| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава третья. ВТОРАЯ ЖЕНА И ДОЧЬ
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
«Рассказала свою любовную историю…»
В рассказе Л.Ф. Достоевской о связи Исаевой с Вергуновым смущает обилие деталей. Она сообщает, например, что Вергунов покинул Исаеву в Твери, «не оставив адреса». Но ведь Вергунов – человек подневольный. Он не мог получить другого учительского места, не испросив разрешения специального учебного ведомства. Он привязан накрепко к Семипалатинску своей службой, так что оставлять Исаевой адрес нужды не было.
Скорее всего, Л.Ф. использует фигуральное выражение, как бы «исчез навсегда». На французском «не оставить адреса» это именно так и звучит, - так что не издержки ли последующего перевода?
Она пишет: «(Исаева, - авт.) надоела ему (Вергунову, - авт.) и он покинул Тверь, не оставив своего адреса. Одиночество довело Марию Дмитриевну до крайности. Во время одной из обычных сцен, которые она делала своему мужу, она призналась Достоевскому (Достоевский, занятый печатанием своего романа, оставался в Петербурге, но ездил часто в Тверь для посещения своей жены) во всём, рассказала свою любовную историю с молодым учителем со всеми подробностями. С утонченной жестокостью она сообщила моему отцу, как они вместе смеялись и издевались над обманутым мужем, признавалась, что она никогда не любила его и вышла замуж лишь из расчета. «Женщина, хоть немного уважающая себя, не может любить человека, проведшего четыре года на каторжных работах в обществе воров и разбойников». Бедный отец!».[ 27 ]
«Эту мегеру он считал любящей и преданной женой…»
Действительно ли Исаева рассказала Достоевскому о своей измене? А если и так – то была ли измена, или она придумана, дабы побольнее задеть Достоевского и отомстить ему за увлечение Сусловой?
Так или иначе, а признанию Достоевский поверил, и, вероятно, поведал второй жене. Во всяком случае, Анна Григорьевна убеждена в неверности Исаевой. И если бы Достоевский пытался протестовать, объявляя выдумками признания больной женщины, то в описании Любови Фёдоровны обязательно бы появились соответствующие оговорки.
Но никаких оговорок нет, и это говорит либо об уверенности самого Достоевского в «вергуновском пассаже», либо о нечестности Анны Григорьевны или Любови Фёдоровны, намеренно искажающих «портрет» Марии Дмитриевны…
Л.Ф. Достоевская: «С растерзанной душой слушал он (то есть Достоевский, - авт.) безумную исповедь своей жены. Так вот какова была эта великая любовь, в которую он так наивно верил в течение целых годов. Эту мегеру он считал любящей и преданной женой. Достоевский был охвачен ужасом перед Марией Дмитриевной, покинул её и бежал в Петербург, где искал утешения у своего брата Михаила, у своих племянников и племянниц. Итак, ему было сорок лет, и он еще не был любим. Он повторял с грустью постыдные слова Марии Дмитриевны: «Ни одна женщина не могла бы полюбить бывшего преступника». Лишь дочь раба могла питать подобную мысль в своей лакейской душе; подобный взгляд никогда не мог бы возникнуть у благородной европейской женщины (А у «африканки» – мог! – авт.)».[ 28 ]
Но что, если никаких откровений Исаевой не было, а Анне Григорьевне, как уже сказано, Достоевский передал все, изложенное выше, как факты, в которые он сам якобы верит, - дабы оправдать охлаждение к М.Д. и собственные измены?
«Достоевский плохо знал женщин…»
Л.Ф. Достоевская не без оснований считала, что ее отец женщин знал плохо. С этим, пожалуй, приходится согласиться. Исаеву ему действительно нелегко было понять в пору, когда она, больная и им покинутая ради других увлечений, в порыве отчаяния наговаривала на себя, изощренно унижая его мужское достоинство…
Л.Ф. Достоевская: «Но, увы, Достоевский плохо знал женщин в ту пору его жизни. Мысль, что у него никогда не будет собственных детей и домашнего очага, делала его несчастным. Весь гнев обманутого мужа он излил в своём романе «Вечный муж», написанном им позже. Замечательно, что Достоевский изображает героя романа «Вечный муж» в виде существа презренного, некрасивого, старого, вульгарного и смешного (Горячо, горячо! Только в «Вечном муже» трусливым и жалким изображен, скорее, прототип А.И. Исаева, т.е. Трусоцкий, - авт.). Возможно, мой отец презирал себя самого за свою наивность и доверчивость, не позволявшие ему открыть раньше бесстыдную интригу и наказать вероломных возлюбленных. Достоевский страдал и был близок к отчаянию; несмотря на то, он продолжал посылать Марии Дмитриевне деньги, окружил её надежными слугами, писал её сестрам в Москву, прося навещать её в Твери, ездил сам туда несколько раз, чтобы убедиться, не нуждается ли его больная жена в чём-либо. Их брак был разорван, но чувство долга по отношению к той, которая носила его имя, неизменно жило в душе Достоевского. Но это не умиротворило Марию Дмитриевну. Она ненавидела моего отца тою неумолимою ненавистью, на которую способны лишь негритянки».[ 29 ]
Как странно звучат яростные обвинения в адрес М.Д. и уверенность дочери «в надежных слухах» и в постоянной заботе об Исаевой, для того, кто только что читал письма Достоевского к В.Д. Констант, хотя бы о неприглядной истории с посланными деньгами М.Д. и тут же затребованными обратно от зловредной «негритянки»…
«Она проводила долгие часы… в тяжелых размышлениях…»
Любовь Фёдоровна, как видно из ее слов, расправляется с памятью первой жены писателя, не ведая милосердия. Сам же Достоевский в её описаниях никак не напоминает порочного человека. Между тем, в европейский период своего бытования Исаева вряд ли кого могла увлечь как женщина. Тому порукой – серьёзная болезнь. Чахотка. Так что отвращение к кровохаркающей больной, которое приписывается Вергунову, скорее всего, ощущал именно Достоевский. При его мнительности нельзя исключить и боязнь заразиться…
Мы ничего не знаем о Вергунове, но что супруг покинул Исаеву, уже обреченную, ради развлечений и новых романов – хорошо известно. Теперь Исаева явно не походила на роль героини хитроумно закрученной любовной интриги.
