| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Изящная словесность
Слова – самый сильный наркотик из всех, которые изобрело человечество.
Р. Киплинг
Наталья Елизарова
ВОСПОМИНАНИЕ
Володе, с любовью
Кафе закрылось. Последние посетители ушли. Я сказал жене, что хочу побыть один. Хельга, вымыв пивные кружки, убрала их в шкаф, потом обернулась ко мне. Её брови были сосредоточенно сдвинуты, глаза метали молнии. «Что ты там бормочешь, старый дурак? – сказала она. - Собирайся, пора домой». Я сделал вид, что не слышу. Мне хотелось, чтобы она поскорее ушла.
Пересчитав дневную выручку, она закрыла кассу. «Если снова напьёшься в стельку, можешь домой не приходить! – сказала она, снимая крахмальный передник. «Не сердись», - выдавил из себя я; присутствие жены начинало раздражать.
Когда-то я любил Хельгу, но за тридцать семь лет совместной жизни я от неё устал. Я знал эту женщину досконально: о чём она думает, что скажет через минуту, какая на ней сорочка под платьем. Я старался быть терпеливым с ней, пытался быть ласковым, но с каждым годом у меня это получалось всё хуже и хуже. Мне было жаль жену, но я не мог выдавить из себя даже крупицу нежности.
Наконец, она ушла. Я погружаюсь в воспоминания, такие давние, что иногда мне начинает казаться, что всё это произошло не со мной.
…Утром мы вывели их на расстрел. Меня пошатывало после бессонной ночи. Накануне мы с Куртом посетили местный бордель. Мой друг меня подначивал, стараясь выдавить признание, что сегодняшней ночью у меня впервые была женщина. Я упрямо отрицал его предположение. Говорил, что в Берлине у меня осталась невеста, с которой я «это» уже испытал. Наверное, я не слишком умело соврал, потому что Курт мне не поверил.
Я вспомнил свою вчерашнюю любовницу - тощую французскую шлюху лет двадцать пяти с белёсой кожей, через которую просвечивались голубые вены. Она очень обрадовалась, когда я угостил ёе шоколадом, и спросила, есть ли у меня выпить. Спиртного я с собой не захватил, только плитку шоколада, - Курт уверял, что все француженки без ума от него. Девушка сказала, что я милый мальчик, но мне необходимо расслабиться. Она расстегнула мои штаны. Я не чувствовал ничего, кроме брезгливости и страха заразиться. Ни капли вожделения…Когда я вышел от неё, меня долго преследовал приторный запах дешёвой пудры.
Я сказал Курту, что если он не заткнётся, я разобью ему морду. На нас прикрикнул лейтенант. Мы прекратили перепалку и угрюмо взглянули на него. Лейтенант не пользовался ни авторитетом, ни уважением среди солдат. Его покрытый мягким цыплячьим пушком подбородок, тщательно отполированные ногти, ленивые высокомерные интонации вызывали всеобщую ненависть.
…Тех, кого мы должны были расстрелять, было шесть человек: трое пленных солдат, два местных крестьянина, взятых по подозрению в помощи партизанам, и девушка. Они выходили по одному из низкого, пропахшего псиной барака. Мы отобрали их нехитрые пожитки и скинули в кучу, потом повели к освещённому прожектором плацу.
Внезапно шедший впереди заключённый набросился на Курта. Оба повалились на обледенелую землю. Остальные бросились врассыпную. Я пустил в убегающие спины автоматную очередь. Увидел, как один из мужчин упал на колени. Несколько секунд он хватал окровавленным ртом воздух: слышалось свистящее судорожное дыхание. Потом упал лицом в грязный снег и затих. В это время Курту удалось вытащить из кобуры пистолет и застрелить своего противника. Лейтенант, выкрикивая ругательства, метался по плацу и палил в воздух. Нам было приказано немедленно задержать беглецов.
…Набирая скорость, мы мчались вперёд по узкой просёлочной дороге. Сквозь рёв мотоцикла до меня доносился голос Курта: «Жми, Руди, жми! Мы не можем позволить им скрыться!» Мы гнали пленных, как собаки дичь. Это была самая настоящая травля. Постепенно мы прикончили беглецов всех до одного, кроме девушки. Ей удалось скрыться в лесу. Я и мой товарищ бросили мотоцикл на обочине и прошли прочёсывать ельник.
