| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Изящная словесность
В наши дни спрос на слова на мировом рынке падает.
Лех Валенса
Петр Тушнолобов
ПЫЛЬ НА ДОРОГЕ
Боже, дай мне Разум и Душевный Покой, чтобы я смог принять то, что изменить не в силах; Мужество, чтобы изменить то, что могу, и Мудрость, чтобы отличить одно от другого.
(Из молитвы оптинских старцев)
- Здравствуйте. Шестьдесят пять – восемнадцать – семьдесят? Ответьте, межгород, – резко и равнодушно проговорили в трубке.
– Да, я слушаю, – сказал Федор и присел в кресло.
– Это родственники Клюевой? Михайловский дом-интернат для престарелых. Она сегодня умерла. Забирать будете? Если не приедете, то позвоните и сообщите. Похороны в понедельник. Мы долго ждать не можем, жарко.
– Хорошо, – произнес Федор спокойно и положил трубку.
Он понимал, что должен испытывать горе, печаль и тоску, но чувств не было никаких. «Может быть, я тоже уже умер?» – подумал он.
Его жена Наталья на кухне мыла посуду. Он вошел в комнату, которая показалась просторной клеткой, посмотрел на ровно побеленный потолок, прислушался к загудевшему, как трактор, холодильнику. Здесь отчётливо ощущался запах жареной картошки. Он вдруг почувствовал голод и, когда жена повернула к нему голову, негромко произнес:
– Мать померла.
В комнате повисла тишина. Жена и мать не просто не любили друг друга. Их неприязнь возникла еще тогда, когда Федор привез Наташу в деревню на смотрины. Матери нравились черноглазые, справные, а студентка была стройненькая, светлоокая, с темными пятнами под нижними веками.
– И чего ты в ней нашел, – выговаривала она сыну, когда девушки не было поблизости. Однако, в глаза Настасья Никифоровна ничего плохого Наташе не говорила. Наоборот, старалась всячески угодить ей: напоить парным молоком, предложить лучший кусок мяса и уложить на мягкую перину. Будущая свекровь девушке сразу не понравилась, но Федору Наташа тогда ничего не сказала.
Федор жил с Натальей уже двадцать лет. У них в студенчестве был бурный роман. Они то сходились, то расходились, то ссорились, то мирились. Наконец, подали заявление. Но, перед самой свадьбой, Федор расхотел жениться и сказал ей об этом. Да и мать, приехавшая к нему на регистрацию, не одобряла его намерения. Она считала, что сначала надо закончить университет. Наташа тяжело переживала разрыв и думала, что судьба совсем развела ее с Федором. Однако все обернулось иначе. Федор вскоре помирился с Наташей, наладил отношения с ее родителями и опять стал бывать у нее. Через несколько месяцев Наташа поняла, что беременна. Когда раздумывали о женитьбе, состояние Федора было двойственным. Он и хотел и не хотел одновременно. Он вообще не знал, на что решиться. Тогда стали бросать монету: если выпадет орел – не женимся, если решка – идем расписываться, значит, судьба. Выпала решка… Регистрацию провели без всякой помпы: просто пошли в загс и расписались. Федор стал жить у Наташи вместе с ее родителями и братом.
Наталья вытирала посуду, а Федор наложил жареной картошки, отрезал ломоть хлеба, налил стакан молока, и стал неторопливо есть, уставившись в стену. Вот уже несколько лет семья едва сводила концы с концами. Деньги Наталье задерживали на полгода. Она работала врачом-педиатром в районной поликлинике. Жили на одну преподавательскую зарплату Федора. Он трудился в университете на кафедре философии и получал немного, но регулярно.
С некоторых пор он потерял интерес к своему делу. Ему казалось, что никого ничему нельзя научить. Рвения студентов к учебе он не видел. Скорее наблюдал, как те всеми возможными способами делают вид, что учатся. Он помнил себя в их годы и прекрасно понимал, что у них сейчас совсем другие проблемы, а науки, которые им приходится изучать, воспринимаются, скорее, как досадная помеха.
Федор долго метался по жизни в поисках себя, но так и не нашел, хотя внешне его жизнь выглядела благополучно: семья, квартира, профессорская должность в университете. Он не мог найти точки опоры, какого-то мощного основания. Все представлялось зыбким, неопределенным, расплывчатым и бессмысленным. Единственное, что еще несколько держало его в жизни, – творчество. Когда он писал, то забывался. Его увлекал сам процесс работы над текстом. Однако статьи, стихи и рассказы тоже никому не были нужны.
В последнее время он обостренно ощущал лживость всего, что его окружало, ненависть к людям и чувство вины. Чувство было не конкретным, а каким-то тотальным, всеобщим. Он ощущал вину перед матерью, женой, внебрачной дочерью, которую не видел восемнадцать лет, и даже не знал, жива ли она и где сейчас находится.
