| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава третья. ВТОРАЯ ЖЕНА И ДОЧЬ
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Не располагай мы ничем более, как одними документами истории, какой нищей, скудной и неполной была бы она! Однозначное, очевидное – это область науки, многозначное, обязательно подлежащее толкованию, объяснению – сфера, присущая духовному видению…
Стефан Цвейг
«Мария Дмитриевна ругала его...каторжником»
Не преувеличиваем ли мы силу и значение неприязни А.Г. и Л.Ф. Достоевских к памяти М.Д. Исаевой? Впрочем, неприязнь - опосредованная: обе они Исаеву не знали,и могли быть наслышаны о ее характере разве что от самого Достоевского. Не случайно же, осыпая оскорблениями М.Д., Любовь Федоровна в своей книге ссылается на слова отца? А Ф.М. Достоевский, - как и любой человек, - очень и очень разный. С одной стороны – клятвенно многих уверял, что любил Исаеву всю жизнь, с другой – сумел убедить вторую жену и дочь в обратном. Так что об истинном положении вещей А.Г. Достоевская, возможно, и вовсе не ведала.
Тем не менее, её дневник 1867 года – источник ценнейший и помогает, хоть отчасти, но разобраться в нюансах загадочного и почти детективного «кузнецкого венца». Первая запись в нем, касающаяся Исаевой, относится к 18 августа, и выглядит невинно: «День сегодня превосходный… Меня начало рвать желчью… Утром, вскоре после чаю, когда Федя переодевался, разговор у нас как-то коснулся до деликатности, и вдруг Федя вздумал сказать мне, что я вчера была неделикатная. Мне, разумеется, это было очень больно слышать… Вот она, благодарность за то, что я не ругаюсь! Право, не стоит сдерживаться. Ведь вот Марья Дмитриевна ругала его каторжником, подлецом, колодником, и ей всё сходило с рук».[ 1 ]
«Разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет…»
Выслушивать упрёки больно – ведь А.Г. Достоевская нездорова. Вероятно, она беременна. Однако удивительно звучит из уст «бывшего каторжника», привычного за сибирский период ко многим «неделикатностям», недовольство манерами осторожной в выражениях и вполне интеллигентной А.Г. В подобном контексте М.Д. Исаева, с подачи А.Г. Сниткиной, выглядит весьма невыгодно: грубая женщина, которая скверно ругает мужа, и Анна Григорьевна как бы попрекает Достоевского связью с такой «несветской» особой…
Но в иных ситуациях Анна Григорьевна была бы рада взять первую жену Достоевского в союзницы: она не обманывалась насчет его романа с А.П. Сусловой, и прекрасно знала, что с ней он Исаевой изменял. И более всего боялась, как бы та же инфернальная Апполинария не встала на ее пути.
О чем – запись от 30 августа: «Случилась у нас ссора… Разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет? Чем я в этом могу увериться? Ведь изменил же он этой женщине (то есть Исаевой! – авт.), так отчего же ему не изменить и мне?… Потому-то я дала себе слово всегда наблюдать за ним и никогда не доверяться слишком его словам… Мне представилось, что он вместо того, чтобы ходить в кофейню читать газеты, ходит к ней, что вот она дала ему свой адрес… Одна мысль об этой подлой особе, которая меня, вероятно, не любит, что она способна нарочно ему отдаться для того, чтобы только насолить мне, зная, что это будет для меня горько, и вот теперь, должно быть, это действительно и случилось, и вот они оба считают, что могут обманывать меня, как прежде обманывал Марию Дмитриевну… Неужели она здесь, неужели всё моё счастье рушилось. Господи, я, кажется, умру, если это так будет».[ 2 ]
«Ей непременно следует поставить памятник…»
Итак, А.Г. Достоевская знает, что её муж первую жену обманывал. И боится, как бы и с ней не произошло того же, потому что словам Достоевского доверяться нельзя. Любовь же Федоровна, наслышанная от матери об «изменах» Марьи Дмитриевны, о романе с Апполинарией Сусловой могла лишь догадываться. Потому что вряд ли А.Г. посвятила дочь в то, что есть, де, такая «подлая особа», которая покушается на семейное благополучие Достоевских. К тому же – положение обязывает - имя великого писателя нельзя компрометировать «случайными связями», он должен быть вне подозрений.
Но, похоже, не попечение о добром имени супруга первостатейно, - создается впечатление, что его внебрачные былые и предположительно нынешние увлечения для Анны Григорьевны - прежде всего предмет для ревности. Доброжелательных отзывов об Исаевой в ее дневнике мы почти не встречали.Запись от 1 октября: «Сегодня мы говорили о его прежней жизни и Марии Дмитриевне, и он толковал, что ей непременно следует поставить памятник. Не знаю, за что только?».[ 3 ]
Нет яростнее ревности посмертной…
«Я должна признаться в одном очень дурном чувстве…»
В неприязни к Исаевой Анна Григорьевна признавалась в черновых набросках к «Воспоминаниям». Правда, она оговаривалась, что с годами подобное чувство у неё «исчезло». Однако есть все основания усомниться. С возрастом, действительно, Достоевский перестал беспокоить Анну Григорьевну возможностью связей «на стороне», что для пожилого человека вполне естественно. Но это вовсе не означает, будто А.Г. забыла и особенно – простила тех, кто были близки с Достоевским в пору его молодости и зрелости. Её ревность обратилась к прошлому.
Из черновых набросков «Воспоминаний»: «Я должна признаться в одном очень дурном чувстве, которое у меня тогда было, именно в ревности к Марии Дмитриевне. Я так любила Ф.М., что мне было обидно подумать о том, что другая женщина когда-нибудь была ему дорога и много значила в его жизни… Это было чисто детское чувство, которое с возрастом исчезло…».[ 4 ]
«Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь…»
А.Г. Достоевская описывает смерть Исаевой со слов Ф.М. Повторимся: она сообщает, что в последние три года Исаевой то и дело виделись черти или просто «то, чего не было». Если принять на веру сказанное Анной Григорьевной, понятно, почему Федор Михайлович не брал Исаеву в заграничные поездки. С умалишенной, – а такой он представил М.Д. второй жене, - кто же не будет чувствовать себя стеснённым?
