| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ, или…
Слово к современникам – детям железного века
Великая суть жизни – это ощущение. Чувствовать, что мы существуем хотя бы в страдании. Ведь только эта «мучительная пустота» влечёт нас к игре, к битве, к путешествиям, к необузданному, но остро ощутимому преследованию той или иной цели, вся радость которой в волнении, связанном с её достижением.
Байрон
За последние 15 лет лидирующее место в нашей теме «Достоевский в жизни и творчестве» занимает «кузнецкий венец», так мы назвали условно пиковый момент венчания Ф.М. с его первой женой М.Д. Исаевой.
Мы всегда считали, что потомки несправедливо обделили вниманием «тавро», что оставило «грозное чувство» (как Ф.М. называл своё отношение к М.Д.) в его душе и разуме, ставшими полем брани между добром и злом на долгие годы, а, соответственно, это отразилось почти во всём его творчестве.
Настоящая власть М.Д. Исаевой, уже нелюбимой, оставленной угасать почти в одиночестве от чахотки без всякой помощи Достоевского, терзаемой его изменами, – настоящая её власть над ним начинается после её смерти. Создаётся впечатление, что почти во всех своих произведениях он ведёт с ней счёт по принципу: «Мы более всего не любим тех, кому причинили зло». Мы узнаём образ М.Д. и многие ситуации, что возникали в их совместной жизни с Ф.М., в строках его романов, но – искажёнными и отнюдь не в пользу Исаевой.
Мы искали объяснения.
Похоже, такие негативные искажения должны были утишить безумную ревность и даже ненависть его второй жены А.Г. Сниткиной к былому «грозному чувству». Мы нашли даже свидетельства тому, что во многом эта ненависть была питаема рассказами самого Ф.М. о той поре своей жизни, – тоже «подредактированными», на то и сочинитель! – чтобы объяснить А.Г. (а, может, убедить самого себя в невиновности по отношению к Исаевой?), почему распался брак с М.Д. и почему она умирала, покинутая им.
Значит, Ф.М. был способен лгать?
Он, который в последние свои годы слыл образцом богобоязненного и верующего человека!
И мы попытались объяснить самим себе, что в его вечной внутренней борьбе добра со злом тот «подспудный бес», что увязался за ним при выходе из Мертвого Дома, вновь и вновь подталкивал: «Не ограничивай себя ни в чём, всё дозволено, ты же убедился – по видимости вполне приемлемые в общежитии люди ранее совершали, оказывается, жестокие убийства, и – ничего, мир не обрушился! Ты видел – всё можно, и небесная твердь от этого не дрогнула!».
Мы понимаем, что такое наше восприятие может оказаться весьма спорным и смутить «каноническое» отношение к великому сочинителю Достоевскому, устоявшееся за последние несколько десятилетий.
И тут же сами себе дивимся. Но почему же – спорное? Великим Писателем был Достоевский-человек. А человек – есть тайна. Не его ли слова? Также как и то, что стоит потратить целую жизнь, чтобы эту тайну разгадать.
* * *
Оглянемся на самое начало девятнадцатого века. В ту пору вся Европа «переболела» Байроном. Его стихи вдохновляли Пушкина и Мицкевича. И сколько ещё других. Англия поклонялась Байрону-поэту. И чуралась этого загадочного, претенциозного, покорительного и порочного лорда, отринутого чуть ли не собственной матерью. И, тем не менее, – не переставая, им восхищалась.
Но – разве Россия однозначно воспринимала Достоевского? Сколько язвительных источников сохранилось, которые сообщают, что даже близкие друзья, восхищаясь его произведениями, наделяют его самыми отвратительными пороками – вспомним хотя бы Страхова… И, как ни странно, – Толстого, который так до конца и не мог определить для себя, отвратителен ли ему Достоевский, или, напротив, изумительно родственен своим проникновением в души человеческие.
Байрон был красив и играл женскими сердцами с легкостью. Достоевского красивым не назовёшь. Но его «любовный список» едва ли уступает подобному списку иного красавца.
Байрон неотразим до такой степени, что даже сводная сестра не устояла перед его обаянием, отчего у них появилась дочь, которую он нежно любил.
У него было несколько дочерей от нескольких женщин, и он был изумительно чадолюбив.
