| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава первая
КУЗНЕЦКИЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ
«…Уездный учитель остался один со своими стремлениями… Он не хотел преклониться перед проповедниками чванства и роскоши, он не признавал их величия и глубоко оскорбил их этим. Они отвергли его и уничтожили».
В. В. Берви-Флеровский.
I. ДОМАШНИЙ АРЕСТ
Неудобный Вергунов. — «Положение рабочего класса в России» В.В. Берви-Флеровский опубликовал в 1869 году. Как известно, он отбывал «мягкую ссылку» в Кузнецке в начале 60-х годов. Как человек просвещенный, он не мог не общаться с интеллигенцией маленького города и, конечно же, был наслышан, хотя бы от того же смотрителя уездного училища Федора Алексеевича Булгакова, которого тоже поминает в своем очерке о Кузнецке, о нашумевшем романтическом браке Ф.М. Достоевского с М.Д. Исаевой в 1857 г. и, конечно же, в этой связи мелькало в разных трактовках имя уездного учителя Никола Борисовича Вергунова — соперника Достоевского…
Имя Вергунова, волею судеб попавшее на одну страницу истории с именем великого писателя, долго овеяно было смутными слухами и облик Вергунова в описании самого Достоевского рисовался малопривлекательным. В письмах своих близкому другу и свидетелю «грозного чувства» А.Е. Врангелю Достоевский характеризовал его как юношу, у которого «конечно, сердце… доброе, и плачет он искренне, но, кажется, только и умеет плакать, и при том еще собирается устраивать свою и ее (Исаевой, — авт.) жизнь»[1].
Очевидно, эта оценка Вергунова была передана Достоевским Анне Григорьевне, а от той унаследована Л.Ф. Достоевской. По ее мнению, «…красивый молодой человек был столь незначителен, что Достоевскому никогда в голову не приходила мысль, что он может быть его соперником» («Достоевский в изображении его дочери»… — М. — Пг., 1922. — С. 28-29).
Но почему же Достоевский до самого момента венчания с Исаевой в Одигитриевской церкви опасается, что «слабый юноша» может увести невесту из-под венца? Почему в «Обыске брачном № 17» мы с удивлением находим подпись «поручителя по жениху»… Вергунова, уже зная из писем Достоевского, что тот у него «просил дружбы и братства»? Откуда такая уверенность у дочери Ф.М. Достоевского Любови Федоровны, что Вергунов после брака Исаевой с Достоевским последовал за ними в Семипалатинск и Тверь, и что связь с Исаевой не прекращалась чуть не до самой ее кончины (апрель 1864 г.), причем якобы имело место некое предсмертное признание Достоевскому обо всем, сказанном выше[].
Каков же был этот загадочный уездный учитель, которому ко времени его встречи с Достоевским было всего 24 года от роду, если, при всей пренебрежительности отзывов о нем, Вергунов выступает шафером на бракосочетании и в ряде значительных произведений Достоевского оказывается прямым или косвенным прототипом его героев, причем, обычно описанных с плохо скрываемым раздражением — свидетельство того, что «расправа» с былым соперником для Достоевского даже через годы остается «живым» делом…
Недавно в Томском архиве среди многих документов, касающихся учителей уездных училищ, подведомственных Томску, обнаружена любопытная подборка — этакая провинциальная драма, каких, наверное, немало можно найти в архивных папках, чем-то очень сродни описанным у Л.П. Блюммера «мелким злодействам» в романе «Около золота»[3], действие которого происходит преимущественно в Кузнецке. Но — главным страдательным лицом упомянутой выше драмы оказался… Николай Борисович Вергунов, уездный учитель, но уже не в Кузнецке, а… в Семипалатинске.
Попытавшись по датам восстановить хронологию событий, мы получили, думается, не только впечатляющую картину — «сколок времени и нравов», не напрасно вызвавшую в памяти работы Берви-Флеровского и Блюммера, как документальное подтверждение их наблюдений и выводов, но и как дополнительный штрих, во многом проясняющий сущность загадочного соперника Достоевского и подтверждающий наброски его психологического портрета, составленного одним из авторов еще в 80-х годах, «сугубо предположительно»[]. Более того, эта подборка документов вносит ясность и в вопрос, пребывал ли Вергунов вблизи от Исаевой в течение многих лет, хотя… задает и новые загадки.
Итак, 5 августа 1863 г. учитель приходского училища (заметим, — Семипалатинского!) Вергунов учтиво просит господина директора училищ Томской губернии: «не отказать мне в ходатайстве о награждении меня чином, для чего имею честь представить требующиеся для того документы». При сем Вергунов напоминает: «В бытность Вашего Высокоблагородия в Семипалатинске для ревизии училищ в настоящем году, я имел честь лично доложить Вам, что исполняю обязанность приходского учителя с 25 марта 1854 года (это в Кузнецке, — авт.), что составляет 9,5 лет, все это можете усмотреть из формулярного моего списка…» и просит о присвоении ему чина не по званию приходского учителя, а — домашнего, ибо для этого хватит и восьмилетней выслуги лет[5].
