| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Сибирь - Казахстан
Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.
Владимир Сергеевич Соловьев
Мэри Кушникова
ПЕСНИ ПЕСКОВ
ПОЦЕЛУЙ
Закат. – Когда почтенный стареющий венецианец, в прошлом дипломат и видный политический деятель, Иосафат Барбаро, задумал написать свои мемуары, он менее всего представлял себе, что прошлое так цепко держит в плену каждого, у кого есть прошлое.
Барбаро был человеком эрудированным и писал грамотно, отличным почерком, неторопливо округляя буквы хорошо отточенным пером.
Вот этот отличный почерк и подвел его более всего. Оттого что писал он неспеша, то пока тщательно выводил «Здесь начинается речь о виденном и слышанном мною, Иосафатом Барбаро, гражданином Венеции в двух совершенных мною путешествиях…», то, сам того не замечая, успел унестись сердцем и разумом в далекие годы, и тут-то и началось непостижимое волшебство, некогда им изведанное.
Он услышал человечий голос дивного инструмента, именуемого кобыз. Услышал так, словно кобыз был тут же в комнате. И вдруг увидел перед собою сухонького старика, луноликую девушку, некий дальний аул в степи Дешт-и-Кипчак…
Он бросился писать. Снял с руки перстень, с которым не расставался полжизни, и поглядел на изящную арабскую вязь, высеченную на огромном рубине…
…И мчались, мчались низкорослые степные коньки.
Барбаро был много наслышан о необычной игре Кыз-Куу, когда парень догоняет девушку верхом, а всадница награждает его ударами плети, именуемой камчей, и пытается отогнать, но если уж парень победит… Право на поцелуй, вот что выигрывает такой всадник. Барбаро очень хотелось самому увидеть такую игру еще оттого, что он смолоду зачитывался дивными книгами историков древности, и по его, Барбаро, соображениям, именно там, где по сей день в чести мужественная и поэтичная игра Кыз-Куу, как раз и должны были обитать загадочные сакские амазонки, о которых говорят древние. Весьма вероятно, что и сейчас не перевелось там племя сказочных воительниц… Qui lo sa, qui lo sa?[ 13 ]- улыбался мечтательно молодой венецианец Иосафат Барбаро в те далекие времена.
Так вот и получилось, что во время второго своего пребывания в Тане, Иосафат, или Юсуф, как величали его обитатели «Тартарии», охотно принял приглашение одного знатного человека, с которым издавна вел торговые дела. Тот отлично разбирался в конях, и Иосафат доставлял ему бирюзу, китайский шелк, ташкентские тонкие ткани и разные специи, которыми запасался в Каффе, а взамен брал у него коней. Великолепные арабские скакуны, равно как и выносливые степные лошадки, незаменимые для бега на большом расстоянии, несмотря на неказистую свою внешность, высоко ценились во многих странах, а Барбаро никогда не пренебрегал выгодной сделкой.
Находясь в гостях у своего друга, в небольшом ауле, что расположен неподалеку от невзрачного озерца, Иосафат присутствовал на празднике, где видел такую джигитовку, какая не снилась в Европе самым отчаянным смельчакам, и увидел, наконец, рыцарственную игру Кыз-Куу. Игра его поразила. И все его поразило: то, что расстояние, которое должна была пройти состязающаяся пара, определялось необычным и выразительным «пока молоко вскипит» – как подсчитал Барбаро, это примерно 3-4 «шахрым» (километров), что опять-таки означало не «сухое» понятие, а тождественно было «расстоянию окрика»; специально выбранные для этой игры кони, которые выкладывали всю свою силу бега на первых же десяти-пятнадцати минутах состязания, - впрочем, ровно столько и требовалось для этой игры; то, что никаких амазонок он здесь не встретил, а увидел очень нарядных, очень возбужденных и высокомерных девушек в шароварах, заправленных в изящнейшие сапожки, шитые серебром, на высоком каблучке, на манер испанских, но куда изящней; то, что зрители переживали краткие мгновения состязания с азартом, поразившим его, уроженца страны, где азарт и шумное выражение эмоций не в диковинку.
Амазонка. – По договоренности между собой, сперва парень догонял девушку до намеченной точки, потом она гналась за ним. Всаднице предоставлялись все привилегии. Вооруженная камчей, она лихо расправлялась со своим партнером, независимо от того, кто кого догонял. Если он ее, - то на полном скаку всадница оборачивалась и камча безжалостно вилась вокруг лица и плеч парня, если юношу догоняла девушка – камча «ласкала» его спину. Удары были нешуточные, и опять же Барбаро изумляла выдержка всадников. Похоже было, что ни одна мышца, ни один волосок, ни пятачок кожи ни разу не дрогнули у отважных юношей.
Особенно отметил Барбаро одного. Рослый, с длинными почти по плечи волосами, повязанными белым платком, опять же на испанский манер, - чтобы в глаза не лезли-не мешали, с лицом цвета старой слоновой кости, юноша этот изумил Барбаро благородством осанки.
