| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава первая
КУЗНЕЦКИЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ
III. ЭПИЛОГ «КУЗНЕЦКОЙ ДРАМЫ»
Роковой год. — Год 1864-й для прямых и косвенных участников «кузнецкой драмы» оказался годом, отмеченным роком. Ушла из жизни Исаева, развязался мучительный узел меж ней и Достоевским, когда — ни врозь, ни вместе; замкнулся виток в жизни Вергунова, прошедший под знаком Исаевой, и жизнь его вошла в новую орбиту. Орудием судьбы оказался, сам того не ведая, ретивый смотритель Делаткевич, «изживший»-таки Вергунова из Семипалатинска. Рок коснулся и Делаткевича, не пощадив и его. Листая «Дело Вергунова», о котором — выше, поразило, что нашлись все-таки люди, понявшие неблаговидность Делаткевича и давшие оценку его способу действий.
Для полного торжества справедливости, наступающего обычно, — если наступает вообще! — чересчур поздно, добавим, что раздражение против Делаткевича, очевидно, накапливалось исподволь в Семипалатинске — у каждого по своим особым мотивам, — но сфокусировалось во вспышку, возможно, именно после «изживания» Вергунова, сопровожденного такими эффектами, как даже домашний арест. Во всяком случае, в промежутке между помянутым ранее документом 1863 года, где директор Томских училищ рапортует, что Делаткевич «охотник до бумажного дела» (доносов?), и от 1865 года, где военный губернатор аттестует его как «человека дерзкого и беспокойного», произошел еще любопытный «бумажный поединок» между Елисаветой Андреевной Ивковой, супругой товарища военного губернатора Семипалатинской области, попечительницы Семипалатинской женской школы, — дамой достаточно высокопоставленной, — и Делаткевичем, обороняющимся от неё, письменно, довольно-таки неэлегантным способом (впрочем, мы знаем, что ранее он уже успел оскорбить другую даму, супругу подполковника Эксблада, о чем у начальства тоже лежал соответствующий рапорт).
Итак, еще в 1864 году Е.А. Ивкова пишет на имя высшего томского начальства, с которым уже находится, очевидно, в переписке по «вопросу Делаткевича»:
«Милостивый Государь Александр Васильевич, почтеннейшее письмо Вашего Превосходительства от 5 ноября я имела удовольствие получить и спешу принести мою глубокую благодарность за благосклонное внимание к моему заявлению, вынужденному крайнею необходимостью для обуздания… своевольных и дерзких поступков Делаткевича. Я чужда всякого домогательства о стеснении его в служебном отношении — я далека была даже от мысли искать этого, но обнаруженные ныне действия Делаткевича… настолько неблагопристойны, что я не могу умолчать о них.
Представленный акт, полученный мужем моим от здешней полиции, послужит лучшим доказательством Вашему Превосходительству, какими путями Делаткевич ищет оправдания, а с тем вместе свидетельствует и о его наклонностях.
Мне слишком тяжело переносить все это, но твердо уверенная в благороднейших правилах Ваших, убедительнейше прошу в величайшее одолжение избавить меня от всяческих столкновений с Делаткевичем, дерзким и неблагопристойным выходкам которого, в особенности после настоящего случая, не будет пределов»[43]…
Делаткевич не замедлил «отстреляться»:
«Ваше Превосходительство Александр Васильевич! Госпожа Ивкова возводит на меня различные неблаговидные и противозаконные стремления, клонящиеся, будто бы, к ущербу учащихся в женской школе… В числе моих распоряжений о женской школе госпожа Ивкова выставляет употребление учениц для моих домашних работ, мытье полов как дома, так и в училище, а также употребление их вместо сторожей в уездном училище. На это имею честь объяснить… что эти ученицы в свободное от занятия время не у меня одного занимались подобными работами, а и у других…»[44].
Далее Делаткевич красочно описывает, как в ответ на исключение им из школы ученицы Петровой госпожа Ивкова откликнулась совершенно не в стиле ее изысканного послания к Александру Васильевичу, обозвав Делаткевича в присутствии учениц, занимающихся рукоделием: «Смотритель — свинья, мужик». Чего требует Делаткевич?
«…Из всего этого Ваше Превосходительство изволите усмотреть, что не госпожа Ивкова должна быть огорчена, а собственно оскорблен я, о выражениях «свинья, мужик»… мною было лично докладываемо господину военному губернатору Семипалатинской области генерал-лейтенанту Панову. Между тем как госпожа Ивкова никогда не жаловалась на меня Его Превосходительству (очевидно, имеется в виду, что госпоже Ивковой на него, Делаткевича, никогда не было оснований жаловаться, — авт.)»[45]. Далее автор письма описывает собственные достоинства:
«…Я всеми силами старался способствовать развитию этой школы, следя неусыпно за преподаванием… Я более, чем госпожа попечительница, могу вникать в нужды школы… Я никогда и никому и никаких грубостей не оказывал, а напротив, всегда старался заискать общее расположение, столь необходимое для меня…». Но тем не менее, в письме — опасный намек: «…Ваша неусыпная отеческая заботливость о подчиненных не дозволит запятнать меня или оставить даже тень подозрения в глазах Ваших о моих поступках, которые так чисты, что если б даже было формальное следствие (подчеркнуто нами, — авт.), то и тогда надеюсь остаться совершенно невинным…»[46]. Стало быть, Делаткевич надеется «дать ход делу». Как в истории с Вергуновым.
Однако меняются времена — меняются покровители. Очевидно, акции главного инспектора училищ А. Попова, того самого, что предлагал перевести Вергунова в Нарым «для исправления», не столь уж стабильны. Еще в 1862 году, посетив названную женскую школу, директор училищ «нашел успехи учениц неудовлетворительными и к удивлению приписал этот неуспех действиям попечительницы, …огласив официально, что госпожа Ивкова не умеет определить отношений своих с преподавателями, не понимает своих обязанностей и, вмешиваясь будто бы в не касающиеся до нее вопросы педагогические, охлаждает тем усердие преподавателей»[47].
Вывод директора училищ не нашел отклика у исполняющего должность военного губернатора генерал-майора Панова и 13 января 1862 года он пишет главному инспектору училищ Западной Сибири, что «такой бесцеремонный и грубо оскорбительный отзыв г. Попова о качествах лица и притом дамы, добровольно и бескорыстно посвятившей себя служению общественного дела, был бы крайне предосудителен и неприличен… какое же приискать название его смелости, если он решился так оскорбительно и гласно заклеймить репутацию особы, совершенно ему незнакомой и ни в каком отношении не подлежащей его оценке и, что всего хуже, основав приговор свой на чьих-то рассказах, ничем не проверенных и, очевидно, пристрастных, потому что нравственный портрет госпожи Ивковой, нарисованный рукою господина Попова, не имеет положительно ни одной черты сходства с оригиналом…»[48].