Похоже, это заявление Вергунова послужило детонатором непонятной по силе лавины провинциальных чиновничьих страстей, которая в течение лишь полутора лет погребла карьеру незадачливого Вергунова. Первая реакции последовала 19 сентября того же года. Господин Директор Томских училищ особых симпатий к Вергунову, очевидно, не питает (с добром ли уехал из Кузнецка, не тянется ли некий не названный никем, но смутивший местных обитателей шлейф?) и сообщает штатному смотрителю Семипалатинских училищ Делаткевичу, что не видит оснований для присвоения чина Вергунову, поскольку «чтобы получить ему первый классный чин, он должен прослужить в этом звании согласно 788 ст. III т. Св. Законов гражд. изд. 1857 года — 12 лет», а для получения звания домашнего учителя — 10 лет. Но — главное не это. Оно, главное, читается меж строк — Вергунов отдан Делаткевичу «на милость»: «А также прошу объявить г. Вергунову, что особых форм, одобрительных свидетельств и для составления годового отчета по званию домашнего учителя не имеется…»[6].
Мстительный смотритель. — Делаткевич намек понял. 24 октября 1863 г. он начинает «пристрелку» и направляет Вергунову предписание № 197, где мелочно его уличает: «…У Вас нет книги для записи училищного имущества и нет каталога, как должно ведомого, учебным пособиям и книгам». Очевидно, возмущало Делаткевича, более всего, то, что «все это вместе и неполно, наскоро записано Вами на двух несшитых листах бумаги»[7]… Позднее Делаткевич направит о сем предписании и о реакции Вергунова соответствующее донесение в Томск, где подчеркнет особо и нарочито «два несшитых листа бумаги, которые я сам сшил»[8]. За этой малостью он не заметил, что Вергунов раздавал книги из библиотеки не кому-нибудь, а учащимся, но, очевидно, доверяя им, — может, и излишне, — не всегда записывал их в библиотечные формуляры. Словом, он строго Вергунову наказывает «…собрать для проверки мною учебные книги, розданные Вами учащимся и не оказавшиеся налицо 23 октября, в течение двух недель, считая от 24 октября; в противном случае я донесу о нецелости библиотеки, находящейся под Вашим ведением, г. Директору Томских училищ»[9].
Какими устными комментариями сопровождалось предписание, легко догадаться, ибо рядышком с ним — своего рода «декларация» Вергунова: «…В предписании своем от 27 октября, Ваше Высокоблагородие, выразили то, что будто бы, во-первых, я не понимаю и совершенно чужд знаний долга службы и, в особенности, благопристойности, приличия и вежливости. Последнее, как видно из Ваших выражений мне, вывели Вы из того, что когда 27 октября вошли в приходское училище, то я не поклонился Вам, это и было так, но я ведь имел на это свою особенную причину и именно ту, что по принятому обычаю, даже в простом быту, а не только в обществах образованных, входящий в частный дом или общественное заведение, какого рода оно бы не было, обязан предварительно поклониться и тем, в первом случае, — оказать привет хозяину, а, во-вторых, — обществу, с которым желает провести время. Вы, к сожалению, этих условий не соблюли, а снявши галоши и шинель, едва-едва поклонились учащимся, а не только мне — меня Вы и не заметили. Следовательно, с моей стороны не было ничего ни неприличного, ни невежливого»[10]. Далее Вергунов, еще так недавно «слабый юноша, который только умеет плакать», прописывает почти всевластному над ним начальству отповедь, не только виня того в невежестве, но и с честью отстаивая свое достоинство: «Что касается знания и невыполнения долга моего, то десятилетняя служба моя и формулярный список, которыми я постоянно аттестован «способен и достоин», могут вывести Вас из того заблуждения, в которое Вы впали, вероятно, в запальчивости… которое считаю уже не за личное оскорбление, а официальное, на что… вообще, Законами Российской Империи начальствующим лицам не дано право, право оскорблять подчиненных, в какой бы зависимости они не были, а потому в заключение имею честь объявить Вам, что обо всем этом нахожу необходимым объясниться с г. Директором Томских училищ, представив ему копии с Ваших последних ко мне предписаний»[11]…
Вернемся на шесть лет назад. Как известно из письма Достоевского к Врангелю, он, вполне уверенный в своей силе и в ничтожности Вергунова, адресовал из Семипалатинска в Кузнецк некое «общее» письмо, в котором Вергунова назидает: неужели он не понимает, что участь жены учителя уездной школы… и вечный Кузнецк, это не для нее (Исаевой), что ей, образованной, сильной, уготован иной удел!.. Чем может он ее поддержать, если сам и шага не сделал без поддержки. Ответ же Вергунова аттестуется Врангелю как «письмо ругательное». Возможно, в нем Вергунов писал, что, да, мол, беден, но зато ото всей души любит ее (Исаеву) и она его. Что ему всего двадцать четыре года? Но ведь если только двадцать четыре года, то зато вся жизнь впереди!.. Да и не по той ли причине Достоевский убеждает Вергунова «отказаться» и «не портить ей жизнь», что сам слишком в Исаевой заинтересован[]…
Коллизия с Достоевским для Вергунова разрешилась «беспоследственно», если не считать такую малость, — он всего лишь утратил свою большую любовь…
Не то было с Делаткевичем. Что видно из последующего документа от 22 декабря, представляющего собой мстительный донос «по инстанциям», в котором доложено, что Вергунов «не только не принял моих предписаний к руководству и исполнению, но и уверен, что я не имею права делать ему уместные замечания и давать полезные советы»[13]. И — уж совсем смехотворная «ловля блох» в поведении строптивого Вергунова: «г. Вергунов… упомянул, что я посетил училище 27 октября, а я был в приходском училище не в воскресенье, а в субботу, 26 октября. Этой опрометчивостью г. Вергунов ясно доказывает… что он точно так же небрежно исполняет свою обязанность»[14]. Но возмутительнее всего показалось Делаткевичу, что «23 октября в начале 12 часа, придя в училище, застал г. Вергунова в охотничьем платье и на пороге», к тому же на его реприманды Вергунов ответил: «Я не полицейский, мне некогда бегать и собирать по домам книги»[15]. А уж 13 ноября (в том же доносе Делаткевича) в присутствии г. Поникаровского (фамилия, заслуживающая особого рассказа) Делаткевич, очевидно, окончательно Вергунова допек, ибо тот, по словам жалующегося Делаткевича, заявил: «Да, у меня нет каталога, нет многих книг и прописей, жалуйтесь, как хотели, г. Директору Томских училищ; я сумею дать отчет в своих действиях»[16].
