| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Земля Обетованная
Народы, которым человечество обязано больше всего, жили в небольших государствах – Израиле, Афинах, Флоренции, елизаветинской Англии.
Уильям Индж
Виктор Голков
Я РОДИНУ ВЫЖЕГ ЖЕЛЕЗОМ КАЛЁНЫМ…
(Стихи из Израиля)
* * *
Я Родину выжег железом калёным,
и в столбики пепла свернулись поля.
Не нужно уже притворяться влюблённым
в эти акации и тополя.
И кладбище, отческий дом или школу
горящая воля моя рассекла.
И рухнуло всё, стало пусто и голо,
и вырвалась в мир первозданная мгла.
Вот я – бунтовщик, уничтоживший звонкий
храм, коему может быть тысяча лет,
стою на краю исполинской воронки,
следя, как вокруг стекленеет рассвет.
* * *
Крах моей души свершился,
если души – это явь.
Тополиный пух кружился,
по земле пускался вплавь.
И теперь второстепенно
всё, что связано с судьбой:
на другом краю вселенной
горек кислород рябой.
В этом новом измеренье,
где рука висит как плеть,
будет лишь стихотворенье
флагом издали белеть.
* * *
Бессильней, чем травы дрожащий локон,
пугливый свет.
Уходит жизнь, как поезд мимо окон –
мест больше нет.
В разброде чувств, как молния мгновенном,
в живом кольце,
куда, блуждая по слепым вселенным,
придти в конце ?
Там в тишине, забытой и нездешней,
в саду пустом
висит туман над сломанной скворешней
часу в шестом.
И дремлет пруд, как молодость белея,
а за спиной
в сырой траве сплетается аллея
одна с одной.
* * *
Акация в чёрных разломах,
нависшая словно скала...
И я был среди насекомых,
ютившихся в складках ствола.
Впитавший чужую идею,
неслышно возник и исчез,
и белый цветок – орхидея –
раскрыл надо мной свой навес.
Но мизерный в мире великом,
песчинка земной голытьбы,
стоял я пред огненным ликом
и яростным оком судьбы.
Чтоб в прорву, которая снизу
толкает свои жернова,
швырнуло бессмысленный вызов
тепло моего естества.
ГОЛОС
Мы красили ограду в серый цвет
и вытирали руки то и дело,
а краска застывала и твердела,
и мы жалели, что бензина нет.
И вдруг откуда-то из глубины
донёсся звук, тягуче и фальшиво
запел старик, и в голосе визгливом
весь утонул звенящий гул весны.
Не умолкал пронзительный фальцет,
и с ветром прочь мотив не уносился.
Как тот, кто мёртв,
обратно в жизнь просился,
а бога нет и вечной жизни нет.
Клубился май в сиреневом цвету,
любить и верить
без конца способный,
а голос рвался на куски, подобный
на злом ветру дрожащему листу.
* * *
Тополя вырастают из туловища земного,
шарят корни под спудом, в горячих
потёмках земли.
Расстилается степь, живое растёт
из живого,
и по мозгу миражи путешествуют,
как корабли.
Ни концов, ни начал – лишь биение
мерное вёсел,
паутины пушистое, вибрирующее волокно.
Коль забыл обо всём, словно тяжкую ношу
отбросил,
будешь жить и любить сто рождений подряд
всё равно.
Для добра и для зла нет иного судьи,
кроме веры.
Рядом с чистой гармонией хмуро маячит
разброд.
И из самой бессмысленной, самой безумной
химеры
возникает легенда, прозрачная,
как кислород.
* * *
Тяжеловесный свет на части землю режет,
морщинами изрыт со всех сторон курган.
Таинственная жизнь, я узнаю твой скрежет,
в который иногда вплетается орган.
Уходят в высоту стволы глухонемые,
в чешуйчатую зыбь оделся чёрный пруд.
Всё то, что я люблю, сейчас беру взаймы я,
но страшно оттого, что завтра отберут.
Сияющий Эдем, дворец из паутины,
горбатый коридор как каменный подвал.
А в узеньком окне лишь контур бригантины,
плывущей в те края, где я не побывал.
* * *
Как будто заперты в чулан,
и матово белеют лица.
Мы – беженцы из разных стран,
нам не дано договориться.
Из пеплом затканных эпох
сошлись во имя и во слово.
Спеши, народ – чертополох,
взойти из мёртвого былого.
Лишь боль поди утихомирь,
в душе растущую некстати,
как заключённая в квадрате
нули глотающая ширь.
* * *
Когда, одурев от невроза,
Ты гадок себе самому,
Великий маэстро Спиноза
Не даст тебе кануть во тьму.
Он учит, что Бог неизбежен –
Везде его крылья парят.
Твой внутренний ад обезврежен,
Есть вечность – тебе говорят.
Проблему познанья решая,
Всю ночь я смотрю в потолок.
Ведь вечность такая большая,
Пусть выделит мне уголок.
Устал я от скуки и прозы,
Мне в горло не лезет кусок.
Великий маэстро Спиноза,
Твой тоненький голос высок.
* * *
Если что-то есть во мне,
то оно пришло оттуда,
где узоры на окне
или детская простуда.