Что до «ненависти, на которую способны лишь негритянки», то, судя по всему, патологическую ненависть к Исаевой испытывала Любовь Фёдоровна, равно и Анна Григорьевна, её мать – возможно, вследствие «привитой» ксенофобии - негритянка же!…
Л.Ф. Достоевская: «Люди, ухаживавшие за ней (то есть за Исаевой, - авт.), сообщали позже, что она проводила долгие часы неподвижно в своём кресле в тяжелых размышлениях. Затем она неожиданно пробегала через комнаты своей квартиры. В столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила ему кулаком и кричала: «Каторжник, бесчестный каторжник!». Она ненавидела теперь и своего первого мужа. И говорила о нём с презрением. Она ненавидела также и своего сына Павла и не хотела его видеть. Достоевский должен был посылать своего пасынка в семью брата Михаила, чтобы он проводил там каникулярное время».[ 30 ]
«Его душа была истерзана изменой жены…»
Можно ли, не греша против истины, назвать поведение Достоевского по отношению к первой жене бесчестным? Его измены достаточно хорошо известны Любови Фёдоровне. И если неверность самой Исаевой еще требует доказательств (ибо прямых свидетельств не сохранилось!), то романы ее мужа были на виду и на слуху чуть не половины Европы, об этом написаны целые книги. Увлечения Достоевского в пору, когда Исаева пока жива, не покоряют силой чувства, и нередко вызывают неприязнь ослепленной чувственностью.
Любовь Фёдоровна так не считала. Вот как она оправдывает связь отца с Полиной (имеется ввиду Суслова): «Достоевский был тронут письмом Полины. Это объяснение в любви явилось к нему, в тот момент, когда он больше всего нуждался в нём. Его душа была истерзана изменой жены, он презирал себя, как обманутого и смешного мужа. А тут ему предлагает любовь свежая и красивая девушка. Значит, его жена ошиблась. Его можно полюбить, его, бывшего на каторжных работах вместе с ворами и разбойниками. Достоевский жадно ухватился за утешение, ниспосланное ему судьбой. Он не догадывался о лёгких нравах Полины… Он знал, что врачи приговорили Марию Дмитриевну, и что он может через несколько месяцев жениться на Полине. У него не хватило сил ожидать и отказаться от этой молодой любви, отдавшейся ему свободно, не считаясь с обществом и условностями. Достоевскому было сорок лет, и его еще никто не любил».[ 31 ]
Но ведь немногим раньше Л.Ф. писала, брезгливо осуждая Исаеву, что та загодя подыскивала себе нового мужа, зная о несостоятельности больного Александра Ивановича…
«Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену…»
Достоевский не был любим? Но – может ли быть любим тот, кто готов к изменам в самую тяжелую пору, имея притом весьма нетрадиционные представления о чести (тому порукой вечные игорные неурядицы и даже то, что Суслова вынуждена была заложить часы и цепочку, чтобы его выручить, - и он принял эту помощь в разгар путанного «непрозрачного» романа).
Особа интуитивная и чувствительная, Исаева знала, что происходит в душе у «бывшего каторжника», и для чего именно он её покинул, - отсюда и «бесчестный каторжник!».
Меж тем, все течет по-прежнему, Достоевский продолжает жить своей жизнью на стороне, жена же - медленно угасает… Л.Ф. Достоевская, похоже, со всем пониманием относится к такому положению: «В двадцать лет мой отец был робким школьником, в сорок он предался тому юношескому опьянению, которое переживают почти все мужчины… В этом переживании Достоевского проявилось возмущение благородного человека, мужа, остававшегося верным своей жене в то время, как она издевалась над ним со своим возлюбленным. Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену, вести легкомысленную жизнь других мужчин, играть в любовь и приятно проводить время с красивыми девушками. Это можно предположить на основании различных признаков. Очень странно, например, что Достоевский в романе «Идиот» изображает себя в виде учителя. Я сказала выше, что Мария Дмитриевна обманывала моего отца вместе с учителем… Несмотря на то, что Достоевский хотел отомстить Марии Дмитриевне своею связью с Полиной, он употреблял все предосторожности, чтобы его больная жена не узнала об этом. Он должен был реабилитировать себя в собственных глазах, но не имел в виду оскорбить несчастную чахоточную. Его меры предосторожности были столь удачны, что эта любовная история была известна лишь родственникам и некоторым друзьям (и – половине Европы! – авт.)».[ 32 ]
«Мой отец забыл свою ненависть…»
Каким благородным, однако, был сочинитель Достоевский! – возмутимся мы, сегодняшние. Оказывается, он вовсе «не имел ввиду оскорбить несчастную чахоточную». Он её и не оскорбил. Он попросту «добил» её. Физически.
Как? Великий гуманист Достоевский?
Что же странного. Человек многолик и многосложен. И великий сочинитель в том числе.
Разве не он сказал: «человек есть тайна»…
Во всяком случае, Любовь Фёдоровна, расписывая путешествия Достоевского по Европе с «развратницей Полиной», имевшей, де, чуть ли не одновременно множество партнеров, даже не задумывается, что европейский климат – нужен был не столь ему, сколь именно «несчастной чахоточной».
Ради романа с Полиной, однако, Достоевский, как уже сказано, подталкивает свою жену к гибели, которая и так ей предрешена. И он об этом хорошо знает. Так стоит ли винить Исаеву, что назвала мужа «бесчестным каторжником»: весь стиль его жизни в этот период – и было бесчестье, проникнутое сумрачным «подпольем души»...
Откуда же в лексиконе М.Д. Исаевой мелькает «каторжник»? Но ведь это – о строе мышления Достоевского, перенятом некогда от убийц, о чем он ей, надо полагать, немало рассказывал в разгар доверительных встреч еще до отъезда в Кузнецк.