Только дети ещё вносили какой-то смысл в его существование. Их дома не было. Старший еще не пришел из университета, где он учился на втором курсе математического факультета. Младший заканчивал восьмой класс. Сыновья, как это часто бывает, резко отличались друг от друга. В чем-то они, конечно, походили на Федора, повторяли его словечки и действия, сами не замечая того. Нельзя было не увидеть, что старший унаследовал от Федора его сильную волю. Казалось, границ для неё вообще не существует. У младшего проявлялось ярко выраженное женское начало, интуиция, хитрость. Он добивался всего, не затрачивая много энергии.
– Надо Евгению сообщить, – сказала Наталья и, повесив полотенце на стенку, опустилась на табуретку.
Федор промолчал. У Жени не было телефона. Можно было попробовать передать ему сообщение через соседей. Он быстро дозвонился до них и попросил молодую девушку, взявшую трубку, передать брату, что умерла мать, и чтобы тот срочно позвонил.
Усевшись у телевизора, Федор тупо уставился в ящик. На экране иногда появлялись черные полосы, изредка пропадал звук. В конце этого учебного года Федор почувствовал страшную усталость. Работать ему не хотелось. Он часто болел, но, превозмогая себя, ходил на работу, ждал и никак не мог дождаться отпуска. По телевизору опять показывали бесконечный сериал о войне мэра и губернатора. На одном канале поливали грязью мэрию, на другом – краевые структуры. «Если бы наш тупорылый народ что-нибудь соображал, то прокатил бы на выборах и того, и другого», – подумал он. Эту войну, как и большинство жителей города, он воспринимал негативно. Просто две бандитские группы делят сферы влияния. Да и вообще, все, что творилось в стране, напоминало воровскую «малину». Полуживой президент, как перчатки, менял правительство, власть разворовывала остатки созданного народом богатства, работяги время от времени объявляли забастовки и голодовки. Но в целом, зомбированный средствами массовой информации народ безмолвствовал, все туже затягивая пояса, заливая тоску водкой и уже ни во что не веря.
Брат позвонил, когда уже началась программа «Время». Его недовольный голос вызвал в воображении Федора грузную, обрюзгшую фигуру с большим животом и лицо с красным носом.
– Чо звонил? – хмуро спросил Евгений.
– У тебя машина на ходу?
– Машина-то на ходу, да бензина нет. Достанешь?
– У меня нет денег. Кое-как наскребаем на еду.
– У меня тоже. – В трубке воцарилось молчание.
– Они попросили перезвонить, если не поедем. Звонить? – спросил Федор равнодушно.
– Звони. А какие у нас еще варианты?
– Можно ехать на автобусе. Тогда надо выезжать завтра, в воскресенье. Ну что, поедем или нет?
– Ты пока подожди, я тебе утром брякну. Пока, – сказал Евгений и положил трубку.
Утром он позвонил, сказал, что нашел бензин и обещал подъехать к трем часам.
Наталья, на всякий случай, дала Федору сто рублей. Он налил себе полуторалитровую бутылку кипяченой воды и положил в сумку немного еды. По такому случаю, жена разорилась на копченую колбасу, которая была нарезана тончайшими ломтиками и запечатана в вакуумную упаковку.
Евгений подъехал раньше срока. Федор увидел в окно, как он выходит из шикарной иномарки – «Тойоты» тёмно-синего цвета.
– У тебя что, бриться нечем? – не здороваясь, недовольно спросил Евгений прямо с порога.
Федор недавно отрастил бороду, и брат еще не видел его в таком облике. Рыжеватая, с несколькими седыми волосками, борода делала Федора старше, смягчала жесткую, волевую линию губ, округляла лицо. Его голубые глаза смотрели вглубь человека, и, казалось, пронизывали насквозь. Взгляд был тяжелый и суровый. Невысокая, коренастая фигура источала силу, не физическую, а какую-то внутреннюю, волевую. Никто бы никогда не подумал, что этот внешне уверенный в себе человек, испытывает противоречивые чувства, растаскивающие его сознание на части. Только приглядевшись, можно было обнаружить опущенные уголки губ, выдававшие затаённое страдание и душевную муку.
Евгений бросил закрывать дверь, которая не захлопывалась без навыка, так как замок давно уже болтался, требуя к себе внимания. Перебрасываясь с Натальей и Федором ничего не значащими словами и двигаясь по комнатам, он оглядел квартиру. Здесь ничего не изменилось: те же старые обшарпанные обои в прихожей, в трех местах у потолка висели кусками, грозя оторваться. На полу валялись трубы. В доме собирались менять систему отопления. Неудобные кресла с обглоданными подлокотниками, старый телевизор, кухонный гарнитур двенадцатилетней давности, – все говорило, что здесь не процветают.
Посидели перед дорогой. До Михайловского триста километров. Да еще переправа на пароме. Путь неблизкий.
– Ни пуха, ни пера, – пожелала Наталья.