Однако, почему мы столь внимательно приглядываемся к документальной дуэли Делаткевича с госпожой Ивковой? Но ведь в 1861 г. и в последующие годы до отъезда из Семипалатинска в женской школе преподает как бы по совместительству и Николай Борисович Вергунов[49]. И, очевидно, отношения к нему, судя по последующим его характеристикам, были в школе достаточно хороши. Конфликт же Ивковой с Делаткевичем назревал почти параллельно с «делом Вергунова». Не может ли так статься, что после беспардонного «выживания» и всех крайних мер, принятых Делаткевичем к Вергунову с поддержкой вышестоящего Попова, госпожа Ивкова и разразилась, наконец, нескрываемым гневом на Делаткевича. Мы даже не исключаем, что в запале возмущения могли прозвучать и «свинья», и «мужик», — после домашнего-то ареста учителя Вергунова, в небольшом городе, где такая мера — разрыв бомбы…
Военная косточка. — Что сыграло решающую роль в том, что Делаткевич оказался в Каинске[50], — не лучшем месте на земле! — теперь не скажешь. Думается, не последнюю роль здесь играла корпоративность. Так, с одной стороны, мы узнаем, что на 1864 год Иван Делаткевич 39 лет, вдовый, обремененный пятью детьми, штатный смотритель Семипалатинского училища с 12 декабря 1862 г. — выходец из обер-офицерских детей[51]. Мариинский же чертежник Еремеев, занявший с 18 сентября 1864 года место Вергунова в Семипалатинском приходском училище, 42 лет, женат, детей не имеет — сам тоже «солдатский сын», обучался в Омском баталионе военных кантонистов и с Делаткевичем находится в давних связях[52]. Именно с его приходом на должность смотрителя в 1862 году Еремеев сразу же претендует на означенное место, получив ответ, что оно занято Вергуновым. Два года Делаткевич последовательно вытесняет Вергунова и, наконец, Еремеев это место получает. Пристрастного отношения к Еремееву Делаткевич не скрывает, оба — «военная косточка», и в формуляре Еремеева за 29 января 1865 года Делаткевич пишет: «Чрез ласковое обращение с учащимися он… уже приобрел необходимую любовь их», и, наряду с неумеренными похвалами, не может отказать себе в удовольствии еще раз «пнуть» уже давно выбывшего из Семипалатинска Вергунова. Итак: «Число учащихся училища, вверенного ему (Еремееву, — авт.) во второй половине минувшего года, значительно увеличилось без таковой же убыли, как раньше бывало (при Вергунове, стало быть, — авт.). Еремееву трудно, по моему мнению, исправить испорченное дело учения грамотности: его предшественник (Вергунов, — авт.) посеял ненависть учащихся к училищу»[53]. Вот такое злопамятство…
В Каинск Делаткевичу ох как не хочется. 3 мая 1865 года он пишет в Томск директору училищ Томской губернии, что не может отправиться в Каинск, даже и имея собственные средства, так как «до сих пор я еще не получил прогонных денег, да и не знаю, откуда я их должен получить? Не получив и пособие с возвратом третного жалования и прогонных денег, я не имею никакой возможности отправиться к месту нового назначения»[54].
Однако — отправиться пришлось. Великое дело корпоративность. Заметим, солдатские дети — Делаткевич, Еремеев — все же не чета высшим чинам — Томским, Семипалатинским и прочим. Кто подает сигналы тревоги относительно склочности Делаткевича задолго до скандала с Вергуновым и по какому поводу? Обижена жена подполковника Эксблада, который о том сообщает военному губернатору Семипалатинской области; жалуется на Делаткевича госпожа Ивкова, супруга товарища военного губернатора Семипалатинской области; жалоба на Делаткевича, очевидно, решившая его каинское перемещение, написана также военному губернатору Семипалатинской области генерал-лейтенанту Панову. Тоже «военная косточка» — да не того ранга.
Послужило ли трехлетнее «каинское сидение», до августа 1868 года, Делаткевичу во исправление его склочного нрава? Не послужило. 28 ноября 1866 года главный инспектор училищ Западной Сибири К. Рындовский (уже не благодетель А. Попов) пишет директору училищ Томской губернии: «В заключение покорнейше прошу… внушить господину штатному смотрителю Каинских училищ господину Делаткевичу, чтобы он был осмотрительнее и внимательнее в суждениях своих о подчиненных ему лицах и противоречащими о них отзывами не давал повода к сомнению в справедливости и верности его суждений»[55].
Директор училищ реагирует почти незамедлительно и 16 декабря 1866 года Делаткевичу пишет: «…я покорнейше прошу Вас на будущее время быть осторожнее и внимательнее в суждениях своих о подчиненных Вам лицах…»[56]. И далее — слово в слово повторяется текст начальственного письма «свыше». Правда, был еще черновик, в котором директор училищ по первому порыву, очевидно, изъяснялся собственным слогом: «покорнейше прошу Вас на будущее время для пользы службы удерживаться от подобных процессов, которые и по моему мнению отчасти неприличны в учреждениях учебных…»[57].
И — наконец, из отчета по управлению Томской Дирекцией училищ за 1868 год:
«Штатный смотритель (Делаткевич, — авт.) более чиновник и весьма деятельный, чем педагог, тяжел для сослуживцев и постоянно не в ладах с преподавателями…»[58]...
Пожалуй, это могла быть и «последняя капля». Однако с Делаткевичем, очевидно, обошлись милосерднее, чем некогда он с Вергуновым, и уволен он был по состоянию здоровья, мотивом для чего послужил результат освидетельствования врача: «смотрителю каинских училищ коллежскому асессору Ивану Петровичу Делаткевичу в том, что, пользуя г. Делаткевича, я нашел, что он страдает слабостью зрения и грудными припадками, что сопровождается у него постоянными продолжительными кашлем и одышкою, а потому для поправления расстроенного здоровья необходимо г. Делаткевичу совсем оставить службу. Каинск. 7 мая 1868 г. Каинский городовой врач, лекарь (подпись неразборчива, — авт.)»[59].
Из разряда любопытностей. — Но, может быть, Делаткевич был удачлив в личной жизни и семейные радости восполняли его служебные разочарования? Отвечают документы. Из них мы узнаем, что одна из дочерей Делаткевича пошла по его стезе. Казалось бы — отцу радоваться и гордиться: Екатерина Ивановна Делаткевич дослужилась до начальницы Тарской женской прогимназии. 5 октября 1872 г. в докладной записке из Каинска в Томск она обращается по инстанциям: «Осмеливаюсь утруждать просьбой… приказать снабдить меня подорожною и прогонными деньгами, без получения которых, по крайне стесненным обстоятельствам моего отца, мне очень затруднительно будет выехать из Каинска для прибытия на место назначения…»[60]. В Таре дочь Делаткевича осваивается вполне. 27 июня 1873 г. в Томск направлено прошение начальницы Тарской женской прогимназии Е. И. Делаткевич о разрешении вступить в брак с каинским дворянином Станиславом Игнатьевичем Буковским[61]. Однако служебные дела идиллию омрачают — между начальницей женской прогимназии и попечительницей ее же, Н. Щербаковой, вспыхивает конфликт. Из письма Н. Щербаковой Главному Инспектору училищ Западной Сибири от 25 октября 1873 г.:
«Представляя при сем в подлиннике ответ г-жи Делаткевич, далеко не деликатный… долгом считаю присовокупить, что госпожа Делаткевич по образу своей жизни, по мнению моему, не соответствует к отправлению обязанности начальницы прогимназии»[62].
Очевидно, образ жизни начальницы прогимназии смущал представления о нравственности Тарских обитателей. К конфликту подключаются и члены семьи Щербаковой. Так, из письма некоего Ивана Щербакова (предположительно супруг Н. Щербаковой) от 25 октября 1873 г. мы узнаем, что Е. Делаткевич пригласила вечером в здание прогимназии «некоторых из мужчин» посовещаться якобы на счет какого-то спектакля, причем автор письма просит: «Ваше Превосходительство Юрий Петрович! Я, в интересах воспитания детей, имею честь убедительнейше просить Ваше Превосходительство или перевести Делаткевич в другое место или отказать ей от обязанностей начальницы прогимназии, так как она, по образу своей жизни, далека от управления этих обязанностей…»[63].