Но разве Достоевский не был всю жизнь горячим обожателем именно детей, и разве в его произведениях мы не встречаем постоянно очаровательных крошек – девочек с милыми личиками и нежными повадками?
Покинутые Байроном возлюбленные приходили в бешенство от ревности, но кончали тем, что предлагали друг другу дружбу – их влекла общность воспоминаний об их кумире.
Но разве Анна Григорьевна Достоевская не томилась ревностью, не только к усопшей Марии Дмитриевне Исаевой, первой жене Федора Михайловича, но пыталась наладить переписку с бывшей его любовницей, Апполинарией Сусловой? Для чего? Чтобы подружиться с ней и тем самым «обязать» дружбой отступиться от Ф.М.? Или чтобы пристыдить? А, может, чтобы просто пригрозить? Ведь Анна Григорьевна в экстремальных ситуациях умела быть весьма решительной…
Байрон был – «падший ангел» и сам так называл себя.
Но разве Достоевский, который никогда не решился бы так возвышенно себя именовать, всю жизнь мучимый подспудным бесом, не был таковым, – ведь он стремился быть ангелом – да вот бес мешал…
Байрон женился по расчёту – по достаточно мелкому, светскому расчёту, – прижил с женою дочь, и, вконец измучив несчастную женщину, чуть ли не прогнал её, так что она навсегда вернулась к родителям и никогда более не выходила замуж.
Но разве гибель Исаевой была менее трагедийна и разве роль Достоевского в ускорении её кончины оказалась более приглядной, чем роль Байрона в судьбе его жены?
В обществе Байрона называли «чудовищем» и всё-таки считали и называли «гением поэзии».
Но разве при жизни Достоевского у него было мало недоброжелателей, мы имеем ввиду Достоевского-человека? Хотя его произведениями буквально зачитывались!
Мы знаем, что Байрон был бунтарь – хотя вряд ли смог бы сам сформулировать, против чего именно: то ли против ненавистной ему английской чопорности, то ли против своего врождённого недуга – хромоты.
Но разве Достоевский не пережил пору бунтарства, вплоть до того, что чудом оказался спасён, стоя уже под виселицей?
Всю свою недолгую жизнь Байрон пытался доказать себе, и всем окрест, что такой, какой есть, он – «Центр Вселенной», обожание окружающих в том его убеждало.
Но разве Достоевский всю жизнь после каторги не доказывал себе и всем окружающим, что каторга его ничуть не сломила, что гений его не угас? Да и Исаеву он полюбил, похоже, не столь за её достоинства, сколь за то, что этим романом сам себя убедил: бывший каторжник – а вон до какой необыкновенной женщины дотянулся, и стал ей мил. В этом романе мощное Эго Достоевского сыграло определённо решающую роль. Похоже, в некий момент для него важнее всего было доказать себе самому, да и своему сопернику, что вот он, бывший каторжник, предпочтён молодому и красивому «конкуренту», а впоследствии – доказать Исаевой, что смог добиться возвращения в докаторжное положение – вернуть себе дворянство, и в России вновь не только начать печататься, но и добиться славы.
Непостижимый лорд Байрон погиб в Греции, желая сражаться за свободу этой, в сущности, чуждой ему страны. Но умер от тривиальной лихорадки, а не на поле брани. Такова была последняя издёвка судьбы над этим «гением поэзии», который, тем не менее, до конца жизни не переставал быть «гением зла».
Таков, очевидно, удел гения. Он – «не как все». Всегда и во всём. И пороки его скрывать не стоит. Гениальность перекрывает их. Мы, остальные, слишком малы, чтобы, не утаив правду о человеке, нанести ущерб славе гения.
Сейчас Байрона Англия чтит так же высоко, как прежде, зная всю правду о нём.
Но разве мы чопорнее англичан, чтобы побояться хотя бы сделать попытку узнать Достоевского-человека, не переставая преклоняться перед Великим Писателем?
* * *
И мы задались вопросом: почему именно сейчас, в наш «железный век», когда напрочь отторгнуты идеи «серебряного века», почему в наши «свинцовые времена» так бурно вскипел вновь интерес к творениям Ф.М.? И попытались объяснить это тем, что «Униженные и оскорбленные», и «Бедные люди», и «Дядюшкин сон» – категории для нравственного уровня середины и конца 19 века, когда «Бог велит», чтобы восторжествовало добро и умилённость духа.
