|
На правах рекламы: • строительный вестник http://promeat-industry.ru/ |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава первая. ОБРАЗЫ
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Тождество Христа
Возможно, всё, написанное И.А. Битюговой, - истая правда, и эту «формулу» надо понимать так: Князь (прототип коего – сам Достоевский) стремится быть лучше, чище и выше, хоть немного стараясь приблизиться к нравственному идеалу.
Однако такая трактовка обтекаема, и не следует ли её принимать буквально, как тождество: «Князь есть Христос», то есть существо, которому понятны законы бытия, к чему, собственно, Достоевский и стремился, сочиняя глубоко психологические романы? Потрясает и другая деталь. Большая часть той страницы, на коей Достоевский «отождествил» своего любимого героя (т.е. зеркальное отражение самого себя), оказалась «занята пробами пера», причем Достоевский каллиграфически на ней вывел: «Воззвал из глубины». Если считать это дословным переводом с латинского «de profundis», которое читается по усопшим и означает, что всяк смертный грешен и взывает к небесам из глубины своей грешной сути, то не получается ли, что, потеряв Марию Дмитриевну, Достоевский как бы отпевает и самого себя, многогрешного…[ 31 ]
О «богоравности» Достоевского
Допустим, что Достоевский считал себя богоравным (Личность – все). И предположим, что мнение И.А. Битюговой верно, и что в самом деле такие мысли Достоевского (или подобные им) подкреплялись эмоциями, коим он был подвержен в момент смерти Исаевой. Однако сцена ухода Исаевой прекрасна, только будучи отраженной в романах Достоевского и в его письмах…
Иные же источники трактуют предсмертное прощание с ней иначе, поскольку она призналась Достоевскому в «грехе», то есть в связи с Вергуновым; причем - так, чтобы Достоевскому стало возможно больнее, что и вызвало впоследствии презрение и даже ненависть к ней – если можно ненавидеть посмертно – наиближайших к Достоевскому людей – А.Г. и Л.Ф. Достоевских.
Именно в день кончины Исаевой Достоевский, вероятно, острее всего ощутил постоянную внутреннюю борьбу и пытался пересилить отголоски «Мертвого дома», чтобы уподобиться Христу, и уверовать в свое противостояние злу настолько, что вернулся к этому чувству-выводу спустя три года, перед публикацией «Идиота».
Не забудем, тем не менее: он - обманутый муж и «преодолеть» свое Я было бы нелегко любому в его положении, тем более речь идет об «Обманутом муже» калибра Достоевского (такая вот тавтология!), с его верой в собственную гениальность…
Впрочем, кто сказал, что он считал себя богоравным? Он хотел стать таким, постоянно разрываясь между стремлением достичь нравственного идеала и невозможностью побороть свое могучее Я, свою наипервейше ценную Личность. И у гроба М.Д., надо полагать, острее, чем когда-либо, осознал двойственность своего Я.
«Вечный муж»
Тема «обманутого мужа» и любовного «треугольника» обыгрывается также в «Вечном муже». После смерти Исаевой проходит пять лет, а Достоевский ещё переживает – верит, что измена была, вернее, сам себя уверяет, что была. Да и никто не скажет теперь, как все происходило в действительности. Достоевскому же, прекрасно сознающему вину перед Исаевой, «выгоднее», чтобы она оказалась ему неверна, так легче найти оправдание для многих собственных неблаговидностей. В письме Страхову от 18 марта 1869г. Достоевский сообщал, как отмечает исследователь-достоевсковед И.З. Серман, что замысел повести возник «пять лет назад» – то есть сразу же после кончины Исаевой.[ 32 ]
Своё детище Достоевский не любил: «Я возненавидел эту мерзкую повесть с самого начала». Немудрено. Легко ли писать по плану, построенному на самоунижении…[ 33 ]
«Наши сибирские мучения…»
И.З. Серман полагает, что «В работе над «Вечным мужем» Достоевский воспользовался для исходной ситуации своими старыми, сибирскими воспоминаниями». А ведь именно с Сибирью связаны самые болезненные моменты в его биографии. Комментируя повесть, исследователь цитирует послание Врангеля к Достоевскому от 25 октября 1859г., в котором тот напоминает Ф.М. о его обещании изобразить «наши сибирские мучения». Комментатор предполагает, что Врангель имел ввиду свой роман с Е.И. Гернгросс, а не историю с женитьбой Достоевского.