Вергунов переоценил свои силы, или, вернее, силу справедливых аргументов и здравого смысла. 18 января 1864 г. директору училищ Томской губернии из канцелярии главного инспектора училищ поступает извещение, что вследствие поданных рапортов «Его Превосходительство имеет честь покорнейше просить… перевести учителя Семипалатинского приходского училища Вергунова под свой личный надзор, если окажется возможным, а за растраченные книги из библиотеки» — естественно, поручить Делаткевичу удержать из жалования Вергунова[17].
…А Мария Дмитриевна Исаева доживает свои последние месяцы и, стало быть, в 1863 и в начале 1864 г. Вергунова около нее не было?
В «документальной уездной драме» — затишье.
Чрезвычайные причины. — Но — 16 августа 1864 г. неусыпный Делаткевич сообщает в рапорте директору Томских училищ за номером 155, что «учитель Семипалатинского приходского училища Вергунов по причинам, известным г-ну Главному Инспектору училищ Западной Сибири (подчеркнуто нами, — авт.), отстранен мною от должности учителя Семипалатинского приходского училища и подвергнут, по приказанию Его Превосходительства, семидневному домашнему аресту», в связи с чем Делаткевич просит назначить на место Вергунова другого учителя[18].
Итак, семидневный домашний арест. За отсутствие каталога в библиотеке? За неподобострастие — не поклонился первым при встрече?
Но — может, иное — отлучка? «Самоволка», о которой не пишут, потому что сами ведь не доглядели? Во всяком случае, — существуют «причины, известные г-ну Главному Инспектору», которые расшифровке не подверглись.
Но — 15 апреля 1864 г. умирает Исаева. Так, может, если между нею и Вергуновым существовала переписка (вспомним заветный ларчик с письмами из «Вечного мужа» Достоевского), она могла Вергунова и позвать. А он мог, при его складе характера («я не полицейский»… «жалуйтесь на меня, как хотели»…, «Законы Российской Империи не дают права оскорблять подчиненных»…) на зов ответить немедленно. О, это — сугубо предположительно…
Однако мы знаем — 23 февраля 1864 г. А. П. Иванов Достоевскому сообщал: «…Марья Дмитриевна сегодня пишет Вам, чтобы Вы не приезжали в Москву, будто бы ей лучше теперь, но не верьте этому: она очень слаба…». О своем тяжком состоянии она могла сообщить Вергунову, а его реакция непредсказуема. Мог к М. Д. и помчаться, — и, может, именно в связи с этим М.Д. пишет Достоевскому, чтобы он в Москву не приезжал. И не с этим ли моментом связаны строки Л. Ф. Достоевской, знавшей о «последних временах» М. Д. со слов матери и считавшей, очевидно, что М. Д. Исаева-Достоевская постоянно жила в Твери (о Владимире и Москве ей, видно, неизвестно): «Но кашлявшая и харкавшая кровью женщина вызвала скорее отвращение в молодом любовнике, следовавшем до сих пор всюду за ней. Она надоела ему, и он покинул Тверь, не оставив своего адреса». Примечательно это «всюду», — возможно, обозначает все-таки — некую побывку во Владимире или каком-либо ином городе, вне Твери; и не о предполагаемом ли нами последнем предсмертном свидании идет речь, после которого Вергунов с горизонта исчез (по складу мышления А.Г. и Л.Ф. Достоевских, уехать навсегда — а как может быть иначе, ведь М.Д. вскоре умирает — это и означает колкое «уехать, не оставив своего адреса» — см. Достоевский в изображении его дочери…, с. 32).
