| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава вторая. ПИСЬМА
Страница 1 из 5
Исключительный человек инстинктивно ищет исключительной судьбы. В природе его необычайного характера – потребность жить героически, или, как говорил Ницше, «опасно»; такой человек в силу присущих ему огромных притязаний насильственно вызывает мир на их удовлетворение. Таков гениальный характер, в конечном счете невиноватый в своих страданиях, ибо ниспослание ему этих испытаний огнем мистически требует полной отдачи всех внутренних сил: словно буря – чайку, могучая судьба поднимает его все выше и выше…
Стефан Цвейг
«Будь я слезлив, я бы плакал…»
Особо подчеркивая мучительность романа Достоевский-Исаева-Вергунов, мы, возможно, ошибаемся. Потому что вся жизнь писателя до момента, когда он стал благопристойным мужем своей молодой второй супруги, состояла из аналогичных «треугольников»: отношения Достоевский-Суслова-Исаева, Достоевский-Шуберт-Исаева, или Достоевский-Исаева-Корвин-Круковская были не менее мучительны. А до Вергунова был еще треугольник Исаева-Исаев-Достоевский. И пусть все они - «второстепенны» и менее «скандалезны», чем с Вергуновым, но всё равно – они были. Связь Исаева-Исаев-Достоевский (возникшая еще в Семипалатинске) – для нас особо примечательна, ибо показывает, что и «вергуновский» пассаж возник не на пустом месте, а был лишь отражением подсознательного желания Ф.М. стать участником некоей групповой связи. Уже первое сохранившееся письмо Достоевского к Исаевой (а в равной мере и к А.И. Исаеву) доказывает это со всей очевидностью.
Читаем: «Надеюсь, что Вы и Александр Иванович позволите мне называть вас обоих именем друзей. Ведь друзьями же мы были здесь, надеюсь, ими и останемся. Неужели разлука нас переменит? Нет, судя по тому, как мне тяжело без вас, моих милых друзей, я сужу и по силе моей привязанности… Я пять лет жил без людей, один, не имея в полном смысле никого, перед кем бы мог излить своё сердце. Вы же приняли меня как родного. Я припоминаю, что я у Вас был как у себя дома. Александр Иванович за родным братом не ходил бы так, как за мною. Сколько неприятностей доставил я Вам моим тяжелым характером, а вы оба любили меня. Ведь я это понимаю и чувствую, ведь не без сердца ж я... Одним словом, я не мог не привязаться к Вашему дому всею душою, как к родному месту. Я вас обоих никогда не забуду, и вечно вам буду благодарен. Потому что я уверен, что вы оба не понимаете, что вы для меня сделали и до какой степени такие люди, как вы, были мне необходимы. Это надо испытать и только тогда поймешь. Если б вас не было, я бы, может быть, одеревенел окончательно, а теперь я опять человек… Письмо уже потому проклятое, что напоминает разлуку, а мне всё её напоминает. По вечерам, в сумерки, в те часы, когда, бывало, отправлюсь к вам, находит такая тоска, что, будь я слезлив, я бы плакал… Жму крепко руку Александру Ивановичу и целую его. Надеюсь, что он напишет мне в скорости. Обнимаю его от всего сердца и как друг, как брат желаю ему лучшей компании… Прощайте, прощайте! Неужели не увидимся».[ 1 ]
Таким образом, Достоевский страдает из-за распавшегося «уклада», и его любвеобильное сердце мечтает о восстановлении разрушенного. Если учесть, что подобных ситуаций в жизни Достоевского было немало, рискнем предположить: окажись М.Д. Исаева в Кузнецке одна, без супруга, может, она и не представила бы для будущего писателя столь жгучий интерес, как вкупе с мужем. Овдовев, М.Д. вновь «встраивается» в затребованный душой Достоевского тройственный союз, приблизив к себе Вергунова. И тут – история почти повторяется: жгучая ревность к нему уживается с попытками объясниться, и даже сдружиться («он плакал у меня»), что, по сути, все то же братание. Не отсюда ли много позже – братание Рогожина и Князя Мышкина, врагов, связанных, тем не менее, страстью к «общему» объекту…
«Я весь растерзан…»
Упомянутое выше письмо Достоевский послал в Кузнецк 4 июня 1855г., а 4 августа А.И. Исаев скончался. Треугольник распался окончательно, навсегда. По-видимому, для Достоевского это был действительно удар, ибо к «тройственным» союзам он испытывает истинно фатальное влечение.