Какова была реакция Превосходительства, мы не знаем. Однако Екатерина Ивановна Делаткевич почувствовала себя в Таре явно неуютно много раньше и, конечно же, отнюдь не только тоска по родной семье продиктовала ей следующие строки из докладной записки от 10 августа 1873 г.:
«Узнав, что в г. Каинске в начале нового учебного года открывается новая женская прогимназия, я решилась утруждать Ваше Превосходительство моей покорнейшей просьбой о переводе меня из г. Тары в г. Каинск на ту же должность начальницы.., так как в Каинске живет семейство отца моего и моя замужняя сестра, с которыми я могла бы жить вместе…»[64].
Воистину — Е. Делаткевич, как видим, наследует не только тяжелый нрав своего отца, но и воспроизводит в своей служебной карьере тупиковые ситуации, мастером чего был и ее отец. Но это так, к слову.
Итак, время расставляло на должное место деяния и судьбы, согласно нити, заданной в 1864 году. На фоне получившего по заслугам Делаткевича, отъезд Вергунова в Барнаул, как мы уже видели выше, выглядит довольно благополучно. О том говорят дополнительные сведения, которые мы приведем далее. Что вовсе не значит, будто бы сама личность Вергунова и его жизненная стезя привели исследователей «кузнецкой драмы» к единому пониманию вопроса. Мнения о Вергунове и о мотивах его поступков остались разноречивы по сей день. Попытаемся разобраться лишь в некоторых из них.
Диалог о личности Н.Б. Вергунова. — С годами как-то исподволь в оценку личности Вергунова внедрилось убеждение, возможно, основанное на прижизненном к нему отношении Достоевского и на отражении этой неприязни к былому сопернику в последующем творчестве. Так или иначе нередко звучит мнение, как уже было сказано, что, де, Вергунов — человек бесцветный, склочный, даже малограмотный, а главное, грубый и неуживчивый.
Один весьма уважаемый нами исследователь, справедливо приведя формулярные данные Вергунова — уроженец Томска, из купцов, родился в 1832 г., закончил четыре класса гимназии и приехал в 1854 году в Кузнецк[65], — далее определяет ему такую характеристику: «очевидно, Вергунов был человеком вспыльчивым, неуживчивым и беспорядочным»[66]. Позволим себе усомниться в правоте такой оценки.
Начнем с того, что на место, которое в 1854 году занял Вергунов в Кузнецке, претендовали по крайней мере еще двое соискателей: некий Евграф Максимов, «томской гимназии казенный воспитанник» и младший брат учителя искусств уездного училища Серафима Попова. Однако штатный смотритель уездного училища Н.И. Ананьин, истинный подвижник в своем деле и на своем месте, отказывает обоим претендентам, поскольку в первом случае «должность приходского учителя требует если не обширных познаний, то способностей, любви к делу и прилежания гораздо более, чем должность уездного учителя. А Евграф Максимов не только не имеет любви к науке для других, но и сам, бывши еще на казенном содержании, не мог выучиться…»[67], о чем и пишет 1 июня 1853 г. смотритель Ананьин директору училищ Томской губернии; а во втором случае отклоняет кандидатуру Попова, потому что «я по бездарности его брата (Серафима Попова, — авт.) не мог согласиться»[68], — сообщает Ананьин 15 марта 1854 года тому же адресату. К слову сказать, нападение Серафима Попова на смотрителя Ананьина и избиение последнего Поповым, о чем мы уже писали (см. очерк «Домашний арест»), связано именно с отклонением кандидатуры его брата, причем «агрессор» простодушно сообщает об этом в своей объяснительной записке[69].
Какого же кандидата искал Ананьин? 1 июня 1853 г. он пишет директору училищ Томской губернии: «На должность приходского учителя здесь, когда оно откроется, я подыщу с исподволь способного и достойного человека и не бездарного, на что и осмеливаюсь испрашивать и надеяться Вашего соизволения»[70]. Стало быть, Ананьин пристально приглядывается к каждому потенциальному будущему учителю приходской школы и, выбрав Вергунова, поручил именно ему произнести речь на Торжественном Акте открытия школы. Мы нашли в архивных папках текст этой речи, которая сегодня, возможно, покажется и выспренной, и наивной (но — не забудем, что в эту пору Вергунову всего двадцать два года!). Итак:
«Милостивые Государи!
Науки, говорит Карамзин, составляют собственность немногочисленного класса людей, а Словесность бывает достоянием всякого, кто имеет душу и ум… Здесь рождается вопрос, что такое ум… Говорят, что это есть душа, …которая постепенно растет и созревает с помощью нашего труда и прилежания… но для развития ума в особенности требуется многое, именно: собственный труд, прилежание и хороший руководитель, который бы мог подать юному уму правильный ход, как главное основание…»[71].
Мы приводим здесь этот отрывок не столь для оценки стиля мышления и изложения юного Николая Вергунова, сколь для того, чтобы подчеркнуть, что это — стиль времени, и, очевидно, высокоценимый, если тремя годами позже учитель русского языка, исполняющий должность штатного смотрителя Федор Алексеевич Булгаков, человек весьма просвещенный для своего времени и местопребывания, в благодарственной речи почти слово в слово заимствует некоторые мысли и даже обороты из упомянутой речи Вергунова, как, например, рассуждения о таланте, данном не каждому в одинаковой мере, с использованием библейского текста: «овому пять талантов, овому два, овому один»[72].
Как следует из других документов, Вергунов был человеком, хорошо начавшим свою карьеру — в том же 1854 году Н.И. Ананьин ходатайствует о его награждении за усердие[73]. Он был также человеком достаточно широких интересов, судя по документу 1857 года, когда, пребывая уже в Семипалатинске, оказывается, составлял «донесение о числе жителей Семипалатинска в 1857 году»[74], о чем поминает штатный смотритель кузнецких училищ П. Страшинин в письме от 10 февраля 1958 года в Канцелярию дирекции училищ Томской губернии, препровождая туда и названное донесение Вергунова.
Очевидно, Н.Б. Вергунов и в дальнейшем не был чужд либо литературных занятий, либо научных или общественных изысканий. Во всяком случае, 14 апреля 1857 года он пишет директору училищ Томской губернии:
«Имею честь представить Вашему Высокородию статью мою, которую, если Вы найдете дельною, то покорнейше Вас прошу не лишить отпечатания в «Томских губернских ведомостях». Я потому в настоящее время так смело обращаюсь к Вам, что вспомнил готовность Вашего Высокородия, высказанную мне в Кузнецке, в случае представления к Вам статей моих, не оставить меня наставлением в отношении их. В настоящее время я был бы так счастлив, если бы Вы не отказали мне в этом и взглянули бы на труд мой не как на пустословие, но на труд более или менее сурьезный и полезный. При отношении моем редакции от 7 апреля за № 23 я имел честь представить ей статью под тем же самым названием, под каким и прилагаемая к Вам, но, быть может, она до сего времени не представлена на суд Вам, то не лишите меня и в этом Вашего участия, истребовав ее для рассмотрения с настоящей. Учитель Н. Вергунов»[75].
О том, что Вергунов был весьма любознателен и охоч к самообразованию, мы судим даже по его «ошибкам». Так, в докладной записке штатного смотрителя кузнецкого уездного училища П. Страшинина от 23 февраля 1862 г. мы узнаем, что на выбывшем в Семипалатинск в 1857 г. Вергуновым «повисли» следующие книги: под № 39 «Французско-немецкие русские разговоры», под № 41 «Начальные правила французского языка» Зейденштикера и под № 42 такая же книжка Жюльона[76]. Что французский язык особо привлекал Вергунова, мы догадываемся. Ведь это, можно сказать, родной язык М.Д. Исаевой, и Вергунову хочется сделать их общение возможно более доверительным и интимным.