Для них, для «каторжан», ведь «чура» нет – всё допустимо. Не такая ли психология подвигла и его отмежеваться от помощи Исаевой при её страшной болезни, да и от нее самой. Он помнил - всё дозволено, «чур» потерян. И небеса от этого не рушатся.
«Подспудный бес», засевший в подсознании со времён «Мёртвого Дома», о себе напомнил: там всё было можно, и – ничего! А почему сейчас нельзя?
И Достоевский, возможно, даже не отдавая себе отчёта, принялся «подталкивать» Исаеву к концу. Не увёз в Италию, покидал в одиночестве, не давал денег на лечение, открыто изменял…
Потому что в подсознании своём он именно желал, чтобы Исаева поскорее умерла. Чтобы освободила его. Тем более, Полина, похоже, требовала развода, но на такую открытую акцию он не решался. И он «помогает», приближает кончину М.Д…
Л.Ф. Достоевская: «Достоевский возвратился осенью в Петербург и узнал, что болезнь его жены вступила в последнюю стадию. Охваченный жалостью к несчастной (Во время связи с Полиной Достоевский не переставал заботиться о больной жене. Путешествуя с Полиной по Италии, он часто писал брату Михаилу, прося переслать Марии Дмитриевне деньги, которые ему следуют за статьи в журнале «Время»), мой отец забыл свою ненависть, тотчас поехал в Тверь и уговорил умирающую отправиться с ним в Москву, где она могла бы лечиться у хороших врачей. Агония Марии Дмитриевны длилась целую зиму. Мой отец не отходил от неё и окружил её тщательным уходом… Когда весной Мария Дмитриевна, наконец, умерла, Достоевский написал несколько писем своим друзьям, сообщая им об её смерти и говоря о ней в этих письмах с большим уважением».[ 33 ]
Заметим «фрейдовскую» оговорку Л.Ф. Достоевской: «когда весной наконец М.Д. умерла…». Какое красноречивое «наконец»…
«Он соглашался, что не был счастлив с нею…»
Достоевский забыл свою ненависть к Исаевой и не отходил от умирающей жены – утверждает его дочь. Но – было бы странно, если бы Ф.М. даже в последние недели её жизни проводил время, как и прежде, в Европе, - он и так постоянно будто «торопил» ее кончину – не иначе, тот самый «подспудный бес» никуда не делся, толкал: пускай умирает, она тебе – помеха!
А тот, кто обуреваем «подспудным бесом», не остановится ни перед чем, и уж во всяком случае – перед спасительной ложью (лишь бы – мир во втором браке!), что, де, Исаева с Вергуновым была близка, и более того – Вергунов якобы следовал за нею не только до Твери, но и до Петербурга.
«Спасительная ложь», бывает, «въедается» в единожды солгавшего и он сам находит в ней оправдание для своих поступков…
Но Вергунов просто не мог следовать за Исаевой до Петербурга (см. выше). Ведь в бумагах училищного ведомства, по которому он проходил в Сибири, о длительных, чуть ли не полугодовалых, отпусках, ему предоставленных, сведений пока не обнаружено. И поэтому в рассказе об изменах М.Д. изначально гнездилась ложь – тем более непозволительная, что задевала честь не только Исаевой, но и Вергунова.
Вряд ли вполне добропорядочные Анна Григорьевна и Любовь Фёдоровна были способны на явные подтасовки.
А вот Ф.М., изведавшему каторжные нравы, да еще и поддававшемуся гласу подсознания, которое только и ждало смерти Исаевой, - лишь чуть-чуть бы помочь! - думается, солгать труда не составляло…
И Анна Григорьевна, кстати, это знала, - во всяком случае, догадывалась, - подчеркивая в своём дневнике, что словам Достоевского не верит... Л.Ф. Достоевская: «Он ( то есть Достоевский, - авт.) соглашался, что не был счастлив с нею (то есть с Исаевой, - авт.), но утверждал, что, несмотря на несогласия, она любила его. Честь его имени была всегда священна для Достоевского и заставляла его скрывать неверность Марии Дмитриевны от друзей».[ 34 ]
«Лишь родственникам была известна эта печальная история…»
Л.Ф. Достоевская сообщает, что только родственникам были известны измены Исаевой. Однако вот что странно. В сибирских источниках никаких свидетельств о лёгком поведении Исаевой, равно и Вергунова, не сохранилось, или, во всяком случае, пока не обнаружено. Ровно никаких. То же самое нужно сказать и про европейское бытование Исаевой. Никто и никогда её ни в чём не уличал. За исключением одного-единственного человека – Фёдора Михайловича Достоевского. И то – если верить воспоминаниям его второй жены.
Удивительно, что на протяжении всей жизни и Вергунов, и Исаева не были замечены в постыдных связях «на стороне», - о чем-либо подобном ни устных рассказов, ни документов не выявлено. Казалось бы: если пара влюбленных отличалась таким коварством по отношению к Достоевскому, то в каких-либо других ситуациях, с ним не связанных, это тоже должно бы проявиться. Но нет. Такие упоминания, как уже сказано, о «романах» Вергунова или Исаевой с кем-либо на сей день в литературе отсутствуют.
Вергунов знал цену слову «честь», и когда оказывался в чём-либо несправедливо скомпрометированным, защищался до последнего, отстаивая чистоту своего имени. Тому порукой – найденные нами документы, приведенные в книге «Загадки провинции». Исаева тоже умела держать себя в весьма строгих рамках, выказывая знание хороших манер, скромность и светскость. Единственный, в круге затронутых нами лиц, кто отличался поведением скандалезным – увы… сам Достоевский.
Это он проигрывался «в пух и прах» в рулетку. Это он не оказал помощи чахоточной жене, когда был в силах так поступить, чем ускорил её гибель. Это он то и дело заводил романы даже с падшими женщинами, ибо Л.Ф. Достоевская признаёт, что Полина, с которой он путешествовал в Европе, «отдавалась всем и каждому».