Так или иначе, в служебном поведении Вергунова числился некий проступок, некая причина, по своим масштабам намного превосходящая отсутствие каталога в библиотеке или «растрачивание» книг учащимися. Поскольку 9 сентября 1864 г. главный инспектор училищ Западной Сибири направляет директору училищ Томской губернии документ за № 407, в котором сообщает, что директор смещать учителей имеет полное право, согласно устава учебных заведений от 1828 г., а потому можно бы на место Вергунова назначить коллежского регистратора, чертежника, состоящего при Мариинском окружном землемере Алексея Еремеева — по усмотрению дирекции, но — «причем нужным считаю присовокупить, что Вергунов, в виде исправления (подчеркнуто нами, — авт.) может быть перемещен на службу в г. Нарым, если найдете это нужным. Главный Инспектор училищ А. Попов»[19]. Стало быть, тот, кто знает причины смещения Вергунова. И, — стало быть, — в Нарым. Место ссылки. «В виде исправления». Какова, какова же истинная ПРИЧИНА?
19 сентября все дело закончено: уволен Вергунов — назначен Еремеев[20].
Наверное, таких драматических коллизий на Руси было куда как немало. Нас же интересует столь пристально именно история Вергунова, поскольку он так тесно связан с «кузнецким периодом» Достоевского и так болезненно и надолго запечатлелся в памяти писателя, что нашел отражение во многих его произведениях.
Для сопоставления, во оправдание весьма робкой догадки, что возникает при упоминании о неких ПРИЧИНАХ устранения Вергунова от должности, его домашнего ареста и предложения фактической ссылки в Нарым (и всего-то из-за дурного состояния библиотеки?!) — приведем содержание другого документа из Томского же архива.
В начале 1855 г. учитель кузнецкого уездного училища Серафим Попов нанес жестокие побои штатному смотрителю училища (тот же пост, что и у Делаткевича) Николаю Ананьину. «Побоище» было не только жестоким, но и многокровным. Одежда избитого, равно и самого Попова, так же, как и место происшествия, несли обильные следы крови[21]. 30 июня 1855 г. по предложению Томского гражданского губернатора губернской суд, выслушав множество аргументов за и против вины Попова, постановляет отстранить его от работы учителя, но никак не наказав, за недостаточностью улик, а лишь «оставив под подозрением»[22]. Заметим, что дело Попова завершилось через 4 года восстановлением его в должности учителя, правда, по специальному императорскому благоволению в ответ на прошение Попова[23]. Дело Вергунова, если исходить только из видимых причин (библиотека, недостача книг и пр.), разворачивалось с небывалой для российского делопроизводства быстротой: в течение года все было кончено. Так ли уж быстро разрешились бы события, не подвернись какая-то неведомая нам, но известная главному инспектору училищ экстра-причина? И еще: если допустить верность нашей догадки, тогда объяснимо отсутствие в названном деле Вергунова каких-либо документов в период между январем и августом 1864 г. «Особая причина», очевидно, должна была найти отражение в каком-то особом, возможно, «закрытом» деле, поскольку затрагивала интересы начальствующих инстанций: проглядели проступок подчиненного.
Был ли так уж неправ наивный и запальчивый Вергунов, веривший в справедливость, и столь ли уж правы будут те современные исследователи, которые, прочтя приведенное выше дело, возможно, пожимая плечами, скажут: Вергунов — человек неуживчивый, в Кузнецке не прижился, в Семипалатинске — такой конфуз…
Ответим: вот еще документ. Опоздавший всего лишь на полгода, чтобы дело Вергунова решилось бы как-нибудь по-иному, — впрочем, о его дальнейшей судьбе нам лишь еще предстоит узнать.
Итак — 12 марта 1865 г. военный губернатор Семипалатинской области в документе № 786 сообщает Председательствующему в Совете Главного правления Западной Сибири, что знает Делаткевича «за человека дерзкого и беспокойного», автора подложных доносов, и считает, что «дерзость и нахальство Делаткевича превосходит всякую меру терпения». В связи с чем добавляет, что «справедливость, польза службы и заведений, а также спокойствие общества налагает на меня обязанность ходатайствовать у Вашего Превосходительства о перемещении куда-либо сего чиновника»[24]. Впрочем, ранее столь же нелестно отзывается об Иване Делаткевиче подполковник Эксблад в докладной записке к военному губернатору Семипалатинской области[25]. В конечном итоге 25 марта 1865 г. Председательствующий в Совете Главного правления Западной Сибири приказал переместить штатных смотрителей училищ: Семипалатинского коллежского регистратора Делаткевича и Каинского коллежского асессора Галицкого, поменяв их местами, что свидетельствует своей подписью генерал-лейтенант Панов[26].
Отметим, Каинск — тоже не лучшее место в Российской Империи. Но… если бы Его Превосходительство главный инспектор училищ Западной Сибири с большим вниманием отнесся бы к документу, датированному 22 декабря еще 1863 г., в котором директор Томских училищ рапортует, что Делаткевич непрестанно жалуется на учителя Вергунова, добавляя: «Правда, г. Делаткевич большой охотник до бумажного дела, о чем я должен был уже сделать замечание, несмотря на то, что при таких взаимных отношениях смотрителя и Вергунова им служить вместе нельзя»[27], если бы эти соображения были бы приняты во внимание высоким начальством ранее…
Возможно, изложенная выше история, попадись в фокус внимания Ф. М. Достоевского, добавила бы еще строку о судьбах «униженных и оскорбленных» в «банк» его творчества, а может, и жгучее сомнение — не явился ли его, Достоевского, «кузнецкий праздник» вехой, сместившей жизненный путь учителя Вергунова с проторенной, хотя и робкой, но надежной колеи…
II. ВЕРГУНОВ — СОПЕРНИК ДОСТОЕВСКОГО
Перечитывая письма Достоевского. — О кузнецкой коллизии, связавшей в роковой узел сочинителя Достоевского, его возлюбленную, а впоследствии супругу, М.Д. Исаеву и уездного учителя Николая Вергунова, написано довольно много[].