Но не может ли статься, что всё обстояло по иному. Ведь Достоевскому очень важно оправдать перед Анной Григорьевной свой роман с А.П. Сусловой в пору брака с Исаевой (об этом Анна Григорьевна наслышана).
И не самый ли верный путь – объявить Исаеву сумасшедшей. Какого же мужа отважатся осудить за измену душевнобольной супруге? Читаем запись А.Г. Достоевской от 8 октября 1867г.: «Вечером я несколько спала, потом после чаю, когда я лежала в постели, Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь, про Марью Дмитриевну, про её смерть. Она умерла в 6 часов вечера; он всё сидел у неё, потом вдруг ему сделалось скучно (!!! - авт.) и он пошел на минуту к Ивановым, пробыл у них не более 5 минут и когда пошёл домой, то к нему прибежали и сказали, что она кончается. Когда он подошёл к дому, дворник сказал, что она уже умерла. Перед смертью она причастилась, спросила, подали ли Фёдору Михайловичу кушать и доволен ли он был, потом упала на постель и умерла. Потом он рассказывал про её последнее время, что ей уж года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было. (Не найдём ли здесь «ключик» к неразгаданной до сих пор загадке, будто незадолго до смерти Марии Дмитриевны Вергунов приезжал к ней и она в том Достоевскому призналась?… - авт.) Перед его отъездом в Петербург она выгоняла чертей из комнаты, для этого велела отворить окна и двери и стала выгонять чертей. (А, может, укоряя Достоевского, что покидает её чуть ли не на смертном одре, называла его «диаволом» и гнала вон: ступай, де, двери открыты… - авт.). Послали за Александром Павловичем, который уговаривал её улечься в постель. Она послушалась, потому что его чрезвычайно как слушалась во всём».[ 5 ]
Ну как ещё более убедительно можно было доказать А.Г. оправданность обмана Достоевского по отношению к умирающей жене, нежели подобными рассказами…
«Она была в связи с её первым мужем…»
Согласно распространенной версии, Исаева перед кончиной созналась Достоевскому в измене с Вергуновым. Однако вот что странно. А.Г. Достоевская сообщает также, будто чуть ли не на смертном одре Исаева рассказывала о связи собственной сестры Варвары с первым мужем Исаевой – Александром Ивановичем. А.Г. Достоевская (со слов Ф.М., конечно) считала, что этого «вовсе никогда не было», но несколько злоупотребила в интересующей нас записи местоимением «она». Трудно сразу понять, о ком шла речь – об Исаевой или о Варваре Дмитриевне.
Возможно и иное прочтение: имели место близкие отношения Исаевой с супругом Варвары. М.Д. повинилась, де, в том Достоевскому, но он впоследствии такой «факт» начисто отрицал.
И тогда допустимы две версии: либо Исаева - аморальное создание (во что Любовь Федоровна верила свято), либо - человек больной, способный о собственных и чужих «грешках» много чего напридумывать. А раз так, прелюбодеяния с Вергуновым – не из того же ли ряда «придуманных» историй?
Есть, впрочем, и третий вариант: предположим, Достоевский вкладывает в уста умершей Исаевой слова, коих она никогда не произносила, чтобы показать её «блудливый» нрав. Правда, тут же оговариваясь, что в россказнях Исаевой - сомневается. Но для ревнивой и подозрительной А.Г. подобные оговорки большого значения не имели.
Вывод, к которому Достоевский подталкивал Анну Григорьевну, придумывая за Исаеву «нужные» признания, напрашивался сам собой: роман с Сусловой вполне объясним и достоин прощения...
Из дневника А.Г. Достоевской: «Говорил мне, что она (то есть Исаева, - авт.) ужасно не любила свою сестру Варвару, говорила, что она (кто «она» – Исаева или Варвара? – авт.) была в связи с её первым мужем (с чьим «первым мужем»? – авт.), чего вовсе никогда не было. Говорил, что она ужасно дурно жила с своим первым мужем, что тот её выносить не мог…».[ 6 ]
«Она была страшная ревнивица…»
Стоп! Анна Григорьевна окончательно нас запутала. Кого имела ввиду под словом «она»? Варвару или Исаеву? Кто дурно жил «с первым мужем»? Осмелился бы Достоевский утверждать, что А.И. Исаев Марию Дмитриевну «выносить не мог»? Ведь он восторженно отзывался об этой паре, будучи их другом, и всем представляясь таковым, - так чего же стоило прекраснодушие, приписываемое в давнюю пору А.И. Исаеву? Нет, в подобную версию решительно не хочется верить.
Но, может, А.Г. Достоевской было важно подчеркнуть, будто Исаева обладала столь несносным характером, - даже Александр Иванович её не терпел! - и только покладистый Ф.М., хотя и оказался в браке очень несчастлив, смиренно нес свой крест до конца ее дней? Таким образом, ревнивая Анна Григорьевна с памятью М.Д. Исаевой обходится на диво «круто». Но разве не то же самое делает и Достоевский?
А.Г. Достоевская – человек недоверчивый. Она считала, что Федор Михайлович её иногда вводил в заблуждение. Причем приводит вовсе неубедительный пример: он представлял ей за «удивительно нежную и добрую особу» родственницу Елену Павловну, тогда как, по мнению А.Г., - в действительности портрет её в изображении Достоевского мало сходен с оригиналом. Так что юная Анна Григорьевна на его оценки не полагалась, о чем нередко писала. Впрочем, и она тоже не отличалась особой правдивостью.
В частности, в дневнике сообщается, что Достоевский в октябре, когда А.Г. уже замужем, «в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне ее портрет».
Но из предыдущих записей явствует, что чуть ли не при первом визите к писателю она видела фотографию М.Д. (поясную) и узнала, что это его покойная супруга. И, значит, виною всему – неясное изложение мысли, и слово «впервые» относилось не к факту существования Исаевой в жизни Ф.М. и к её смерти, а к портрету?
Так или иначе, по прочтении свидетельств Анны Григорьевны нередко возникают двусмысленности, так что, как источник, ее дневник бесценен, но не всегда надежен.