Но убивал Исаеву и обманывал потомков не великий писатель, а «бывший каторжник». Тот, который нёс в себе «подспудного беса», что увязался за ним из «Мёртвого Дома»… Л.Ф. Достоевская: «Лишь родственникам его (то есть Достоевского, - авт.) была известна эта печальная история. Мой отец должен был также скрывать правду ради его пасынка Павла, в котором он воспитывал чувство уважения к родителям. Я помню, как позже на одном семейном обеде Павел Исаев выразился презрительно о своем отце и утверждал, что тот был «тряпкой» в руках своей жены. Мой отец рассердился, защищал память капитана Исаева и воспретил пасынку когда-либо выражаться подобным образом о родителях».[ 35 ]
«Мой отец намеревался… жениться на Полине…»
И, тем не менее, Л.Ф. Достоевская свидетельствует, что в пору, когда Исаева умирала, её отец мечтал о браке с Полиной Сусловой, «падшей женщиной». То есть заранее рассчитывая на кончину М.Д., подыскивал ей замену.
Как ни прискорбно, представляется, что эта самая «падшая женщина» была не худшей партией для носителя следов «каторжной» психологии. Они вели себя одинаково «нестандартно»: одна, по словам Л.Ф., продавалась, де, желающим, другой загодя «хоронил» жену и всячески, хоть и непреднамеренно, лишь повинуясь подсознательным посылам, ускорял ее гибель. В ожидании же сего трагического момента предавался игорным страстям…
Л.Ф. Достоевская: «Как я упомянула выше, мой отец намеревался после смерти Марии Дмитриевны жениться на Полине. Но после их совместного путешествия по Европе он совершенно изменил мнение о своей возлюбленной».[ 36 ]
«Для того, чтобы возбудить в нём страсть, нужны были африканские хитрости… или бесстыдство…»
Любовь Фёдоровна Достоевская признаётся, что отец готов был жениться на её матери по расчету - как бы на «пишущей машине». Она противопоставляет отношения с Анной Григорьевной браку с Исаевой, основанном на «африканских хитростях» последней. Иными словами, Любовь Фёдоровна считала Ф.М. падким на чувственные изыски своих избранниц. Что могло означать, будто он вовсе был чужд подлинной любви.
Впрочем, мы отмечали уже, что в немалой доле его брак с Исаевой строился на взаимной выгоде, а самогипноз о роковом влечении - необходимый флер, который создавался тем легче, что Достоевский - писатель, то есть – мастер «красивого слова», и к тому же по-сочинительски охвачен обаянием «грозного чувства».
Читаем: «Как большинство уроженцев севера, он (т.е. Достоевский, - авт.) был скорее холодной натурой; для того, чтобы возбудить в нём страсть, нужны были африканские хитрости какой-нибудь Марии Дмитриевны или бесстыдство какой-нибудь Полины».
В другом же месте своей книги Любовь Фёдоровна как будто сама себе противоречит, утверждая, что с некоторых пор Достоевский присматривался лишь к «молоденьким», поскольку измены Марьи Дмитриевны отвратили его от женщин её возраста.
Стало быть, причиной «вспышек» были не «африканские хитрости» или «бесстыдство», а просто молодость партнёрши? В любом случае, мотивы увлечений Достоевского в изображении его дочери выглядят разноречиво… Л.Ф. Достоевская: «Полина Н., Анна Круковская и моя мать были приблизительно одних лет, когда Достоевский просил их руки. Мне кажется, что эту особенность можно объяснить изменой Марии Дмитриевны, оставившей в душе моего отца глубокий и неизгладимый след. Достоевский не верил теперь женщинам известного возраста».[ 37 ]
Мы, сегодняшние, привыкшие называть вещи своими именами, сказали бы: сорокалетнего и очень пылкого мужчину тянуло на свеженькие личики девиц, вдвое его моложе. Чем ничуть не оскорбили бы память великого писателя. Разве мы не знаем примеров «людей творчества», куда как помельче Достоевского, поддававшихся этому роковому влечению…
Впрочем, ничуть не умаляя величие Достоевского-сочинителя, нечестно было бы умолчать об его сексуальных патологиях. О страсти к «тройственным союзам» - мы говорили. О том, что для Ф.М. желаннее именно изменившая ему женщина, хотя к любви – даже скорее страсти? – примешивалась ненависть, написано так много…
И по сей день всплывают новые факты и даже имена. Что Ф.М., будучи в Лондоне, посещал «известные кварталы», где процветал малолетний разврат - отнесем пока на счет любопытства туриста.
Но вот недавно опубликована статья Раисы Романовой (см. «Секретные материалы», 2003, №16), в которой встречаем некую Марту Браун (Панину) - авантюристку, прокатившуюся по всей Европе и владевшую несколькими языками, побывавшую замужем за американцем, близкую к преступному миру. Вернувшись в Россию, она продолжала свой прежний образ жизни, меняя любовников и подвизаясь в окололитературных кругах.
С Мартой Браун познакомил Достоевского журналист Горский и Ф.М. тотчас проникся к ней интересом, поскольку, - увы! - более всего влекли его «падшие женщины», в силу их эротического опыта.
Он не покупал им швейные машинки и не пытался свернуть с тернистого пути. Он, если можно так выразиться, «использовал их по назначению». Что вовсе не гасило его стремление к идеалу и к чистоте, которые он надеялся найти когда-нибудь в браке.
Марту Браун журналист Горский бросил, и Достоевский эту «даму в беде» пригласил под свой кров. Это было почти сразу после смерти Исаевой и разрыва с Апполинарией Сусловой. Сколько продлилась связь – неизвестно, но это был последний его роман с профессиональной куртизанкой, хотя интерес к «жрицам любви» сохранился у него надолго.
Что не помешало ему, опять же вскоре, самозабвенно и непорочно полюбить Анну Сниткину, его будущую вторую жену. Как сказано, Достоевский, - впрочем, как и все мы, грешные – многолик…
Двулик был бог Янус. А Достоевский на писательском Олимпе – чем не Бог?