Однако до недавних пор к области догадок и толкований относилась версия о том, что Вергунов, — к изумлению исследующих «кузнецкий период» Достоевского, — поставивший свою подпись на «Обыске брачном № 17» от 6 февраля 1857 года в качестве шафера по жениху, Достоевскому, последовал за четой Достоевских в Семипалатинск и даже в Тверь после их отъезда из Сибири, а также будто бы имевший встречу с Марией Дмитриевной перед самой ее кончиной. Версия эта возникла, как уже было сказано, прежде всего с подачи дочери Достоевского Любови Федоровны, опубликовавшей в Берлине в 1922 году свои воспоминания об отце, где пишет, что ничтожный домашний учитель Вергунов, очень красивый мужчина, следовал за Исаевой повсюду «как собачонка».
Сколько исследователей — столько мнений. Мы, лишь опираясь на произведения великого писателя, которые, более чем у какого-либо другого, преимущественно автобиографичны в прямом или косвенном отношении, считали и считаем, что все было именно так (см. .). Но догадки и толкования хороши до поры, и время неизбежно вносит в них уточнения, предоставляя подтверждения или опровержения, в виде архивных данных, дремлющих, но не вовсе…
Так, совсем недавно попалось в Томском архиве начатое в 1863 г. и законченное в 1864 г., как уже было сказано выше, дело семипалатинского учителя Николая Борисовича Вергунова, в котором от донесения к донесению по инстанциям прослеживается «изживание» последнего из Семипалатинского приходского училища, вплоть до домашнего ареста и пожелания высокого начальства направить его «для исправления» аж в Нарым — известное место ссылки. За что? Кроме неисправностей и неточностей в ведении библиотечных дел за Вергуновым по донесениям фактически ничего не числится. Мы предполагали, что все это «Дело» возникло неспроста. Что, возможно, была некая несанкционированная отлучка Вергунова — возможно, весной 1864 года к смертному одру Исаевой в Москву. К этой догадке добавилась другая. Почему именно в августе 1863 года начато упомянутое «Дело», когда Вергунов обращается по начальству, пытаясь упрочить положение? Перечитываем письма Достоевского. В июне 1863 года Достоевский пишет Тургеневу:
«…А что касается до предыдущих писем, то болезнь жены (чахотка), расставание мое с ней (то есть не умерев в Петербурге, — авт.), оставила Петербург на лето, а может быть и долее, причем я сам ее сопровождал из Петербурга, в котором она не могла переносить более климата…»[29].
Итак, в начале лета Достоевский увозит М.Д. во Владимир, где климат мягче, а сам вскоре уезжает за границу. Заметим, в поездке этой бурно развивается его роман с Апполинарией Сусловой, и не потому ли сделан акцент «причем я сам ее сопровождал» — все, мол, как у людей…
Любопытное письмо следует 8 сентября 1863 года из Турина (Италия) к сестре М.Д., Варваре Дмитриевне, с которой у Достоевского вполне дружеские отношения:
«…Видите, хоть я ей и выдал до октября денег достаточно, но я Вам рассказывал, возвратясь из Владимира, что она (М.Д. Исаева, — авт.) лечится и что в случае излечения ей надо дать доктору по крайней мере 100 р. Она говорила мне, что 100 р. для нее страшно много и что она не может. И вот теперь, получив мое письмо, где я уведомляю ее, что посылаю ей деньги, она, может быть, по щедрости своей (а она щедрая и благородная) и решилась дать эти 100 р., надеясь на мои деньги. Да кто знает, может, еще что-нибудь и купила себе. Так что теперь трепещу, что ей недостанет до октября. А это мне вдвое хуже, чем если б мне недостало. Боюсь, потому что она дорога мне. Тетенька, милая, если у Вас будут лишние деньги до моего приезда, то нельзя ли послать ей рублей 75. Пишите хоть что-нибудь о Марии Дмитриевне и о настоящей истории с деньгами»[30]…
А дело в том, что едва послав жене деньги, Достоевский проигрался и просит «тетеньку» послать ему 100 рублей из посланных денег обратно.
В сентябре того же года, дня 30-го, Достоевский пишет Павлу, своему пасынку (сыну М.Д.):
«Но вдруг Варвара Дмитриевна мне пишет недавно, что мамаша ей писала, будто она ни одного письма от меня еще не получила. Я мамаше больше всех писал, поминутно писал. Как же она ничего не получила, тогда как к другим все мои письма дошли?»[31] (Но так ли уж «поминутно» — коли в разгаре драматичнейший момент в отношениях с Сусловой!).