Связь Врангеля с Гернгросс И.З. Серман прослеживает весьма подробно. Однако линии Достоевский-Исаева как бы не замечает: ведь тогда придется затронуть и историю с Вергуновым, а это бросает тень на Достоевского, что в советскую пору могло расцениваться как некорректное вмешательство в «личную жизнь гения»…[ 34 ]
Но смеем думать, – чтобы взяться за повесть, хотя она ему «ненавистна», писатель должен быть обуреваем преимущественно личными переживаниями, и вряд ли увлечение Врангеля Е. Гернгросс впечатляло его в ту пору больше, чем его собственные смятения (оба романа въяве разворачиваются в одно время, как бы параллельно)…
Павел Александрович
Не «замечая» почему-то М.Д. Исаеву в числе прототипов героев повести, И.З. Серман относит к ним пасынка Достоевского, Павла Александровича (Александр Лобов): «Прототипом Александра Лобова, счастливого соперника Трусоцкого в борьбе за руку и сердце Нади, послужил, по словам А.Г. Достоевской, пасынок писателя Павел Александрович Исаев, или Паша, как обычно называл его Достоевский в письмах».
Однако странно: сам себя Достоевский в «Вечном муже» - «изобразил», пасынка – тоже, многие сибирские впечатления «всплыли», а память об Исаевой, к которой и были обращены все помыслы его в Сибири, начиная с 1855г., как бы обошел стороной. Не удивительно ли?
Впрочем, допускаем, что некоторых моментов биографии Достоевского еще совсем недавно не велено было касаться. К таковым, конечно, относился и роман жены Достоевского с учителем Вергуновым. И хоть всякому мало-мальски осведомленному (знакомому с книгами А.Г. Достоевской и её дочери) читателю ясно, что именно кроется под излюбленными сюжетами Ф.М. об «обманутых мужьях», писать об этом открыто, похоже, по негласным правилам, не полагалось…[ 35 ]
Обманутые мужья
И.З. Серман в упомянутых комментариях к «Вечному мужу» «запретной темы» не касается. Однако об «обманутых мужьях» повествует убедительно, с привлечением множества библиографических источников. Так, литературовед сообщает, что «Теме переживаний обманутого мужа был посвящен ранний рассказ Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью»… Но в то время Достоевский, следуя господствующей литературной традиции, изобразил фигуру обманутого мужа в полуводевильном, комическом освещении. В повести же «Вечный муж», возвращаясь к некоторым приемам своих ранних петербургских повестей… Достоевский дает новый, сложный и неожиданный поворот развития темы, благодаря чему напрашивается принципиальное переосмысление традиционного комического типа».
Похоже, ссылки на сочинения Достоевского периода 40-х годов, в коих тоже писалось о семейных «неурядицах», призваны были опровергнуть предположения, что обманутым мужем Достоевский изобразил в повести себя. И коли таковым он стал только в 50-е годы, после венчания с Исаевой, то обращения к «опасной» теме десятью годами ранее как бы его обеляют: «отбивание жены» – излюбленный литературный прием, который прослеживается почти во всех его крупных сочинениях. И, значит, вовсе не Исаева имеется ввиду. Но комментатор сам же и разбивает этот опять-таки подразумевающийся и читаемый меж строк довод, показывая, как разнятся истории с «обманутыми мужьями», описанные Достоевским в раннюю пору, от соответствующих сюжетов более поздних лет.
В 40-е годы Достоевский еще смеется над «рогоносцем», привнося в написанное комедийный элемент. Но после того, как пережита измена Исаевой, всё меняется: комедия превращается в трагедию, где ставка – жизнь…[ 36 ]
Метод умолчания
Таким образом, еще в недавние поры очень важно было подчеркнуть, причем эффектно и аргументированно, что в образах «рогоносцев», столь часто мелькающих в романах Достоевского, нет ничего автобиографичного. Старательно избегали даже намеков на то, о чем открыто писала Л.Ф. Достоевская. Её концепция действительного и литературного жития-бытия Достоевского негласно, но последовательно контраргументировалась. Чтобы увести любознательного читателя от опасного сходства с истиной, без труда выдающего Достоевского в образах обманутых супругов, придумывались различные маневры.
Например, И.З. Серман в комментарии весьма пространно рассуждает, откуда именно Достоевский мог почерпнуть интимные подробности и так дотошно исследовать психологию «рогоносца», обращаясь к так называемым «вечным типам мировой литературы». Об «оскорбленных мужьях» писали Мольер («Школа жен», «Школа мужей»), Поль де Кок («Жена, муж и любовник»), Флобер («Госпожа Бовари»), И.С. Тургенев («Провинциалка»). И начитавшись подобных произведений, Ф.М. Достоевский якобы заразился «скользкой» темой настолько, что стал следовать ей чуть не во всех своих романах...[ 37 ]
Как уже было сказано, велика должна быть ослепленность штампами восприятия, чтобы не увидеть горестную нить, что тянется от «человека с черным крепом на шляпе», прямиком убегающую в события конца 50-х годов…
Не сотвори себе кумира
Факты биографии Ф.М. Достоевского, поведанные его дочерью в известной книге, игнорировать трудно. Нельзя перечеркивать личный опыт Достоевского только на том основании, что он подчас весьма непрельстительно выглядит. Забота о «нравственном» и тактичном толковании жизни и творчества писателя не должна сочетаться с замалчиванием, либо с искажением истины.