«А письмо Ваше сгорело…»
Известно, что Любовь Фёдоровна Достоевская черпала материал для своей книги из рассказов матери. Анна же Григорьевна к поиску отблесков «кузнецкого венца» уже после смерти Достоевского относилась ответственно. Особо интересовалась она подробностями бракосочетания, пытаясь разузнать о них через знакомого ей преподавателя Томской семинарии Александра Голубева. Последний же обратился за сведениями к священнику Евгению Тюменцеву, который и венчал Достоевского с Исаевой.
Но – зачем Анне Григорьевне вникать в обстоятельства совместной жизни писателя со столь нелюбимой ею Марией Дмитриевной? И – не хотела ли она обнаружить в далёких сибирских источниках доказательства «низости и вероломства» Исаевой, что подтвердили бы её, А.Г., нелестную оценку Марии Дмитриевны как личности? Однако «искомого» второй жене Достоевского добыть не удалось.
Евгений Тюменцев о первом браке Ф.М. писал сдержанно, не выказывая каких-либо эмоций. Ответное письмо, посланное через Голубева Анне Григорьевне, опубликовано впервые исследователем П.В. Бекединым: «Милостивейший Domine Голубев! Первее всего прошу извинения, что Ваше имя и отчество забыл, а письмо Ваше сгорело вместе с домом и прочею домашностию нашею 9-го дня мая! За тем, с величайшим удовольствием готов поделиться с Вами сведениями о приснопамятном Фёдоре Михайловиче Достоевском; только эти сведения будут очень кратки, потому что он в нашем Кузнецке не жил, а в Семипалатинске».[ 38 ]
«Ф.М. писал…, прося её согласия на замужество…»
Анна Григорьевна обращается к Голубеву за метрической выпиской о браке Исаевой с Достоевским. Голубев же присовокупляет к сведениям об этом документе еще и воспоминания Тюменцева. О чём она, возможно, не просила. Действительно ли А.Г. интересовалась рассказами современников венчания, а то и очевидцев, которых в 1884 году в Кузнецке, несомненно, имелось немало? Или жажда опорочить свою предшественницу в Анне Григорьевне уживается со стремлением вовсе о ней забыть, - ведь не зря вымарывала она из бумаг супруга малейшие упоминания об Исаевой...
Читаем далее: «Узнавши о смерти первого мужа Марии Дмитриевны, Ф.М. писал ей оттуда, прося её согласия на замужество с ним, согласие получено; в конце января 1857 года приезжает в Кузнецк и 6-го февраля 1857 года устраивает бракосочетание. Их брак в метрической книге Одигитриевской церкви города Кузнецка Томской епархии записан так: «1857 года 6-го февраля, №17-й, служащий в Сибирском линейном батальоне №7-й прапорщик Фёдор Михайлов Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет». Брак их совершен мною».[ 39 ]
«Но тут ничего не было серьёзного…»
В посланиях к Врангелю Достоевский с неудовольствием отмечал, что весь Кузнецк следил за тем, с кем именно состояла в переписке Исаева. И вот – подтверждение. Тюменцев сообщает, что о предложении Достоевского вступить в брак с М.Д. ему (а, значит, и всему городу – он мал и все друг с другом тесно связаны) было известно заранее.
Свидетельство Тюменцева примечательно еще и тем, что Любовь Фёдоровна Достоевская в часто упоминаемой нами книге не раз ошибочно определяла Александра Ивановича Исаева как некоего капитана. Отец Евгений же вносит уточнения. Значит, Анна Григорьевна хотя бы от Тюменцева прекрасно знала настоящий общественный статус покойного А.И. Исаева. И все же «капитан» мелькает в книге Л.Ф. Не может ли оказаться, что А.Г. не вовсе «до донышка» вводила дочь в курс дела, когда речь заходила о первой жене писателя?...
Продолжаем чтение: «Через неделю, после венчания, уехали они в Семипалатинск, а оттуда в СПбург, откуда я получил от них два письма, на которые и я отвечал, но тут ничего не было серьёзного. В Кузнецке были им знакомы только две семьи – нашего бывшего исправника Ивана Мироновича Катанаева, который был у них и посаженным отцом. Свадьбу праздновали просто, но оживлённо. Ф.М. бывал у нас в доме раз десяток, пивали чай, кофе и русскую…, но в самом умеренном виде; беседы его, хоть и непродолжительные, были самые откровенные, задушевные; говорил неумолкаемо, плавно, основательно; о каждом предмете или расскажет, или расспросит до мельчайших подробностей; наблюдательность его во всём высказывалась в высшей степени. В то время литературная деятельность Ф.М. только ещё начиналась и я в это время был знаком только с его «Бедными людьми», затем вскоре с «Записками из Мёртвого дома». Прочие его произведения в Кузнецкой училищной библиотеке были почти все и нашей интеллигенцией читались с большой охотой».[ 40 ]
Заметим эти выделенные нами слова. Не ждала ли А.Г. серьезных улик, почерпнутых в некоей «автобиографии», которую Достоевский якобы послал Тюменцеву – даже сам Ф.М. мог ей поведать об этом, во всяком случае в статье Валентина Булгакова (о чем – ниже) это сказано однозначно. Возможно, отсюда в ответе Тюменцева «но тут ничего не было серьезного» - то есть в каком-либо другом послании могло быть?