Для «железного» же века – это устаревшие понятия. И теперь человечество, мятущееся в поисках самого себя, в безумном беге в пустоте, как бы пытается объяснить себе самое себя и найти себе оправдание в Раскольникове, в «Игроке», в «Преступлении и наказании» – даже в «Бесах».
И в самом деле: спасёт ли сегодня «заказанного» (то есть обречённого на смерть) человека та самая «слеза ребёнка», которую не искупит никакая последующая гармония.
Остановит ли «заказчика» убийства эта младенческая слеза, если его холодный рассудок подскажет, что убийство выгодно, тем более, если сам он остаётся «под маской» (Иван Карамазов).
Мы – дети железного века.
Мы стали слишком рассудочны.
Мы разучились писать дневники и письма. В нас слишком мало «сердца».
После нас не останется личных архивов. Останутся кладбища мобильных телефонов – всё тех же железок…
Великолепная в своей гордыне и безрассудстве Настасья Филипповна («Идиот») уходит на второй план (она – во многом сколок Исаевой).
Тяжкий узел, связавший Рогожина с князем Мышкиным, братание – и убийство, вот что доминирует сегодня.
Жалкий Трусоцкий (прототипом коему достаточно явно послужил первый муж Исаевой, Александр Иванович, мелкий, спившийся чиновник) напрочь повержен («Вечный муж») – он жалок, ибо слаб и доверчив (вот что сегодня уж вовсе непростительно!) – убить хочет, а не смеет – разве такой герой современен?
А чего стоят «Записки из подполья»! Это – конечно, как их прочесть. Разве они не служат оправданием сегодняшнего падения нравов? И хуже того – самооправданием для утративших критерии добра и зла.
И, выходит, сегодня бурный интерес вызывает не вечная внутренняя борьба писателя, не светлая точка его жизни – «грозное чувство» к Исаевой, а именно тот «подспудный бес», что был его мучителем всю жизнь.
А отсюда – не превращаем ли мы сами Великого Писателя из поводыря по закоулкам души в того «подспудного беса», в котором ищут подкрепления пороки времени: свержение идеалов, отрицание доброты и «умилённости» – всего того, что связывало некогда Достоевского с Марией Дмитриевной.
И перворядно – всё более выпячивается на первый план апологетика грубой силы, во имя прочного утверждения в нашей колючей современности.
* * *
Мы не напрасно сопоставляли выше «кладбище мобильников» с личными архивами – хранителями тончайших колебаний человеческих настроений.
В первом случае: звонок – выстрел – одним человеком на земле стало меньше. И никаких эмоций и терзаний души.
Во втором – хранимое в страницах, исписанных изящным почерком, дыхание совсем иной эпохи, запечатлено мгновение, одно из составляющих человеческую жизнь.
Читателя, возможно, удивит, что второй том нашей книги в значительной степени строится на дневниках Анны Григорьевны Сниткиной, второй жены Великого Писателя (в третьей главе первой книги мы также уделяли внимание этому документу, хотя и не столь детальное, поскольку задача тома состояла в том, чтобы изложить концепцию авторов в целом).
Мария Дмитриевна Исаева дневников не вела. Она была натурой утончённой и скрытной – женщиной, скорее, ещё начала девятнадцатого века, когда сокровенное даже бумаге поверяли после скольких колебаний…
Писем же её к Фёдору Михайловичу не сохранилось – в своей слепой ревности к усопшей, юная Анна Григорьевна уничтожила письма М.Д., хотя из писем Достоевского к Александру Егоровичу Врангелю, мы знаем довольно полно их содержание – ведь Достоевский поверял другу малейшие подробности своего романа.
Но что значит пересказ, даже пером великого сочинителя (а, может быть, именно поэтому!), по сравнению с личностной эманацией, исходящей от оригинала письма, или дневниковых строк…
Ведь каким виделся Ф.М. Достоевский его возлюбленной, мы не знаем.
Как уже упоминалось, мы читаем лишь переложение её впечатлений о нём, объяснение её поступков, приведённые ею самой – не для самой себя, а для Достоевского – опять же в письмах Ф.М. к Врангелю.
И, наконец, какой же на самом деле была она?