Он догнал всадницу, на бегу обнял ее и поцеловал. Толпа загудела. Как узнал Барбаро, поступок был не по правилам. «Право на поцелуй» – это одно дело, сам же поцелуй – вовсе другое. Приз, выигранный в таком состязании, был вообще чисто символическим. Целовать девушку прилюдно не полагалось. Но девушка, видно, обиженной себя не чувствовала, и когда спешилась, - потрепала по холке своего конька и поцеловала его в белую звездочку на лбу. Юноша подошел к ней и сказал, что теперь хотел бы получить от нее добровольный «выкуп» за одержанную победу. Девушка рассмеялась, высоко закинув голову, и сказала:
- Хорошо. Сейчас я ударю тебя камчей и ты добровольно примешь этот удар. Если да, то и я заплачу поцелуем по доброй воле.
Юноша вздрогнул, помолчал, и сказал:
- Будь по-твоему. Имя мое – «Заплачено сполна!»
- Встань на колени, - сказала девушка. – Ты высок ростом и мне не сподручно дотянуться камчей до твоего лица.
Она стояла перед юношей, маленькая, тоненькая, похожая на японскую куколку-богиню, каких привозили в Венецию мореходы, прибывшие из весьма, весьма отдаленных стран.
Заплачено сполна. – Все молча слушали словесный поединок, а Барбаро понимал каждое слово, потому что долго жил среди степняков и вел с ними оживленные торговые дела.
Юноша опустился на колени, девушка хлестнула его камчей по лицу, но не больно, как бы в знак того, что подчиняет его себе, а потом нагнулась к нему и поцеловала в губы.
Толпа опять загудела. Кто смеялся, кто вздыхал с облегчением, кто громко осуждал юношу, кто – девушку. Слышались угрожающие возгласы. Где-то у кого-то сбили с головы малахай. Кто-то утирал о гриву коня кровавую ссадину на губе. По всему было видно, что странный любовный поединок, который наблюдал Барбаро, неведомым для него образом затрагивал многих из присутствующих и мог привести к настоящей схватке.
- Ох, и бедовая же девчонка эта Рабига, не сдобровать ей! - слышались возгласы.
Около Барбаро стоял старик, сухонький, с пронзительными странно-матовыми глазами, оттого казавшимися неестественно темными – как два провала.
- Уплачено сполна. Уплачено сполна с самого начала, - сказал старик, и тут же к нему обратились несколько стоящих рядом зрителей.
- Спой, Жуке. Спой, право! Подвиг заслуживает песни.
Никто не стал объяснять, что именно считать подвигом, то ли победу девушки над парнем, то ли победу, одержанную джигитом над самим собой во имя любви. Но старик все понял. Ему подали кобыз и он запел. Слова он сочинял на ходу, и Барбаро в который раз изумился той неподражаемой легкости, с которой народы степи, импровизируя, слагают стихи и песни на любой случай жизни.
Старик пел о победе джигита над гордостью, о победе всех тех, кто привык дорогой ценой платить за миг счастья, и еще пел о блистательном безрассудстве, доступном лишь мудрым и сильным духом.
Дурман. – А Барбаро хотелось лишь одного. Поближе познакомиться с победителем, а вернее, с победительницей этого истинно рыцарственного поединка. Он решил, что столь своенравная девушка, возможно, примет от него в подарок некий заветный перстень с крупным баласом, который совсем недавно он мог обменять в Тане на любую из несовершеннолетних невольниц своего торгового корреспондента, коммеркиярия Кацадахута, - тот очень позавидовал Барбаро, когда властелин Таны Узун-Хан преподнес чужеземцу столь ценный дар.
После увиденной им игры Барбаро пребывал как в чаду. Он видел нахмуренные тонкие брови Рабиги, которым напрочь противоречила тень улыбки, блуждающая около пухлого детского рта. Он видел, как побледнел юноша, когда Рабига подставила ему щеку для поцелуя, а потом раздумала и сама поцеловала его в губы.
Да, Иосафат Барбаро готов был отдать перстень с баласом за то, чтобы поцеловать в щеку эту девушку, осадившую коня на полном скаку, не хуже, чем это сделал бы он сам, Барбаро, в дни своей юности.
Пока он размышлял, стоя у плетня, к нему подошел тот старик-певец, которого он заметил еще вначале праздника, а с ним – юноша, счастливец, победивший прирожденную победительницу Рабигу.
- Ты, кажется, скучаешь, чужестранец? – приветливо обратился к нему старик. – Не пристало нам видеть омраченное скукой лицо столь почтенного гостя. Тем более, я знаю, ты у нас почти что родной человек, ведь ты долго странствовал в наших краях, не правда ли? А эту игру ты видишь впервые?
- Впервые! – признался Барбаро. - И мне она очень понравилась, а еще более поразила мое воображение девушка в изумрудном платье и алом казике[ 14 ]. Она поцеловала своего коня в белую звездочку на лбу. Не познакомишь ли ты меня с ней поближе, старик?
Старик усмехнулся:
- Ты вот у кого спроси разрешения на знакомство. Позволь представить тебе победителя в состязании, а моего родственника и подопечного Туленды. По-моему, этот юноша не зря носит такое знаменательное имя. Он действительно за все в жизни готов платить сполна, и клянусь памятью человека, давшего ему это имя лет полтораста тому назад, - он еще много веков будет дорогой ценой платить за все дорогое, а недорогим дорожить не станет, как и пристало мудрому и сильному мужчине и джигиту.
Барбаро удивился словам старика, но не подал виду, что удивлен, - старикам свойственны причуды, и в этом он, Барбаро, не видел зла. Возможно, в их словах скрыта непостижимая мудрость. Но, может быть, это просто пустые слова, рожденные меркнущим рассудком.