Что касается точно подмеченной ею особенности Ф.М. порой «придумывать», то - возможно, и про Исаеву с Вергуновым он много чего «понасочинял»?
А.Г. Достоевская - 8 октября 1867г.: «Рассказал… о Елене Павловне, которую он представил за ужасную страдалицу и за удивительно нежную и добрую особу (потом, когда мне пришлось увидеть её, она мне вовсе не показалась такой, так что я решительно думаю, что он это придумал)… Тут он мне в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне её портрет. Право, она мне очень не понравилась, какая-то старая, страшная, почти мёртвая. Правда, он говорил, что она снималась за год до своей смерти и потому такая страшная. Мне она ужасно как не понравилась, и мне по первому взгляду показалось, что, должно быть, она очень злая была и раздражительная; по его рассказам это видно тоже, хотя он и говорил, что был с нею счастлив. Но в это время говорит о своих изменах ей; если бы уж любил её, то ничего не стал бы изменять, а что это за любовь, когда при ней возможно любить и другого человека, да не только одного, а нескольких. Вечер для меня прошел удивительно как приятно…».[ 7 ]
Чем приятен был «вечер воспоминаний» для А.Г. – трудно представить, но она вновь напомнила нам о «даме в чёрном», об удивительном портрете Исаевой, о котором сказано выше…
«Ведь все знают, что она из ума выжила…»
Запись довольно странная. Сам Ф.М. не раз отмечал, что был с Исаевой несчастлив, несмотря на их обоюдную беспредельную любовь. Анне же Григорьевне заявляет об обратном. Столь же разноречиво выглядит оценка «грозного чувства» и в письмах Достоевского, например, к Врангелю уже после смерти М.Д., а, главное, в сопоставлении написанного и содеянного им.
Что касается его измен, о которых он доверительно рассказывает Анне Григорьевне, то – не для того ли и делается это сразу при показе «мёртвого» портрета Исаевой, чтобы реабилитировать самого себя в глазах новой супруги: такой, де, «страшной» женщине, как Исаева, нельзя было не изменять.
Возможно, Анна Григорьевна с ним согласилась. Ведь почему-то из всех, кем когда-то увлекался Достоевский, в описании его дочери (черпавшей сведения со слов Анны Григорьевны), больше всего не повезло Исаевой – то есть той, что была более всех обманута и еще при жизни покинута им…
Как свидетельствует А.Г. Достоевская, муж считал Исаеву в ее последние три года «выжившей из ума». Но – только ли в три последних года? В романах он не раз создавал образ «чахоточной восторженной идиотки», которая шла под венец, причем при двух претендентах, - подразумевая, что Исаева была душевно больной еще накануне венчания?...
Или же, начав с явного «отступления от истины» в том, что Исаева перед концом своим стала умалишенной (чтобы утишить ревность А.Г. и оправдать давнишние собственные «грехи» начала 60-х гг.), Достоевский «продолжает эту тему» в романах, уже уверивши и самого себя, что Исаева всегда была «восторженной идиоткой» – долго ли превратить былую, восхищавшую его экзальтацию М.Д. в безумие, если так надо для нынешнего семейного лада!
Анна Григорьевна недоброжелательными отзывами Достоевского об Исаевой – как прямыми, так и в соответствующих образах из его произведений, в которых читался ненавистный прототип, – довольна. Она признавалась в дневнике, что рада посмертному унижению уже мёртвой «соперницы»…
Запись от 11 ноября 1867г.: «Вообще видно было, что ему (то есть Достоевскому, которому А.Г. презентовала в означенный день трехрублевую папиросницу, - авт.) было очень приятно, что я ему подарила. Мне вовсе не хотелось ничего не подарить ему, потому что он постоянно говорит, что ему в именины и рождения Марья Дмитриевна дарила разные вещи, ну, а почему же я-то отстану от этого обычая… Дорогой мы поссорились… Я, наконец, рассердилась и сказала, что, вероятно, ему хочется, чтобы его ругали подлецом, мерзавцем, тогда он будет доволен, потому что когда его не ругают, то вот он теперь пристаёт и напрашивается на ругательства. Он отвечал, что его никто так не ругал, я отвечала, что ведь Марья Дмитриевна его и каторжником ругала.
- Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с неё спрашивать.
Должно быть, я очень зла, потому что мне было несколько приятно, что он так отозвался об этой женщине, которую он, бывало, постоянно ставил мне в пример».[ 8 ]
И тут возникает недоумение: Достоевский описывал А.Г. «ругательства» Исаевой и ее «умалишенность», и измены, и то, что был несчастлив с ней, и - одновременно «бывало, постоянно ставил… в пример»?
«Из-за ее несчастного характера…»
Публикаторы полного текста дневниковых записей 1867г., подчеркивая в примечаниях, что к памяти Исаевой писатель относился «с глубоким чувством», правильно полагают, что А.Г. Достоевской о действительных отношениях её мужа с М.Д. «было известно гораздо больше», чем она хотела показать в своих позднейших «Воспоминаниях».
Они, эти «Воспоминания», выглядят неизмеримо приглаженнее, чем дневник, в котором записи ведутся «для себя», а потому - более откровенно.
Комментатор «Дневника» привёл отрывок из набросков к «Воспоминаниям», из коего ясно, что рядом с Анной Григорьевной, накануне публикации, сидит незримый «внутренний цензор», так что об М.Д. Исаевой она отзывается куда осторожнее: «И вот тут-то он (то есть Достоевский, - авт.) поведал о той поистине печальной и тяжелой жизни, которую ему пришлось перенести, живя с больной женой, из-за её несчастного характера и из-за нестерпимой для него ревности. Фёдор Михайлович с мельчайшими подробностями рассказывал те, может быть, и мелкие, но обидные для него сцены, которые происходили между ними и которые легли на его душу такими тяжелыми воспоминаниями».[ 9 ]
«Портрет чрезвычайно сухощавой дамы…»
Достоевский обижался на ревность Исаевой, - но разве Анна Григорьевна не писала, что для этого были все основания? И не спешит ли она осудить Исаеву, прекрасно зная, что виновна вовсе не она, а Достоевский, который Анне Григорьевне рассказывал, не таясь, о своих изменах. И, допустив несправедливость по отношению к Марии Дмитриевне, Анна Григорьевна совершает вскоре вторую, - дезинформирует дочь Любу насчет «связи» Исаевой с красавцем-учителем Вергуновым.