На десятый день после смерти Исаева Ф.М. сообщает своему другу Врангелю: «Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства!… Боюсь, не виноват ли я перед ним… Он умер в нетерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейший подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности – единственная отрада её. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал её, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!». В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный!»[ 2 ]
А ведь самым первым соперником Достоевского был именно Исаев. Как уже сказано, - другом-соперником. Или, еще точнее – собратом по любви к М.Д. Исаевой. Впрочем, если судить по письмам, Марию Дмитриевну также можно назвать «партнершей» Достоевского по привязанности к А.И. Исаеву. И как тут снова не вспомнить, что и Вергунов «плакал у Достоевского на плече», - таким образом, «партнерские» отношения появятся уже в новом варианте, просто-таки «один к одному»…
«Я давно уже люблю эту женщину…»
Брату он пишет 13-18 января 1856г., что Исаеву любит уже давно. Судя по его душевным письмам в Кузнецк – со времени, когда первый треугольник еще существовал. При темпераменте Достоевского, можно не сомневаться, что он бы-таки попытался «отбить» Исаеву у мужа – возможно, по близкому сценарию, как позднее в случае с Вергуновым. Но – не пришлось. Соперник «самоустранился», вполне буквально – он умер. И Исаева стала как бы «доступна».
Однако мы уже знаем: Достоевский – «человек пути» и его возбуждает сама борьба за женщину, и чем тернистее дорога, тем желаннее «объект». Достигнутая цель уже так не волнует, как восхождение к ней. Именно поэтому, думается, излюбленным сюжетом в его романах был треугольник. Как только «конструкция» рушится, игра в любовь теряет остроту. Обвенчавшись с Исаевой, Достоевский как бы сравнивает прежнее восторженное чувство, сродни творческому подъему, с унылой прозой, и от игры устаёт, или вовсе отказывается от нее.
Но всё это – позже. Пока же – Исаев умер. И цель, как будто, достигнута. Однако любовь без препон для Достоевского слишком пресна. Со смертью мужа, тем не менее, «завоевывание» Исаевой не прекратилось, а неожиданно вошло в новую фазу. Потому что появилось препятствие: из-за безденежья она с сыном должна покинуть Сибирь и вернуться к родным в Астрахань. И, значит, не добившись Марии Дмитриевны, он может ее потерять. Поэтому борьба за нее перешла в следующий виток: Достоевскому во что бы то ни стало нужно удержать Исаеву в Сибири.
На этот раз средством могут стать деньги, которые достать негде, кроме как попросить у брата. Достоевский пишет: «Я давно уже люблю эту женщину и знаю, что и она может любить. Жить без неё я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения, а между тем родные зовут её к себе, в Астрахань. Если до весны моя судьба не переменится, то она должна будет уехать в Россию. Но это только отдалит дело, а не изменит его. Моё решение принято, и, хотя бы земля развалилась подо мною, я его исполню. Но не могу же я теперь, не имея ничего, воспользоваться расположением ко мне этого благороднейшего существа и теперь склонить её к этому браку».[ 3 ]
Таким образом, способ завоевания объекта страсти у Достоевского определен: в случае с Вергуновым - это открытый «поединок» из слов и писем. А немногим ранее – деньги, позаимствованные у брата. Любовная интрига превращается в сложную многоходовую комбинацию, - под стать тем, что описаны в последующих романах. Какой бесценный материал собирал в «битвах» за Исаеву сочинитель Достоевский!
«Там есть женихи…»
Пока Достоевский обдумывает, как облегчить путь к сердцу Марии Дмитриевны, возлагая большие надежды на помощь брата, от которого ждет денег, в Кузнецке мало-помалу укрепляется связь Исаевой с Вергуновым. Треугольник возобновился, но только в новом составе!
23 марта 1856г. Достоевский пишет Врангелю: Исаева, де, «грустит, отчаивается, больна поминутно, теряет веру в надежды мои, в устройство судьбы нашей и, что всего хуже, окружена в своем городишке (она еще не переехала в Барнаул) людьми, которые смастерят что-нибудь очень недоброе: там есть женихи. Услужливые кумушки разрываются на части, чтоб склонить её выйти замуж, дать слово кому-то, имени которого еще я не знаю. В ожидании шпионят над ней, разведывают, от кого она получает письма? Она же всё ждёт до сих пор известия от родных, которые там у себя, на краю света, должны решить здешнюю судьбу её, - то есть возвратиться ли в Россию или переезжать в Барнаул».[ 4 ]
«Она что-то скрывает от меня…»
Итак, соперник объявился. Но имени его Достоевский еще не знает. Исаева пишет с каждой почтой, но о самом главном – ни слова. Достоевский называет это скрытностью. Надо полагать, Исаева умела таиться – жизнь научила. Вспомним: согласно бытующей версии, о контактах с Вергуновым уже после венчания она поведала Достоевскому только накануне смерти. Стало быть, во все годы брака о своей тайне умалчивала. Не верила в великодушие Достоевского? Возможно.