Письма влюбленного Достоевского восторженны. Она – объект «грозного чувства», и тем всё сказано. И если чувство это было столь всеохватывающим, почему так быстро после брака угасло?
Догадки, догадки…
Но – слава дневникам! Вот подробнейший дневник Анны Григорьевны. В нём фиксируются едва ли не каждодневные колебания в отношениях между супругами Достоевскими. Восхищение мужем, маленькие разочарования, маленькие и большие обиды, его неоднократные упоминания о Марии Дмитриевне – то восхваляющие, то хулящие её – посмертная ревность второй жены к первой, – пожалуй, самая неукротимая, потому что с живой соперницей есть надежда посостязаться, мёртвая же – такова, каковой была «грозно любима», и всё-таки – жестоко поругана в рассказах самого Ф.М. юной Анне Сниткиной.
Из этого бесценного дневника мы по крупицам пытались составить мозаику из слов и поступков Великого Писателя, которыми он то «завораживал», то «запугивал» и даже (по словам А.Г.) «тиранил» девицу, уже иного поколения, затронутого дуновением эмансипации, что вовсе не значит, будто точно таким же Ф.М. был и с Марией Дмитриевной.
Но характер – есть характер. Независимо от партнера, человек остается самим собой, разве что с незначительными вариациями.
Например: мы уже поняли, что «детскость» и «детское личико» А.Г. во многом помогало ей улаживать поминутно вспыхивающие разлады.
Мария Дмитриевна была зрелой женщиной, хотя и весьма привлекательной, судя, не только по описанию Достоевского. Но она была лишена обаяния юного оптимизма Анны Григорьевны. Она была умудрена горькими испытаниями и связь её с Федором Михайловичем с самого начала – под флером трагизма. Их брак не мог закончиться иначе, чем трагедией.
Мы не имеем ввиду раннюю её смерть от чахотки, – ибо, увы, все мы смертны, – а обстоятельства, сопутствовавшие и ускорившие её кончину.
Из дневника А.Г. мы понимаем, что Ф.М. был весьма чувственным, но и достаточно грубым в физиологических проявлениях. Юной А.Г. во всём этом – самоё большое неудобство, что она ложится спать рано, а Ф.М. – в два-три ночи, но обязательно приходит «попрощаться» с ней, после чего она не может уснуть чуть не до рассвета.
Она поняла накал чувственности мужа и «подыгрывает» ему: в письмах, порой, пишет, что видела во сне сцены из их «ночных прощаний»…
Мария Дмитриевна была романтична, игрива, «фантасмагорична», что и покорило Федора Михайловича, но физиологическое сближение с ним давалось ей, видимо, нелегко. Для него же – это явно была весьма существенная составляющая супружеских отношений.
Мы видим из дневника А.Г., что она постоянно как бы «состязается» с усопшей даже в мелочах: если та, по рассказам Ф.М., дарит ему всякие «безделицы» на дни рождения и именины, то ей «никак нельзя отстать», и она делает всё то же, что и М.Д. Так, штришок…
Мы пытаемся представить себе, каким был великий сердцевед с той, которой посвятил «грозное чувство», и многое, очень многое угадываем, что только и могло привести к трагическому концу их отношения.
Однако, пожалуй, самое главное, – всё ярче проступает в дневнике рассудочность Анны Григорьевны и её решимость сохранить этот брак вопреки частому, не просто раздражению, но и озлоблению, потому что – умеет «видеть на перспективу». Она сделает всё, пересиливая себя, чтобы Ф.М. нуждался в ней и не оставил её, потому что контуры его будущей славы уже явно рисуются перед её неунывающим юным прагматизмом.
Мария Дмитриевна в «звезду» Достоевского не верила.
А ему необходимо было поклонение. Он «был так устроен».
Когда же уже наметились его успехи и победы, сама Мария Дмитриевна потеряла для него всякий интерес. Её искрометные словечки, остроумие, кокетство, умение одеваться (что, кстати, очень ценил Ф.М.) – всё померкло в горечи его измен, пренебрежения и пагубной страсти к рулетке – для неё эта страсть обернулась гибелью.
Разъезжая чуть не по всей Европе, в частности, бывая во Франции и Италии, он ни разу не подумал свозить её на лечение или хотя бы просто увеличить её денежные возможности – ведь ей надо было постоянно платить врачам.