Федор, ничего не сказав, быстро вышел вслед за Евгением. Он уже было смирился с тем, что никуда не поедет. А тут, в один миг, ситуация изменилась и ему стало тревожно и неспокойно. Брат говорил, что плохо видит, не знает дорогу, неуверенно чувствует себя в городе в потоке машин. Федор боялся ехать, но ничего уже было сделать нельзя. «Ведь решили же, вроде, не ехать, так зачем едем? Еще в аварию попадем», – подумал он.
Он вспомнил, что случилось с мужем женщины, которая несколько лет назад соблазнила его. Судьба, словно подглядев ситуацию, отняла у неё мужчину. Видно, Федор был у нее не первый. Она говорила, что у них свободные отношения. Супруг ехал в гололёд на «шестёрке». Машину выкинуло на середину дороги, и она столкнулась со встречной.
В последние годы Федор стал опасаться ездить на чем-либо. И делал это только в случае необходимости. Как легко закончить свою жизнь в густо набитом машинами миллионном городе! Сводки по радио и телевидению ежедневно напоминали об этом. И тогда зачем все это сорокалетнее дерганье? Зачем он столько учился? Зачем делал научную карьеру? Может быть, сыновья – его оправдание? Или два десятка публикаций и докторская степень?
Всю свою жизнь он выёживался, лез из кожи, чтобы стать лучше, умнее, сильнее и что в итоге? Он едет хоронить мать, которую они с братом несколько лет назад отвезли в дом престарелых. Похоже, судьба смеется над ним. Какую шутку выкинет она в этой поездке? Виноват ли он в том, что произошло? Мог ли он поступить по-другому?
Мать после паралича несколько лет жила у брата в Новокузнецке. В отношениях Жени и его жены, Любы, уже тогда была трещина. Они расписались, когда им было по шестнадцать лет, сбежав от родителей в другой город. Но постепенно они стали отдаляться друг от друга. Думая, что можно найти где-то лучшее жильё, они мотались по стране и сменили четыре места. Когда Люба заболела и лежала в туберкулезном диспансере, она спуталась с таким же товарищем по несчастью. Люба была очень красива. Мужики за ней так и вились. Лицом она походила на Настасью Никифоровну в молодости. Федор в детстве тоже был влюблен в Любу. Не зря, видно, психологи говорят о том, что мужики ищут в своих возлюбленных черты своих матерей. Даже понятие есть такое, импринтинг, то есть запечатление новорожденным образа того человека, который первым появляется перед глазами младенца.
Люба безупречно ухаживала за свекровью. Она вкусно готовила и была тактична. Обращалась с ней только на «вы» и называла мамой. Настасья Никифоровна у Любы каталась, как сыр в масле. Но ей все не нравилось. Каждую весну она требовала, чтобы ее везли в деревню сажать картошку, закатывала скандалы, требовала лекарств, чуть что вызывала скорую, материла Любу, обвиняла ее в том, что та ворует ее вещи и деньги. Терпение у снохи кончилось через несколько лет. Евгений привез мать в Красноярск, к Федору, и сдал из рук в руки.
Федор тогда не знал, какой подарок он получил от брата. Он со своим приятелем встретил мать на вокзале. Они подогнали прямо к поезду мини-трактор с тележкой, погрузили на тележку мать и ее многочисленные узлы и доехали до специально заказанной машины, на которой благополучно добрались до дому.
Трехкомнатная квартира Федора матери понравилась. Вначале все было хорошо. Но потом все стало, как у брата. Мать начала бузить. Федор несколько раз возил ее в родное село. Она все порывалась остаться там жить, хотя не могла уже обходиться без посторонней помощи после инсульта. Ее правая рука плохо действовала. А правая стопа вообще не слушалась, и она передвигалась с палкой, медленно ступая мелкими шажками и зорко глядя своим орлиным взором. Через несколько лет брат переехал в один из райцентров края. Он разошелся с Любой и сошелся с Ольгой. Федор, пожив несколько лет с матерью, перевез ее к брату обратно. Ольга была многодетной матерью с мужским, резким и волевым характером. Её взрослые дети жили отдельно. В новой семье Ольга всем заправляла, подгоняя и поправляя флегматичного мужа. Через полгода, когда начались выступления Настасьи Никифоровны с криками и матами, Ольга привезла ее к Федору и высадила у подъезда.
Когда жить Наталье с матерью стало совсем невмоготу, обратились к психиатру. Тот сказал, что у нее старческий маразм, но признал ее вменяемой и назначил лекарства, которые Настасья Никифоровна не пила. Внуки тоже возненавидели бабушку.
Периодически в квартире вспыхивали бои местного значения. Дошло и до рукоприкладства. Как-то Федору пришлось разнимать дерущихся женщин.
Ела мать отдельно. Федор сам ходил в магазин за продуктами и готовил. Наталья вскоре отказалась ее кормить, так как той не нравилась её стряпня, и она утверждала, что сноха её травит.
Три года назад Федор не выдержал. Они замучили его. После одного из скандалов он бросился на пол в своей комнате и громко зарыдал. А потом встал и сказал, что принял решение: мать сдаст в дом престарелых, а с женой разойдется. Наталью такой поворот явно не устраивал. Она кое-как уговорила Федора. Мать тоже не хотела идти в дом престарелых. А по закону, без ее согласия, этого было сделать невозможно. И опять круг замкнулся. Что же делать?