О педагогических же новациях Вергунова можно судить по программе преподавания русского языка, составленной им на 1869/70 гг. для первых трех классов семипалатинского уездного училища, равно и для женского[77]. Очевидно, существовала и общепринятая программа; он же предпочитает свою, оригинальную, «авторскую».
Хотелось бы отметить, что Вергунов был на особом подъеме именно в бытность Достоевских в Семипалатинске. Производит впечатление и полная достоинства форма обращения его по высшим инстанциям, без обычных для той поры словесных фиоритур. Впрочем, похоже, что до скандала с Делаткевичем, как и впоследствии, уже в Барнауле и вновь в Семипалатинске, Вергунов на хорошем счету, о чем свидетельствуют документы. В списках приходских учителей, подведомственных Дирекции училищ Томской губернии, подписанных Директором М. Поповым, за январь и декабрь 1861 г. отмечается, что Н.Б. Вергунов, получающий 250 рублей серебром в год, «преподает удовлетворительно и поведения хорошего…»[78] и — «способностей хороших и службе начинает быть усерднее, поведения хорошего»[79]. Но вот в декабре 1862 г. смотрителем семипалатинского уездного училища назначен уже небезызвестный нам Делаткевич и в тех же списках за той же подписью 14 января 1863 года читаем: «…При хороших педагогических способностях занимается не довольно усердно (подчеркнуто нами, — авт.)»[80]. И — 16 января 1864 г., в разгар конфликта, о котором выше: «…При хороших педагогических способностях он не совсем усерден к службе и недостаточно понимает свои отношения к смотрителю»[81].
Но вот Вергунов вновь возвращается в Семипалатинск — уже из Барнаула. Делаткевич, «отбыв» опалу в Каинске до 1868 г., к Семипалатинскому училищу отношения более не имеет. И что же? Из тех же сведений за 1869 г., но уже подписанных новым Директором Ивановым, мы узнаем, что в Семипалатинском уездном училище «место учителя русского языка около года оставалось вакантным. Вновь определенному учителю из домашних учителей, мало привычному к классному преподаванию, нелегко вести дело с отсталыми учениками до тех пор, пока он не вдвинет их в должный уровень; а что он достигнет этого к концу учебного года, в этом я почти не сомневаюсь…»[82]. Это — тоже о Вергунове.
Однако разве не наиболее убедительной для нас аттестацией Вергунова является выдержка из письма Достоевского Врангелю от 21 декабря 1856 г., где сказано, что «о Вергунове не грешно просить. Он того стоит (подчеркнуто Достоевским, — авт.)»[83], в связи с необходимой ему протекцией о получении чина и повышении жалованья.
15 мая 1870 г. штатный смотритель семипалатинских училищ Галицкий направляет Директору училищ Томской губернии представление о Вергунове с ходатайством о награждении его чином губернского секретаря. Представление днем раньше предварил формуляр, из коего следует, что ранее Вергунов никогда «в штрафах, под судом или следствием не был»[84]. И тогда возникает вопрос: где же та предполагаемая нами «тайная папка», в которой — вина Вергунова, известная только Делаткевичу и его покровителю Попову, в результате коей последовал домашний арест и ломка судеб — как Вергунова, так и самого Делаткевича?
Лучшие семейства Барнаула. — Из упомянутого только что формуляра мы узнаем также, что уже в самом начале своей деятельности в Кузнецке 11 ноября 1855 г. Вергунову была объявлена благодарность томским гражданским губернатором «за преподавание в продолжение года… арифметики и геометрии сверх своих обязанностей (подчеркнуто нами, — авт.)»[85]. Что касается трудолюбия — то, похоже, Вергунов вообще работал не только «сверх обязанностей», но и на пределе возможностей. Так, оказавшись в Барнауле, он отнюдь не сразу попадает в пансион девиц Шнейдер, как мы узнаем из упомянутой работы Н.И. Левченко[86]. Документально доказано, что Вергунов попал в Барнаул в сентябре-октябре 1864 г.[87] (вопреки утверждениям, что это произошло в январе 1864 г.). А женский панcион Амалии и Софии Шнейдер, судя по их обращению к главному инспектору училищ Западной Сибири, разрешено было открыть лишь после 4 декабря 1866 года. И то не сразу. Ибо девицы Шнейдер уведомляют Директора училищ Томской губернии 14 марта 1867 г. «об открытии нашего пансиона для девиц в городе Барнауле 10 февраля 1867 года»[88].
Открытие пансиона Вергунова не обрадовало. Очевидно, он не предполагал, что впоследствии станет в нем работать. Пока же — читаем «докладную записку домашнего учителя русского языка Николая Вергунова Его Превосходительству Господину исправляющему должность главного инспектора Западной Сибири»:
«По случаю открытия в городе Барнауле в феврале месяце настоящего года частного пансиона я поставлен в самое безвыходное положение в отношении моего существования, ограничиваясь только одним домом, плата с которого так ничтожна, что не может удовлетворить самых необходимых потребностей не только жизни человека семейного, но и одинокого.
Не имея никакой возможности выехать, для продолжения занятий моих, в какой-либо другой город, где бы я, по крайней мере, мог найти себе безбедное содержание, — обращаюсь к особе Вашего Превосходительства с моей покорнейшей просьбой: не откажите дать мне место, если имеются вакансии, — должность учителя уездного училища или же — надзирателя при какой-нибудь из вверенных управлению Вашему гимназий.
Домашний учитель Русского языка Николай Вергунов.
Город Барнаул. Марта 19 дня, 1867 год»[89].
На письме карандашом поставлена резолюция: «Чтобы иметь право на должность уездного учителя, нужно выдержать… экзамен по правилам, указанным в законе: по этому экзамену требуется более, чем на звание домашнего учителя. Сослаться на пункты правил, указанных в III томе приложений к ст. 353»[90].
По указанной резолюции 29 марта 1867 года за № 201 в Барнаульскую городскую Полицию следует документ за подписью исправляющего должность главного инспектора училищ:
«Имею честь покорнейше просить Барнаульскую Городскую Полицию объявить проживающему в этом городе домашнему учителю русского языка Николаю Вергунову, что предварительно ходатайства об определении его на должность учителя уездного училища, проситель обязан выдержать в Педагогическом Совете гимназии установленное испытание на звание учителя уездного училища… и за сим обратиться к г. Директору училищ Томской губернии с просьбою об определении его на имеющуюся вакансию учителя уездного училища»[91].
Как мы уже знаем, Вергунову названный экзамен держать не пришлось — его педагогические знания и опыт были признаны вполне достаточными, вследствие чего он и был, по ходатайству «свыше», переведен в Семипалатинское уездное училище в 1869 году.
Пансион девиц Шнейдер просуществовал недолго. Уже 16 января 1869 года содержательница его, София Шнейдер, обращается к и.о. директора училищ Томской губернии Стукальскому: «считаю долгом уведомить Вас, что сего 1 февраля я закрываю по недостатку средств частный женский пансион в г. Барнауле и поэтому покорнейше прошу Вас немедленно выслать мне в Барнаул два свидетельства: университетское на имя домашней учительницы Софии Шнейдер и другое, выданное Николаевским сиротским институтом кандидатке первого разряда девице Марии Шнейдер, которая по закрытии заведения уезжает из Сибири»[92].