Осенью 1863 года Достоевский возвращается в Россию и 10 ноября уже из Владимира пишет Варваре Дмитриевне странное письмо:
«…по некоторым обстоятельствам, о которых рассказывать долго, мы, то есть я и Марья Дмитриевна, решились переехать совсем в Москву. Во Владимире во всяком случае нет почти никакой возможности оставаться. Переезд совершается на-днях, то есть как можно скорее… Вполне будущности моей теперь не знаю и определить не могу. Здоровье Марьи Дмитриевны очень нехорошо… Конечно, в таком состоянии переезжать всем домом в Москву не совсем удобно. Но что же делать? Другие причины так настоятельны, что оставаться во Владимире никак нельзя»[32]…
Немногим позже, 10 января 1864 года Достоевский пишет Варваре Дмитриевне уже из Москвы:
«…Впрочем, Марья Дмитриевна от болезни стала раздражительна до последней степени. Ей несравненно хуже, чем было в ноябре (когда М.Д. привозят в Москву из Владимира, — авт.), так что я серьезно опасаясь за весну. Жаль ее мне ужасно, и вообще жизнь моя здесь не красна. Но, кажется, я необходим для нее и потому остаюсь»[33]… Но — почему такие сомнения: «кажется, необходим», — не сквозит ли некая неопределенность в отношениях? Сомнение: а необходим ли? Точно так же, как в вышеприведенном письме к Тургеневу как бы нарочито подчеркнуто то, что болезнь М.Д. подразумевала как само собой вытекающее из ее состояния: я, мол, лично сопровождал…
Загадочное «увы». — И тут, как не обратиться к загадочному «EHEU» (по латыни «увы!»), которое долго в записях Ф.М. Достоевского считалось словом нерасшифрованным (см. «Материалы и исследования», т. 5, с. 224) и которым он предварял фиксацию какого-либо горестного события. Это «увы!» сопровождает в период в 1855-57 гг. многие пометки, связанные с его «грозовой» перепиской с М.Д. Исаевой. Почти все относятся к «Сибирской тетради», но вот в 1860 году тетрадь закончена и оставлена. А 24 июня 1863 г. Достоевский роковое «EHEU» вносит именно в нее. Этот день, очевидно, печально знаменателен для его отношений с Исаевой — он получает уверенность, что загаданное путешествие с А.П. Сусловой, ожидавшей его в Париже, состоится. И понимает, что это решающая веха в его эмоциональной жизни и что давно померкшее «грозное чувство» изжило себя. Глава «Исаева» в его судьбе дописана. Добавим, — это же «EHEU» появится 16 апреля 1864 г. перед записью «Маша лежит на столе…» (после кончины М.Д.), завершающей записную тетрадь 1863-1864 гг. (Т. Орнатская, «Материалы и исследования», т. 5, с. 224).
До того как обратиться к возможным связям М.Д. с Вергуновым во Владимире и попытаться понять их мотивацию, вернемся к 1860 году. Достоевские пребывают в Петербурге, но Ф.М. нередко наезжает в Москву, куда переведена довольно известная актриса А.И. Шуберт, в полуразводе с супругом, давнишним и добрым другом Достоевского, еще по Семипалатинску, врачом С.Д. Яновским. Достоевского с А.И. Шуберт связывает «влюбленная дружба». Он деятельно участвует в «улаживании» семейного конфликта супругов, но — сопоставим выдержки из двух писем: «Ведь Вы мой благодетель, — писал Достоевский Яновскому 4 февраля 1872 г., — Вы любили меня и возились со мной, больным душевною болезнею (ведь я теперь сознаю это) до моей поездки в Сибирь»[34], и — «Я думаю, жить с Яновским скука… ведь это все равно, что если бы кого-нибудь осудили всю жизнь не есть ничего, кроме клубничного варенья…»[35] из письма А.Н. Плещеева от 23 марта 1860 г. к Достоевскому, вполне, очевидно, разделявшего это мнение. Что же пишет Ф.М. Достоевский самой Александре Ивановне Шуберт? Вот выдержка из одного адресованного ей письма из Петербурга в Москву 12 июня 1860 г. «…Увижу ли я Вас, моя дорогая? В июле я буду наверное в Москве. Но удастся ли нам с Вами поговорить по сердцу? Как я счастлив, что Вы так благородно и нежно ко мне доверчивы: вот так друг! Я откровенно Вам говорю: я вас люблю очень и горячо, до того, что сам Вам сказал, что не влюблен в Вас, потому что дорожил Вашим правильным мнением обо мне, и, боже мой, как горевал, когда мне показалось, что Вы лишили меня Вашей доверенности; винил себя. Вот мука-то была! Но Вашим письмом Вы все рассеяли, добрая моя бесконечно. Дай Вам бог всякого счастья! Я так рад, что уверен в себе, что не влюблен в Вас! Это дает мне возможность быть еще преданнее Вам, не опасаясь за свое сердце. Я буду знать, что я предан бескорыстно.
Прощайте, голубчик мой, с благоговением и верою целую Вашу миленькую шаловливую ручку и жму ее от всего сердца. Весь Ваш Ф. Достоевский…»[36].