Наталья опять стала говорить, что нужно что-то решать с матерью. И вот он узнал в собесе, что есть свободные места в доме-интернате в Михайловском. Но нужно желание матери. И тогда Фёдор заставил мать подписать заявление… Единственное, чего та боялась, так это того, что ее не будут кормить. Страх перед голодом у неё остался с войны, когда ей приходилось запаривать и есть лебеду. Федор сказал, что если она не подпишет заявление, то он перестанет ей готовить. И мать согласилась. Федор быстро оформил все документы и созвонился с братом.
Все это Федор вспомнил, пока они выбирались из города. Он сидел напряженно, вжимался в кресло и поглядывал по сторонам. Как всегда, в стрессовой ситуации, у него возникли небольшие неприятные ощущения в левой стороне груди и левом плече.
Машина у Жени была классная, что называется, со всеми наворотами. Он показал Фёдору, как работает кондиционер, включил магнитофон, продемонстрировал переключение ведущих колёс. Ясно, что автомобиль Жене очень нравится, но вида он не подает. Несколько раз он спрашивал Федора о том, почему тот не купит машину. У Федора к технике всегда сохранялось прохладное отношение. Он был, в отличие от Евгения, типичным гуманитарием. Да и, вообще, равнодушно относился к техническому прогрессу: не видел особой разницы между допотопной телегой и современным скоростным автомобилем, так как ему была открыта их сущность, а не проявление. Все замечали форму, скорость, цвет, комфорт, мощность, а он усматривал, прежде всего, назначение. В какие бы одежды не рядилась телега, она оставалась средством передвижения подобно тому, как изменение мощи дубины, как орудия убийства, от деревянной до водородной, ничего не меняло в принципе. Человечество, пойдя по техногенному пути, забрело в тупик, и вот-вот должно было уничтожить себя, разлетевшись в пух и прах вместе с созданной тысячелетиями культурой и цивилизацией. А в основе всего были лень, жадность, стремление к власти и тяга к удовольствиям. Не удовлетворять все более возрастающие потребности надо было, теперь уже ясно, а ограничивать и окультуривать. Да не делают человека счастливым все эти блага цивилизации! А что делает? Федор и сам не мог ответить на вопрос, который неоднократно себе задавал.
Проехав мост, они остановились у обочины. По дороге двигались потоки машин. Здесь уверенно катили джипы и тойоты, осторожно пробирались жигули, москвичи и волги. Все куда-то ехали, время от времени замирая перед светофорами и поглядывая из окон друг на друга. Однообразные железобетонные коробки высились с обеих сторон дороги. Вот справа от дороги зазвенел трамвай. Пугливые пешеходы переходили дорогу по полосатому переходу. У остановки затормозил автобус марки «Мерседес». Из него вышла веселая компания и отправилась через дорогу, лавируя между машинами. Дорога жила своей обычной жизнью, и никому не было дела до двух путешественников поневоле.
Федор подошел к владельцу красного жигуленка, широкоплечему красавцу-усачу, и спросил, как выбраться на трассу.
– Сейчас повернете направо, а потом все время прямо и прямо, – сверкнув золотыми зубами и выпустив облако дыма, сказал парень, роясь в багажнике.
И точно. Через некоторое время Федор успокоился и расслабился. Они выбрались за город. Машина прибавила ходу. А Федор старался запомнить дорогу, что у него всегда плохо получалось, и читал указатели. Трасса серою лентой уходила за горизонт и терялась вдали в зелени деревьев. Дорожные указатели сообщали массу сведений: когда можно прибавить скорость, когда убавить, где какие повороты, сколько километров осталось до крупных городов, где главную дорогу пересекает второстепенная. Километровые столбы мелькали за окном, и Федор едва успевал читать названия населенных пунктов. На трассе Евгений осмелел, и машина птицей летела по дороге.
– И зачем жил человек?! – вдруг произнес Евгений, закуривая очередную сигарету, будто продолжая разговор с самим собой вслух.
– А ты зачем живешь? – спросил Федор и лукаво прищурился. Ему было любопытно, как ответит на свой же вопрос его пятидесятилетний брат, который имел восемь классов и работал слесарем на фабрике в райцентре.
– Раньше я думал, что ради детей. А сейчас… Прошлой весной Мишка женился. Так меня даже не пригласили на свадьбу. – В его голосе слышалась обида на старшего сына и бывшую жену. – Приезжал в гости к Кольке Панкову. Так я от Кольки узнал, приехал, приглашал к себе. Он не поехал, – с горечью сказал Евгений.
– А я, вот, не знаю, зачем живет человек, – задумчиво произнес Федор. – Хоть сотни книг прочитал на эту тему. Пишут каждый, кто во что горазд. Вот раньше все понятно было: смысл жизни в способствовании прогрессу. Как ты можешь ему помогать? Трудом. Значит, ты живешь, чтобы работать. А сейчас? Кто работает, те зубы на полку кладут. Им деньги вообще не платят. А кто не работает, а дурит народ, те по заграницам разъезжают, по несколько квартир имеют, да машины меняют.