Снег в лесу уже посерел и начал оседать, а кое-где на пригорках и вовсе сошёл, обнажая прошлогоднюю пожухлую листву. Воздух был наполнен запахами прелой травы, земли и можжевельника. Повсюду слышалось хриплое приветствие ворон. Солнце заливало глаза ослепительным белым светом. Неожиданно я вспомнил себя ребёнком, когда, забравшись на стул, декламировал гостям Гейне: «Счастьем девственным томимы, расцветают лес и нивы, и смеётся в небе солнце: ты явился, май счастливый!» Гости угощали меня конфетами и спрашивали: «Кем ты станешь, когда вырастешь, маленький Рудольф?» «Врачом, как папа, - отвечал я. – Буду спасать людей». Меня тискали, целовали в обе щёки и называли славным мальчуганом. Папа и мама не скрывали своей радости - они гордились мной.
…Сейчас не май, как в стихах Гейне. Март. До мая ещё нужно дожить, и я не знаю, есть ли у меня шансы. Германия начала терпеть поражение. Для нас, солдат, это становилось с каждым днём всё более ощутимо. Наше командование нас ни во что не посвящало, но мы ловили тревожные нотки из писем родных, когда они жаловались, что стало плохо с продуктами, из раздражённых фраз офицеров, срывающих на нас злость…Я не знал, выиграет ли Германия эту войну, но мог сказать наверняка, что врачом уже не стану никогда. Я не смогу спасать людям жизни после того, как привык убивать.
Какая-то птица, вспорхнув, низко пролетела над головой. Я, как зверь, шёл по следу и вспоминал похороны моей матери. Мне тогда было одиннадцать с половиной лет. Я до последней минуты не хотел верить в то, что она может умереть, и молил Бога, чтобы он не забирал её. Клялся, что стану послушным и хорошим, и свято верил в то, что молитва мне поможет. «Боженька, великий, милосердный, спаси, пожалуйста, мою мамочку!!!»...Когда её хоронили, грачи на кладбище устроили свадебные танцы…
Я заметил мелькнувшую в зарослях тень. Скомандовал остановиться. Девушка продолжала бежать. Тогда я обрушил в её сторону автоматную очередь. Пули изрешетили стволы деревьев. Девушка, закрыв руками уши, заметалась в панике. Я догнал её в два прыжка, ударил прикладом. Она, потеряв равновесие, упала.
…Я держал её на мушке. Она тяжело, прерывисто дышала. Мне казалось, я слышу стук её сердца. Я прицелился. Её огромные голубые глаза застыли на дуле моего автомата.
Она была одних лет со мной, не обладала какой-то особенной красотой. Худая, грязная, оборванная девчонка с рыжими засаленными волосами. Я ощущал над ней власть. В моих руках находилась её жизнь: я мог оборвать её через секунду, или вернуть в лагерь, где ей пришлось бы умереть после чудовищных нечеловеческих пыток. Я почти физически ощущал её отчаянную молитву: «Господи, великий, милосердный, спаси и помилуй!» Я знал, что она до последней минуты не поверит в неизбежность своей смерти, и знал, что Бог не защитит её от страданий…
Возможно, я никогда не пойму причин своего поступка, но я её отпустил. Когда ко мне подбежал мой товарищ, я сказал, что ей удалось сбежать. «Эта сучка не могла далеко уйти!» – бесновался он. Я молча открыл фляжку со шнапсом и не успокоился, пока не выпил всё до последней капли. «Ладно, чёрт с ней!» - хмуро махнул рукой Курт.
Война закончилась. Я долго никому не рассказывал эту историю. Боялся, что посчитают слабаком. Но однажды в баре, накачавшись виски, развязал язык. Реакция моих приятелей ошарашила, – мне не поверили! «Брось заливать! – сказал Курт, которого война сделала безногим. - Я бы еще поверил, если бы ты её трахнул и отпустил, а то, подумаешь, какое благородство!» В эту минуту я подумал про себя, что если бы знал, что мне никто не поверит, я бы застрелил девушку. Но такое ощущение было только в первое мгновение, потом оно прошло и сменилось беспокойством, которому сопутствовал вопрос - на него мне никто никогда не даст ответа - жива ли она?…В последние годы я всё чаще вспоминаю войну. Терзания и боль уже оставили меня, но вместе с тем я отчётливо понимаю, что мне не следовало выживать на ней. Тот, кто мёртв, всегда безгрешен.
|
|