Из того же письма к Врангелю: «Я предугадывал, что она что-то скрывает от меня. (Увы! я этого Вам никогда не говорил: но еще в бытность Вашу здесь par ma jalousie incomparable я доводил её до отчаяния, и вот потому-то она теперь скрывает от меня). И что ж? Вдруг слышу здесь, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражен как громом. В отчаянии я не знал, что делать, начал писать к ней, но в воскресенье получил и от неё письмо, письмо приветливое, милое, как всегда, но скрытное еще более, чем всегда. Меньше прежнего задушевных слов, как будто остерегается их писать. Нет и помину о будущих надеждах наших, как будто мысль об этом уж совершенно отлагается в сторону. Какое-то полное неверие в возможность перемены в судьбе моей в скором времени и наконец громовое известие: она решилась прервать скрытность и робко спрашивает меня: «Что если б нашелся человек, пожилой, с добрыми качествами, служащий, обеспеченный, и если б этот человек сделал ей предложение – что ей ответить?»[ 5 ]
Употребленные Достоевским французские слова редакторы Полного Собрания Сочинений переводят так: «моей исключительно ревностью». То есть буквально получается: Исаева скрытна именно из-за ревности Достоевского. Она в ней уверена. И тогда понятно, отчего так долго, до конца дней своих, не сознавалась, что длила связь с Вергуновым, уже будучи замужем…
«Я был поражен, как громом…»
Однако вот что странно. Исаева пишет, что ей, возможно, сделает предложение пожилой, добрый и обеспеченный служащий. Но ведь Вергунов не был ни обеспеченным, ни пожилым. И, значит, - возможен еще один треугольник! Исаева мечется меж тремя претендентами: Вергуновым, Достоевским и таинственным состоятельным служащим, причем, как видно, предпочтение отдает последнему, да притом еще спрашивает у своего ревнивого друга, как он относится к появлению соперника!
Терзательница сердец хладнокровно выбирает, потому что на карте – её жизнь и будущее сына, которое еще надо обустраивать. И, похоже, пока что чувства Достоевского для неё третьестепенны, - если этот мифический второй соискатель руки существует на самом деле. Как выяснится чуть позже, Исаева простодушно лукавит: пытается разведать свои шансы. А Достоевский тем временем впадает в глубокое уныние, о чем сообщает Врангелю: «Она спрашивает моего совета. Она пишет, что у неё голова кружится от мысли, что она одна, на краю света, с ребенком, что отец стар, может умереть, - тогда что с ней будет? Просит обсудить дело хладнокровно, как следует другу, и ответить немедленно. Protestation d`amour были, впрочем, еще в предыдущих письмах... (Исаева) прибавляет, что она любит меня, что это еще одно предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя... Неподвижная идея у меня в голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние».[ 6 ]
«Я растерзал ее…»
Однако как совместить «уверения в любви», которыми Исаева делится с Достоевским (французское словосочетание, приведенное в письме, можно перевести и так), с ухаживаниями (небезответными) Вергунова и загадочным романом со старым и добрым «обеспеченным служащим»? Да ведь и память о первом муже покоя не дает, его она тоже – любила.
И тут в мыслях возникает слово «расчет», которое так не хотелось бы ассоциировать с Исаевой. Однако – приходится. Даже если мнимого обеспеченного претендента не существует, - грустно! – но она всё равно «рассчитывает», насколько к чувствам Достоевского прилагается способность содержать её с сыном, тогда как он впадает в отчаяние.
Но «человек жив надеждой» и Достоевский всё же полагает, что она испытывает к нему нежные чувства, и этой уверенностью заражает Врангеля: «Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал её! Я, может быть, убил её этим письмом. Я сказал, что я умру, если лишусь её. Тут были и угрозы, и ласки и униженные просьбы, не знаю что. Вы поймите меня, Вы мой ангел, моя надежда! Но рассудите: что же делать было ей, бедной, заброшенной, болезненно мнительной и, наконец, потерявшей всю веру в устройство судьбы моей! Ведь не за солдата же выйти ей. Но я перечел все её письма последние за эту неделю. Господь знает, может быть, она еще не дала слово и кажется так; она только поколебалась. Mais – elle m`aime, elle m`aime (пер. с фр.: «Но – она любит меня, любит меня», - авт.), это я знаю, я вижу – по её грусти, тоске, по её неоднократным порывам в письмах и еще по многому, чего не напишу Вам».[ 7 ]
«Никогда в жизни я не выносил такого отчаяния…»
Однако что же было такого в «довенчальных» отношениях с Исаевой, о чем Достоевский стесняется сообщить другу и поверенному его чувств, Врангелю? Что мог он привести в подкрепление вывода, что Исаева его любит? Что это за доказательство любви, о котором нельзя ни писать, ни говорить, потому что в игре – честь дамы?