– Да, развалили, разворовали страну. Ты посмотри, коровники все разграблены. Я по России поездил: везде такая картина. У нас фабрика три дня работает, два стоит. А директор себе коттедж отгрохал трехэтажный…
– Может, так и надо? Живи, пока живется… Все равно все в землю ляжем… А там уже ничего не будет.
– Некоторые же верят. Как начнут говорить про Бога, про загробную жизнь, заслушаешься.
– Все это лабуда, Женя. Никто Бога не видел, и никто оттуда, умерев, не возвратился, чтобы рассказать, а как там на самом деле. Бог – это только слово, универсалия, как говорят философы, общее понятие и ничего больше. Семьдесят лет людям твердили, что Бога нет. Разворотили церкви и храмы, уничтожили священников. Сделали из служителей культа стукачей и партработников. А после падения советской власти вдруг возлюбили Бога. К чему бы это? Ельцин всю жизнь был коммунистом, а к концу жизни в Бога поверил? Да нет, раньше народ верил в коммунизм, в генсека и его наместников, а теперь ему подсунули для веры президента, Бога и рынок. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Всю страну заполонили религиозные организации и секты. И никто не сказал людям, что верить-то нужно, прежде всего, в себя.
Они надолго замолчали, задумавшись, каждый о своем. Федор вспомнил: еще в шестнадцать лет, как-то спросил у своего тренера по шахматам, когда они гуляли по Воскресенску после очередного тура, о смысле жизни. Черноглазый еврей Володя тогда сказал, что смысл жизни в самой жизни. Они поспорили. Но так ничего друг другу и не доказали.
Если смысл в самой жизни, то это равнозначно утверждению руководителя философского кружка в университете. Он утверждал, что смысла в жизни вообще нет.
– Тогда зачем ты живешь? – дотошно спрашивали его кружковцы.
– А, вот, утром просыпаюсь, открываю глаза, спрашиваю себя, чего я хочу. Хочу того, другого, третьего… А на общий смысл жизни человека мне глубоко наплевать.
Понятно, что общего смысла для всех шести миллиардов жителей быть не может. Может быть, у каждого есть свой? Если смыслы у всех разные, то как быть, если они начинают противоречить друг другу? Отсюда, наверное, и войны и скандалы. Человек и живет-то мгновенье всего по сравнению с вечностью. Что он такое: стоит он чего-то в этой жизни или его роль ничем не отличается от камней, деревьев и животных?
Убогие деревеньки мелькали за окнами почти бесшумно двигавшейся машины. Дорога была пустынной. Солнце слепило глаза, и Федор прикрывал их и растворялся в мерном гудении двигателя. Иногда через дорогу двигались коровы и приходилось им сигналить. Покосившиеся деревянные дома равнодушно сверкали стеклянными бликами. Антенны, стоящие над домами, напоминали огородные пугала. Время от времени дорога пересекала высохшие речки по однообразным почти незаметным мостам. Лес в предвкушении скорого лета шелестел яркой листвой. Иногда на глаза попадались темно-зеленые хвойные деревья. Справа от дороги показалась черная пашня. Примерно за пятнадцать километров до Михайловского должен был быть поворот направо, к парому. Но они его проскочили. Федор почувствовал это и попросил остановить машину. Развернулись и поехали назад. На обочине стоял мотоцикл с коляской. Спросили угрюмого парня, который курил, сидя на седле мотоцикла боком. Тот сказал, что поворот они проехали всего на пару километров.
– Через два километра свернете налево, а там дорога прямо до парома, – махнул он рукой.
– Сколько до парома-то? – спросил Федор.
– Километров десять.
«Сколько мне еще осталось жить? Никто не знает… Может быть, всего десять минут, часов или дней, а, может, еще лет сорок. Умру ли я своей смертью в постели, у себя дома или в таком же доме престарелых, как мать? Буду ли я скитаться, как бомж, по помойкам в поисках объедков и жить в шалашах и подвалах, находясь в здравом уме, или сойду с ума и буду лежать среди таких же психов в дурдоме?» – думал он.
Федор задремал. В полусне перед ним мелькали картины из детства. Он любил ходить с матерью на покос, за грибами и ягодами. Мать была большой охотницей до ягод и грибов и таскала их ведрами. Бывало, набредут с матерью на полянку с красными крупными ягодами земляники и, распластавшись на траве, чтобы никто не заметил, рвут, пока не наберут ведро. Федя халтурил: он то собирал в ведро, то в рот.