Итак, девицы Шнейдер свой пансион закрыли. А как же Вергунов? А Вергунов еще с 11 марта 1867 г. числится в штате детской школы для девочек и мальчиков с окладом 240 рублей в год[93]. К слову — в этой школе, открытой в 1860 году, на 1 января 1868 г. учится 17 мальчиков и 32 девочки. А до 1867 года? Ведь Вергунов приехал в Барнаул осенью 1864-го? И вот прелюбопытный документ: «Ведомость об успехах учениц домашнего учителя русского языка Н.Б. Вергунова за академический 1865/66 гг.»[94]. Из него мы узнаем, что первый дом, где домашний учитель Вергунов, выбывший из Семипалатинска после столь унизительного его «изживания» был принят и обласкан, это дом подполковника Филева, знакомого нам по документам 1856-57 гг., когда Кузнецкую крепость решено было передать из Военного в Гражданское ведомство, в связи с чем Филев составляет подробную опись ее строениям и имуществу[95]. С 20 ноября 1864 г. Вергунов обучает трех дочерей Филева — Марию, Екатерину и Юлию. А с 7 августа 1865 г. — дочь Стефана Иоанновича Гуляева, Надежду.
В фонде С.И. Гуляева Барнаульского архива найдена фотография, где двое неизвестных — на фоне Кузнецкой крепости, а точнее — именно Надвратной церкви[96]. Мы знаем, что Надвратная церковь надстроена в начале 70-х годов прошлого века[97]. А в начале 80-х годов иерей Тюменцев писал Гуляеву о его племяннике Александре, проживающем в Кузнецке[]. Итак — общая цепочка: Кузнецк, объединяющий Филева, Гуляева, Вергунова и… Достоевского. Ибо у Достоевского мы находим в «Сибирской тетради» пословицу «Он вина не пьет, с воды пьян живет», строка из плясовой песни семейного цикла с пометкой в примечаниях: «Вариант, записанный С.И. Гуляевым в Сибири» (т. 4, с. 317). В работе Н.И. Левченко находим любопытные сведения о статском советнике Гуляеве, которому часто доводилось бывать в Петербурге. Среди адресатов в реестре писем, посланных им — М.М. Достоевский, А.Н. Майков, П.П. Семенов-Тян-Шанский, Г.Н. Потанин, Е. Тюменцев; С.И. Гуляев переписывался с М.М. Достоевским, не только как с владельцем табачной фабрики, но и как с редактором журнала «Время», поскольку два его сына, Николай и Александр — корреспонденты столичных журналов, а Николай печатается в журнале «Время». Похоже, что знакомство Гуляева с М.М. Достоевским было близкое, семейное: 1 марта из Петербурга Гуляев сообщает супруге о смерти дочери М.М. Достоевского и сожалеет, что не смог посетить его[99].
Итак — мог ли Вергунов, прибыв в Барнаул, обратиться к Гуляеву, пользуясь какими-либо кузнецкими связями, а уже через него получить доступ в лучшие дома города? (Ведь с 7 августа 1865 года он обучает не только Надежду, дочь Гуляева, но и Ольгу Белоярскую, дочь священнослужителя, а с 10 августа того же года Ольгу Судовскую, дочь дворянина, очевидно, тоже лица значительного[100].) Наверное, мог. Но не по связям ли Гуляева с семейством Достоевских?
Не могло ли оказаться, что при предполагаемом нами бытовании Вергунова во Владимире, или при прощальном посещении Исаевой перед ее кончиной, он все же с Достоевским встретился и рассказал о своих служебных неприятностях в Семипалатинске и о видах на переезд в Барнаул. И по «братству людей» — ведь не мог же Достоевский перестать быть Достоевским! — получил напутствие, записку, совет обратиться к Гуляеву? Но сказанное выше — всего лишь предположение.
Давние хлопоты. — Вернемся к начатому диалогу. — Итак, бытовало, а пожалуй, и бытует мнение, что Вергунов — человек беспорядочный и неуравновешенный. Что ж — если послушать Делаткевича, то, в самом деле, какой же это порядок, если он в полдень встречает Вергунова на пороге дома в охотничьем платье, готового идти отнюдь не на занятия. Но — существует документ, выписка из отчета об учебных заведениях томской дирекции училищ за 1859 год: «Семипалатинское приходское училище помещается в доме, выстроенном от общества. Дом этот удобен, прочен, поместителен и имеет квартиру для учителя…»[101]. Чуть позднее в доме уже имелось три квартиры для трех человек[102]. Стало быть, Делаткевич встретил Вергунова на пороге его, Вергуновского, дома, где тот мог показаться в любом платье.
Но — мог, мог Вергунов быть и «беспорядочным». В рапорте штатного смотрителя кузнецких училищ П. Страшинина директору училищ Томской губернии от 4 марта 1857 г. читаем: «…учителем приходского училища Вергуновым попущено восемь уроков по случаю поездки его в город Томск»[103]. Но ведь 6 февраля 1857 г. состоялось венчание Достоевского с Исаевой, 17 февраля начинаются срочные хлопоты по переводу Вергунова в Семипалатинск — скорее, вслед за Марией Дмитриевной, вот единственная доминанта Вергунова в ту пору. Так разве не естественно в этой неестественной ситуации, что Вергунов стремится в Томск, не взирая ни на какие препоны, чтобы вопрос о переводе решить на месте?
Интересная деталь: очевидно, Вергунов уверен, что в Томске у Его Превосходительства Федора Семеновича Мещерина найдет поддержку. Разве ж не к тому ли самому Мещерину обращается А. Калмаков[104] (и не по совету ли Вергунова?) — в феврале, незадолго до мартовской отлучки Вергунова в Томск, с предложением рокировки, о которой рассказано выше, в результате чего очень невдолге Вергунов переведен из Кузнецка в Семипалатинск. Позволим себе дерзкое предположение: не мог ли, пропустив восемь уроков, сам Вергунов отвезти письмо Калмакова в Томск, чтобы ускорить ход событий?
Но почему же так уверен Вергунов в том, что в Томске найдет поддержку? Обратимся к одному из писем Достоевского к А.Е. Врангелю от 21 декабря 1856 г., о котором уже поминали: «…Но прежде чем прощусь с Вами в этом письме — еще просьба: об ней прошу Вас на коленях. Помните, я Вам писал летом про Вергунова. Я просил Вас ходатайствовать за него у Гасфорта. Теперь он мне дороже брата родного. Слишком долго рассказывать мои отношения к нему. Но вот в чем дело. Ему последняя надежда устроить судьбу свою — это держать экзамен в Томске, чтоб получить право на чин и место в 1000 руб. ассигнациями жалованья. Все дадут, если он выдержит экзамен. Но без протекции ничего не будет. Все зависит от Директора гимназии Томской статского советника Федора Семеновича Мещерина — если б кто-нибудь из лиц влиятельных написал о Вергунове Мещерину, уведомляя, что когда он будет держать экзамен, то обратить на него внимание, то конечно Мещерин все сделает… И потому прошу Вас, если у Вас есть кто-нибудь из родных или знакомых по Министерству просвещения, имеющих важную должность, то нельзя ли написать Мещерину письмо о Вергунове… (подчеркнуто Достоевским, — авт.)»[105]. Здесь важно не только то, что еще раз подчеркивается провозглашаемое Достоевским «братство людей», несмотря ни на какие разделяющие обстоятельства, но и то, что с подачи последнего, Врангелем могли быть пущены «механизмы высшего порядка». Чем закончились хлопоты у Мещерина, мы не знаем (а что Врангель «хлопотал», — зная его почти подобострастное отношение к Достоевскому и его просьбам, — нет оснований сомневаться), но имя Вергунова у Мещерина уже осталось на слуху, и, очевидно, Вергунов об этом знает. Отсюда — не взирая на пропущенные уроки, в Томск, в Томск…
«Беспорядочность» Вергунова, во всяком случае, Гуляева не смущала. В его фонде, в Барнаульском краевом архиве в папке с фотодокументами имеется реестр хранившихся в ней фотографий. Все обозначенные в реестре фотодокументы имеются в наличии, исчез лишь один: некая фотография, помеченная в реестре фамилией «Вергунова»[106]. Кто же она?