Поток умолчаний и неправд заставляет сомневаться во многом сказанном и написанном Достоевским и Анной Григорьевной. Даже в изображении первого, «заочного», «посмертного» знакомства Нюточки Сниткиной с Исаевой, изложенном в «Воспоминаниях» (текст примечаний коих, изданных в 1987г., грешит некоторыми искажениями – неправильно названа, например, дата рождения Исаевой, см. с.529), сквозит неприязнь к М.Д.: «Над диваном в ореховой раме висел портрет чрезвычайно сухощавой дамы в чёрном платье и таком же чепчике. «Наверное, жена Достоевского», - подумала я, не зная его семейного положения». Чёрное платье и чёрный чепец, о которых, конечно же, в «Воспоминаниях» можно бы и не сообщать, передают читателю тот внутренний настрой, которым была буквально обуреваема Анна Григорьевна, когда речь шла об Исаевой.[ 10 ]
«Имела страшный, почти мёртвый вид…»
Вторая запись, касающаяся Исаевой, в воспоминаниях А.Г.Достоевской выглядит столь же немилосердно. Юная Анюта возвращается к той самой «страшной» фотографии, которую впервые увидела, посетив квартиру Достоевского в качестве стенографистки: «Сообщил (Достоевский) мне как-то, что был женат, что жена его умерла три года тому назад, и показал её портрет. Он мне не понравился: покойная Достоевская, по его словам, снималась тяжко больной, за год до смерти, и имела страшный, почти мёртвый вид. Тогда же я с удовольствием узнала, что бесцеремонный молодой человек, который мне так не понравился, не сын Фёдора Михайловича, а его пасынок, сын его жены от первого брака с Александром Ивановичем Исаевым».
Смерть человека не красит, и, наверное, не стоит судить о нём, руководствуясь предсмертными поступками, признаниями, изображениями… В другом месте означенных мемуаров А.Г. Достоевская сообщает, что писатель не любил вспоминать о первой жене, и это так контрастирует с её же собственными словами, зафиксированными в дневнике 1867 года. Ведь она уже нам поведала: Достоевский ставил ей Исаеву постоянно в пример. Тем не менее, А.Г. продолжает озадачивать читателя: «Я пробовала расспрашивать его об умершей жене, но он не любил о ней вспоминать. Любопытно, что и в дальнейшей нашей супружеской жизни Фёдор Михайлович никогда не говорил о Марии Дмитриевне, за исключением одного случая в Женеве, о котором расскажу в своё время».[ 11 ]
Но тогда – как же он, никогда не вспоминая о М.Д., умудрялся раздражать А.Г., ставя ей в пример первую жену?
«Он был с нею очень несчастлив…»
А.Г. Достоевская пообещала рассказать об «одном случае в Женеве», касающемся Исаевой. Однако, как справедливо отметили комментаторы «Воспоминаний», «забыла» исполнить обещанное. Очевидно, думать об Исаевой было неприятно не столько Достоевскому, сколь ей самой.
Как мы знаем, А.Г. утверждала, что Ф.М. в браке с Исаевой был несчастлив - однако, справедливости ради, нужно сказать, что сам Достоевский о М.Д. отзывался противоречиво, и слова «счастье» и «несчастье» иногда чуть ли не одновременно проскальзывали в его письмах и рассказах об их совместной жизни…
Очередной выпад против Исаевой А.Г.Достоевская допускает в главке, посвященной Женеве (возможно, именно этот «женевский пассаж», оговоренный в предыдущей цитате, имела она ввиду, но, скорее всего, лишь собиралась сообщить нечто важное об Исаевой в контексте Женевы, да запамятовала, или, вернее сказать, «умолчала»): «Говорил (Достоевский) о своих мечтах найти в браке своём с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а её «странный, мнительный и болезненно-фантастический характер» был причиной того, что он был с нею очень несчастлив…».[ 12 ]
Определение характера М.Д., скорее всего, успело стать для Достоевского стереотипом – мы слово в слово узнаем написанное некогда Врангелю.
«Какую ужасную женщину судьба послала моему отцу…»
От Анны Григорьевны Достоевской ненависть к первой жене писателя унаследовала их дочь Любовь Федоровна. Как известно, ее книга была опубликована не во французском «оригинале», а в изложении на немецкий, и в 1922 году - в сильно сокращенном варианте – в «переводе с перевода», то есть с немецкого на русский, под редакцией и с предисловием А.Г. Горнфельда (перевод Л.Я. Круковской), под названием «Достоевский в изображении его дочери».
Полный перевод на русский осуществлен лишь 70 лет спустя, т.е. в 1992 году, однако, что касается отношений Достоевского с Исаевой, то у Круковской они все-таки подчеркнуты эмоциональнее, поскольку отражают точку зрения переводчицы, что задало тон восприятия коллизии Достоевский-Исаева-Вергунов на полвека вперед, поэтому мы воспользуемся цитированием по изданию 1922-го года.
Шестая глава в нём – «Первый брак Достоевского» – более походит на произведение художественное, а не просто «биографическое». «Каторжные работы, - пишет Любовь Федоровна, - которые Достоевский должен был отбывать в остроге, были очень тяжелы, но принесли ему пользу, укрепив его организм. Он не был больше больным человеком и поздно развившемся юношей, он стал мужчиной и хотел любить. Первой же женщине, которая была несколько ловче неуклюжих красавиц Семипалатинска, было очень легко завладеть его сердцем. И это произошло спустя лишь несколько месяцев после его освобождения из исправительного дома. Но какую ужасную женщину судьба послала моему отцу!».[ 13 ]
«Она предусмотрительно подыскивала… второго мужа…»
Следуя логике Л.Ф., выходило, что не Ф.М. добивался у Исаевой согласия на брак, а Исаева, предвосхищая близкую смерть первого супруга, заманивала Достоевского в свои «сети». Мы помним, однако, что, прежде чем выйти за Федора Михайловича, Исаева полтора года вдовствовала. Возможно – терпеливо ожидая, когда «бывшему каторжнику» выхлопочут офицерский чин, а, скорее, пытаясь справиться с любовью к Вергунову, к которому ее влекла истинная привязанность...