Он рано научился косить траву. У него была маленькая литовка с короткой ручкой, которой он махал в свое удовольствие. Рядки у него получались спутанные, не такие ровные, как у отца и матери. Косили они всегда в одном и том же месте недалеко от села. Дорогу на покос он знал хорошо и ездил туда на стареньком велосипеде «Урал» без крыльев. Кататься на велосипеде он научился еще в первом классе. Сначала он ездил, держась левой рукой за руль, а правой за седло и стоя левой ногой на педали, потом под рамой и, наконец, по-взрослому, но еще не доставая до сиденья. Однажды, катаясь вокруг старого заброшенного дома, он врезался в столб. Колесо в восьмерку, колени в ссадинах, под глазом синяк. Мать кричала на него, говорила, чтобы больше не гонял. Но он выправил колесо, поправил руль, и, не залечив ран, вновь стал носиться на своем железном коне.
Отец Феди сильно пил и, напившись, буянил. Мать часто сама его провоцировала. Она была выше и крупнее мужа. И вот иногда Федя наблюдал эти родительские побоища. До школы он прятался от пьяного отца за круглой черной печкой.
Федя часто болел. Фельдшер сельской больницы убеждалась, что хрипов нет, и прописывала анисовые капли. Мать баловала сына: тепло укутывала, обкладывала подушками, согревала зимой постель горячей грелкой.
До шести лет она брала мальчика с собой в женскую баню. Федор вспоминал огромных, толстых теток с большими кусками жира на боках, в клубах пара, с намыленными головами и черными треугольниками между ног.
Однажды к матери пришел какой-то мужик. И Федя, лежа в другой комнате, прислушивался, как под ними скрипит кровать.
С четвертого класса занимался спортом: бегал, прыгал, выступал в пионерском четырехборье. В восьмом классе он был избран секретарем комитета комсомола школы. Федя отказывался, страшно не хотел, но его заставили. И вот после восьмого класса он решил уехать в райцентр, чтобы там доучиться в девятом и десятом классах и, самое главное, чтобы заниматься в спортшколе. Никто не мог его убедить остаться: ни мать, ни отец, ни директор школы. Когда он учился в райцентре и университете, мать частенько помогала деньгами и продуктами.
Федор очнулся, когда они подъехали к реке. Паром должен прийти через час. Они поставили машину в сторонке и, вытащив пакеты с едой, поели.
На другом берегу реки величаво высились сосны. Река мерно катила свои темные воды. Федор подошел к мостику и вымыл руки. Вода прохладная и жесткая. Река в этом месте раскинулась метров на триста-триста пятьдесят. Левый берег, на котором они ждали паром, покатый, а правый – крутой, гористый.
Федор загляделся на равнодушно движущуюся и, как будто, стоящую на месте, воду. О том, что вода движется, можно легко догадаться по щепке, которая попала в поле его зрения. Она то скрывалась из виду, то снова показывалась на поверхности. Несколько раз ее крутануло из стороны в сторону, вот она завертелась волчком и, поравнявшись с Федором, навсегда исчезла из виду. «Господи, может, и на нас кто-нибудь так же смотрит», – подумал Федор и глубоко вдохнул чистый, влажноватый речной воздух. Ветер показался прохладным, и он надел свою черную кожаную куртку.
Тогда, когда они отвозили мать в дом престарелых, он тоже был в этой куртке. Машина, которая подъехала к дому, походила на катафалк. Федор с братом переглянулись: выдержит ли эта колымага шестьсот километров? Погрузили вещи. Их было много: несколько чемоданов, коробки, шуба, ковры, мешки. Вдвоем они подсадили мать на ступеньку и усадили на лавку. С ними увязался старший сын Федора. Ехали долго. Машину сильно трясло. Переправившись через реку, не сразу нашли дом-интернат. Он стоял в живописном месте, со всех сторон окруженный хвойным лесом, на берегу реки. Федор вошел в двухэтажное здание, покрашенное зеленовато-бурой краской. В коридоре он встретил худых, каких-то черных, страшных людей. Старики играли в углу в домино, а старухи стояли и разговаривали. В нос ударил вонючий запах могильной гнили и плесени. Федор отметил, как изменилось его состояние: чувства безнадежности, обреченности, покорности судьбе быстро-быстро сменяли друг друга. Впечатление от дома-интерната было гнетущее. Внимание всех сразу приковалось к Федору. Его отвели к медсестре. Она же, быстро проверив документы, стала распоряжаться. К машине подвезли инвалидное кресло, пересадили общими усилиями туда мать. Из вещей разрешили взять лишь коричневую цигейковую шубу да чемодан. Остальное пришлось везти назад.
Подошел паром. Тойота мягко въехала и стала в сторонке. Евгений все беспокоился, что зацепился днищем, когда въезжал на паром. Федору вспомнились древнегреческие мифы о подземной реке Стикс, о переправе в подземный мир мертвых. Молоденький парнишка, который собирал с них деньги за переправу, мало смахивал на страшного мифического перевозчика, да и паром совсем не напоминал утлую лодочку, направлявшуюся в царство Тартар. Что, в сущности, наша жизнь? Переход. Прогулка между жизнью и смертью. Мы ничего не знаем ни про тот, ни про этот берег. Только предположения, только домыслы и теории. Жили ли мы раньше, будем ли жить потом? Загадка бытия…
Переплыли реку. По указателю быстро нашли дом-интернат. Когда подъехали к проходной, был уже вечер, и тучи комаров едва не выбивали глаза.