Тут самое время сказать, что роковой год 1864-й переломил судьбу Вергунова решительно. Появившись в Барнауле в сентябре–октябре 1864 г., он, по расчетам, тотчас обзаводится семьей. Очевидно, после смерти Марии Дмитриевны, посчитав себя свободным и решившись начать жизнь заново, как бы с чистого листа. 29 июня 1865 г. у него родилась дочь Елена, о чем он сообщает из Барнаула директору училищ Томской губернии в сентябре того же года: «Представляя Вашему Высокородию свидетельство о рождении и крещении дочери моей Елены, имею честь просить Вас сделать распоряжение о внесении ее в формулярный список о службе моей. Домашний учитель русского языка Н. Вергунов»[107].
17 января 1866 г. Вергунов напоминает: «Представленное мною при донесении Вашему Высокородию от 5 сентября 1865 г. церковное свидетельство о рождении и крещении дочери моей Елены, для внесения ее в формулярный список, покорнейше прошу возвратить, так как этот документ будет мне необходим при ходатайстве в Духовной Консистории на имя ее метрического свидетельства. Домашний учитель русского языка Николай Вергунов»[108].
Так не могло ли быть, что Вергунов породнился именно с С.И. Гуляевым, женившись на какой-либо его родственнице? Что, конечно же, открывает ему путь в лучшие дома города. Что до дома подполковника Филева, где у него появляются первые три ученицы, думается, известную роль могла сыграть и корпоративность, о которой речь шла выше. Не могли ли семипалатинские и томские «военные косточки» высших рангов, оскорбленные непристойными склоками Делаткевича, «того самого, знаете ли, который обидел хорошего человека, благовоспитанного учителя Вергунова», разве не могли они тоже замолвить словечко за «изгнанника» у собрата — Филева.
Контуры возвращения. — Так или иначе, а «беспорядочность» Вергунова в Барнауле никого не отпугивала. Более того, добавим, что в эти годы по всей Томской дирекции училищ числилось всего два домашних учителя: один в Томске, а другой — в Барнауле[109].
Итак, из письма домашнего учителя Н.Б. Вергунова из Барнаула директору училищ Томской губернии, 30 октября 1866 г.: «Имею честь представить Вашему Высокоблагородию отчет и при нем два одобрительных свидетельства, одно от родителей, у которых я занимаюсь, а другое — от заменяющего здесь предводителя дворянства, окруженного судьи в городе Барнауле господина Лучшева»[110].
И – из письма директора училищ Томской губернии домашнему учителю Н.Б. Вергунову от 11 ноября 1866 года (неподписанный черновик №965): «Возвращая к Вам одобрительные свидетельства Барнаульского окружного судьи и таковые же, выданные Вам от лиц, у которых Вы обучаете детей, покорнейше прошу на первом приложить печать окружного судьи, а второе засвидетельствовать в полиции, в том, что оно выдано Вам означенными в оном лицами, также с приложением печати полиции и возвратить ко мне в самое непродолжительное время. Независимо от сего, покорнейше прошу Вас, милостивый Государь, вместе с этими свидетельствами представить ко мне свидетельство, выданное Вам на звание домашнего учителя».[111]
Очевидно, речь идет о повышении Вергунова в чине, по выслуге лет и по заслугам, о чем сказано выше. (Впрочем, как известно, хлопоты о чине начались, по сути, десятью годами ранее, когда Ф.М. Достоевский просил А.Е. Врангеля похлопотать о Вергунове у Ф.С. Мещерина).
Думается, именно близость к дому Гуляевых отверзла перед «униженным и оскорбленным» Вергуновым сердца и дома лучших семей Барнаула. Теперь он может в Семипалатинск и вернуться. Победителем. И, как уже было сказано в другом очерке, таковым и возвращается, — по крайней мере, по видимости вещей, — снабженный отличными характеристиками и по ходатайству «свыше» в сопровождении семейства — супруги Екатерины Александровны и дочери Елены[112]. Что заставило его вернуться в Семипалатинск? Возможно, попытки улучшить материальное положение — ведь он о том пекся еще в 1867 году. Оказалось ли возвращение «победой»? Сведения накапливаются не быстро, но источники не иссякают.
В октябре 1870г. Вергунов в Семипалатинске скончался, проработав всего около года[113]. Невольно мы задались вопросом: в какой же «климат» вернулся он после Барнаула? И вот документ — отчет по ревизии училищ от сентября — октября 1872г. Со смерти Вергунова прошло всего два года. Достаточно небольшой срок, мало что меняющий в устоявшейся структуре отношений уездного училища. Директор училищ Томской губернии в названном отчете отмечает в частности:
«Штатный смотритель Галицкий — особенно за последнее время настолько обленился, настолько втянулся в свою фальшивую деятельность, что не дает себе труда более тщательно прикрывать эту фальшь, которая на каждом шагу просвечивает… учитель русского языка Субботин приобрел уважение и некоторый авторитет между сослуживцами, за исключением штатного смотрителя, который относится к нему весьма недружелюбно… потому что он не согласился поддержать патриархального обычая брать благодарности за экзамены на чин…»[114].
Но, из того же отчета мы узнаем, что «учитель русского языка Субботин в марте прошлого 1871 г. переведен в Семипалатинск на место умершего в октябре 1870 г. учителя Вергунова»[115]. И тогда мы вправе предположить, что такая уж была у Вергунова планида, причем именно на Семипалатинском небосклоне: работать под началом не тех штатных смотрителей (вспомним Делаткевича!). И если Субботин пока всего лишь не ладит со смотрителем Галицким — срок невелик, сосуществуют каких-то полтора года — не могло ли случиться, что Вергунов, вернувшись в Семипалатинск из барнаульского «климата» и «гуляевской орбиты» (пусть даже претерпев некоторые материальные невзгоды), приобретя лишних 100 рублей к окладу[116] (как видно из документов, в Семипалатинске он получает 350 рублей), вдруг осознал, что никак не победителем вернулся в изжившее его некогда училище, а очутился во вполне прежних и ненавистных ему обстоятельствах, и что в лице Галицкого нашел «достойного» преемника Делаткевича (мало важно, что Галицкий подал одобрительный рапорт о Вергунове вскоре после его перевода — может быть, искал контакта и «взаимопонимания»).
Очевидно, был Вергунов менее стоек, чем Михаил Субботин. Или — более раним. Возможно, отвык за барнаульский период от закулисных игр. Тогда как Субботин, переведенный в Семипалатинск из Кузнецкого уездного училища (такая вот фатальность!) и тоже с некоторым «шлейфом», еще был во всеоружии «бойца». Возможно — за справедливость. Документы — красноречивы. В Кузнецке Субботин чем-то не угодил купцу Хворову. И — в Томске «сложилось мнение», что Субботину «по отношению к сослуживцам, а равно к кузнецкому обществу, необходимо переменить место служения». Впрочем — «Субботин учитель хороший. Что могут быть недоброжелатели, ищущие малейшего повода нагадить человеку, это я знаю по опыту…». Это — за подписью директора училищ Томской губернии[117]…
Так или иначе, проработав всего лишь около года в Семипалатинске, Вергунов умер. Причем, как видно из документов, вероятно, скоропостижно. Ибо из «Ведомостей о пропущенных по болезни и иным причинам уроках за 1870 г. по Томской Дирекции» мы узнаем, что пропущенных уроков у Вергунова вообще не было[118], а должность преподавателя русского языка в Семипалатинском уездном училище с октября 1870г. (вплоть до назначения Субботина в марте 1871г.) оставалась вакантной — стало быть, Вергунов вел занятия до самой своей кончины.