Длань рока. – Отважный отрок, - обратился к Туленды почтенный гость, - можно мне поближе поглядеть в прекрасные глаза твоей возлюбленной? Я вижу, женщины не закрывают лица в вашем краю, и се благо, ибо что еще так радует и волнует сердце человека, как лик прекрасной и высокородной девицы!
- Я не властен над этой девушкой, - ответил Туленды. – Я думаю, никто не властен над ней, я даже полагаю, что вряд ли кто-либо сумеет по доброй воле покорить себе ее гордое сердце. Каждый раз, когда я встречаю ее, мне чудится, что рок занес над нею свою длань, ибо нет доброты в ее взгляде.
На том юноша и удалился, а старый сказитель пригласил Барбаро в свою юрту, усадил за низенький круглый стол, на стеганное одеяло – курпе, и взял в руки кобыз.
Такой инструмент Барбаро хорошо знал, он слышал игру на кобызе искуснейших виртуозов во время своего пребывания в Тане и Каффе, а также и в здешних степях, но сейчас почувствовал какое-то неизъяснимое беспокойство, и вспомнил, что кто-то во время праздника, указав на старика, сказал: «Старый Жумахан все жив-здоров! Интересно, кто его когда молодым видел!» А собеседник ответил: «Тише. Он все чует, старый кудесник. Лучше не говори о нем всуе. Жумахан за достарханом сидит, кобыз на стене висит. Жумахан за версту у приятеля кумыс пьет, а кобыз на стене сам играет. Вот как!»
- Хочешь, я расскажу тебе историю о некоей луноликой девушке, сердце которой было тверже камня. Я сожалею, что здесь нет подопечного моего, Туленды. Ему полезно было бы послушать эту историю. Но, впрочем, может быть, и лучше, что его здесь нет. Всякой печали свой час, его же час еще впереди. Итак, слушай.
Как ты сам видел, невдалеке от нашего аула есть малюсенькое озерце и старики зовут его Ак-ку кули, что значит лебединое озеро. Никаких лебедей там, конечно, не водится, и никто во всей округе никогда их там не видел. Однако, не спеши с выводами, чужестранец.
Идут чередою века, черно-белым жгутом вьются ночи и дни над степью, горы превращаются в песчаные моря, и ветер шелестит в барханах, листая книгу жизни. Мельчают и высыхают озера, дремлют в степи мертвые города, и среди песков расцветают новые сады. Все преходяще, все изменчиво под солнцем, незыблемы лишь любовь и смерть.
Ты спросишь, почему в этой большой луже нет лебедей, а зовется она по сей день лебединым озером. А я так отвечу тебе: это ты лебедей не видишь! На самом деле все знают, что весной и осенью над озером слышны их голоса. И лебедей на озере Ак-ку кули не видит только слепой. Ибо я видел их, вижу и сейчас, и очень помню, как однажды сидел на берегу большого синего озера, каким была тогда эта лужа, и видел там двух дружных лебедей, которыми долго любовался. Потом я много месяцев странствовал по степи, а когда вернулся в эти края, лебедей уже не было. Я имею в виду, что видеть их мог уже не каждый. Я спросил у жителей аула, что сталось с птицами и услышал историю о влюбленных, что тайно встречались на этом берегу. Почему тайно? Девушка с детства была обещана другому. Но что такое в подобном деле обещания и зароки, если не сказали своего слова те, для кого заготовляют впрок будущее!
Продавец предлагает коровий рог и говорит: «Эти красивые пуговицы искусной резьбы стоят барана». Человек удивляется и говорит: «Какие пуговицы? Это же рог!» А продавец отвечает: «Но из него можно сделать прекрасные пуговицы, и потому этому рогу нет цены!»
Так и с зароками родителей.
Родичи Рабиги уговорились с родичами Казбека обо всем – определили размер калыма, назначили срок свадьбы – и только одного не смогли предвидеть заранее: расцветет ли волшебный цветок, именуемый любовью, меж обрученными с колыбели. А цветок не расцвел и девушка полюбила другого, и тайно приходила со старшей своей невесткой на берег озера, чтобы там встретиться с избранником своего сердца, Туленды. Как звали девушку? Рабига, конечно. Ты, наверное, и сам догадался.
И на рассвете возвращались они в аул, и никто не знал, о чем шептались эти двое на берегу синего озера, по которому величаво плыли дружные лебеди.
Однако, издавна известно, что любовь и смерть бродят по просторам земли стремя к стремени, и кони их, белый и черный, пьют из одного родника светлую влагу радости и горькую горечь слез.
Минули дни счастья, настала пора потерь. Однажды ночью не трое стояли у синих вод Ак-ку куля, а четверо. Четвертому имя было мщение, ибо, оповещенный соплеменниками, к озеру пришел и обманутый жених. Обманутый вдвойне, пришел он к этому злому месту, ибо и ему тоже многое обещали звездные глаза Рабиги, сверкавшие из-под стрельчатых ресниц. И обещали, и выполняли обещанное, ибо никого не любя, девушка с каменным сердцем дарила своей красотой, взглядом, улыбкой, серебряным перезвоном подвесок, тех, кто глядел на нее или с ней заговаривал, точно так, как щедрое солнце дарит теплом и светом серую землю, лежащую далеко внизу.