«Богослужение… Ф.М. посещал всякий раз…»
П.В. Бекедин считает, что обнаруженное им письмо использовалось известным достоевсковедом Л.П. Гроссманом в исследовании «Жизнь и труды Достоевского». На этот вывод его натолкнуло то, что Гроссман упоминает в своей работе исправника Катанаева. Правда, о Катанаеве автор мог узнать и из иных источников – например, из статьи последнего секретаря Льва Толстого Валентина Булгакова, посвященной как раз кузнецкому окружению Достоевского. Валентин Булгаков – имя достаточно громкое, особенно в пору, когда Гроссман публиковался. Однако закончим чтение письма Тюменцева: «Богослужение в воскресные и праздничные дни Ф.М. посещал всякий раз. Вот и всё, что мог сказать Вам достоверного о Фёдоре Михайловиче! У Марии Дмитриевны был сынок Паша, лет девяти; об нём, кажется, упоминалось при похоронах Ф. Мих., между прочими детьми Анны Гавриловны (явная описка, правильно: «Анны Григорьевны», - авт.). Этот Паша, помню, - отличный резвушка, способный; его какова судьба? Вероятно, Вы будете писать Анне Гавриловне, - потрудитесь засвидетельствовать ей от меня глубочайшее почтение, благожелание и благословение вместе со всеми её детьми. Примите и Вы от меня искреннее почтение и благожелание, готового к услугам Вашим протоиерея Евгения – Тюменцева. 30-го мая 1884 года. г.Кузнецк – Том. губ.».[ 41 ]
«Совершавший таинство брака…»
Почему Достоевский аккуратно посещал богослужения в Кузнецке? Боялся, что венчание растянется на длительное время, и свадьба окажется ему не по карману? Тюменцев же – то лицо, от которого и зависело ускорить «действо». И поскольку Тюменцев – священник, завоевать его благорасположение можно было, если не истовым, то примерным следованием принятым в церкви порядкам.
Однако вернёмся к Анне Григорьевне. П.В. Бекедин считает, что «ей потребовалась выписка из метрической книги Одигитриевской церкви, где проходил обряд венчания».
Мнение это, на наш взгляд, подано не очень осторожно. Во-первых, Анна Григорьевна не могла в точности знать, где совершалось таинство брака – заметим, что о том не ведает даже куда более приближенный к месту события Голубев, который ищет Тюменцева в Кузнецком соборе, тогда как бракосочетание происходило в Одигитриевской церкви – то есть в другом храме Кузнецка.
Во-вторых, ничто не подтверждает, что Анна Григорьевна запрашивала именно метрическую выпись. Она получила то, что ей было выслано, но какой конкретно документ она разыскивала - неизвестно.
Впрочем, все эти оговорки никак не принижают значения сделанного П.В. Бекединым открытия.
Вот найденное им письмо Голубева к А.Г. Достоевской: «Достоуважаемая Анна Григорьевна! Счастливый случай доставил мне возможность добыть метрическую выписку о бракосочетании Фёдора Михайловича с Марией Дмитриевной Исаевой. Священник Кузнецкого собора Евгений Тюменцев, совершавший таинство брака, был настолько любезен, что написал мне целое письмо о Фёдоре Михайловиче, каковое и препровождаю Вам к собираемым биографическим материалам. Вместе с тем беру на себя смелость покорнейше просить Вас, если примите это сообщение, поблагодарить священника Тюменцева или письмом, или высылкою какого-либо тома сочинений Фёдора Михайловича. Несмотря на то, что ему было не до писем в последнее время, вследствие страшного пожара, истребившего и его дом даже во время его отсутствия, он тем не менее, сколько мог, добросовестно ответил на мой вопрос. За сим, пожелав Вам и детям Вашим доброго здоровья, прошу принять от меня уверение в искреннем и глубоком к Вам уважении».[ 42 ]
Загадка брачных метрик
Предположив, что Анна Григорьевна интересовалась не сведениями о сибирском бытовании Достоевского, в целом, а всего лишь метрической выписью или, скажем, «обыском брачным», нельзя не задаться вопросом – а что могло содержаться в венчальных свидетельствах, что побудило вторую жену Достоевского окольными путями их разыскивать?
И тут обнаруживается важный нюанс: имеется в «Обыске брачном» существенная деталь, которая, будь она известна в своё время, вообще поставила бы под сомнение законность венчания. Так, в нём сказано, что «как жених, так и невеста родителей в живых не имеют». Тогда как на самом деле отец Исаевой, Дмитрий Констант, здравствует. Стало быть, она его как бы «хоронит». Но зачем? Не потому ли, что не уверена в его благословении на брак с бывшим каторжником? Но если отсутствует согласие отца, или просто о нем, живом, сказано, что его нет, то в документе отражена преднамеренная ложь, - и тогда законен ли он?
А если Анна Григорьевна о подлоге знала, и нарочито искала именно доказательств оного? Читаем «Обыск брачный №17»:
«1857 года февраля 6-го дня. По указу его императорского величества города Кузнецка Одигитриевской церкви священнослужители производили обыск о желающих вступить в брак и оказалось следующее.
1) Жених. Служащий в линейном баталионе №7 прапорщик Фёдор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, жительствует в городе Семипалатинске в приходе Богородской церкви.
2) Невеста Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, жительствовала доныне в городе Кузнецке в приходе сей Одигитриевской церкви.
3) Возраст к супружеству имеют совершенный, и именно жених тридцати четырех лет, невеста двадцати девяти лет, и оба находятся в здравом уме.
4) Родства между ними духовного или плотского и свойства, возбраняющего по установлению св.церкви брак, никакого нет.
5) Жених холост, а невеста вдова после первого брака.
6) К бракосочетанию приступают они по своему взаимному согласию и желанию, а не по принуждению, как жених, так и невеста родителей в живых не имеют (подчеркнуто нами, - авт.).
7) По трехкратному оглашению, сделанному в означенной церкви, препятствий к сему браку никакого никем не объявлено.
8) Для удостоверения беспрепятственности сего брака предоставляются письменные документы: дозволение жениху от командира Сибирского линейного баталиона №7 от 1 февраля сего года за №167-м.
9) Посему бракосочетание означенных лиц предположено совершить в вышеупомянутой Одигитриевской церкви сего месяца февраля 6-го дня в узаконенное время, при посторонних свидетелях.