И коли сам Достоевский придавал известным сюжетам столь исключительное значение, что они у него кочевали из романа в роман, стало быть, нужно детально исследовать то, что за ними стояло – иначе невозможно будет понять ни его психологию, ни причины, которые подвигали его публиковаться. Тайное и сокровенное – еще не значит стыдное…
В советские годы «кумиров» было не бог весть сколько, а среди сочинителей – и вовсе единицы. Тех, кто попадал в школьные учебники, канонизировали. В их числе оказался и Достоевский. Его канонизация – явление противоречивое. С одной стороны, она способствовала появлению довольно подробно аннотированного Полного Собрания Сочинений и - открытию музеев Достоевского. С другой – «культ» мешал исследователям, и многое (очень многое!) освещалось необъективно…
«Пытается зарезать… бритвой…»
Также, как в «Идиоте», в «Вечном муже» Достоевский опять возвращается к теме жизни и смерти. Если учесть, что и в «Преступлении и наказании» это «сквозной» мотив – нельзя не задуматься: чем он был «простимулирован» и почему интерес к нему так устойчив? «Рогожин, побратавшийся с Мышкиным, - пишет И.З. Серман, - пытается его убить. Трусоцкий, недавно обнимавшийся и целовавшийся с Вельчаниновым, даже поцеловавший ему руку, пытается зарезать его бритвой».
Что же удивляться? Всякий «человек – есть тайна». «Братание» Достоевского с Вергуновым тоже не прошло бесследно. Князь Мышкин и Рогожин поступают также, но Рогожин убивает Настасью Филипповну – объект общей их любви.
У Достоевского же что ни роман – то очередная «казнь» Вергунова. Но возможно и другое: кончина Исаевой настолько врезалась в память Достоевского, что он только о «загробном» и думает.
«Memento mori», вкупе с обидами «обманутого мужа» – тот логический мостик, который связывает его до конца дней со столь бурным и грозно-насыщенным периодом его биографии, что прошел под знаком Исаевой…[ 38 ]
«Тверской» пассаж
И.З. Серман в комментарии к «Вечному мужу» обращает внимание на подготовительные материалы, в которых поминается Тверь и якобы развернувшиеся в ней «пикантные события»: «Трусоцкий в первый приход к Вельчанинову рассказывает о беременности жены «8 лет назад в Твери», когда Вельчанинов оттуда уехал, и о своей дочери, в действительности дочери Вельчанинова. Далее действие должно было развиваться очень быстро. Трусоцкий говорит Вельчанинову о другом любовнике своей жены (здесь она названа Анной Ивановной), умершем только что, и об оставленных ею письмах, из которых он узнал об изменах и о настоящем отце её дочери».
И.З. Серман считает, что в приведенном плане «описана хронология событий жизни автора в Твери в 1859г.» и что «Приурочение событий, составляющих предысторию взаимоотношений мужа и любовника к этому городу, очевидно, было вызвано желанием Достоевского сделать менее явной «сибирскую» фактическую её основу – историю Врангеля и Х».
Полагаем, однако, что как раз в жизни самого Достоевского сложилась вполне определенная коллизия, сильно напоминающая ту, что отображена в плане. Притом, ведь существовала версия, что Вергунов негласно сопровождал Достоевских по дороге именно в Тверь, и что он тайком встречался на станциях с Исаевой, в чем она призналась мужу перед смертью.
Вероятно, история с «беременностью в Твери» из «Вечного мужа» могла быть сколком с «чужой» яви, и И.З. Серман, перенося «скандалезный» акцент с любовным треугольником на Врангеля с Е. Гернгросс (обозначена как Х), уводит нас от главной версии, построенной на фактах биографии Достоевского.
Более того – Врангель с Гернгросс никогда не встречался в Твери, и чтобы ассоциировать литературный замысел Достоевского с этой парой, И.З. Серман пришлось «подправить» географическую составляющую. Тогда как узел, связавший М.Д. Исаеву, Вергунова и Достоевского, возникает, возможно, как раз по дороге в Тверь. Таким образом, оберегая репутацию Достоевского, комментатор в очередной раз уводит любознательного и пытливого читателя в сторону, то и дело предлагая ему «не те» версии, «не тех» прототипов и «не ту» географию, замалчивая уже давно вошедшие в обиход трактовки романтических (и не вовсе!) событий…[ 39 ]
Удивительно, но почти не уделено внимания Трусоцкому, вполне очевидному воплощению первого мужа Исаевой, уничижительно поминаемому в «Преступлении и наказании» в образе Мармеладова (как же надо было его презирать, чтобы наделить такой фамилией!). Трусоцкий – человек с черным крепом на шляпе, фамилия которого явно происходит от слова «трус».