У мужчины могло быть только одно свидетельство такого рода – близость. Но ведь Исаева – в Кузнецке, а Достоевский – в Семипалатинске. И, значит, если близость была, то – еще в бытность мужа, в Семипалатинске? И можно ли в этом сомневаться, если несколько лет спустя всё повторится – роман Исаевой и Вергунова ведь тоже будет «при живом муже», но уже – при Достоевском. Между тем, Достоевский в письме к Врангелю продолжает «убиваться»: «Друг мой! я никогда не был с Вами вполне откровенным на этот счет. Теперь что мне делать! Никогда в жизни я не выносил такого отчаяния… Сердце сосет тоска смертельная, ночью сны, вскрикиванья, горловые спазмы душат меня, слезы то запрутся упорно, то хлынут ручьем. Посудите же и моё положение. Я человек честный. Я знаю, что она меня любит. Но что если я противлюсь её счастью? С другой стороны, не верю я в жениха кузнецкого! Не ей, больной, раздражительной, развитой сердцем, образованной, умной отдаться бог знает кому, который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке. Она добра и доверчива. Я её отлично знаю. Её можно уверить в чем угодно. К тому же сбивают с толку кумушки (проклятые) и безнадежность положения».[ 8 ]
«Я погибну, если потеряю своего ангела…»
Итак, Исаеву можно «уверить в чем угодно». И, значит, в любви до гроба – тоже. И сразу три претендента этим пользуются и наперебой её «добиваются»? И Достоевский – едва ли не более всех иных-прочих. Убеждать он умел: впадая в экстаз, красноречивым мог быть безмерно. В письме к Врангелю: «Отказаться мне от неё невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш! Само собой разумеется, что если б уладились дела мои (насчет манифеста), то я был бы предпочтен всем и каждому; ибо она меня любит, в этом я уверен. Скажу же Вам, что у нас, на нашем языке (у меня с ней), называется устройством судьбы моей: переход из военной службы в статскую, место при некотором жалованье, класс (хоть 14-й) или близкая надежда на это и какая-нибудь возможность достать денег, чтобы прожить, по крайней мере, до устройства окончательного дел моих».[ 9 ]
«Чтоб отбить ее от женихов…»
Однако вот что странно. Сразу после столь патетических ноток («Или с ума сойду, или в Иртыш!») тут же следуют намеки на необходимость в деньгах, чине, жалованье. Такой резкий переход от чувствительных признаний к суровой прозе озадачивает. Потому что стремление к браку с Исаевой как-то незаметно, понемногу превращается в повод к настойчивым просьбам «устроить мою судьбу». И, судя по письмам, любовь и «устройство судьбы» для Достоевского в ту пору – равнозначны.
Но для Исаевой, похоже, - тоже. Потому что она, несмотря на всю «восторженность», приписываемую ей Достоевским, вряд ли была только мечтательницей, которая без оглядки бросается с головой в омут. Как же еще толковать слова Достоевского, что он не будет предпочтен каждому, если изменится его положение. Значит, чувства были, так сказать, с оговорками? И Достоевский уверен, что Исаева не просто любит его самого, но также ценит и сопутствующие чину и жалованью (а их еще надобно добиться!) преимущества. И зная эту «оговоренность» – Достоевский всё равно продолжает свой «путь к Исаевой» - поскольку он, как уже сказано, «человек пути» и, если решил добиться Исаевой, то ни перед чем не остановится.
Но – разве смятение Ф.М. не схоже с тем, что испытывает и сама М.Д.? Ведь и он, то и дело, ссылается на её «безвыходное положение» – возможно, даже бессознательно! – чтобы подтолкнуть Врангеля к содействию, ожидая от него денежного пособия и, главное, - протекции у важных лиц. Таким образом, роман Достоевского с Исаевой – это не только любовь-мучительство, но во многом, похоже, - любовь-расчет, причем с обеих сторон. Потому что Достоевский постоянно вынужден сочетать полезное с милым сердцу: рассчитывая завоевать любимую женщину, он должен обеспечить себя «положением» и деньгами.