Федор прошел по знакомому коридору, спрашивая попадавшихся стариков, где найти медсестру. Ему говорили и направляли. Через несколько минут он стоял перед молодой, ослепительно красивой женщиной в белом халате. Она показала, где поставить машину, дала ключи от комнаты для гостей и сказала, что завтра им скажут, когда будут похороны.
Федор и Евгений побродили вокруг убогого здания, посидели на скамейке, поговорили с двумя женщинами, жившими здесь. Федора поражал контраст между величественной природой, царившей вокруг убогой богадельни, обнесенной железным забором с остроконечными пиками вверху, и нищим социальным изобретением государства. Стоило только отойти несколько шагов от ворот, и тебя окружали громадные, в обхват, сосны, уходящие в небо. Лес источал хвойные запахи. Под ногами хрустели прошлогодние шишки. Двигаясь по лесу, братья заблудились, но плутали недолго и вскоре вышли к большой куче угля и поленнице дров.
В десять часов вечера раздался клич, и женщины поспешили в дом, так как двери на ночь закрывали. Братья тоже пошли спать. Через десять минут Евгений захрапел, а Федор не спал. Если человек ничто, тополиный пух, пыль на дороге, то зачем жить? Жить, чтобы есть? Жить, чтобы потреблять? Дети? Старший отвезет его так же, как он отвез свою мать. Дорогу знает. Его мысль билась, не находя ответа, как пойманный в силок заяц. «Хорошо Жене, – подумал он с завистью, – дрыхнет. Видно, у него нет таких проблем. Он просто отбрасывает эти вопросы и живет. А я не могу». Наконец, он тоже уснул.
Ему приснился фантастический сон. Он видел себя умершим и лежащим в гробу. Одновременно он ощущал себя матерью, глядящей на гроб со стороны и оплакивающей его. Она каталась по полу, дико выла и рвала волосы на голове. Гроб с телом опустили в глубокую могилу, и два нетрезвых мужика стали быстро закапывать яму. Через некоторое время тело разложилось и смешалось с землей. Над могилой выросла трава и две маленькие сосенки. Он видел, что частички его уже просочились в траву и поднимаются вверх по стволам деревьев. Потом на кладбище забрела молодая красно-черная корова. Она съела траву. И Федор ощутил мельчайшие атомы того, что когда-то было им, в крови коровы. Корова принесла теленка. Он дрожащий, беспомощный стоял на подстилке в сарае, и возле него суетилась хозяйка. Частички, бывшие когда-то Федором, теперь были в новорожденном теленке. Хозяева решили зарезать бычка на мясо. Его ела вся семья: муж, жена и двое детей. Теперь Федор видел, что уже опять попал в человека и не в одного, а сразу в четверых. Следующий кадр: маленький мальчик, купаясь в речке, утонул. Его похоронили, и опять Федор вместе с ним попал в землю. И все началось сначала. И никакого смысла в этом не было…
Проснувшись, он еще несколько минут лежал, не открывая глаз. «Так мы и переходим из праха в прах», – подумал он, размышляя об увиденном.
Утром сидели в комнате и ждали, когда позовут. В комнате для гостей стояла односпальная кровать и диван. В углу висело вычурное круглое зеркало с розовым пластмассовым ободом и местами для мыла, зубной пасты и щетки. На скрипучем столе за вазой с искусственными цветами притаился графин с мутной протухшей водой. Окно закрывали бесцветные шторы в полоску. Два колченогих стула издавали похоронную мелодию, когда на них кто-нибудь садился. Спертый воздух и решетка на окне, ограниченное пространство вызывали ощущение давления, чего-то гостиничного, временного и ненадежного. Евгений вышел покурить. Местная старушка приняла его за новенького и пыталась познакомиться. В десять часов к ним заглянула старшая сестра и пригласила идти за ней. Пока Федор закрывал дверь комнаты, Евгений и женщина куда-то ушли. Федор вышел на улицу, обошел здание слева, потом справа. Брата нигде не было. Какой-то старик указал ему, где находится морг. Когда он подошел туда, гроб уже заколотили и грузили на телегу, собираясь ехать на кладбище.
– Где ты был? – спросил Евгений недоуменно.
– Дверь закрывал, а когда вышел, вас уже не было.
– Высохла она вся, похудела. Руки какие-то синие, ты бы видел…
Федор промолчал. Ехал триста километров, чтобы проститься с матерью и вот… Не затевать же скандал. Что они, будут вскрывать гроб, что ли? Он даже после её смерти не сделал всё, как принято у людей. При жизни сыновний долг мешала исполнить семья; сейчас какая-то случайность не дала посмотреть на неё и попросить прощения. Может, она не захотела показаться ему, не простила?