Мы пуще всего не любим тех, кому причинили зло. Достоевский Александра Ивановича Исаева, скорее всего, именно, презирал. Не только за алкоголизм, а и оттого, что сделал его «рогоносцем» – причинил ему зло. И в романе «Вечный муж» сводит, наконец, счеты и с ним. Этакий трусоватый несостоявшийся убийца, который хочет умертвить Вельчанинова, и чуть не с бритвой в руке пугается и делает вид, что «всего лишь искал урыльник»…
«Бесы»
В литературе о Достоевском не раз подмечалось, что писатель очень часто давал персонажам имена прототипов. Если иметь ввиду собственно венчание Достоевского с Исаевой, по сути дела, «уведенной» у Вергунова, нельзя не обратить внимание на одно любопытное место в главе «У Тихона», которая в окончательный вариант «Бесов» не включена. Оно касается бракосочетания Марьи Лебядкиной. Причем жених вчуже радуется, что ему удалось «отбить» невесту у Николая Ставрогина. Под Марьей Лебядкиной довольно прозрачно проглядывает Мария Исаева, под женихом – Достоевский, а Николай Ставрогин ассоциируется с Николаем Вергуновым.
Удивляют не только прямые аналогии описанной сцены с «кузнецким венцом», но и то, что имена героев оказались теми же самыми, что и «в жизни». Итак, - дословно: «Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто получше. Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но не берусь решить, входила ли в мою решимость хоть бессознательно (разумеется, бессознательно!) злоба на низкую трусость, овладевшая мною... право, не думаю; но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только «пари на вино после пьяного обеда»…».
Считал ли Достоевский в тайне души Исаеву «восторженной идиоткой, без ума влюбленную в меня», «помешанной», больной и «последним существом»? Не знаем. В письмах Достоевского она рисуется человеком утонченным, обладающей «к тому же, рыцарской душой», а любовь к ней, судя опять же по письмам – была так сильна, что: «без неё с ума сойду, или – в Иртыш».
Но – покощунствуем. Не может ли быть - всё это «для публики», для друзей и знакомых. Что именно думал Достоевский об Исаевой на самом деле – ведь неведомо никому. Особенно – после её гипотетического признания в связи с Вергуновым. Во всяком случае, сцена с венчанием на «полупомешанной идиотке», к тому же отбиваемой у соперника, да еще с сохранением имён из действительной жизненной коллизии, потрясает своей грубостью, и нельзя не задаться вопросом: не для второй ли жены Достоевский вставил подобный пассаж в роман, дабы та не ревновала к памяти М.Д. Исаевой?[ 40 ]
«Ее слова драгоценнее всего…»
А то, что вторая жена ревновала к памяти первой, вряд ли подлежит сомнению. Иначе – не отзывалась бы о М.Д. Исаевой до неприличия некорректно. И не ради мира и лада ли с Анной Григорьевной, уже в самом начале совместной жизни, Достоевский вставляет в свои сочинения весьма двусмысленные места. Одно из них – в тексте романа «Бесы». Цитируется диалог о некоем венчании:
«- Нет, она меня «любит и уважает», её слова. Её слова драгоценнее всего.
- В этом нет сомнения.
- Но знайте, что если она будет стоять у самого налоя под венцом, а вы её кликнете, то она бросит меня и всех и пойдет к вам.
- Из-под венца?
- И после венца.
- Не ошибаетесь ли?
- Нет. Из-под непрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и… безумие… самая искренняя и безмерная любовь и – безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть, - самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти… метаморфозы…».[ 41 ]
Итак, женщина под венцом испытывает два вида любви сразу к двум мужчинам. В обоих случаях – любовь-ненависть. Точнее, в одном – ненависть-любовь, а в другом – любовь-ненависть, если судить по цитированному выше диалогу. Стало быть, Исаева (подразумеваться могла именно она) – любила и Достоевского, и Вергунова, но по-разному, потому что была «безумна» – и как это перекликается с тем куском из главы «У Тихона», не вошедшей в «Бесы», который мы уже приводили…
«Не могу же я вести ее к алтарю подлецом?...»
Как правило, изучая личность Достоевского и взаимосвязь его биографии с творчеством, исследователи останавливаются лишь на отражении реальных жизненных коллизий в поступках героев романов и повестей. Между тем, на наш взгляд, куда важнее выявить прямо противоположное: попытаться реконструировать психологию Достоевского и мотивы его действий по его же романам.
Кузнецкий пассаж настолько парадоксален и так трудно поддается «расшифровке», что не прибегнуть к анализу сходных мест в его сочинениях невозможно. В тех же «Бесах» – словесный поединок двух соперников, они оспаривают друг у друга право вести их общую избранницу к алтарю.
Вот что говорит один из них: «Если бы вы хотели взять моё место у аналоя, то могли это сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно, нечего было приходить к вам с безумием. Тем более, что и свадьба наша после теперешнего моего шага уже невозможна. Не могу же я вести её к алтарю подлецом? То, что я делаю здесь, и то, что я передаю её вам, может быть, непримиримейшему её врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда».