Дочь писателя, конечно, немало преувеличивает, полагая, что в Семипалатинске её отец был «героем на виду и слуху».
Чтобы разубедиться в этом, достаточно изучить свидетельства самого Достоевского, сохранившиеся, правда, в переложении, что ему, солдату, приходилось порой терпеть унизительное обхождение и даже получать подзатыльники за недостаточное усердие по службе.
Когда солдат Достоевский посещал семейство Исаевых, у него не было ни дворянского звания, ни достаточных средств, ни возможности публиковаться. Так что Исаева в ту пору важнее для него, чем он – для неё.
Л.Ф. Достоевская: «Среди офицеров Семипалатинского полка был некий капитан Исаев, порядочный человек, среднего ума и очень слабого здоровья – все врачи в городе отказались от него. Он относился с восторженной приветливостью к моему отцу и приглашал его часто в гости. Жена его, Мария Дмитриевна, принимала моего отца с большим радушием, старалась ему понравиться и сделать его более общительным. Она знала, что вскоре овдовеет и что её средства будут тогда ограничиваться скромной пенсией, какую русское правительство назначает офицерским вдовам и на которую она могла лишь с трудом прокормить себя и сына, семилетнего мальчика. Она предусмотрительно подыскивала уже второго мужа. Достоевский представлялся ей лучшей партией в городе: он был писателем с большим дарованием и у него была в Москве богатая тётка, снова часто посылавшая ему теперь деньги. Мария Дмитриевна разыгрывала поэтическую женщину, непонятую обществом маленького провинциального города»...[ 14 ]
«Его влечение… было скорее жалостью, чем любовью…»
Итак, Любовь Фёдоровна утверждала, что влечение Достоевского к Исаевой было не любовью, а жалостью. Возможно. Однако вспомним его слова: «или с ума сойду, или в Иртыш». Можно ли считать «грозное чувство» синонимом жалости?…
Л.Ф. Достоевская: «Эта влюбленная дружба была вскоре прервана. Капитан получил приказ о переводе его в Кузнецк – маленький сибирский город, где находился другой полк этой дивизии, переведённый в Семипалатинск. Он взял с собой жену и сына и несколько месяцев спустя после прибытия в Кузнецк умер от чахотки, которою болел давно. Мария Дмитриевна сообщила Достоевскому о смерти её мужа и завязала с ним оживлённую переписку. До тех пор, пока правительство, наконец, назначило ей скудную пенсию офицерской вдовы, она жила в нужде и горько жаловалась на это моему отцу. Достоевский посылал ей почти все деньги, которые он получал от своих родственников. Он искренно жалел её, хотел оберечь её, но его влечение к Марии Дмитриевне было скорее жалостью, чем любовью. Вот почему, когда Мария Дмитриевна сообщает ему, что нашла себе в Кузнецке жениха, он, вместо того, чтобы огорчаться, радуется этому и счастлив при мысли, что у бедной женщины нашелся, наконец, покровитель».[ 15 ]
Как странно, - для только что перечитавших иступленные письма Достоевского к Врангелю о коллизии Исаева-Вергунов, - как жалко и странно звучит повествование Л.Ф. о поре «грозного чувства»…
«Он хлопочет… об устройстве своего соперника на службу…»
Сообщаемые Любовью Федоровной сведения грешат искажениями. Неверно назван род занятий А.И. Исаева, неточно определена суть взаимоотношений с Вергуновым.
Как мы знаем, из писем Достоевского отнюдь не следует, что он «радовался» увлечением Исаевой молодым учителем Вергуновым – напротив, муки ревности повергали его в отчаянье. И лишь в момент, когда для Ф.М. якобы становится ясным: Исаева потеряна, так чтобы хоть не страдала от безденежья и отсутствия «положения» у новоявленного «мужа», читай Вергунова, – начинаются «хлопоты» за соперника.
Трактовки событий у самого Достоевского и его дочери отличаются разительно. Впрочем, будущий великий писатель был всяким, - ведь сказано: человек есть тайна…
Л.Ф. Достоевская: «Он (Достоевский, - авт.) хлопочет даже у своих друзей об устройстве своего соперника на службу в одном из министерств, куда тот стремится. Впрочем, Достоевский совершенно не рассматривал будущего мужа Марии Дмитриевны как своего соперника. Мой отец сомневался в те времена, может ли он жениться, и считал себя больным. Давно подготовлявшаяся в нём эпилепсия начала себя проявлять. Он подвергался странным припадкам, внезапным судорогам, которые истощали его и делали неспособным к работе. Полковые врачи, пользовавшие его, всё ещё медлили определить эти припадки. Лишь значительно позже болезнь Достоевского определили, как эпилепсию. Тем временем все – его врачи, полковые товарищи, родственники, барон Врангель, его брат Михаил – все отсоветовали ему жениться, и Достоевский с печалью примирился с судьбой остаться холостяком. И здесь он оставался князем Мышкиным из «Идиота», любящим Настасью Филипповну, позволяющим ей, несмотря на то, уйти с Рогожиным и поддерживающим дружеские отношения со своим соперником».[ 16 ]
«Взбалмошная, ленивая и честолюбивая женщина…»
Л.Ф. Достоевская начисто игнорирует свидетельства собственного отца, его письма, из коих следует, что именно Ф.М., как может, домогается Исаевой, та же – в раздумье, кого ей выбрать: его ли, Вергунова, или некоего престарелого чиновника из Томска (впрочем, похоже, вымышленного). И предпочла всем – Достоевского.
Но – после скольких колебаний!