Читаем его письмо к Врангелю: «Я же с своей стороны объявляю Вам мои надежды; чего мне надобно наверно, чтоб отбить её от женихов и остаться перед ней честным человеком, а потом уже спрошу Вас, чего мне ожидать из того, что мне надобно, что может сбыться, что не сбыться? – так как Вы в Петербурге и многое знаете, чего я не знаю...»[ 10 ]
«Умоляет меня не сомневаться в любви ее…»
Разжалобить друга столь чувствительным «романом въяве» было нетрудно. Врангель, возможно, даже прослезится и, конечно, поможет. Ведь связи в Петербурге (где, как известно, «чины раздают») у Врангеля имеются. И тут Исаева, в буквальном смысле, оказывается для Достоевского бесценной.
Из письма к А.Е.: «… В последнем и в предпоследнем письмах она пишет, что любит меня глубоко, что жених только расчет, что умоляет меня не сомневаться в любви её и верить, что это только одно предположение, последнему я верю; может быть, ей предлагали и её уговаривают, но она еще не дала слова; я справлялся о слухах, отыскивал их источник, и оказывается, много сплетен. К тому же, если б дала слово, она бы мне написала. Следовательно, это еще далеко не решено. Ко 2-му апрелю жду от неё письма. Я требовал полной откровенности и тогда узнаю всю подноготную. О друг мой! Мне ли оставить её или другому отдать. Ведь я на неё имею права, слышите, права! Итак: переход мой в статскую службу будет считаться большою надеждою и одобрением… Долго ли я буду без чина? Как Вы думаете? Неужели будет заперта моя карьера?… Теперь самое важнейшее – деньги…».[ 11 ]
«Она же погибнет без меня!...»
Таким образом, выстраивается цепочка: карьера и деньги нужны, чтобы обеспечить брак с любимой женщиной. Но из каких побуждений Врангель помогает Достоевскому, пуская в ход везде, где только необходимо, своё влияние?
Молодой чиновник действительно стремится поддержать Достоевского, ибо роман, переживаемый Достоевским «въяве» (точнее, в письмах) – захватывающий и интригующий, содержит множество трогательных подробностей, а Врангель сам влюблен, у него сложные отношения с Е. Гернгросс в Барнауле, и понятно, что ему непременно хочется стать участником столь же нелегкой романтической связи, хотя бы на правах «устроителя судеб».
Но попробуем обернуть ситуацию в наш «железный век». Нельзя исключить, что покровительство уже ставшему известным писателю сулит в будущем моральные дивиденды подающему надежды чиновнику, и он, наверное, это осознает. Поддержать Достоевского - беспроигрышно. И притом обстоятельства самим Достоевским представлены в таком чувствительном аспекте, что Врангелю, как уже сказано, весьма лестно принять участие в его злоключениях.
Однако продолжим чтение начатого письма. Денежные мотивы в нем постоянно переплетаются с сердечными, так что - роман получается как бы на тему «любовь и злато»: «А мне что надобно: 2-3 тысячи в год ассигнациями. Итак, честно ли я поступлю с ней или нет? Что ж, этого мало, что ли, для содержания нашего? Года через два возвратимся в Россию, она будет жить хорошо, и, может быть, даже наживем что-нибудь. Ну неужели, имев столько мужества и энергии в продолжение 6-ти лет для борьбы с неслыханными страданиями, я не способен буду достать столько денег, чтобы прокормить себя и жену. Вздор! Ведь, главное, никто не знает ни сил моих, ни степени таланта, а на это-то, главное, я и надеюсь. Наконец, последний случай: ну, положим, что еще год не позволят печатать? Но я, при первой перемене судьбы напишу к дяде, попрошу у него 1000 руб. серебром для начала на новом поприще, не говоря о браке; я уверен, что даст… Нет, я не подлец перед ней! А так как она сама упоминает, что рада без сожаленья бросить всех женихов ради меня, если б только у нас уладились дела, то, значит, я еще её избавлю от беды. Но что я говорю! Это решено, что я её не оставлю! Она же погибнет без меня! Александр Егорович, душа моя! Если б Вы знали, как жду письма Вашего! Может быть, в нем есть положительные известия, тогда пошлю его ей в оригинале, а если нельзя, вырву строки о надеждах на устройство судьбы моей и пошлю».[ 12 ]
«Не доводите меня до отчаяния!...»