Но Казбек не задумывался о щедрости солнца, а потому вполне оправданными были и гнев и ревность его, и на хорошо взрыхленной почве взошли ростки ненависти в его сердце.
Всю ночь простоял он в камышовых зарослях и до дна испил горькую чашу обиды, и ни слова не пропустил из того, что говорили друг другу Рабига и Туленды.
Казбек хотел и мог убить девушку, но он любил ее, и рука, устремленная к ней, дрогнула, а самопал хоть и выстрелил, но жертвой стал лебедь. Влюбленные услышали выстрел, крик раненой птицы, всполох вспугнутых крыльев, и Рабига заторопилась.
- Пора мне, - сказала она, – сердце мое в тревоге.
Легки шаги девушки-лани, но быстрее идет иноходец, понукаемый рукой джигита, если управляют ею любовь и месть. Когда Рабига подошла к аулу, судьба ее, предначертанная старейшинами рода, вошла в намеченное русло.
Туленды переждал немного в камышах и пошел в аул другой дорогой. Зеленоватой мглой висел над степью неприветный осенний рассвет. Седыми клочьями вился туман. Туленды шел все быстрее. Недоброе чудилось ему в каждой привычной кочке и в каждом кусте. Он ждал беды, и когда к ногам его с неба упала большая белая птица и забилась в предсмертной муке, он почти не удивился, а нагнулся к ней, помертвев от дурного предчувствия. Узнав лебедя, он вскрикнул и помчался к озеру. Знал: если птица бросилась оземь, значит, осиротела, потеряв друга, и неспроста был давеча выстрел в камышах. На берегу лежал второй лебедь. Он был мертв.
Со всех ног побежал Туленды к аулу. Понял: в последний свой час птица остерегала его и предупредила о нависшей над ним беде.
На дороге Туленды увидел дымящийся конский помет и маленький шитый серебром башмачок – кебис.
В ауле же узнал, как умчал Рабигу жених, и представил себе, как вошла она в его дом не в радости, а в позоре – как женщина, которую везли за спиной джигита. И еще узнал, что не будет ему, Туленды, прощения за то, что нарушил запрет и полюбил чужую невесту. И что одни женихи шепчутся, будто «слишком уж много воли взял себе сын бия», а другие, «что иной раз благородная борзая на черную кость позарится», и Туленды прекрасно понимал, что в злорадном шипении роль благородной борзой отводили не Рабиге, дочери пришлого человека. Третьи усмехались и утверждали, что «такого парня любая бийкем даже в драной козьей шкуре учует».
Разговоров было много, а Туленды бродил у синего озера и вспоминал лебедей и завидовал их судьбе, когда думал о длинной череде безрадостных дней и серой веренице годов, которые предстояло ему прожить без жемчужины его сердца, гордой и нежной девушки Рабиги.
Ты хочешь узнать, Юсуф, что стало потом с Туленды и как сложилась судьба Казбека и Рабиги? Ты вправе думать, чужестранец, что все они утешились, как сумели, и свили свои гнезда, а в них вывели потомков, потомки коих удивляются сегодня, почему маленькое мутное озеро называется лебединым. Ты вправе думать, что эти три человека, связанные черным узлом, не утешились никогда, и что судьба их сложилась самым неожиданным образом. Как бы ты не прикидывал, ты ошибёшься, и все-таки будешь прав, равно как и все, кто не видят лебедей в озере Ак-ку кули. Не оттого, что их нет, а оттого, что видеть их дано не каждому.
Детство, рассчитанное на века. – Старик умолк, и голос кобыза оборвался на нестерпимо высоком рыдающем вопле. В юрте стало тихо. Старик и Барбаро молчали.
- Ты так рассказывал эту историю, акын, - вздохнул Барбаро, - словно тебе известно еще нечто такое, чем ты не можешь, или не хотел поделиться со мной. И еще так, - словно ты сам много веков назад видел и слышал все, о чем поведал мне сейчас. И почему ты назвал тех несчастливых влюбленных именами Туленды и Рабиги? Или в словах твоих затаился скрытый смысл?
- Ты задал мне столько вопросов, Юсуф-чужестранец, что на все враз не ответишь. Да, мне известен конец печальной истории Рабиги. Если хочешь, я поведу тебя на склон холма здесь неподалеку, и ты увидишь след ее алого свадебного платья. Ибо действо, управляемое роком и начатое на берегу известного тебе озера, завершится на склоне соседнего холма. Что касается многих веков, прошедших с тех пор, и того, был ли я свидетелем этого несчастного действа, позволь не ответить тебе. Ты можешь не поверить моим словам, а недоверие к сединам равно опозорит и тебя и меня. Впрочем, сам ты, наверное, не подозреваешь, что тоже далеко не молод, ибо возраст твой исчисляется не десятилетиями, а веками, если, как я слышал, ты способен перечислить на память семь поколений твоих предков, стоящих за твоими плечами в дни радости и в дни скорби, особенно же в дни, когда предстоит тебе принять крутые решения. Ну, а почему я назвал тех двоих именами Туленды и Рабиги?.. Знаешь, лучше я вот что скажу тебе. Оставайся в нашем ауле еще неделю и ты увидишь, как мой подопечный Туленды зашлет сватов к одной девушке, которую он не любит, и, может быть, не полюбит никогда, но ведь из коровьего рока действительно могут получиться иной раз превосходные пуговицы, не правда ли?