С другой стороны, если Марья Дмитриевна и была расчетлива, в чем убеждает нас Любовь Фёдоровна, то ведь и Достоевский не лишен того же свойства души, чему примеров приведено предостаточно. С получением офицерского чина, а затем и возвращением дворянства, брак с Исаевой, скорее всего, стал взаимовыгодным, строящимся на суровых жизненных реалиях, как это зачастую и бывает в немолодом уже возрасте…
Л.Ф. Достоевская: «Тем временем Мария Дмитриевна расходится со своим женихом, который покидает Кузнецк. Она получает теперь, наконец, свою вдовью пенсию, но скромная жизнь не по душе взбалмошной, ленивой и честолюбивой женщине. Она возвращается к своему первоначальному плану – выйти замуж за Достоевского, уже произведенного в то время в офицеры. В своих всё учащающихся письмах она преувеличивает свою нужду, говорит, что устала, и грозит покончить с собой и вместе со своим маленьким сыном. Достоевский очень обеспокоен, хочет её видеть, убедить её, призвать её к благоразумию. Как бывший политический ссыльный, он не имеет права покинуть Семипалатинск, хотя часто сопровождал научные экспедиции, объезжавшие по поручению правительства Сибирь».[ 17 ]
«Встретила его с открытыми объятьями…»
Цепь загадок, заданных дочерью писателя, продолжается.
Л.Ф. сообщает, что семипалатинские офицеры «втайне покровительствовали» её отцу. Если иметь ввиду его непосредственного начальника Белихова – то так оно, наверное, и было. Однако она преувеличивала возможности и силу связей Достоевского, которому приходилось выполнять иногда даже роль лакея, принимая верхнюю одежду у прибывшего на вечеринку высшего чина, не говоря уже о рукоприкладстве, жертвой коего становился как недисциплинированный солдат и бывший каторжник…
Л.Ф. Достоевская: «Его товарищи-офицеры, которым он высказал своё желание отправиться в Кузнецк, нашли для этого средства и пути, чтобы послать его туда «по военным надобностям». Дивизия, расположенная в Семипалатинске, послала своему полку в Кузнецк фургон с кладью, которую по предписанию должны были сопровождать вооруженные офицеры и солдаты. Обыкновенно Достоевскому не давали подобных поручений, - офицеры всегда втайне покровительствовали ему, - но на этот раз мой отец был счастлив, что мог воспользоваться случаем и проехать несколько сот вёрст, сидя на связках каната, которые он должен был будто бы охранять. Мария Дмитриевна встретила его с открытыми объятьями и тотчас снова приобрела своё прежнее влияние на моего отца, быть может, несколько охладевшего за время долгой разлуки. Тронутый её жалобами, её горем, её угрозами покончить с собой, Достоевский забыл советы своих друзей и сделал ей предложение, обещая оберегать её и любить маленького Павла».[ 18 ]
«Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение…»
Любовь Федоровна как бы читает письма Достоевского «навыворот». То есть чувства и выражения приязни и неприязни, высказанные Достоевским, приписывает Марии Дмитриевне.
Это Марья Дмитриевна, то и дело колебавшаяся, могла позволить себе неожиданные «охлаждения» в отношениях. Л.Ф. Достоевская же представляет ситуацию с точностью до наоборот. Претенденток на «руку и сердце» её отца в Семипалатинске не сыскать: какая же порядочная женщина свяжется с «бывшим каторжником»? У Исаевой положение более завидное: дворянка, выхлопотавшая пенсион, ещё молодая, красивая, умная, образованная (по определению знакомых Ф.М., знавших её довольно хорошо), отнюдь не взбалмошная, а, напротив, наделенная опытом, по своему расчетливая.
В ту пору она была находкой для солдата Достоевского, у которого – ни чина, ни дворянства, ни кола, ни двора: всё придёт позже… Л.Ф. Достоевская: «Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение. Мой отец возвратился в своём фургоне в Семипалатинск и просил разрешения на женитьбу у командира полка. Оно было ему дано вместе с отпуском на несколько недель. Мой отец возвращался теперь в Кузнецк с большими удобствами, чем в первый раз, в хорошем дорожном экипаже, в котором намеревался привезти в Семипалатинск свою жену и будущего пасынка. Разрешенный моему отцу отпуск был непродолжителен: правительство боялось давать большую волю политическим ссыльным, - и Достоевский должен был жениться через несколько недель после своего прибытия в Кузнецк».[ 19 ]
«Провела ночь у своего возлюбленного…»
Л.Ф. Достоевская утверждала, что предбрачную ночь М.Д. Исаева провела с Вергуновым. Могло ли быть так?
Нужно учитывать и те свидетельства, которые говорили о некотором обоюдном расчете в браке Достоевского с Исаевой. И коли «выгоды» хоть сколько-нибудь примешивались к любви, то сценарий, очерченный Л.Ф. Достоевской, никак не исключается.
Она пишет: «Как счастлив был мой отец, отправляясь в церковь для венчания с Марией Дмитриевной! Наконец-то ему улыбнулось счастье, судьба хотела вознаградить его за все страдания на каторге, даровав ему нежную и любящую жену, а может быть и отцовство. Каким мыслям могла предаваться его невеста в то время, когда Достоевский тешил себя мечтами о счастии? Накануне своей свадьбы Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, красивого мужчины, которого она отыскала после прибытия в Кузнецк и которого она втайне любила давно. Вероятно, её жених в Кузнецке, имя которого мне неизвестно, отказался от женитьбы на Марии Дмитриевне именно потому, что узнал об её любви к красивому домашнему учителю. Мой отец, приезжавший в Кузнецк всего лишь два раза и никого там не знавший, не мог знать что-либо о тайных сношениях своей невесты, тем более, что Мария Дмитриевна разыгрывала в его присутствии роль глубокой и благородной женщины».[ 20 ]
Но разве не могла М.Д. в ночь перед венчанием встретиться с Вергуновым, чтобы проститься с ним? И прощание, очевидно, было щемительным и, может, даже неокончательным, коли вскоре после отъезда Достоевских в Семипалатинск, он, делая невозможное, переводится туда вслед за ними…
«Бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка…»
Но откуда черпала Л.Ф. Достоевская столько подробных сведений? От матери? А Анна Григорьевна – от кого? Разве что от Достоевского.