И далее – про то, что, возможно застрелится, если женщина достанется другому - это так напоминает чувства к Исаевой: «Или с ума сойду, или в Иртыш», что и самому Достоевскому должно было многие годы спустя казаться безумием.[ 42 ]
Притом, что в Кузнецке, в Одигитриевской церкви, он все еще опасался, что Исаева раздумает и Вергунов-шафер уведет ее из-под венца. Отсюда – эпизод с бегством Настасьи Филипповны во время венчания, отсюда и оставшаяся навсегда «зарубка» в подсознании Достоевского, о чем узнаем из «Воспоминаний» А.Г. Достоевской (см. ниже)…
Марья Шатова и Марья Исаева
В тех же «Бесах» находим очередной аналог по жизненной коллизии. Марья Шатова, возможно, тоже в чем-то списана с Марии Исаевой (а повторение действительных имен прототипов, перенесенных на персонажи, как уже сказано, практиковалось Достоевским постоянно). Марья Шатова – «угасает» точно также, как Исаева: «Но легкомысленная, наивная и простодушная прежняя энергия, столь ему знакомая, сменилась в ней угрюмою раздражительностью, разочарованием, как бы цинизмом, к которому она еще не привыкла и которым сама тяготилась. Но главное, она была больна, это разглядел он ясно».
О том, как ведет себя безнадежно больная женщина, о её капризах, Достоевский рассказывал своей второй супруге. Время, когда Исаева «уходила», в память Достоевского врезалось надолго. Хотя бы потому, что «угрюмость, раздражительность и разочарование», вызванные приступами опасного недуга, как бы «оправдывали» увлечения писателя «на стороне» в его глазах, о чем интуитивная Мария Дмитриевна, конечно, догадывалась…[ 43 ]
В другой главе опять – про «угасание Мари»: «она не привыкла к этому ужасному климату… Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена, раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен. Какой сухой, горячий, должно быть, лоб, как темно под глазами и… как, однако, прекрасен этот овал лица и эти пышные волосы…».[ 44 ]
Наконец, в одном из последних эпизодов прикованная к постели Marie (Мари) ругает Николая Ставрогина: «Губы её задрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила:
- Николай Ставрогин подлец!»[ 45 ]
Итак, «Мария» называет «Николая» подлецом. Следует ли из этого, что Мария Исаева, предчувствовав кончину, ругала подобным образом Николая Вергунова? И не в этот ли момент она призналась Достоевскому, что была предана Вергунову и после кузнецкого венца? Или Ф.М. хотелось в ту пору услышать из уст М.Д. именно такую аттестацию бывшему сопернику, да не услышал, и теперь хоть на бумаге воображает реванш. Загадка…
«Подросток»
Следы «кузнецкой коллизии» пытаемся обнаружить в еще одном романе Достоевского – «Подросток». Кстати, почему в названии – «тема детства»? И откуда Достоевскому знать о терзаниях, связанных с «трудным возрастом»? Напрашивается параллель: герой, от лица коего и ведется повествование – возможно, Павел Исаев, пасынок Достоевского. Более близких к Достоевскому «подростков» попросту не было. Черты матери Павла, Марии Дмитриевны, вероятно, присущи образу некой Катерины Николаевны, которая аттестуется как «болезненная девушка… страдавшая расстройством груди, и говорят, чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого у ней не было…». «Расстройство груди» – это, конечно, туберкулез, коим страдала М. Исаева, о красоте же её говорят снимки той поры, а про ее «фантастичность» Достоевский не раз сообщал в письмах.[ 46 ]
Версилов
Конечно, можно обнаружить и другие параллели. Взять хотя бы образ Версилова - он сильно напоминает в чем-то первого мужа М.Д. Исаевой, злосчастного Александра Ивановича: «Это был титулярный советник, лет уже сорока, очень рябой, очень бедный, обремененный больной в чахотке женой и больным ребенком; характера чрезвычайно сообщительного и смирного, впрочем, довольно и деликатный».
Чахоточная жена? Бедность? Ребенок? Всё это – как бы «один к одному», про А.И. Исаева. Других знакомых Достоевского, так близко соответствующих всем подмеченным характеристикам, пожалуй, не сыскать…[ 47 ]
В своих письмах к А.Е. Врангелю Ф.М. именно так определяет покойного Александра Ивановича – натура деликатная, довольно хорошо образован, но слаб характером, отчего и алкоголизм, и социальное падение.