Показательно место в письме Достоевского, где говорится про дядюшку. Способ разжалобить и получить деньги на спасение несчастной и больной Марии Дмитриевны (через устройство собственной судьбы) опробован на Врангеле. И теперь Достоевский решил применить его и к близкому родичу - пусть вышлет столь насущно необходимую тысячу рублей. Значимость Исаевой в глазах Достоевского, уже помимо любви, всё более поднимается по мере того, как родственники и друзья активнейше пытаются помочь влюбленным и пускают в ход своё влияние и связи, чтобы «ввести в свет» бывшего каторжника. Притом Достоевский сам подсказывает Врангелю, к кому именно обратиться за подмогой, и называет, в частности, имя графа, генерал-адъютанта Тотлебена.
Создается впечатление, что весь свет задействован в устройстве судьбы Достоевского, и только на том основании, что Исаева пока еще в нерешительности: за кого выйти замуж. И для того, чтобы убедить безвестную вдову в неописуемо далеком Кузнецке, необходимо вмешательство графов, баронов и генералов.
Между тем, Достоевский именно так дело и обставляет, тщательно Врангеля наставляя и инструктируя, как вести себя с высокопоставленным Тотлебеном: «Он (то есть Тотлебен, - авт.) человек очень вежливый (несколько рыцарский характер), примет и отпустит Вас очень вежливо, если даже и ничего не скажет удовлетворительного. Если же Вы по лицу его увидите, что он займется мною и выкажет много участия и доброты, о, тогда будьте с ним совершенно откровенны; прямо, от сердца войдите в дело; расскажите ему обо мне и скажите ему, что его слово теперь много значит, что он мог бы попросить за меня у монарха, поручиться (как знающий меня) за то, что я буду вперед хорошим гражданином, и, верно, ему не откажут. Несколько раз по просьбе Паскевича государь прощал преступников-поляков. Тотлебен теперь в такой милости, в такой любви, что, право, его просьба будет стоить Паскевичевой. Вообще же я во многом надеюсь на Вас. Вы скажете горячее слово, я уверен. Ради бога, не откажите мне в этом... Не встретите ли как-нибудь младшего брата Тотлебена, Адольфа? Тот мне друг. Скажите ему обо мне, и тот бросится на шею к брату и будет умолять его хлопотать за меня. Само собою разумеется, Вы моё письмо к Тотлебену запечатайте в конверт и так подайте. Мне же как можно скорее пришлите уведомление обо всем этом, хорошо ли, худо ли будет... Не обескуражены ли Вы, и, может быть, нехотя пойдете к Тотлебену. Ангел мой! Не оставляйте меня, не доводите меня до отчаяния!».[ 13 ]
«Вы знаете, как я нуждался…»
Итак, Врангель должен обратиться к Тотлебену, а Тотлебен – к царю. И всё для ублаготворения бедной вдовы из далекого и мало кому известного Кузнецка. Потому что, - сидит она без денег и не знает, какого жениха предпочесть.
Это не преувеличение: по логике письма Ф.М. так и выходит - вмешаться должен лично монарх и сделать послабление Достоевскому, чтобы Исаева снизошла до замужества. Всё как-то странно смахивает на водевиль, в котором – и любовь, и сильные мира сего, и ожидание особых милостей от них.
Возможно, иные умилятся: как сильно было чувство Достоевского, если ради него он просит друга дойти до самодержца! Сегодняшние циники, напротив, пожмут плечами и скажут: да, но вероятно и другое, куда более кощунственное прочтение; чтобы Достоевскому додуматься потревожить царя, Исаеву следовало бы выдумать, но, к счастью, судьба поместила её на пути бывшего каторжника, и вот Достоевский в ожидании – не посыплются ли всяческие блага аж из Петербурга! И как тут не вспомнить об излюбленном персонаже Достоевского, обозначенном в романах как «чахоточная восторженная» героиня, - мечущаяся меж двух соперников.
Так каковы, каковы же действительные мотивы поступков Достоевского? Какая тайна кроется за его венчанием? Конечно же, не просто страстное желание во что бы то ни стало обеспечить себя хоть каким-то чином и средствами. Ведь вот и у брата своего, Михаила, Достоевский просит денег, объясняя при этом Врангелю, что они нужны для поездки к Исаевой. Причем – их требуется как можно больше. Видно, в понимании Достоевского, брак с Исаевой, что походил бы на «рай в шалаше», невозможен.