Когда они вышли из юрты, Иосафат Барбаро чувствовал себя разбитым. Словно только что побывал в стране теней. Словно только что проснулся от колдовского сна, длившегося века.
- А как же свадебное платье Рабиги? – спросил он.
- Пойдем, - ответил старик и повел его к одному холму.
Никакого платья Барбаро там не увидел, но на склоне алели и рдели тюльпаны. Сотни, тысячи, целое поле.
- Ну и что же? – спросил Барбаро.
- Прости, чужеземец, - вздохнул акын. – Я стар и устал, а это уж вовсе другая история, и я расскажу ее, конечно, если не тебе, то кому-нибудь иному, в нужный час, когда отдохну.
- Может быть, вечером? – спросил Барбаро.
- Не думаю, - ответил старик, - я ведь отдыхаю подолгу, пока наберусь сил для новой песни. Иногда на это уходит десяток-другой годов, иногда и полвека, а то и больше. Пойдем, однако, я хочу показать тебе девушку Жумагуль, о которой уже говорил тебе.
Барбаро молча последовал за стариком, и когда в селении встретил Туленды, ему стало не по себе, словно он случайно узнал о нем нечто сокровенное, чего ему знать было не положено.
Как Барбаро и обещал Жумахану, он прогостил в его юрте неделю и очень был удивлен, когда старик сказал ему как-то вечером:
- Вот видишь, я был прав. Завтра у нас состоится сватовство и ты увидишь и услышишь много такого, что тебе надолго запомнится. Станок наготове, нити свиты в клубки. Алое платье Рабиги вьется над аулом.
- Но разве Туленды сватается к Рабиге? – удивился Барбаро. - Ты ведь назвал иное имя.
- Это совсем не важно, - невесело усмехнулся старик. – Я сказал: алый шелк разматывается с клубков, станок стучит, а челнок проворно снует в руке предопределения.
Барбаро пожал плечами, он решил, что все-таки в речах стариков больше пустой плевелы, нежели полноценного зерна мудрости.
Вечером Барбаро действительно довелось увидеть много необыкновенного. Поскольку отец Туленды считал Жумахана самым близким человеком своего рода, то и попросил быть сватом, именуемым «жаучи».
Как подобало по обычаю, Жумахан выпустил чембары с одной ноги поверх сапога, с другой – впустил в сапог, сел на коня и отправился к отцу девушки Жумагуль. Выполняя этот странный ритуал, старик все время снисходительно улыбался, словно участвовал в заранее обусловленной игре, а на вопрос Барбаро, зачем ему понадобилось выпустить чембар из одного сапога, ответил, что будто бы для того, чтобы отец невесты был снисходительным и не отказался от предлагаемого ему родства.
Отец Жумагуль был человеком не менее знатным, чем отец Туленды и потому действительно весьма снисходительно принял старика Жумахана и сказал ему, пусть, де, пожалуют главные сваты для окончательного разговора.
Вечером Жумахан сообщил Барбаро, что послезавтра, в среду – среда и четверг счастливые дни – главные сваты, «бас куда», отправятся вместе с ним в дом невесты, и пригласил Барбаро, как почетного гостя, тоже участвовать в сватовстве. Барбаро охотно согласился, и в среду, вместе с Жумаханом и еще десятью джигитами, одетыми в нарядные атласные и бархатные чапаны, - на Жумахане был черный бархатный чапан, что несколько удивило Барбаро, привыкшего считать черный цвет траурным, - верхом последовал в аул невесты. Аул находился у подножья холма и парадную юрту родителей невесты, специально выставленную ради этого случая, все увидели еще издали, а когда вошли в нее, Барбаро изумился, насколько изыскано было убранство этого дома внутри. Плетеный остов, кереге, покрыли роскошными коврами, которые Барбаро видел еще в Каффе. Он купил там за немалые деньги эти диковинные бархатные и суконные ковры-покрывала, украшенные вырезанными накладными узорами из той же ткани, так что узоры «входили» друг в друга, словно сцепленные пальцы рук. Он полагал, что в Венеции украсит ими собственное жилище, а также с хорошей прибылью перепродаст близким знакомым.
И вообще, войдя в эту парадную юрту, Барбаро в который раз подумал про себя, как глубоко ошибаются те, кто считают, что кочевые народы степи в чем-либо отстали от народов, населяющих большие и богатые города родной его Италии. Он вспомнил виденные им города кочевников, «огромные и красивейшие города» (он так и записал в своих мемуарах «города», то есть citta[ 15 ], а никак не какие-нибудь убогие станы), хотя и временно разбиваемые в степи, причем не защищенные никакими стенами…
* * *
…Иосафато Барбаро давно перестал писать. Он задумался. Вспомнил разговор с одним кипчакским купцом, встреченным некогда в Тане. Оба они стояли перед большой надворотной башней, которая славилась как одно из наиболее примечательных сооружений Таны. Барбаро спросил кипчака, нравится ли ему башня, и тот спокойно ответил, что башни строит только тот, кто боится. «Qui ha paura fa torre»[ 16 ] – так записал Барбаро в своих мемуарах и еще раз подумал, что кипчак был совершенно прав. Степь широка, привольна, безопасна, гостеприимна, и, пожалуй, нет укрытья надежнее самой степи…
Коровий рог. - …Обилие китайских шелков в парадной юрте поразило Барбаро. Столько парчи, манлыка, затканного серебром, столько вышивок гарусом и шелком он видел лишь в немногих домах Венеции. Даже края полотенец, висящих у дверей, рядом с драгоценной чеканки кумганами, были расшиты гарусом и украшены атласными лентами.