Жгучий вопрос. — Однако вернемся к одному из наиболее разноречивых моментов биографии Вергунова — предмету многих разногласий: мог или не мог Вергунов сопровождать Достоевских — вернее, Исаеву, — по пути из Сибири в Европейскую Россию, ездить к Исаевой во Владимир, проститься с ней в Москве перед ее кончиной.
Не говоря об упомянутых в этой главе стремительных рокировках, предпринятых при помощи кузнецкого учителя, вышедшего на пенсию А. Калмакова, вдруг пожелавшего вернуться к исполнению своих обязанностей, именно тогда, когда это удобно Вергунову, чтобы покинуть Кузнецк и последовать за Достоевскими в Семипалатинск, не говоря о загадочной поездке Вергунова в Томск в марте 1857 года, обратимся к другим двум документам.
Мы уже знаем, что с 15 июня 1857 г. Вергунов числится учителем приходского училища в Семипалатинске. Но хлопоты Вергунова начались, «руками Калмакова», уже 17 февраля, то есть спустя 10 дней после венчания Достоевских. 4 марта Вергунов «летит» в Томск — ускорить события. Можно полагать, что Мария Дмитриевна о хлопотах знает. Но — знает ли Достоевский? Причем не только о намерении, но и о дате переезда, — или он поставлен перед фактом?
Итак, в рапорте от 27 июля 1857 г. Достоевский направляет командиру Сибирского линейного № 7 баталиона подполковнику Белихову рапорт, касающийся отправки Паши Исаева, сына Марии Дмитриевны, в Омский кадетский корпус. Он знает — Белихов, которого Достоевский называет «отцом», все сделает и во всем поможет — всего-то выдать прогонные деньги и подорожную, чтобы мальчик к 1 августа успел в Омск. Белихов — тот самый командир, которому в 1854 г. солдат Достоевский читает вслух газеты, специально для этого «прикомандированный» к Белиховскому дому. Где Достоевского всякий раз приглашают обедать и всячески привечают. К слову сказать, — именно в доме Белихова познакомился Достоевский с семейством Исаевых.
Рапорт же интересен для нас другим. 27 июля Достоевский сообщает в нем, что «вчерашнего числа, возвратясь из двухмесячного отпуска, данного мне для излечения от застарелой падучей болезни в форпосте Озерном, я получил из Семипалатинской городской полиции извещение, что пасынок мой, девятилетний Исаев, принят в сибирский кадетский корпус» (ПСС. — Т. 28. — Кн. I. — С. 381-382). Стало быть, отпуск Достоевский получил и уехал на лечение в последних числах мая. 15 июня, когда Вергунов уже причислен к Семипалатинскому приходскому училищу, он находится в Озерном. Каким сюрпризом — если только он заранее от М.Д. не знал об этом — оказалось для него появление Вергунова в Семипалатинске, можно легко представить. Надо полагать, мотивы такого переезда Достоевскому были вполне ясны и никаким другим он поверить не мог. Но возникает и другое сомнение. Всего после трех с небольшим месяцев после венчания с женщиной, которую он так исступленно любил, Достоевский покидает ее на целых два месяца. Если зная о грядущем переезде Вергунова, — странно. Если не зная, — то уж, наверное, догадываясь, что связи с Кузнецком не прерваны. Но — может быть, именно потому и уезжает? И не началось ли охлаждение к Марии Дмитриевне именно из-за переезда Вергунова (знал, что собирается в Семипалатинск, и потому нарочито уехал из дому, предоставив возможность свободной встречи). Или, если не знал об этом заранее, то вернувшись из Озерного и узнав, — мог ли принять появление Вергунова в Семипалатинске спокойно, а не как доказательство неверности и даже вероломства последнего, но еще хуже — также и Марии Дмитриевны?
Чем дальше, тем сожалительнее приходится обращаться к воспоминаниям дочери Достоевского Любови Федоровны и искать уже не то, в чем она не права, а, наоборот, — то, в чем приходится с ней соглашаться.
Итак — о воспоминаниях Любови Федоровны Достоевской об отце. В книге своей она с нескрываемой ненавистью и сарказмом писала о возвращении Достоевских из Сибири: «Тем временем, пока Достоевский предавался в своей коляске подобным мечтам («представить родственникам любимую жену» — авт.), на расстоянии одной почтовой станции за ним следовал в бричке красивый учитель, которого жена Достоевского возила всюду за собой, как собачонку. На каждой станции она оставляла для него спешно написанные любовные записки, сообщала ему, где они проведут ночь, приказывая ему остановиться на следующей станции, чтобы не опередить ее. Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка, глядя на детски счастливое лицо своего бедного мужа» (Л.Ф. Достоевская, указ. соч., с. 31).
Все это казалось злобным вымыслом. Однако — сверим документы с письмами Достоевского к брату в предотъездную пору из Сибири.
Из рапорта учителя Семипалатинского приходского училища Николая Вергунова штатному смотрителю кузнецких училищ: «…По случаю встретившейся необходимости быть в городе Томске не ранее и не позднее июня месяца (подчеркнуто нами, — авт.), я почтительнейше прошу Ваше Высокоблагородие разрешить меня на такую поездку и при том не оставить высылкою увольнительного вида на все вакационное время. Мая 4 дня 1859 года № 26. Учитель Н. Вергунов»[119].
Из письма штатного смотрителя кузнецкого уездного училища П. Страшинина директору училищ Томской губернии от 10 мая 1859 г. № 94: «…Учитель Семипалатинского приходского училища Вергунов вошел ко мне рапортом от 4 мая сего года за № 21 и об увольнении его в отпуск в Томск в июне и на все вакационное время. По уставу учебных заведений смотрители училищ могут увольнять учителей в учебное время только на шесть дней. Представляя при сем рапорт учителя Вергунова, почтительнейше прошу Ваше Высокородие снисходя к его просьбе, разрешить его в отпуск по благоусмотрению Вашему и выслать ему из Дирекции на время отлучки его увольнительный вид с тем, чтобы он должность свою сдал господину законоучителю семипалатинского училища благочинному Дерябину…»[120].
Явно, до появления в Семипалатинске Делаткевича в качестве штатного смотрителя, Вергунову жилось куда вольготнее…
Но почему «не ранее и не позднее июня месяца» требуется Вергунову отлучиться из Семипалатинска? Напомним — весною 1859 года Достоевские собираются уехать из Сибири.
Из письма Ф. М. Достоевского брату, 14 марта 1859 года, Семипалатинск: «…по случаю замедления отставки придется выехать, может быть, в августе, а я прежде рассчитывал выехать в апреле…»[121].
Разговоры об отъезде муссируются, и Вергунов, несомненно, делает свои прикидки. Если первоначально думали выехать в апреле, а отставка задерживается — значит, через пару месяцев уж точно ехать. И тогда, считая, что июль и август — вакации, прихватить бы еще и июнь. Проводить и вернуться — три месяца (мы знаем, что до Твери Достоевские добирались 1 месяц и 16 дней)[122]. Но планы Ф.М. Достоевского постоянно меняются.
Из письма к брату 11 апреля 1859 г., Семипалатинск: «…Я пишу Каткову, чтоб выслал еще 200 руб. и что буду ждать от него до 15 июня (подчеркнуто нами, — авт.). А там уж нельзя ждать — выеду»[123].