Примечательное «EHEU» Ф. М. Достоевский вполне мог внести в свои записи уже в эту пору. Ведь в сентябре М.Д. отправлена в Москву и тем самым «отлучена» от сожития с Достоевским. Не из-за романа с А.И. Шуберт, конечно. Романа не было — была готовность к новым романтическим всплескам, вытеснившая понемногу отблески былого кузнецкого праздника. И в самом деле, именно в «Сибирскую тетрадь» внес Достоевский такую запись: «EHEU. Отъезд Маши. 6 сентября 1860». Очевидно, вполне отдавая себе отчет, что — не просто «отъезд», а завершение всего кузнецкого витка.
Так не странная ли цепочка? В июне 1863 г. М.Д. — во Владимире, Достоевский — чуть позже за границей с А.П. Сусловой. В августе Вергунов начинает хлопоты о чине. Переписка? Побывка у М.Д. во Владимире? Оправдана ли догадка (опять догадка!)? И что за история со 100 рублями — о ней речь в сентябре, — «которые М.Д. по своей щедрости могла истратить»? И — почему в сентябре возникла столь странная заминка с письмами Достоевскому, что он взволновался, — притом до всех письма от него доходят, а до нее — нет, а он ей пишет «поминутно», но она жалуется, что писем от него не получает? Не оказалось ли, что в июле 1863 г. Вергунов во Владимире побывал? Возможно, М.Д., по оценке самого Достоевского, чрезвычайно правдивая, ему о том сказала. А может, по Владимиру пошли слухи… И отсюда — «другие причины так настоятельны, что оставаться во Владимире никак нельзя»… Хотя М.Д. так худо.
Прошение Вергунова о чине, как мы узнали, уже 19 сентября отклонено, причем без добра. Читая это «Дело», возникло впечатление, — не тянется ли за учителем и в Томске некий «шлейф»: история его любви к Исаевой в Кузнецке и венчание ее с Достоевским, положение проигравшего соперника — все это симпатии к Вергунову, видно, не вызывало. Но это были предположения.
Поспешная рокировка. — Однако вдруг в Томском архиве попалось прелюбопытнейшее подтверждение и роковой любви Вергунова к Исаевой, и, возможно, «шлейфа», который сопутствовал ему в последующей его службе. Вернемся на шесть лет назад.
Итак, 17 февраля 1857 года вышедший в отставку тремя годами раньше, после двадцати пяти лет службы в Кузнецком уездном училище коллежский асессор, учитель истории и географии А. Калмаков обращается «к его Высокородию Господину Директору Ф.С. Мещерину» с прошением, в котором напоминает, что при посещении Кузнецкого училища Высокоблагородие обещало ему, Калмакову, иметь его в виду при первой же открывшейся вакансии в приходском училище.
И вот «…В Семипалатинске открылась вакансия на должность приходского учителя, должность эту я мог занять с честью», но — «по семейным обстоятельствам меня льстит большое жалование, но переездка в Семипалатинск для меня невозможна; там, как говорят, народу кишмя кишит, климат нездоров, ужасная скудость и необыкновенная дороговизна на жизненные припасы, и оставляя в Кузнецке дом и домообзаводство, я могу понести чувствительные убытки — разорение, а потому определиться в Семипалатинск совершенно не могу.
Прошу Вас, Благодетель мой! Оказать мне в последний раз в жизни моей Ваше Покровительство, Вашу Милость, поместить меня на должность Приходского учителя в Кузнецк, а г. Вергунова, который ныне ведет себя сурьезно-благородно (подчеркнуто нами, — авт.), переместить в Семипалатинск. Г. Вергунову, как говорится, сесть да ехать (подчеркнуто нами, — авт.), я буду и малым вполне доволен — буду дома»[37]…
Очевидно, перевод Вергунова состоялся невдолге, ибо 11 июня 1857 года в своем прошении о назначении Калмаков пишет:
«…В настоящее время я с новыми силами желаю посвятить себя службе в учебной части. А потому всепокорнейше прошу Ваше Высокородие определить меня на вакантное место Приходского учителя в городе Кузнецке»[38]… Уточним: «акция» прошла на диво быстро — так, в одном из именных списков чиновников дирекции училищ Томской губернии записано, что с 15 июня Вергунов числится учителем приходского училища в Семипалатинске[39].
Итак — вакантное место в Кузнецке после упоминания, что Вергунов, де, мог бы уехать в Семипалатинск хоть сейчас, и тогда он, Калмаков, «остался бы дома». Мало важно, что он вел историю и географию, а Вергунов — русский язык, очевидно, учителя могли преподавание предметов и совмещать.
Важно иное: венчание Достоевского состоялось 6 февраля 1857 года. Всего через 11 дней, то есть 17 февраля Калмаков обращается в Томск с названным письмом. В котором есть двусмысленные места. О том, что господину Вергунову только «сесть да ехать». Что может касаться его несемейного положения и необременённости имуществом, но — и того, что он, Вергунов, в полной готовности тут же «сесть да ехать» в Семипалатинск. Вести из Кузнецка в Томск доходят быстро, и в Томске о бурном романе Вергунова, наверное, уже давно известно. И, конечно же, Кузнецкое общество, а следовательно, и Томское тоже, такую «настырность» Вергунова, поклонника уже замужней дамы, не одобряет. Ведь, похоже, он, ничуть не таясь, потеряв голову, помчится вслед за только что обвенчанной с Достоевским Марией Дмитриевной. Не похоже ли на страничку из романа очень «по-Достоевскому»? Ну, скажем, не возникает ли мостик к роману «Идиот»? Где, может, — наиболее яркое отражение М.Д. и Кузнецкого венчания?