Чахоточные
Впрочем, было бы натяжкой видеть во всех «чахоточных» персонажах романов Достоевского Исаеву. Хотя симптомы этого недуга, иногда довольно подробно описываемые им, он, конечно, имел возможность изучить более всего на примере своей первой жены, так что «автобиографичность», или некоторая степень её, в таких случаях присутствует. В том же «Подростке» поминается, например, «чахоточная чиновница, может быть, и добрая, но, как все чахоточные, чрезвычайно капризная». А о «капризах» М.Д. Исаевой, особенно в последней стадии её болезни, Достоевский не знать не мог и, более того, рассказывал о них А.Г. Достоевской…[ 48 ]
Фотография
Ныне известны два фотоснимка М.Д. Исаевой. Красивое и гордое лицо с трагическим взглядом, величественная стать. Достоевский хранил ее портреты как память, очевидно, они были ему дороги, так что упоминания о фотографиях в его романах, наверное, могли заинтересовать и насторожить исследователей.
В «Подростке» находим соответствующее место. Речь идет о фото больной девушки, - её расположения добивались сразу два претендента. Она умерла от чахотки и аттестуется писателем как сумасшедшая и идиотка, не достойная ревности, поскольку - «не женщина». Как это напоминает, однако, аналогичную характеристику, примененную Достоевским в «Бесах» к Марье Лебядкиной, - она тоже обозначается не иначе, как «помешанная идиотка», и как объект нежной привязанности для соперников.
Такое явно демонстрируемое «словесное» неуважение к «чахоточной идиотке», кочующее из романа в роман, не может не удивить. Вероятно, Достоевский всячески пытается обуздать ревность второй жены к памяти первой и поэтому выставляет М.Д. Исаеву в самом невыгодном для неё свете. Итак, - вот упомянутая «щекотливость» из «Подростка»:
«Он взял со стола и мне подал. Это тоже была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке – лицо девушки, худое и чахоточное, и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что была ему не под силу.
- Это… это – та девушка, на которой вы хотели там жениться и которая умерла в чахотке… её падчерица? – проговорил я несколько робко.
- Да, хотел жениться, умерла в чахотке, её падчерица. Я знал, что ты знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего и не мог бы узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и ничего больше.
- Совсем сумасшедшая?
- Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У неё был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это – один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
- Разве такое позволение возможно? – промолвил я с горячностью.
- О да! она мне позволила: ревнует к женщинам, а это была не женщина»[ 49 ]
Итак, на «сумасшедшую» имеют виды два претендента. У чахоточной от одного из них сын. Воспитывает его не истинный родитель. Но ведь сказанное повторяет «один к одному» жизнь Исаевой и её сына Павла, который тоже – при приемном отце, то есть – при Достоевском. Что ж, ревность А.Г. Достоевской должна быть удовлетворена. Соперница повержена, причем посмертно, обозвана «не женщиной» и «сумасшедшей»…
«Бедная идиотка»
Но если персонаж, производный от Исаевой - «бедная идиотка», и герой о том догадывался накануне венчания, то в чем, собственно, причины столь странной свадьбы? В романе приводится объяснение: была любовь к другой женщине. Сильное чувство переросло в ненависть. И дабы увериться, что на самом деле ненавидит, - внезапно женится на чахоточной «бедной идиотке».
Читаем соответствующее место из «Подростка»: «… В самой полной уверенности, что он не только уже не любит её (то есть Катерину Николаевну! – авт.), но даже в высшей степени ненавидит… он до того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг задумал влюбиться и жениться на её падчерице, обманутой князем, совершенно уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку, доставив ей этою любовью в последние месяцы её жизни совершенное счастье».
Возможно, правда, и иное толкование «кузнецкого венца», если только именно он отражен в «Подростке». Не исключено, что под «Князем» Достоевский подразумевает самого себя (ведь он не раз ассоциировался с «Князем», - у него это как бы «сквозная» линия во многих произведениях, - например, задуманных и написанных еще в сибирскую пору). Коварный же соблазнитель, «осчастлививший» чахоточную – Вергунов. Однако в любом случае выбор в качестве прототипа несчастной М.Д. со столь незавидными аттестациями уже после её смерти вызывает сожаление и потому хочется подчеркнуть сугубую предположительность подобных версий…[ 50 ]
«Братья Карамазовы»
И, наконец, в «Братьях Карамазовых» тоже подмечаем отдаленные следы коллизии Ф.М. и М.Д. Г.М. Фридлендер в примечаниях к роману указывает «на возможное отражение» в характере персонажа повести Ракитина психологических черт «воспитателя пасынка Достоевского П.А. Исаева», и полагает, что «В Катерине Ивановне можно усмотреть некоторые черты сходства с первой женой писателя – М.Д. Исаевой», и, таким образом, мостик к «кузнецкому периоду» становится очевиден.[ 51 ]
В нашей книге (1996) отдельная глава посвящена также доказательствам существования еще одного «мостика» с венчанием Достоевского. М.Д. Исаева несколько лет провела в захолустном городе, где и обвенчалась с Достоевским. А поблизости от него около четверти века в лесу проживал монах Зосима, который является одним из возможных прототипов одноименного героя в «Братьях Карамазовых». О подвигах Зосимы могла поведать Достоевскому именно М.Д. Исаева (см. ниже), поскольку в пору её пребывания в Кузнецке живы были люди, близко знавшие отшельника и даже писавшие о нем (И.С. Конюхов, например)…
Юродивая
В «реальном комментарии» к «Братьям Карамазовым» Е.И. Кийко сообщает об истории юродивой по прозвищу «дурочка Аграфена» – возможном прототипе Лизаветы Смердящей в «Братьях Карамазовых». В своих воспоминаниях А.М. Достоевский писал: «В деревне у нас была дурочка, не принадлежавшая ни к какой семье; она всё время проводила, шляясь по полям… Говорила она мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочка от рождения и, несмотря на подобное обстоятельство, претерпела над собою насилие и сделалась матерью ребенка, который вскоре и умер».