Но если тот знал, что Исаева провела предвенчальную ночь с Вергуновым, то как это сочетается с возвышенными оценками характера М.Д., какие находим в его письмах в пору после её кончины? Не всё же объясняется рассудочностью Достоевского и желанием показать, что все у него – благопристойно, – вот, де, и «бывшие каторжники» тоже могут быть счастливы в браке.
Или он специально пытался утишить ревность второй жены, всячески унижая перед ней память первой? Не выдумывает же, в самом деле, его дочь факты семейной биографии? И пусть в отдельных местах Л.Ф. неточна (за давностью лет некоторые детали из преданий матери трансформируются в памяти), но вряд ли она ошибалась в главном!
Л.Ф. Достоевская: «Эта бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка, попавшего в плен во время отступления из Москвы и впоследствии привезённого в Астрахань, где он переменил религию и имя для того, чтобы жениться на девушке из хорошей семьи, без памяти влюбившейся в него. По странной игре природы Мария Дмитриевна всецело унаследовала русский тип своей матери. Я видела её портрет: ничто не выдавало её восточного происхождения. Наоборот, сын её Павел, которого я узнала впоследствии, был почти мулатом. У него была жёлтая кожа, чёрные, лоснящиеся волосы; он закатывал глаза, как это делают негры, оживлённо жестикулировал, принимал неожиданные позы, был зол, глуп и бесстыден, плохо мылся и издавал скверный запах».[ 21 ]
«Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены…»
Допустим, что Л.Ф. Достоевская что-либо «придумывает» из жизни своего отца и его первой жены. Но ведь с пасынком Достоевского она прекрасно знакома. Зачем было писать, что от Павла «разило негром»! Хорошо или плохо мылся Паша Исаев, могло занимать только человека, предвзято к нему настроенного. Однако, сводя с ним счёты, дочь великого писателя становится на мало приличный уровень – выносит на обсуждение читающей публики то, о чем в порядочном обществе принято умалчивать («скверный запах»!), что не делает чести автору книги о собственном отце.
Стоило бы заметить также столь удивительную в молодой и интеллигентной женщине ксенофобию и даже расизм – если негр, значит, дурно пахнет. С ксенофобией не рождаются, она прививается.
Не могло ли статься, что привычные в лексиконе Достоевского «полячишки», «немчура», «жиды» нашли в его дочери благодарный отклик. Не была ли Достоевскому свойственна ксенофобия? Охотно и подолгу пребывая за границей, он не только несколько высока, но, порой, даже с брезгливостью отзывается о людях, с которыми довелось встречаться.
Наиболее выраженной чертой его ксенофобии был антисемитизм. Причем даже на каторге, где, казалось бы, общая беда «выравнивает» людей, он испытывает презрение к еврею, обвиненному за убийство по оговору и в «Записках из Мертвого Дома» пишет: «Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож на общипанного цыпленка… Нашего жиденка любили… арестанты, хотя решительно все без исключения смеялись над ним…».
В евреях Достоевского раздражало все, и что курортный Эмс переполнен ими: «Здесь все жиды». Среди отдыхающих «чуть не одна треть… разбогатевших жидов со всех концов мира» - пишет он жене, особенно жалуясь на своих соседей по гостинице – «25-летний жиденок и его мать».
Наверное, Анну Григорьевну, которая, надо полагать, была близка по взглядам с Достоевским, очень позабавили сетования мужа: «Ведь, уж кажется, она его 25 лет как родила, могла бы наговориться за этот срок – так вот нет же, говорят день и ночь, и не как люди, а по целым страницам (по немецки или по хорватски), точно книгу читают, и все это со сквернейшей жидовской интонацией…» («Взгляд», 2003, №28).
Сам Достоевский, судя по письму священника Тюменцева (см. выше) говорил «плавно, не умолкая, обстоятельно» - но то был Достоевский, давший себе право быть самим собой, каков есть…
А что, если письма мужа Анна Григорьевна читала вслух своей дочери? Почему бы Л.Ф. не проникнуться к любому «инородчеству» настоящей ненавистью, потому что, читая ее суждения об Исаевой, начинаешь подозревать, что в несчастной М.Д. дочь Достоевского более всего раздражает, что она - «белая африканка».
А если в более зрелом возрасте ей, допустим, довелось прочитать статью отца «Еврейский вопрос»: «Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы то не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев бы было 80 миллионов – ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?».
Могла ли Л.Ф. не проникнуться злобой и ненавистью ко «всяким там прочим неграм», от которых еще и «скверный запах», как от Паши Исаева, и «сладострастным африканкам», даже если они и «белые»? Не может ли оказаться, что это тоже «ключик» к тональности почти непристойного раздражения, в которой написана ее книга об отце.
Очевидно, зная взгляды отца на «инородство», она несколько раз подчеркивает, что Мария Дмитриевна старательно скрывала «свое африканское происхождение»… Л.Ф. Достоевская: «Во время второго замужества своей матери он (то есть пасынок Достоевского, - авт.) был красивым, маленьким, живым и весёлым мальчиком, которого мой отец баловал для того, чтобы доставить удовольствие Марии Дмитриевне. Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены, которое она тщательно скрывала. Как женщина хитрая, Мария Дмитриевна сумела разыграть примерную супругу, собрать вокруг себя интеллигенцию Семипалатинска и устроить что-то вроде литературного салона. Она выдавала себя за француженку, говорила по-французски, как на родном языке, много читала и была хорошо воспитана. Семипалатинское общество считало жену Достоевского безупречной женщиной. Барон Врангель говорит о ней в своих мемуарах с большим уважением и находит её прелестной. Между тем, она в сумерки ходила тайком к своему красивому учителю, последовавшему за ней в Семипалатинск, и обманывала таким образом людей и своего бедного и мечтательного супруга».[ 22 ]
«Она проявляла бурные припадки ярости…»
Удивляет трансформация в описании Исаевой. Ведь А.Г. Достоевская уверена, со слов собственного мужа, что Исаева, по крайней мере три года жизни (1861-1864) была «слабоумной дурочкой». Однако та же Любовь Федоровна (полагаясь на свидетельства А.Г.) сообщает, что Марию Дмитриевну считали воспитанной и образованной. Когда же она успела превратиться в «полоумную», как назвал её сам Достоевский в одном разговоре с Анной Григорьевной?