Читаем: «Никогда не забуду, что он, - пишет Достоевский Врангелю о брате Михаиле, - сказал Хоментовскому, передавшему ему мою просьбу похлопотать за меня, что мне лучше оставаться в Сибири. В декабре мы писали (помните, через Вашего брата), я просил денег, прося их выслать на Ламота. Вы знаете, как я нуждался! Что ж, ни слуху, ни духу! Я понимаю, что он может их не иметь, ибо он торгует, но в крайних случаях спасают человека. Притом же недолго я буду у них на шее и всё отдам. Притом же и прошу-то его об деньгах, помня его же слова при прощании со мною. В письме к нему, здесь приложенном, прошу его кроме тех 100 выслать мне еще, сколько может больше. Мне нужно это на всякий случай (если б я получил свободу, то тотчас же полетел бы в Кузнецк, а без денег этого сделать нельзя). Кроме того, если уедет она в Барнаул, уговорю её принять от меня; я ведь Вам не могу написать, но мне нужны, нужны деньги до зарезу; один раз в жизни они только так бывают нужны. 300 руб. серебром спасли бы меня. Но даже 200 и то хорошо, включая сюда те 100, которые уже я просил в декабре. Разумеется, я это Вам пишу как другу, а Вы не вздумайте сами чем-нибудь помочь! Я и то перед Вами подлецом, должен Вам пропасть!»[ 14 ]
«Я буду есть один хлеб…»
Фабула построена таким образом, что любовь к Исаевой настоятельно требует неких благ для самого Достоевского. Разумеется, роман разворачивается более чем деликатно. Врангелю намекают на крайнюю нужду, но тут же предупреждают, чтобы не смел еще раз помогать, - и так ему много должны.
Но ведь именно как друг, на правах задушевного поверенного чувств, Врангель просто обязан субсидировать Достоевского, поскольку тот ни о чем другом в письме и не пишет, кроме как о деньгах, причем Исаева по-прежнему – ведущий мотив и беспокойства, и просьб. Так и слышим хихиканье сегодняшнего циника: ну да, она - тот ключик, с помощью коего раскрываются кошельки – у Врангеля и у родни.
Кстати, тут же Достоевский сообщает, что сядет на хлеб и воду и в конце концов погибнет вместе с Исаевой от голода, отказываясь принимать подачки. Прекрасно зная, что Врангель – друг, и до «хлеба с водой» дело не дойдет. При подробном анализе писем выявляется - просьбы о помощи подкрепляются убедительнейшими «крайними» заверениями: ситуация – запредельная, критическая, которая случается один раз в жизни...
Заметим, «запредельность» затягивается – на годы. С подобными же просьбами Достоевский будет многолетне обращаться к родне и знакомым. Причем поводом будет, конечно, уже не Исаева.
«Что если он, - говорится далее в письме Достоевского к Врангелю, причем «он» – это брат Михаил, - подобно всевозможным дядюшкам и родным в романах, сердится на любовь мою к ней и отговаривает Вас помогать мне! Но ведь мне 35 лет. Что он думает? Что я его люблю из-за денег, которые он мне присылает. Вздор! У меня гордость есть. Я буду есть один хлеб и погибнем я и она, но не надобно мне от него денег, посланных с таким чувством. Не хочу подаяния! Мне нужно брата, а не денег! Мы с ним когда-то и вздорили, но горячо любили друг друга, и, клянусь Вам, я бы голову за него отдал. У меня дурной характер, но когда дойдет до дела, тогда я стою за друзей… Неужели он забыл всё старое и рассердится на то, что я прошу много денег, и когда? Когда для меня самый критический момент всей жизни».[ 15 ]
«Я готов жизнь мою за неё отдать…»
Достоевский признается, что отношения с Исаевой разворачивается у него «как в романе»: родственники восстают против возлюбленной и лишают Ф.М. содержания. Читая письма Достоевского, не раз ловишь себя на том, что перед нами – некая литературная схема. Многоактная пьеса с любовными треугольниками, невеста и жених в бедности, а «злато» у тех, от кого зависит их судьба. И - патетика: «грозное чувство» и «самый критический момент всей жизни».
А как поглядишь, цена вопроса - добиться надлежащего обеспечения, вырваться на жительство в столицу и заслужить всемилостивейшее «прощение», чему, конечно, поспособствуют слухи о спокойной семейности. Но для этого нужно суметь передать в посланиях столь необходимый «накал», постоянно поминая - «я готов жизнь за неё мою отдать» (что в устах раскаявшегося каторжника должно выглядеть особенно умилительно для «сильных мира сего» и, конечно же, произвести ожидаемый эффект).