Трудно сказать, была ли «дурочка Аграфена» прообразом Лизаветы Смердящей. Но с более ранними произведениями Достоевского, в коих поминается чахоточная «восторженная идиотка», подобный образ не связан. Хотя и М.Д. Исаева, и «дурочка Аграфена» имели по ребенку, - на этом их сходство заканчивается.
Конечно, нелестные эпитеты в адрес упомянутой выше героини «Подростка», или Марьи Лебядкиной из «Бесов», относились не к Аграфене, а к М.Д. Исаевой. «Смердящая Аграфена» никак не могла быть объектом привязанности достаточно «утонченного», хотя и «испорченного» Князя.[ 53 ]
«Маша лежит на столе»
Итак, мы попытались контурно очертить круг версий, связывающих сочинения Достоевского со знаменательным пиком его биографии. «Кузнецкий венец» – это частная жизнь писателя. Поэтому, с одной стороны, он должен быть крайне осмотрительным, вводя в свои произведения «сколки с реальности», с другой – напротив: литературная форма – прекрасный камуфляж, и то, что нельзя сказать в письмах к близким знакомым, смело отражается в творчестве – ибо любой сюжет легко объявить выдумкой. Понятно, что записные книжки и переписка Достоевского – куда «осторожнее» его же романов, адресованных широкой публике. Что не означает, конечно, будто как источник они менее ценны.
Напротив – по прочтении эпистолярного и «дневникового» наследия Достоевского загадка венчальных коллизий становится еще более интригующей. Так, запись от 16 апреля 1864г. начинается словами: «Маша лежит на столе». Исаева скончалась, и Достоевский старается подытожить содеянное им и ею на том жизненном витке, который их соединил.
Читаем: «Женитьба и посягновение на женщину есть как бы величайшее оттолкновение от гуманизма, совершенное обособление пары от всех (мало остается для всех). Семейство, то есть закон природы, но всё-таки ненормальное, эгоистичное в полном смысле состояние от человека». Что означает такая пометка в день смерти жены? Что жить надо не ради семьи, а для Общества? М.Д. Исаева, надо думать, с подобным подходом вряд ли бы согласилась. И тогда – конфликт интересов? Несовпадение взглядов? Возможно…[ 54 ]
Любовь-жертва, любовь-идеал
В той же книжке – еще одно прелюбопытное место, помеченное той же «роковой» датой: «Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего Я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой».
Что это? Своего рода признание, что ни М.Д. Исаева, ни Ф.М. Достоевский не приносили себя в жертву «закону», т. е. воздержанию, а предавались любви, и что их связь была грешной, и не приводила к усладительному раскаянию после испытанных терзаний? Могла ли М.Д. Исаева согласиться с подобным тезисом?
Ведь если верно то, о чем писал Достоевский в день смерти М.Д., как бы обвиняя ее, что она не способна была на «жертву», после того как заставила страдать любимого человека, - то когда «Маша лежит на столе» и Ф.М. сожалеет о своих винах, в том числе и о преданном «грозном чувстве», он что - счастлив?[ 55 ]
«Философские размышления о личном бессмертии…»
Т.И. Орнатская и К.А. Кумпан так прокомментировали размышления о кончине М.Д. Исаевой в записных книжках Достоевского: «Эти записи связаны со смертью М.Д. Достоевской (она умерла от туберкулеза 15 апреля 1864г.). В последние годы жизни жены отношение Достоевского к ней изменилось: прежнее страстное чувство уступило место заботливости и состраданию. Любовь к А.П. Сусловой, пережитая Достоевским в эти годы, не вытеснила из его сердца глубокой привязанности к «самой честнейшей, самой благороднейшей и великодушнейшей женщине». После её смерти в жизни его «стало больно и пусто…» (см. письмо к А.Е.Врангелю от 31 марта 1865г.). Раздумья о смерти жены переросли у Достоевского в философские размышления о личном бессмертии, о противоборстве в душе человеческой эгоизма и самопожертвования, о возможности будущей мировой гармонии и о непрерывной связи человека с теми, кто жил до него, и кто придет ему на смену» (далее следуют ссылки на работы Л.М. Розенблюм). Из написанного однозначно следует, что «в последние годы» Достоевский Исаеву если и любит, то не «страстно», не так, как раньше, и это чувство в его сердце совмещается с «любовью к А.П. Сусловой».