Разговор об отъезде, конечно, главная тема во время встреч с Марией Дмитриевной (ибо можем ли мы усомниться, что в Семипалатинске они видятся?). Если срок намечен на середину июня, а об этом известно уже 11 апреля, как следует из упомянутого письма к брату Ф.М. Достоевского, то Вергунову самое время, загодя, 4 мая, сообщить, что ему надо «не раньше и не позднее июня» быть в Томске и еще прихватить вакационное время. Почему в Томске? Ну, не писать же, в самом деле, что он сломя голову едет вслед за Достоевскими, лишь бы еще хоть месяц побыть вместе с ними, хоть мельком встречая Марию Дмитриевну. А Томск — его родина. Мало ли зачем требуется человеку в совершенно определенное время оказаться в родном городе, где у него родственники и друзья…
Но вот рапорт Вергунова от 4 мая написан. У Ф.М. Достоевского планы опять колеблются, но на этот раз незначительно.
Из письма к брату 9 мая 1859 г., Семипалатинск: «…Выезжаю я, если только Бог поможет, 15 июня, но не раньше, а, может, и очень позже». Отставка задерживается, и надо ждать «по крайней мере до начала июня, покамест кончатся все формальности по корпусу и я буду уволен совершенно»[124].
Как известно, Достоевские выехали 2 июля[125]. Сопровождал ли их Вергунов — о, конечно, на некотором расстоянии, чтобы только получить от нее наспех составленную записку, и тогда лишь остается удивляться этой поистине вертеровской тональности их отношений? Или, возможно, напротив, опередив, чтобы загодя встречать в условленной точке остановки Марию Дмитриевну и только ее увидеть, — кто теперь скажет. Мы лишь сопоставляем документы, письма и свидетельства дочери Достоевского, довольно пристрастные (даже если и таили в себе зерно истины) по отношению к Марии Дмитриевне, как бы унаследованные от пристрастности матери.
Насколько пристрастна была к памяти Марии Дмитриевны А.Г. Достоевская? В книжке 3-й ее дневника за 1867 год, за вторник 8 октября (26 сентября) читаем про то, что Ф.М. Достоевский рассказывал жене про свою прежнюю жизнь и про Марию Дмитриевну: «…Он все сидел у нее, потом ему вдруг сделалось скучно и он пошел на минуту к Ивановым, пробыл у них не более 5 минут и когда пошел домой, то к нему прибежали и сказали, что она кончается… Потом он рассказывал про ее последнее время, что ей уже года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было. Перед его отъездом в Петербург она выгоняла чертей из комнаты, для этого велела отворить окна и двери и стала выгонять чертей…»[126].
О, наивная и мудрая Анна Григорьевна, с которой Достоевский только начинает сживаться и, очевидно, рассказывает ей лишь «почти правду» о прошлом, угадывая ее ревность к памяти Марии Дмитриевны, и одновременно щадя эту память и не желая осквернять дурными воспоминаниями былое «грозное чувство»…
Итак — Исаевой виделось то, чего не было? Но, может, именно приезды Вергунова во Владимир, которые и стали теми «чрезвычайными обстоятельствами», что заставили Достоевского чуть не умирающую жену срочно увозить в Москву?
«Какой-нибудь человек» виделся Исаевой, какого на самом деле не было вовсе? О, юная Анна Григорьевна, не окажется ли много позже, что Вы расскажете своей дочери о некоем предсмертном признании Марии Дмитриевны, где назван будет «человек, которого не было», и который до последних дней Марию Дмитриевну любил…
И, стало быть, перед отъездом Достоевского в Петербург — это его последний отъезд перед смертью жены — Мария Дмитриевна «выгоняла чертей из комнаты»? Как, однако, щадил Вас, юная Анна Григорьевна, супруг, годившийся в отцы, боясь спугнуть и назвать вполне возможную и, скорее всего, реальную версию: Марию Дмитриевну, умирающую, увозит из Владимира, где она чувствовала себя почти сносно, — по упомянутым выше — «чрезвычайным обстоятельствам». В Москве здоровье ее ухудшилось настолько, что Достоевский пишет ее сестре с большой тревогой о ее состоянии[127]. И вот в середине февраля он покидает ее и уезжает в Петербург. Возможно, после очередного тягостного объяснения, которых было, наверное, так немало в их горьком «грозном чувстве». По словам Л.Ф. Достоевской во время одной из таких сцен М.Д. сказала Достоевскому, что «ни одна порядочная женщина не могла бы полюбить бывшего преступника». И тут следует гневная тирада Любови Федоровны в адрес «белой негритянки»: «Лишь дочь раба могла питать подобную мысль в своей лакейской душе; подобный взгляд никогда не мог бы возникнуть у благородной европейской женщины» (Л.Ф. Достоевская, указ. соч., с. 32).
Не могло ли оказаться, что предсмертное признание было сделано Марией Дмитриевной Достоевскому либо во Владимире («чрезвычайные обстоятельства»), либо именно в эти чуть не последние дни ее жизни. Во всяком случае, Л.Ф. Достоевская так описывает это событие: «Одиночество довело Марию Дмитриевну до крайности. Во время одной из обычных сцен, которые она делала своему мужу, она призналась Достоевскому во всем, рассказала свою любовную историю с молодым учителем со всеми подробностями. С утонченной жестокостью она сообщила моему отцу, как они вместе смеялись и издевались над обманутым мужем, призналась, что она никогда не любила его и вышла замуж «лишь из расчета».
Можно лишь попытаться представить последствия подобного объяснения между супругами. Дочь Достоевского пишет: «С растерзанной душой слушал он безумную исповедь жены. Так вот какова была… эта великая любовь… Эту мегеру он считал любящей и преданной женой. Достоевский был охвачен ужасом перед Марией Дмитриевной, покинул ее и бежал в Петербург, где искал утешения у своего брата Михаила, у своих племянников и племянниц. Итак, ему было сорок лет, и он еще не был любим» (Л.Ф. Достоевская, указ. соч., с. 32)…
Мария Дмитриевна не знает, что уже 28 февраля Достоевский вернется в Москву. Равно как не знает, сколько дней жизни ей еще отпущено. Понимает лишь одно: он ее, смертельно больную, покидает. И, — конечно же, слезы, упреки: уезжай, уезжай, окна и двери настежь, у тебя нет сердца, ты не человек — дьявол. И вообще, — кто знает, какие слова исторгает из уст умирающей женщины любовь-ненависть, любовь-мучительство…
Но все это — уже домыслы. Мы же лишь ставили себе цель предложить исследователям не только рокового 1864-го года, но и всей «кузнецкой коллизии» отважиться заглянуть за череду строго документированных фактов, ибо факты — лишь верхушки айсбергов, каковыми являются реальные жизненные ситуации, порожденные такими тончайшими материями, как психология и душа человека. Что достоверно, так это свидетельство Л.Ф. Достоевской, что в повести «Вечный муж» ее отец отобразил именно эту автобиографическую коллизию, представив самого себя в виде сорокалетнего Вельчанинова, но также: «Весь гнев обманутого мужа он излил в своем романе «Вечный муж», написанном им позже. И — «Достоевский изображает героя романа «Вечный муж» в виде существа презренного, некрасивого, старого, вульгарного и смешного. Возможно, что мой отец презирал себя самого за свою наивность и доверчивость, не позволившие ему открыть раньше бесстыдную интригу и наказать вероломных возлюбленных» (Л. Ф. Достоевская, указ. соч., с. 32).
«Горячо! Горячо!» — хочется здесь, как в детской игре, воскликнуть в ответ на это сравнение, столь близко совпадающее с нашей собственной точкой зрения (о чем будет сказано ниже). Только Достоевский, который «крепко верил в себя», никогда не ощущал себя ничтожным, презренным. Такую роль он уготовил другому, истинно обманутому мужу, но это — предмет иной главы…
|
|