Сватов посадили в передний угол за низенький стол, на привычные для Барбаро атласные стеганные курпе, и повели приличествующую для данного случая беседу о здоровье семьи, о скоте, о делах аула. Пили кумыс, закусывали бараньим мясом и конскими колбасами казы. Пригласили певцов. Певцы были из разных аулов и городов и состязание их, айтыс, длилось долго. Все они восхваляли сватов и Барбаро услышал много лестных строк, сложенных в честь друга его Жумахана. Его сравнивали с величественной горой, о которую разбиваются волны невзгод; с грозным боевым слоном, решающим исход битвы между станами богадуров в старинных сказах; с летящим иноходцем сравнивали вольный полет острой мысли старого акына. Отец невесты одарил певцов, и одарил щедро. Поистине, он был знатным вельможей и ему не подобало скупиться.
На следующий день отец Жумагуль пригласил всех в свою юрту, где познакомил сватов с первой, «главной» своей женой, но сама Жумагуль не показывалась. После угощения Жумахан повел речь о деле, объявив, что все они желали бы породниться с хозяином. Хозяин любезно ответил: «У нас и у вас равно царит обилие в доме, и состояния, коими мы владеем, можно считать равно выдающимися в нашем крае. Я думаю, что и калым в подобном случае должен быть достойным положения, которое занимают оба наших рода».
Так как обе стороны не только обладали равным состоянием, но были равно заинтересованы в этом браке, то переговоры о калыме тянулись недолго. Уговорились на том, что отец Туленды отдаст за Жумагуль сто отборных кобылиц «байтал». Впрочем, по желанию ее отца, вместо каждой пятерки кобылиц он может получить верблюда, или иноходца среднего бега. А, может быть, двух скаковых коней-бегунцов? Или, может быть, он желал бы получить больше верблюдов? Отец Жумагуль ответил, что достаточно богат, чтобы не придавать особенного значения подобным «тонкостям» договора, и объявил, каково будет приданное невесты. Изумленные сваты ответили, что почтут за приятную обязанность вручить отцу невесты еще и личный подарок – арабскую кольчугу из наилучшей стали с накладками из серебра и золота, а также двух беркутов, прославленных по всех округе во время травли лисиц.
Вечером в юрту хозяина прибыли его друзья и соседи по аулу. На стол подали баранью грудинку «тостык», срезанную с кожей и шерстью, паленую и жареную над огнем, политую крепчайшим рассолом и нарезанную на длинные узенькие полоски. Отец Жумагуль объявил, что теперь все они свидетели состоявшегося соглашения, сообщил условия переговоров и пригласил всех угоститься бараниной. Все взяли по кусочку, а остальной тостык роздали всем гостям, многие из коих в юрте уже не умещались, а сидели на лужайке около входа.
Шуткам и потешным проделкам не было конца, и Барбаро очень смеялся, когда оказалось, что пока сидели за угощением, бойкие девушки и молодые женщины, вооружившись иглами и нитками, успели пришить чапаны гостей к курпе, на которых те сидели. Когда Барбаро попытался встать, то беспомощно потянулся и довольно неловко шлепнулся на место. Другие тоже барахтались, отдирая полы чапанов от сиденья.
Затем Барбаро очень понравилось состязание девушек со сватами, опять же в импровизации песен, коими обе стороны вовсе не безобидно потчивали друг друга. Один из сватов – молодой и ладный джигит – отказался от состязания, сославшись на нездоровье. Его высмеяли, женщины окружили его, тормошили, нарядили в женское платье и даже водрузили на голову жаулук, высокий и нарядный убор, полагавшийся только замужним женщинам. Потешаясь над мнимым нездоровьем джигита, они хохотали и, низко кланяясь ему, утешали: «Не огорчайся, беременная наша сватья! Это тягостное состояние, но ведь всем женщинам оно знакомо и скоро разрешится как положено, и ты подаришь нам здорового, а, главное, сговорчивого джигита!»
Прошел еще день и на следующее утро отец Жумагуль, собрав в своей юрте всех сватов, роздал им почетные подарки, сообразуясь с их возрастом и положением, во всем советуясь со старшим сватом Жумаханом. Пятнадцать байтал он назначил отцу Туленды, который на обряде не присутствовал, так как в это время участвовал в важном съезде племен далеко от тех мест.
Уезжая из аула, Барбаро чуть не упал с лошади, когда пытался вставить ногу в стремя. По обычаю степняков он садился на лошадь с левой стороны, а стремя оказалось спрятанным под седло. Это опять-таки девушки подшутили над сватами.