Чуть утрируя, получается, что «двоемужество» М.Д. Исаевой соседствует с «двоеженством» Ф.М. Достоевского. Сначала Исаева «мучила» Достоевского, а потом – он её. А поскольку страдание и мучительство, по мысли Достоевского, приводят в любви к наслаждению раскаяния, нельзя не задаться вопросом: кто именно «наслаждался» – Исаева, испытывавшая муки ревности, или Достоевский, получивший отказ А.П. Сусловой и ощущавший неуют души в общении с М.Д…[ 56 ]
Тверь не забыта
По распространенной версии, Вергунов сопровождал Исаеву по дороге из Семипалатинска в Тверь и тайком встречался с нею по ночам на станциях, и Исаева перед смертью рассказала о том Достоевскому. Неудивительно поэтому, что злосчастная Тверь весьма двусмысленно обыгрывается в его сочинениях, но самое интересное – поминается она и в записной книжке, в словах, навеянных кончиной Исаевой. Читаем – наполовину по-французски: «Станция Тверь, profession de foi» (исполнение обета поступать согласно вере, убеждению), что переводится: «Это больше чем преступление, это ошибка».
Т.И. Орнатская и К.А. Кумпан комментируют эту запись так: «Возможно, что заметка эта связана по смыслу с размышлениями Достоевского по поводу смерти М.Д. Достоевской», с чем не согласиться нельзя, ибо она датирована следующим днем после конца Исаевой. Тверь же ассоциируется, несомненно, с Вергуновым. И не отсюда ли «охлаждение в последние годы» между Достоевским и Исаевой, о котором говорят Т.И. Орнатская и К.А. Кумпан? Поскольку Исаева уличена в неверности – Достоевский считает себя свободным, потому возникает роман с А.П. Сусловой. Однако как же понимать написанное - что содеянное Исаевой «больше чем преступление»? В чем Исаева «ошиблась» - в том, что предпочла Вергунова Достоевскому?
Но разве не права она как женщина, предвидя, возможно, будущие «вспышки чувств» Достоевского? Да и когда узнал Достоевский об изменах Исаевой – перед уходом её из жизни! Но тогда страсть к Сусловой – отнюдь не ответ на признание в неверности. И если Исаева призналась в «тверском пассаже» в момент, когда она больна и раздражена, и желает наказать Достоевского за его собственные увлечения «на стороне», то не могла ли быть «тверская» история всего лишь выдумкой, призванной заставить Достоевского остепениться и не порочить еще живую жену в глазах часто меняющихся его возлюбленных?[ 57 ]
Загадочное «увы»
Таким образом, понятие «грозное чувство» приобретает какой-то особо мрачный оттенок. Неприятный осадок, возникающий по прочтении многих «автобиографических» документов, еще в большей степени ощущается после скрупулезных разысканий уже упомянутого выше достоевсковеда Т.И. Орнатской.
Изучая записи личного характера, принадлежащие перу Достоевского, она сделала примечательное открытие, в частности, касающееся и «кузнецкого венца». Она первая возвестила о расшифровке отдельных мест из «Сибирской тетради» Достоевского, предваряемых таинственным словом “Eheu”, которое на латыни означает “увы!”. Иные исследователи до Т.И. Орнатской читали его как “Елен”, “Елеи” и даже как “Елец”, однако трудно было понять, какая связь между “Елей” или “Елец” и Марией Дмитриевной Исаевой.
Точный и правильный перевод придал пометкам Достоевского роковой смысл: означенным выражением он пользовался, только когда его отношения с Исаевой претерпевали кризис. Оно, пожалуй, стало знаковым для их романа в целом. Судя по всему – фатально неудавшегося романа, коли он так усиленно перечеркивался стараниями А.Г., да и Ф.М. Достоевского (а позже и Л.Ф. Достоевской), несмотря на то, что писатель всячески стремится достичь “нравственного начала”, и не забывал отзываться о М.Д. Исаевой после её кончины если не восторженно, то – уважительно.
Но это – «для публики», в личных письмах.
Ибо, что значит «добиться» нравственного начала? Прежде всего, преодолеть некие не нравственные препоны, то есть претерпевать внутреннюю борьбу (он весь – борьба, - считал Л.Н. Толстой) с самим собой.
Итак, Ф.М. стремился к раскаянию. И, значит, вполне сознавал свои прегрешения перед М.Д.; а теперь, когда ее уже нет, не искал ли он «наслаждения в раскаянии»? Так что подспудно, как уже сказано, в душе его и сознании шла война с памятью умершей Исаевой, и роковое “увы!” не было, наверное, забыто и после её смерти…[ 58 ]
|
|