Где уж тут до кокетства и искрометности повадок…
И он её разлюбил.
И, разлюбив, – тут же внутренне отринул.
Читая дневник Анны Григорьевны, в котором она беспощадно фиксирует мельчайшие негативные черты супруга, – а ведь брак длится всего около года! – невольно представляешь, как выглядели бы описанные стычки, если бы на месте юной и бодро рассудочной Сниткиной была бы гордая, романтичная, «увядающая» от малейшего грубого слова Исаева, которая, к тому же, в некую, искупающую все обиды, будущность Великого Писателя не успела поверить…
Со Сниткиной, судя по дневнику, Достоевский и вёл себя как Великий Писатель (не его ли слова, ещё в Семипалатинске, когда будущее – сплошная туманность, «моё имя стоит миллиона»!) – он потому и может позволить себе «шалости» в казино, причём ввергая в отчаяние юную супругу – её постоянные визиты к процентщикам с узелком в руках (несёт в заклад то платье, то салоп, то единственную, видимо, весьма ценную вещь, кружевную мантилью), уже стало «притчей во языцех» в маленьком городе. Но он вновь и вновь «околдовывает» её обольстительными словами, в которых чаще всего звучит «детское личико», веря, что её, не вооруженную никаким житейским опытом, совсем нетрудно ввести в заблуждение. О, если бы он мог расшифровать её стенографические записи в дневнике…
Значит, такое поведение было свойственно ему и во времена Исаевой?
Но – не срабатывало.
В одном из писем к Врангелю он нашёл щемительно верные слова: «Мы оба слишком долго страдали».
Они и в самом деле рано и слишком горько познали жизнь. Каждый – по-своему. Они не могли долго верить иллюзиям, которые потому и рассеялись на диво быстро – даже ещё до брака.
Из дневника Анны Григорьевны мы постигаем, как мало любил Достоевский пасынка, и какую пагубную роль сыграла для Павла Александровича его постоянная близость с отчимом после смерти М.Д. Всё больше кажется, что Достоевский не отлучал его от себя, видя в нём свой «крест», своё искупление перед памятью почившей.
А ведь сердце юноши, в отличие от Фёдора Михайловича, отнюдь не было постоянным «полем брани» между добром и злом, он лишь стал сколком с той личины, в которую «подспудный бес», – когда ему удавалось, – обряжал Великого Писателя. Павел Александрович лишь повторял то, что видел в поступках отчима: нахрапистость, авантюрные поиски денег у малознакомых людей и бесцеремонность по отношению ко всем – не зная и не угадывая нравственных внутренних битв Достоевского, так убедительно отображенных в его произведениях…
* * *
Четыре главы нашего второго тома посвящены разбору произведений Фёдора Михайловича, написанных до женитьбы на Анне Григорьевне Сниткиной.
Существует мнение, что мы слишком большое внимание уделяем их автобиографичности. В самом деле – можно ли считать автобиографичными «Записки из Мёртвого дома», или – «Зимние заметки о летних впечатлениях»?
И – не много ли мы позволяем себе, пытаясь представить, каким был Достоевский в пору Исаевой, какой была она сама, столь обворожительная в начале романа, и столь отталкивающая по описаниям писателя перед её кончиной, что привело к гибели «грозного чувства»? И что, кроме обаяния юности, рассудочности и твёрдо поставленной цели сохранить этот брак, принятого Анной Григорьевной, привязывало Достоевского к ней? То, что он мог вести себя с ней раскованно и позволить те поступки и те слова, которые были бы совершенно неприемлемы при Марии Дмитриевне? Что даже, назвав А.Г. в пылу очередной вспышки гнева «гадиной» и «мерзавкой», был уверен, что она покорно снесёт обиды, а потом – «ночь помирит»…
Впрочем, это всего лишь наше предположение…
Да и можно ли разгадать человека по описаниям его другими людьми, тем более очень близкими, которые вряд ли могут быть вполне объективны. Получается как бы отражение личности в кривом зеркале. Вернее – в нескольких кривых зеркалах.
Возьмём телескоп. «Магия» его состоит из нескольких «кривых линз». И каждая из них не покажет ничего. Или покажет полностью искажённый объект. Но путём комбинирования линз и наложения одной на другую получаем верное, причём увеличенное и более чёткое изображение предмета.