10) Что всё показано здесь о женихе и невесте справедливо, в том удостоверяют своею подписью, как они сами, так и по каждом поручатель, с тем, что если что окажется ложным, то подписавшиеся повинны за то по суду по правилам церкви и по законам гражданским (выделено нами, - авт.). Жених, служащий в Сибирском линейном №7 баталионе, прапорщик Фёдор Михайлович Достоевский. Невеста вдова коллежская секретарша Мария Дмитриевна Исаева. Поручатель по невесте коллежский асессор Иван Миронов Катанаев. Поручатель по женихе чиновник таможенного ведомства Пётр Сапожников. Поручатель по женихе чиновник кузнецкого училища учитель Николай Вергунов. По невесте поручатель волости Нелюбинской государственный крестьянин Михаил Дмитриевич Дмитриев же. Обыск производили сей же церкви священник Евгений Тюменцев, диакон Петр Лошков, дьячок Пётр Углянский, пономарь Иван Слободский».[ 43 ]
Подлог
Итак, невеста и жених умолчали о живом отце М.Д. Исаевой. Поручатели скрепили ложные сведения подписями. На подлог пошёл и священник Тюменцев. Несмотря на то, что текстом самого обыска ложность показаний, отраженных в нём, преследуется церковными и гражданскими законами.
Возможно, конечно, что все участники церемонии ничего об искажении истины не ведали. Но Вергунов-то, с которым Исаева собиралась связать свою жизнь – мог ли не знать, что Исаева «лукавит»? И разве утаишь «шило в мешке» в маленьком городе, где все про всех все знают – ведь Исаева нередко получает деньги от отца. Хотя «упущение» для брачующихся мало что значило: они великовозрастны и не нуждаются в родительском благословении.
Так не оттого ли Анна Григорьевна спешит запастись доказательством незаконности «кузнецкого венца», что в порыве откровенности Достоевский рассказал жене о подлоге – ничего, де, страшного, пустая формальность, чтобы ускорить процедуру бракосочетания.
Есть, однако, и другое соображение. Совершенно отметая условности как гражданские, так и церковные, - как отмежеваться от того, что совместная жизнь Исаевой с Достоевским началась с обмана. Он как бы преследовал новобрачных по жизни. Ибо измены друг другу разве не были ложью, причём Исаева, по распространенной и приведенной выше версии, созналась в неверности только перед кончиной, так что весь период сожительства оказался опутанным сетью кривды.
Другое дело – не было ли ее признание – просто местью умирающей?
Так или иначе, истина этому браку не сопутствовала…
«Единожды солгав…»
Итак, «кузнецкий венец», если рассматривать его без романтических покровов, представляется как некий зловещий «остов» рокового «грозного чувства».
Бывший каторжник ведёт к алтарю невесту, которая во время свадьбы отказывается от собственного отца. Того самого, что незадолго до венчания посылал ей деньги и предлагал срочно переехать в Астрахань к нему поближе, чтобы спасти её от нищеты. Она как бы отрекается от живого благодетеля, точно также, как и её, перед смертью, многажды «хоронил» Достоевский (вспомним похоронные «одежки», что очень заранее велено заказать Паше, да и сам Ф.М. очень, очень заранее прикидывает, не жениться ли на Сусловой после кончины Исаевой)…
Загадочно выглядит и священник Тюменцев. Мы уже встречались с документами, которые рисуют его весьма неоднозначно. Они приведены нами в книге (1996).
В одном консисторском разбирательстве иерей Тюменцев утаивает от следствия важные свидетельские показания. Это было в 1880-е годы. Стало быть, история с утаиванием повторилась. А также ряд недосказанностей и умолчаний сопутствовали его служебной карьере, что, впрочем, ещё ни о чём не говорит, кроме как об отсутствии ханжеской лжещепетильности в обстоятельствах, в которых она часто бывает излишней, а, порой, - вредоносной.
Ибо всякий раз священник Тюменцев отступал от истины из человеколюбия или желания помочь в деле, искусственно тормозившемся мало значимыми формальностями.
Пропажа подлинников
Таким образом, «Обыску брачному №17» как бы не везет. Мало того, что он противозаконный, - его история сама по себе весьма загадочна. Борис Герасимов, священник и известный сибирский краевед, сообщал, что этот документ по поручению Географического Общества был в копиях из Кузнецка изъят: «В архиве Кузнецкой Одигитриевской церкви сохранились следующие документы об этом браке: 1) разрешение командира 7 Сибирского линейного баталиона, - где Ф.М. Достоевский служил рядовым, унтер-офицером и прапорщиком, - подполковника Белихова, от 1 февраля 1857г. за №167, на вступление в брак прапорщика Достоевского с вдовой Исаевой и 2) брачный обыск от 6 февраля 1857г. за №17, произведенный причтом Кузнецкой Одигитриевской церкви. Эти документы, с разрешения епархиального начальства, Семипалатинским Подотделом Западно-Сибирского Отдела И.Р.Г.О. недавно извлечены в копиях из архива Кузнецкой церкви и хранятся в музее Подотдела. Ввиду того, что эти документы до сих пор нигде не были опубликованы, печатаем их на страницах Сибирской Летописи».[ 44 ]
Значит, документы были извлечены в копиях? И, стало быть, подлинники в Кузнецке? Но ведь в 1904 году подлинников там уже нет – о чем сообщает Валентин Булгаков, который знакомится лишь с «выписями». Об этом подробно рассказано в книге «Загадки провинции», с присовокуплением некоторых удивительных подробностей, - повторяться не будем. Скажем лишь, что дата исчезновения оригинала «обыска брачного» вычислена нами достаточно точно: 1904 год.
«Достоевский отнесся подозрительно к его приезду…»
Кто и почему изъял «обыск» из церковного архива? Любители документальных раритетов? Или те, кто хотел скрыть именно подлинник? Ведь после публикации становилась очевидной его незаконность.
Рядовой читатель еще не вникает, возможно, в значимость этого факта. Но в Кузнецке о нём могли знать. Хотя бы родственники всё того же отца Евгения Тюменцева. Его уже нет в живых. Однако муж дочери Тюменцева, Виссарион Минераллов, настоятельствует в одном из кузнецких храмов.