Процессия двинулась к кладбищу. Идти было недалеко, всего метров четыреста. Лошадь шла шагом, отмахиваясь от комаров хвостом. Вышли за железную ограду, и пошли по лесу. Телега, обутая автомобильными шинами, мягко катила по едва заметной в траве колее. Гроб не был обит ничем, как это принято сейчас. У администрации денег не нашлось, а братья привезти материал не догадались. Желтеющая впереди домовина вызвала у Федора горькое чувство. Мать всю жизнь честно и тяжко трудилась медсестрой, и паралич случился тогда, когда она тащила со свинофермы купленного поросенка. Едва перешла через дорогу, упала. А вот ведь не заработала ничего, даже приличных похорон. Последний ее путь на этом свете в наскоро сколоченном ящике и на повозке, которую везет старая, измученная жизнью кляча. Вот и говори после этого, что счастье в труде!
Федор вдруг увидел мать такой, какой он ее видел три года назад, когда он, торопливо прощаясь, поцеловал ее в щеку. На кровати сидела седая старуха в пестром цветном халате, в тапочках серого цвета и чулках, обвисших ниже колен. Дряблое лицо выражало испуг и надежду. В глазах были слезы. Шамкая беззубым ртом, она заголосила. Федор успокаивал мать, как маленького ребенка уговаривают, впервые сдавая в садик. Евгения рядом не было, он понес лишние вещи в машину. Те вещи, которые не разрешила оставить старшая медсестра. Запах какой-то прокисшей капусты и помоечной вони стоял в комнате.
– Ты хоть пиши мне, сынок, – сказала мать, уцепившись костлявыми пальцами левой, здоровой руки за плечо Федора.
– Мне пора, мама, – сказал Федор и, пожав ее сухонькую руку, быстро вышел и пошел, не оглядываясь.
Часто на покосе или, разговорившись, дома мать спрашивала маленького Федю:
– А, когда я буду старенькой, ты меня кормить будешь?
– Конечно, буду, мама, – говорил Федя.
И ведь кормил, поил и поставил на ноги, когда ее разбил паралич. Весь отпуск просидел у постели матери, вселял в нее веру в выздоровление. Он массировал ей пальцы рук и ног, ходил с ней сначала по палате, а потом по коридору. Мать не могла нарадоваться сыном, а соседи по палате завистливо шушукались. Кто же мог предположить, что закончится все на кладбище дома престарелых…
«А жизнь, как посмотришь
С холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка», –
вспомнилось вдруг ему.
На кладбище были вырыты трактором две могилы. Одна из них предназначалась матери. Федор и Евгений подошли и заглянули в яму с метр шириной. Под ногами посыпалась желтая глина, и несколько комьев упали с глухим стуком. Евгений опасливо отошел от края и остановился у деревянного креста, воткнутого в трех шагах от могилы. На Федора пахнуло из глубины сыростью и мраком.
Хоронили сегодня двоих. Мужики четко знали свое дело. Они трудились молча и споро. Каждый знал, что делать, заранее. Видно, работа эта была для них привычной и никаких эмоций не вызывала, а, может быть, они скрывали их за нарочито суровыми лицами. Они отстегнули вожжи и опустили гроб в яму.
Федору показалось, что сейчас что-то должно произойти: разверзнутся небеса, грянет гром, сверкнет молния, глас божий начнет грохотать над притихшим кладбищем. Но ничего не происходило. Зарокотал трактор и быстро присыпал яму. Мужики лопатами стали делать глиняное надгробие и установили свежеструганный крест.
– Надо им дать рублей тридцать, – сказал Федор.
– Да, да, – спохватился Евгений, – я бутылку-то забыл взять, закрутился. Венок-то мы тоже в машине оставили.
Федор, не глядя, сунул старшему могильщику три червонца.
– Помяните мать. Да подровняйте все, как следует.
Возвращались с кладбища молча. Евгений пошел отдавать ключ от комнаты для гостей старшей медсестре. А Федор понес венок на могилу матери. Он повесил венок на перекладину креста и пошел назад. В лесу его прорвало. Полились слезы, и он зарыдал. Он чувствовал вину перед матерью, знал, что уже ничего нельзя сделать, поправить, и что этот крест ему придется нести до последнего вздоха. После слез легче не стало.
Фёдор шел по лесу и знал, что уже наказан и еще будет наказан. Последние три года, с тех пор, как он отвез мать в дом престарелых, удача стала изменять ему. Куда-то ушла сила и энергия. Он много болел. Врачи нашли язву желудка. Никогда раньше он не испытывал таких материальных трудностей. Иногда дома, на самом деле, нечего было есть.
Машина вырулила из ворот последнего приюта матери. Навстречу им попалось старое, маленькое, сморщенное существо неопределенного пола с ведром, удочкой и рюкзаком за плечами.
Через несколько минут тойота исчезла за поворотом, подняв облако пыли. Пыль медленно оседала на бурую придорожную траву, на поленья, разбросанные у дороги, и, крутясь в воздухе на солнце, достала двух стариков, стоящих на проходной.
11 апреля 2006г.
|
|