Но разве не то же ли самое происходит, или может произойти, при сопоставлении (наложении) нескольких описаний одного и того же лица или события? И разве не к тому ли мы стремимся, сопоставляя письма Достоевского, сколки уже знакомых по ним ситуаций в его произведениях и дневниковые записи А.Г., которые сравнимы со стоп-кадрами фотографий?
Сами же сочинения Фёдора Михайловича не те ли же разномастные линзы, которые, будучи «смонтированы» друг с другом, наиболее верно расскажут нам то, что мы уже сколько лет пытаемся разгадать – об этих несчастливых данниках «грозного чувства», – которое и было ли таковым, или им, так долго страдавшим, померещилось, как дивный мираж, чтобы исчезнуть при самой крохотной жизненной зыби…
В течение многих лет наиболее разноречивы были толкования личности уездного учителя Николая Борисовича Вергунова в описаниях Л.Ф. Достоевской. Пуще же всего – в изображении современной историографии.
Поэтому в ткань нашего повествования всё настоятельнее пытается вписаться этот загадочный персонаж – объект стольких тревог Достоевского и предмет злословия его дочери. Впрочем, рассказ о нём слегка смещает «временные акценты». Если верить Стендалю, похоже, «острые ощущения» не только пленяли, но и не пугали дерзновенных, куда раньше наших дней…
Кем же был «кузнецкий обольститель», что посмел встать на пути Достоевского?
Отчего «учителишка» кузнецкого уездного училища кочует из романа в роман Великого Писателя?
Отчего даже то, что, по словам Достоевского, «он (Вергунов, – авт.) просил у меня дружбы и братства», выливается впоследствии в один из самых захватывающих – скажем иначе: перехватывающих дыхание – эпизодов «братания», то есть обмена крестами князя Мышкина с Рогожиным?
Отчего возраст и даже описание внешности «учителишки» постоянно мелькают тогда, когда писателю нужно отобразить малозначительный и даже ничтожный объект увлечения какой-либо героиней?
Был ли Николай Борисович Вергунов столь ничтожен, что «белая африканка», как называет Исаеву Любовь Федоровна, «таскает его за собой как собачонку»?
Архивные находки доказали, что Вергунов был прежде всего – Личностью. Способной защитить свою честь и доброе имя, но – главное – способной на смелые и стремительные поступки, когда события касались его Великого Чувства к Марии Дмитриевне. Столь Великим было это чувство, что даже, потеряв Исаеву, казалось бы, навсегда, Вергунов так и не женился до середины 60-х, то есть решился на этот шаг лишь после её смерти, когда Мария Дмитриевна была утрачена для него безвозвратно.
В обнаруженных документах мы встречаем молодого человека, не только даровитого, но вызывающего уважение своим трудолюбием и учтивостью, а, главное, не нарочито подчеркнутым, а лишь постоянно сопутствующим его поступкам чувством собственного достоинства.
Поэтому отнюдь не случайно наш второй том открывается отдельной главой о Николае Борисовиче Вергунове. В её основу мы положили текст нашего очерка, опубликованного в альманахе «Достоевский и мировая культура» ещё в 1996 году (№7, с.96-128).
Упомянутая глава непредвзятому читателю объяснит, что же способствовало злословию Л.Ф. Достоевской, а также «вскроет» тайные пружины, так и оставшиеся натянутыми и напряжёнными в душе Достоевского и заставлявшие вновь и вновь «сводить счёты» в своих произведениях с былым соперником.
Сущность действительных отношений меж Вергуновым и Исаевой пусть так и останется тайной.
Они – такую тайну своей многострадальностью заслужили.
Однако, то, что мы могли себе позволить высказать на основе найденных данных – мы высказали.
Мы не настаиваем. Мы лишь предполагаем…
* * *
Мы рады, что наш «Кузнецкий венец» в октябре 2006г. был представлен на очередном международном симпозиуме, организованном в Бухаресте румынским общественным фондом культуры «Восток – Запад», где схематично излагалась концепция книги, построенная на «оппонировании самим себе» (см. предисловие к первому тому).
Авторы намеренно подчеркивают спорность толкования «кузнецкого периода» Достоевского. Разноречивость источников и разнобой трактовок лишь усиливает интерес к теме, что и было отмечено участниками столь престижного форума.
|
|