Где ещё живой мой дед,
мерно досточку строгает,
и косой, блестящий свет
ночь на блики разлагает.
Там, где утро, первый класс,
материнский взгляд вдогонку.
Всё, что по закону масс,
разом ухнуло в воронку.
И стоишь как Гулливер,
персонаж из детской книжки.
Бывший юный пионер,
задыхаясь от одышки.
* * *
Остров Израиль – горящий барак,
Чувствуешь, как надвигается мрак?
Коль по степи на машине не едешь,
Снайпера вряд ли в ночи обезвредишь.
Слышишь, он в небо молитву вознёс?
Жаль, что ты череп ему не разнёс.
На голове твоей жёлтая каска,
А на лице его чёрная маска.
Тихо вползаем мы, просто враги,
В чёрный Хеврон, где не видно ни зги.
Враг, ты косынку пятнистую носишь,
Ты никогда меня в море не сбросишь.
И я разбитой клянусь головой
В том, что мой прадед святее, чем твой.
Не зашвырнёшь ты мои чемоданы
В жёлтую, мутную глубь Иордана.
* * *
Полезет в ноздри газ угарный,
А пыль набьется в рот.
Так вот он – год мой календарный,
Двухтысячный мой год.
В конце времён пришлось родиться,
А не пасти свиней.
И опыт предков не годится
Для этих грозных дней.
Дорога светлая, прямая
Нас вывела ко рву.
И я уже не понимаю,
Зачем же я живу.
Возможно, ради этой ветки,
Какую ветер гнёт.
Пока мои слепые клетки
Он в ночь не зашвырнёт.
СТАРИННЫЕ ПОРТРЕТЫ
В том зале, где тени скользят над паркетом,
блуждает мой взгляд по старинным портретам.
Слой лака покрыл, незаметен и тонок,
надменные лица панов и панёнок.
И я созерцаю спесивые позы
и скрытые в тонкой насмешке угрозы.
Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.
Охотничья нюхает воздух собака.
Узор на камзоле, колье и мониста
сверкают светло, равнодушно и чисто.
Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,
о сумрачной страсти и пытке духовной.
И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:
так много знакомого в жесте манерном.
И я с удивленьем следил молчаливым
за этим лицом, притягательно-лживым.
А жадные губы, казалось, готовы
шепнуть мне одно ядовитое слово
* * *
Убывают чувства понемногу,
превращаясь в жалкое рваньё.
Только страхи возвращают к Богу,
по ночам вопя, как вороньё.
Это правда: я устал бояться,
по привычке жизнью дорожить.
Если страхи в сердце не роятся,
смысл теряет ощущенье «жить».
Может, лучше в зыбкости рассветной
из вагона в блёстках конфетти
безбагажно, тихо, безбилетно
на последней станции сойти.
* * *
Две фигуры чёрных у дороги,
где машин сплошная толчея.
Всюду люди... Но и мы не боги,
ничего не сделаешь, друзья.
Как свой путь прокладывают реки
к морю, приближаемся к концу.
Что известно, брат, о человеке
нам с тобой – ребёнку и слепцу?
Чуял век войны и крови запах,
не считал бессмысленных утрат.
Мы, как встарь, застыли в чёрных шляпах:
не заметно благодати, брат.
* * *
Жизнь сузилась до рамок полусна.
Я, ощущая, бодрствую, конечно.
Но связь явлений напрочь смещена,
настолько время стало скоротечно.
Оно кометой ринулось вперёд,
вгоняя в транс материю живую.
А мой будильник равнодушный врёт
про то, что я, как прежде, существую.
Нет, прежний Я действительно иссяк,
и это – вывод, аксиома, теза,
как то, что режет предрассветный мрак
пронзительная нежность полонеза.
Хоть мерзостен судьбы переворот,
я не боюсь скользнуть в его воронку,
когда, как тать, подкравшийся разброд
кривым ногтём колотит в перепонку.
* * *
Свободы страшное лицо
явило бледность восковую.
Стоят народы вкруговую,
друг друга заключив в кольцо.
Стучат огромные сердца,
чернеют братские могилы,
и рвутся мировые силы
разъять друг друга до конца.
И опаленная душа
коросту страсти обдирает
и всё никак не помирает,
горючим временем дыша.
* * *
Оскалило время клыки
с коричнево-желтым налетом.
Над пропастью и над болотом
машин раздаются гудки.
И бельма уставив во тьму,
слепцы собираются в стадо,
и пена незрячего взгляда
ползёт по лицу моему.
Задвигались: гомон и крик,
я чувствую тел колыханье,
горячее слышу дыханье:
мужчина, ребёнок, старик.
Как будто другой Моисей
связал их верёвкой свободы.
Как плевел, изъят из народа,
один я средь Родины Всей.
* * *
В этом тихом движении вбок
моё место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.
Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.
* * *
Всё таинственно и дико
И нацелено вперед
Только сердце безъязыко
В немоте своей умрет.
И завертится по кругу
Неизведанных идей,
Где тождественны друг другу
Русский, эллин, иудей,
Где для воли нет предела
И ни в чем не виноват
Тот, чьё суетное тело
Слепо веровало в ад…
|
|