Имя Достоевского у всех на слуху. Тюменцев, во всяком случае, о писателе не забывал, и даже переписывался с ним. Их явно сближало, кроме созвучия характеров, также и должностное «попустительство» отца Евгения. А скрыть его можно, лишь уничтожив подлинник. И хоть копия уже подвергнута огласке – теперь нужно доказать, что документ вообще существовал в оригинале в момент, когда его и след простыл…
Но доказать необходимо и другое: было ли хоть что-нибудь достоверно известно в начале ХХ века о браке Достоевского с Исаевой и о треугольнике Исаева-Достоевский-Вергунов. Если, конечно, слово «достоверность» применимо к такой запутанной интимной истории!
Стараниями священника Герасимова, интересовавшегося обстоятельствами венчания, «растемнить» её явно не удалось. В 1916 году он писал: «Поручатель по женихе Вергунов состоял учителем Кузнецкого уездного училища. Он часто бывал в семье Исаевых, где занимался их детьми, а Марья Дмитриевна учила его французскому языку. Общество Вергунова было приятно для Исаевой. В письмах её к Ф.М. Достоевскому в Семипалатинск всё чаще и чаще стала поминаться фамилия Вергунова. Это обстоятельство внесло большую тревогу в жизнь Достоевского. Наконец, Фёдор Михайлович выехал в Кузнецк и все тревоги кончились браком его с Исаевой. Вергунов потом приезжал в Семипалатинск, но Достоевский отнесся подозрительно к его приезду…».[ 45 ]
Загадки и толкования
Цитируя приведенный выше отрывок из публикации Герасимова, П.В. Бекедин относится к нему без большого доверия и противопоставляет мнению этого автора ходатайства самого Достоевского за Вергунова и известные слова писателя о нем: «Теперь он мне дороже брата родного». О возможных мотивах, подвигнувших Достоевского к перемене чувств к Вергунову, мы уже писали. Но более удивительна неинформированность Герасимова в совсем иных местах цитаты.Так, он сообщает, что соперник Ф.М. «приезжал» в Семипалатинск из Кузнецка, тогда как в действительности после возвращения туда обвенчавшихся Достоевских, воспоследовал стремительный переезд Вергунова следом за ними и пребывание там с 1857 по 1864гг. (о подробностях см. книгу ).
Судя по всему, Герасимову мало что известно о продолжительном бытовании Вергунова в Семипалатинске. Между тем, Вергунов вернулся сюда же, после пятилетнего проживания в Барнауле, и учительствовал здесь с 1869г. до самой кончины. Говорим мы это лишь для того, чтобы подчеркнуть малоизученность «кузнецкого венца» и его отблесков в начале ХХ века, непосредственно перед революцией.
Вряд ли кто-либо из дотошных исследователей заметил упомянутую нами незаконность брачного обыска. Скорее всего, если истребление подлинников и потребовалось во избежание возможной компрометации Тюменцева или других свидетелей кузнецкого венца, то никак не в силу чрезмерной осведомленности «достоевсковедов» той поры, а из-за беспокойства участников противозаконного действия или их родни. Впрочем, сейчас, по прошествии стольких лет, допустимы, конечно, и иные толкования…
«Попов, особенно сибирских, не любил…»
П.В. Бекедин выдвигает интересную версию. Он полагает (оговаривая при этом предположительность утверждения), что «бывая в доме Е. Тюменцева, И.М. Катанаева, Достоевский, когда заходила речь о продолжении его литературной деятельности, делился своими творческими планами и что-нибудь говорил о «Записках из Мёртвого Дома», которые были прочитаны кузнецким священником вскоре после их появления в печати».
Примечателен, в контексте сказанного, кусок из воспоминаний А.Е. Врангеля, также приведенный П.В. Бекединым в его статье: «О религии с Достоевским мы мало беседовали… Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил».[ 46 ]
Так выявляются противоречия во взглядах и поведении Достоевского. «Попов, особенно сибирских» Достоевский не любит – а с Тюменцевым ведет переписку, и, будучи в Кузнецке, «пьёт чай, кофе и русскую» в его доме, и, хотя обычно в церковь не ходит, – тут богослужения посещает исправно.
Достоевский ли изменил самому себе - или с Тюменцевым как-то сошелся до того, что, по мнению П.В. Бекедина, возможно, делился со священником литературными планами. Но - близость возникает не от обсуждения литературы и не от неукоснительного следования ритуалам.
Думается, обладавший редкой интуицией Достоевский почувствовал свойственную и ему самому «многослойность» характера, - а потому «потянулся» к Тюменцеву душой.
Слишком просто и примитивно было бы объяснить их сближение «подлогом» в обыске брачном, хотя и это могло быть одним из мотивов близости, тем более искажение в документе опять же стало возможно как последствие «многослойности» характеров обоих…
Хотя мы не исключаем и того, что «действо» надо было еще и подготовить. А чтобы убедить и успокоить Тюменцева – пришлось несколько дней и в церковь походить, и пообщаться с представителем нелюбимого «сибирского поповства» за чашкой чаю.
Тюменцев же соглашается на должностное «попустительство», поскольку Достоевский – человек известный и при деньгах (ибо - какая свадьба без денег?). Да и сам Тюменцев много позже окажется в положении, некоторым образом сходном. Дочь его, прижив дитя от человека преступного, дорвавшегося до богатства далеко неправедным путём (по распространённой тогда версии, отраженной в местных краеведческих источниках), пристраивает «плод порока» на житие в чужой дом, и отказывается дать ему своё имя.
Так не схожи ли ситуации: Исаева отрекается от отца в «обыске брачном», а Тюменцев – от собственного внука! Воистину – Тюменцев с Достоевским легко могли сойтись сперва на «деловой почве», а потом сердечно; оба «душеведа», священник и писатель, поняли друг друга вполне и тем самым загадали загадку исследователям – таким ли уж таинством считать брак, которому изначально сопутствовали обман, подлог, измены, и даже отказ от отца…
|
|