Из письма к А.Е.: «Ради бога, поймите меня, помогайте мне, не думая, что я чем-нибудь могу повредить своей карьере своею любовью к ней, и… не подумайте, чтоб я поступил с нею нечестно, отвлекая её от выгодного брака с другим, имея ввиду только одну мою эгоистическую пользу. Нет ни выгоды ей в её браке с другим, ни малодушного эгоизма во мне, и потому этого нельзя думать. В противном случае, клянусь, я готов жизнь мою за неё отдать и отказался бы от всех надежд моих в её пользу. Рассудите, она в каждом письме своём и даже в последнем пишет, что любит меня более всего на свете, пишет, что сватающийся человек только расчет с её стороны, и особенно умоляет меня верить, что это только еще одно предположение. Поймите же и её положение. Она с жадностью ждет перемены в судьбе моей, и всё нет да нет ничего! Она приходит в отчаяние и, понимая, что она мать, что у ней есть ребенок, поколебалась на возможность, если мои дела не устроятся, выйти замуж. Еще две почты назад она писала мне, успокаивая мою ревность, что ни один из кузнецких не стоит моего пальца, что она хотела бы мне сказать что-то, но боится меня, что кругом неё интригуют всякие гады, что всё это так грубо делается, без малейшего знания приличий, уверяет в том же письме, что она более чем когда-нибудь чувствует, что я необходим ей, а она мне и пишет: «Приезжайте скорее, вместе посмеемся».[ 16 ]
«Для нее смерть и гибель выйти там замуж…»
Итак, Исаева «приходит в отчаяние» от того, что «перемены в судьбе» Достоевского так и не происходят. То есть буквально – нет ни чина, ни денег. От каких, однако, «мелочей» зависело, глядишь, счастье двух любящих! А как же «жертвы», кои долженствует принести во имя любви, - о чем Достоевский так проникновенно писал!
Жертвы – жертвами, но не могут же они касаться содержания или финансовых обстоятельств! – иронизирует сегодняшний прагматик. И тогда остается одна трактовка: на алтарь любви приносятся только страдания...
Но страдания проистекают всего лишь из отсутствия приличного положения у потенциального жениха. Неромантично? Но – не у Достоевского.
Даже самые прозаичные и «скользкие» мотивы и помыслы он облекает в трогательные и надрывные личины. Читаем далее: «Конечно, посмеемся над проделками кумушек, давших себе слово выдать её замуж. Но ведь она, бедная, слабая, всего боится. Ведь, наконец, собьют её с толку, а главное, загрызут, если увидят, что она не поддается на их проделки, и она будет жить одна среди врагов. Поймите же, что это для неё смерть и гибель выйти там замуж! Я знаю, что если б малейшая надежда в судьбе моей – и она бы воскресла, укрепилась духом и, получив письмо от отца (с разрешением), уехала бы в Барнаул или в Астрахань. Что же касается до меня, то, конечно, мы были бы с ней счастливы. В браке со мной она была бы всю жизнь окружена хорошими людьми и хорошим, большим уважением, чем с тем чиновником. Я сам ведь буду чиновник и скоро, может быть. Я уверен, что могу прокормить семью. Я буду работать, писать».[ 17 ]
«Бедненькая! Она измучается…»
Из написанного следует, что в отличие от брака с неким претендентом из Кузнецка, где Исаеву «загрызут» и окружат врагами, с Достоевским она будет счастлива. Известно, Ф.М. – незаурядный душевед. Его романы – шедевры психологического анализа. Но как же он мог так ошибиться в собственном случае - его прогнозы не оправдались: ни Исаева, ни он счастливы вместе не были. Похоже, сам Достоевский это поймет уже через несколько недель после кузнецкого венчания, когда бывший его соперник, Вергунов, нежданно-негаданно обоснуется в Семипалатинске, приехав вслед за М.Д.
Но всё это - потом. Пока же Достоевский сообщает Врангелю следующее: «Знаете, что я ей отвечал и чего прошу у неё? Вот что: что так как раньше окончания траура, раньше сентября, то есть, она не может выйти замуж, то чтоб подождала и не давала тому решительного слова. Если же до сентября моё дело не уладится, то тогда, пожалуй, пусть объявит согласие. Согласитесь, что если б я бесчестно и эгоистически действовал с ней, то повредить бы ей не мог просьбой подождать до сентября. К тому же она любит меня. Бедненькая! Она измучается. Ей ли с её сердцем, с её умом прожить всю жизнь в Кузнецке бог знает с кем. Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!). Голубчик мой! Пишу Вам всё это для того, чтоб Вы действовали всем сердцем и всей душой в мою пользу. Как на брата надеюсь на Вас! Иначе я дойду до отчаяния! К чему мне жить тогда! Клянусь Вам, что я сделаю тогда что-нибудь решительное! Умоляю Вас, ангел мой! А если Вам когда-нибудь понадобится человек, которого надо будет послать за Вас в огонь и в воду, то этот человек готов, это я, а я не покидаю тех, кого люблю, ни в счастье, ни в беде, и доказал это!»[ 18 ]
|
|