Пофантазируем: не исключено, что образованность и воспитанность Исаевой – миф, поддерживаемый Врангелем в угоду памяти бывшего друга и большого писателя. Создавал же Ф.М. почему-то образы женщин, которые, будучи чахоточными и полубезумными, идут под венец и выбирают меж несколькими соперниками!
Но возможно и вовсе иное: Исаева всегда находилась в здравом уме и прекрасно отдавала себе отчет в своих поступках, а мнимое «безумие» всего лишь придумано Достоевским, дабы утолить ревность А.Г. Что «чертей» выгоняла из дома? – так просто из суеверия…
Л.Ф. Достоевская: «Достоевский знал этого молодого человека (имеется ввиду Вергунов, - авт.), как обычно знают всякого в маленьком провинциальном городке; но красивый молодой человек был столь незначителен, что Достоевскому никогда в голову не приходила мысль, что он может быть его соперником. Он считал Марию Дмитриевну верной, вполне преданной ему женой. Но у неё был неприятный характер, и она проявляла бурные припадки ярости. Мой отец приписывал это её слабому здоровью (Мария Дмитриевна была слабогруда) и прощал ей резкие сцены, которые она устраивала ему».[ 23 ]
«Она была хорошей хозяйкой…»
При всей нелицеприятности отзывов о М.Д., дочь Достоевского не пытается изобразить её сугубо чёрными красками (Анна Григорьевна, снедаемая ревностью, в своей ненависти была, пожалуй, более последовательна, но менее эмоциональна). Любовь Федоровна нет-нет, а позволяла себе наделять Исаеву даже чем-то вроде комплиментов: отмечала воспитанность и образованность, тягу к домашнему уюту. Возможно, подчеркивая «объективность» и не желая показать односторонность трактовок. Притом, она свято верила в то, о чём рассказывала ей мать, и, наверное, восприятие якобы неприязненного чувства Достоевского к Исаевой – не её собственное.
Л.Ф. Достоевская: «Она (то есть Исаева, - авт.) была хорошей хозяйкой и умела придать дому уют. После ужасов острога Достоевскому его дом казался раем. Вопреки опасениям его родственников и друзей, брак оказал на Достоевского благодетельное влияние. Он поправился, стал веселее и, по-видимому, был доволен. Фотография, снятая в Семипалатинске, изображает человека, полного силы, жизни и энергии. Он совершенно не похож ни на князя Мышкина из «Идиота», ни на каторжника и пророка из поэмы Некрасова «Несчастные». Эпилепсия, наконец, обнаружилась у моего отца и успокоила его нервы. Правда, он тяжело страдал от её припадков, но после них его ум становился яснее, спокойнее».[ 24 ]
«Возила всюду за собой, как собачонку…»
Самое ошеломительное, что написала Любовь Федоровна – это о встречах Вергунова с Исаевой (тайком от Достоевского) по пути в Тверь, после отъезда из Семипалатинска. Трудно поверить, что она просто выдумала сей факт. И поскольку поездка состоялась в летнюю пору, именно во время школьных вакаций и отпусков (а Вергунов был учителем), то он, конечно, вполне мог за Достоевскими в Тверь последовать. Мы уже приводили документы, отчасти подтверждающие такую возможность, в книге «Загадки провинции» (1996). Притом, что дорога стоила недешево и на учительское жалованье нелегко было предпринять такое путешествие…
Л.Ф. Достоевская: «Он (Достоевский, - авт.) избрал для своего постоянного местопребывания город Тверь… Как счастлив был мой отец, проезжая теперь свободным и независимым по той же дороге, по которой ехал десять лет тому назад в сопровождении конвоя... Он представит своим родным любимую жену, которая так любит его. Тем временем, пока Достоевский предавался в своей коляске подобным мечтам, на расстоянии одной почтовой станции за ним следовал в бричке красивый учитель, которого жена Достоевского возила всюду за собой, как собачонку. На каждой станции она оставляла для него спешно написанные любовные записки, сообщала ему, где они проведут ночь, приказывала ему остановиться на следующей станции, чтобы не опередить её. Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка, глядя на детски счастливое лицо своего бедного мужа-поэта… Счастливый от одной мысли иметь возможность снова, наконец, жить в литературном мире и так близко к своему брату Михаилу, Достоевский тотчас же отправился в Петербург в сопровождении своей жены и пасынка, которого определил в кадетский корпус».[ 25 ]
«Харкающая кровью женщина вызвала… отвращение в молодом любовнике…»
Если вояж Вергунова вслед за Достоевскими в Тверь еще как-то удается подтвердить документально (тому порукой – упомянутое совпадение поездки с вакационным и отпускным временем), то следование за Исаевой далее, в столицы, маловероятно. Между тем, Любовь Фёдоровна настаивает именно на маршруте до Петербурга.
Но учитель – лицо почти подневольное, без особого командирования и без повода вряд ли отправился бы в Петербург. Да и как же начало нового учебного года? Не исключено, что здесь-то уж прямое преувеличение.
Возможно, Вергунов и провожал чету Достоевских, но, скорее всего, даже не до Твери, а, скажем, до Омска, и, вероятно, это вовсе не было тайной для Ф.М.: вспомним, ведь он некогда пытался оказать покровительство сопернику, последний же мог отблагодарить его содействием в переезде до какого-нибудь ближайшего города.
В представлениях же ревнивой Анны Григорьевны всё, очевидно, гипертрофированно исказилось, а впоследствии усилилось благодаря эмоциональности и фантазии самой Любови Фёдоровны... Л.Ф. Достоевская: «Перемена климата плохо повлияла на Марию Дмитриевну. Сырой, болотный воздух Петербурга способствовал развитию лёгочной чахотки, угрожавшей ей давно. Мария Дмитриевна в страхе возвратилась в Тверь, климат которой здоровее. Но было поздно, болезнь подвигалась быстро вперёд, и спустя несколько месяцев Марию Дмитриевну едва можно было узнать. Кашляющая и харкающая кровью женщина вызвала вскоре отвращение в молодом любовнике, следовавшем до сих пор всюду за ней».[ 26 ]
|
|