Перстень. – Через несколько дней, вернувшись в аул Жумахана, Барбаро встретил прекрасную Рабигу. Она была весела и приветлива, юноши и девушки так и вились около нее стаей. На светлом ее лице не отражалось ничего, кроме беспечной радости, но Иосафату Барбаро вдруг почудилось, что на челе ее печать смерти. «Рука злого рока», - вспомнил он слова Туленды, и еще вспомнил, как один знакомый монах и лекарь из Венеции рассказывал ему, что есть люди, от рождения отмеченные провидением. Удел их – бури страстей и бремя необычных для спокойного и надежного человека страданий и бед. Добро и зло соткано воедино в подобных людях, и так искусно и загадочно это плетение, что порою уходят века, пока кто-либо с полной достоверностью скажет о таком человеке: «он был хорош», или же «он был плох».
Однако, какова бы ни была Рабига, а Иосафат Барбаро, побывав не раз в обширных краях, нанесенных на карты-портоланы под названием «Тартария», еще ни разу не испытывал такого необъяснимого дурмана, в который повергал его один вид этой девушки.
Он здраво рассудил, что если все женщины на свете в общем схожи друг с другом по нраву, то за несколько лихорадочной веселостью Рабиги скрывается большая обида, а обиду женщины легче всего лечить дарами. К тому же он вспомнил рассказанное Жумаханом и усмотрел в этом благоприятный для себя намек. Глаза, которые много обещают, иной раз обещают вполне выполнимые вещи…
Итак, он подошел к Рабиге и обратился к ней по-татарски, вернее, на том наречии, которое одинаково понимали в Крыму, за Аральским морем, и здесь, на берегу мутного озера. Он сказал девушке, что восхищен ее умением держаться в седле, что знавал страны, где чужеземцев встречают самые красивые девушки селения или города и приветствуют гостя поцелуем, а в других странах хозяйки дома подавали ему, Барбаро, питье, подобное жидкому огню по своей крепости, и подавая, трижды целовали гостя в щеки и в уста. Так не желает ли Рабига попотчевать его кумысом, сопроводив угощение таким же милым обрядом? А уж он в долгу не останется.
Он показал ей перстень с баласом и сообщил, что получил его в подарок от Узун Хана. Чтобы позабавить ее, рассказал, как находчиво и деликатно подчеркнул хан свою щедрость. Показав Барбаро выточенный в виде оливы рубин неправдоподобной величины, он спросил венецианца, какова, по его мнению, ценность этого камня. Он спрашивает его об этом, ибо не знает человека более искушенного во всем, что касается драгоценных камней, чем венецианец Иосафат Барбаро, именитый купец и сердечный друг Узун Хана. И Барбаро по совести ответил: «Господин, я никогда не видывал подобного чуда, и думаю, нет другого камня, который мог бы сравниться с этим. Если бы я осмелился определить его цену, а камень имел бы язык и мог бы заговорить, то, конечно бы, посмеялся над моей самонадеянностью и прежде всего спросил бы, встречал ли я когда-либо драгоценность, ему подобную. И чтобы не прослыть лжецом, я бы ответил отрицательно». Узун Хан рассмеялся и спросил, что из этого следует, а Барбаро ответил: «Я полагаю, что этому камню нет цены. Вернее, его нельзя оценить золотом. Может быть, он стоит целого города. Или – поцелуя красавицы».
- Или истинной дружбы! – воскликнул Узун Хан и вложил рубин в руку Барбаро.
- А теперь, - сказал Иосафат, - я решил обменять дар дружбы на поцелуй красавицы.
Рабига поняла, нахмурила тонкие брови и около ее детского чуть припухлого рта не было и тени улыбки.
- Юсуф, - сказала она, - ты ведь у нас как свой, сам знаешь. И негоже обижать гостя. Но, право же, ты забыл о своих сединах, и еще ты забыл, когда тебе было двадцать, посвататься к шестидесятилетней старухе!
Потом кто-то ее окликнул, она громко и радостно рассмеялась и стремительно от него ушла, а он с замиранием сердца слышал нежное позвякивание серебряных подвесок на ее браслетах.
Вечером в аул приехали родичи Жумагуль вместе с ее отцом и опять был пир. Туленды сидел за отдельным столом, с молодежью. Он был приветлив, в меру весел, хотя и очень бледен.
- Удивляешься? – спросил Жумахан, сидевший рядом с Барбаро. – Напрасно! Все в порядке вещей. Продавец предложил свой рог, покупателю рог понравился, договорились о цене, далее все пойдет своим чередом. Возможно, в конце этой истории на холме зацветут тюльпаны.
Иосафат уже не удивлялся загадочным речам старика. Он привык, что в этих краях многое удивляет непривычного человека, так что он вовсе удивляться перестал. И лишь вернувшись в свои родные места, вспоминает увиденное, и рассказывает обо всем друзьям и родственникам, а сам потихоньку сомневается: а было ли все это на самом деле?
Так что немудрено, если иной раз родные и друзья не верят таким рассказам, и тогда случается нечто вроде того, что было не так уж давно с небезызвестным «господином миллионом», Марко Поло, соплеменником его самого, Иосафата Барбаро, - того объявили умалишенным.