Как это «сладилось»? Предположим, что, потеряв Исаеву, Вергунов утрачивает всякую осторожность. Ему надо быть подле нее — и это главное.
А притом живет в Кузнецке отставной учитель Калмаков, который, как слышно, не прочь вернуться к работе. Быстрее, к нему! Пусть от себя предложит такую рокировку — благо он, Калмаков, похоже, довольно близок с Томским Высокоблагородием, как видно из письма, ведь обращается к нему по имени-отчеству «Ваше Высокоблагородие Федор Семенович!». Да и письмо — скорее, частное послание, чем официальная просьба.
Возможен другой сценарий. В Кузнецке все понаслышаны о романе Вергунова. Стало быть, каждому ясно, и Калмакову в том числе, что не может Вергунов не ехать в Семипалатинск, вслед за Исаевой. И тогда — Калмакову, человеку вполне порядочному и, может, даже сочувственному[40], только чуть подтолкнуть события, напомнив о себе знакомому Федору Семеновичу и заверить в готовности Вергунова к отъезду. С намеком — теперь, де, ведет себя «серьезно-благородно», и, стало быть, поскольку Исаева замужем, сейчас уж ничего такого…
Так или иначе, как мы и предполагали, выходит, отъезд из Кузнецка в Семипалатинск был не без сопутствующего «флера». Который и наложил отпечаток на упомянутое «дело», в результате чего Вергунов, хоть в Нарым и не «сослан», — однако 19 сентября 1864 года все кончено: он уволен из Семипалатинского училища, а вместо него назначен чертежник при Мариинском окружном землемере Алексей Еремеев.
Здесь следы «Дела» обрывались. Но вот продолжение. Из вновь найденных материалов следует, что Вергунов, ощутив течение своего «Дела», приглядывается к Барнаулу (не оттого ли, что в их с Исаевой разговорах Барнаул казался, по сравнению с Кузнецком, некой Шамбалой?) и к осени 1864 года в самом деле уже оказался в Барнауле.
Видимая победа. — Как герой всякого романа, — а коллизия Достоевский — Исаева — Вергунов чем не увлекательный роман? — Вергунов по прошествии 130 лет снискал как благосклонное, так и недоброжелательное к себе отношение. Некоторые считают, что переезды Вергунова (Кузнецк-Семипалатинск-Барнаул-Семипалатинск) — следствие его неуживчивого и беспорядочного характера, не пытаясь вникнуть, хотя бы в порядке догадки, в сущность его чувства и отношений с М.Д. Иные даже утверждают, что Вергунов был чуть не малограмотным неудачником…
Но вот еще документы:
Директор училищ Томской губернии обращается к Его Высокопревосходительству господину генерал-губернатору Западной Сибири 14 мая 1869 года и сообщает: «…Домашний учитель Русского языка коллежский регистратор Николай Вергунов, проживающий в г. Барнауле, обратился ко мне с докладной запиской об определении его учителем Русского языка в одно из уездных училищ Томской Дирекции.
Учителя Русского языка в настоящее время нет в Семипалатинском уездном училище, и исправляет эту должность временно учитель тамошнего Приходского училища Еремеев (тот самый чертежник, назначенный в 1864 году вместо Вергунова, вследствие явной к нему «нелюбви» тогдашнего томского начальства, — авт.). Хотя г. Вергунов и не кончил курса в среднем учебном заведении, но в 1862 году выдержал специальное испытание на звание домашнего учителя русского языка, по полной программе гимназического курса и с того времени, как видно из представленных им, Вергуновым, ежегодных отчетов, он постоянно преподавал русский язык в частных домах и в бывшем пансионе госпожи Шнейдер, а следовательно, приобрел педагогическую опытность в этом деле; почему я полагал бы определить г. Вергунова учителем Русского языка в Семипалатинское уездное училище…»[41].
Обращение кончается представлением формулярного списка Вергунова и особым ходатайством о назначении его на названную должность. А далее — дела канцелярские. 12 июня 1869 года генерал-губернатор А. Хрущов обращается к Томскому губернатору — определить Вергунову «подорожную по казенной надобности и прогонные деньги по числу верст от г. Барнаула до г. Семипалатинска»[42].
Как сложилась дальше судьба загадочного уездного учителя, романтического героя Кузнецкой драмы Федора Достоевского, мы вскоре узнали более точно, ибо сведения о нем разноречивы, а для нас важно было установить, в какой мере в «Записках из подполья» и «Вечном муже», помимо косвенных отражений во многих произведениях писателя, читаются сколки с реальных ситуаций этого поистине драматичнейшего романа «въяве», который так долго и несправедливо замалчивался.
|
|