольку это было бы посягновение на саму бескомпромиссную сущность его характера, а, следовательно, и на его память».
И вот я, читатель, закрываю книгу «Мой Вильям», от которой не могу оторваться вот уже вторые сутки, настолько пронзительно, прозрачно и деликатно она написана. И, узнав множество неизвестных мне страниц из культурной жизни Сибири за последние полвека, попутно прослеживаю особо сдержанно и контурно начертанную «линию жизни» самого Александра Лейфера, тоже претерпевшую немало рифов, и проникаюсь к нему благодарностью и уважением за редкостную, интеллигентную тактичность, с которой написана эта книга, где ни одна строка и ни одна буква не могли бы смутить или огорчить ее героя, «моего Вильяма», который теперь стал и немножко моим…
ноябрь 2004г.
|
|