Пока он размышлял, пир шел своим чередом, за столом обсуждали будущее традиционное свидание Туленды со своей невестой, так называемое «калымдык уйнамак», намечали девять его провожатых, «косчи», много говорили о том, какие подарки он повезет с собой. Подарков требовалось немало и каждый имел свое особое назначение. Во-первых, жених должен привезти с собой «илиу» – то есть лошадь, верблюда, корову и несколько чапанов для родственников невесты. Затем следовали два второстепенных подарка «жиртыс», как бы в уплату за свидание с невестой и за то, что ее отдают жениху. Для этого случая надлежало запастись девятью отрезами белой ткани «даба» и иными ценными товарами, так что Барбаро в уме прикидывал, что бы он мог предложить Туленды из своих торговых запасов. Венецианцу очень понравились выразительные и потешные названия, какими наделялись свадебные подарки. «Кыз-качар» означало «за увод девушки» (девять кусков шелка по аршину каждый), «кызкучаткар» – «за объятие невесты» – опять же три или четыре аршина шелка, «кампыр ульде» – «старуха умерла», что вовсе поразило Барбаро, смутно ассоциируясь с устранением какой-то назойливой, соглядатайствующей старухи, - вроде испанской ворчливой и алчной дуэньи. Еще ему очень понравился подарок, именуемый «ит-ыр-ынгыр», то есть «чтобы собака не ворчала», а также подарки «за уборку постели», «за то, чтобы поднять завесу, скрывающую невесту», «за свидание жениха и невесты в постели», «за то, чтобы жениху передали зов невесты». На все это требовалось много бархата, тонкой белой дабы, яркого сукна, алого атласа, и тут же за столом Барбаро удалось заключить значительную сделку. Он очень жалел, что не может больше оставаться в ауле, он спешил в Тану, а потому не увидит торжественного въезда Туленды в аул невесты и всех необычных и красочных обрядов, которые, наверное, этому сопутствуют и о которых стоило бы потом рассказать у себя в Венеции.
Наутро он собрался в путь. Жумахан и Туленды проводили его верхом до околицы. Иосафат знал, что никогда больше их не увидит, но отъезжая, опять почувствовал незримые нити, которыми старик как бы оплетал его, и подумал, что если бы был помоложе, то, наверное, вскоре опять бы проделал далекий путь в эти края.
* * *
Внезапно Иосафату вспомнился названный его сын Ахмет, которого по старинному обычаю «отдал» ему друг, татарин Эдельмуг еще во время первого путешествия в Тану. И о том, как довольно недавно он узнал, что Ахмет стал важным сановником. В свое время Барбаро куда меньше задумывался о сути вещей и о загадочных и неразрывных связях между всем сущим, а потому названного своего сына так никогда больше не видел. А теперь ему приходилось иногда вести дела именно с помощью сановника Ахмета, которому он стыдился напомнить о существующей между ними связи.
«Кто бы мог подумать, что спустя тридцать пять лет, при крайней отдаленности обеих стран, встретятся вновь татарин и венецианец», - неторопливо записал Иосафат на плотном кремовом листе, на мгновение отринув видения. Пока он тщательно выводил буквы, вспомнил еще, как в 1455 году, на складе одного виноторговца, на Риальто, вдруг увидел двух невольников-татар, встреченных много лет назад в Каффе. Один был прислужником у того самого коммеркиария Кацадахута, который так завидовал Иосафатову рубину. Кто бы мог подумать тогда, что человек, приближенный к столь могущественному сановнику, ведающему налогами чуть не целой страны, окажется на Риальто, в подвале, в окопах… Барбаро освободил обоих невольников и с почестями отправил за свой счет в Тану, снабдив на дорогу всем необходимым и немалыми деньгами.
Поистине, сердце его прикипело к этой загадочной и влекущей стране. Видимо, поговорка, гласившая, что тот, кто попил воды из арыка, обязательно к нему вернется, не так уж необоснованна. «Расставаясь с кем-либо в предположении не возвращаться в те края, не следует забывать об оставшихся там друзьях, как будто никогда более не придется свидеться. Тысячи случайностей могут произойти, так что вновь придется с ними повстречаться, и очень может быть, что тот, кто в силе, попросит помощи у того, кто был слаб и не в почете, безызвестный же человек может оказаться вознесенным на вершины славы и власти…» – задумчиво записал Барбаро на плотном кремовом листе.
Что-то в этом роде говорил, помнится, также и «господин миллион», которого все, в конце концов, посчитали помешанным, но прощали его странности из-за того, что к слову «господин» приросло слово «миллион».
Недосказанная история. - …Пока Жумахан и Туленды молча сопровождали его, Барбаро еще ни о чем подобном не думал, а только чувствовал, что расстается с этим краем неохотно и понимал, что потом часто будет о нем вспоминать, и как многие другие, наверное, не раз вознамерится вновь его посетить, но потянутся вереницей года, а с ними седины и недуги, и так останется в душе его некая несбыточная мечта…
Иосафат никогда больше не вернулся на берег лебединого озера. И никогда не услышал историю о свадебном платье Рабиги и об алых тюльпанах, полыхающих на склоне холма, потому что Жумахан так и не досказал ее венецианцу.
Что вовсе на значит, будто она осталась недосказанной.
Правда, Жумахан долго отдыхал и набирался сил, прежде чем почтил своим вниманием одного знатного путешественника, прибывшего волею судеб в эти края из далекой «столицы мира» – славного города Парижа. Парижанин и присутствовал на свадьбе Туленды с девушкой Жумагуль, на голове которой свадебный саукеле, украшенный совиными перьями, казался краденным. Но об этом речь позже. Потому что жизнь джигита состоит не из одних игр, поцелуев и свадеб, а вплетена тонкой нитью в причудливый узор, коим оборачивается нередко судьба степного края, что покоится под солнцем и ветром…
|
|