|
На правах рекламы: • Результаты поиска по эксплуатация цод. |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава третья
О ФЕНОМЕНЕ «ГРОЗНОГО ЧУВСТВА»
Сибирский период: «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели» (1857-1859гг.)
В любви, как и в природе, первые холода чувствительнее всего.
Пьер Буаст
Итак, свершилось.
Венчание состоялось. Исаева – жена Достоевского. В произведениях сибирского периода явственно угадываются мучительные сомнения, удачен ли и счастлив был выбор великого писателя…
«Лишился своего места за неспособностью и слабоумием…»
В «Дядюшкином сне» Достоевский прибегает к приёму, часто используемому в последующем творчестве. Он «раздваивает» и персонажи (когда вполне реальная фигура «растворяется» в разных типажах), и их «прообразы» (один и тот же герой мог отражать черты нескольких «действительных» лиц).
Вся интрига «Дядюшкиного сна» (опубликован в 1859г.) – вокруг клубка любовных историй, что так напоминают коллизии собственной жизни Достоевского.
В Сибири помыслы Ф.М. направлены к Исаевой. Но кто же именно в «Дядюшкином сне» «списан» с Марии Дмитриевны? Только ли Зина? А Мария Александровна Москалева? Заметим – иной раз Достоевский намеренно награждал героев именами прототипов, так что – пример налицо. Тем более, что в завязке повествования сообщается: «один заезжий литератор посвятил ей (то есть Москалевой, - авт.) свою повесть, которую и читал у ней на вечере, что произвело чрезвычайно приятный эффект», поэтому невольно напрашиваются некие аналогии: ведь Мария Исаева и впрямь была близка с «заезжим литератором», то есть с Достоевским, и он, возможно, читал ей, или при ней, собственные сочинения – в частности, ещё неопубликованные «Записки из Мертвого дома», эту версию уже выдвигали столичные литературоведы, касаясь сибирского периода.[1]
В муже Марии Александровны Москалевой, Афанасии Матвеевиче, угадывается супруг Исаевой – Александр Иванович. Читаем: «Все, например, помнят, как супруг ее, Афанасий Матвеевич, лишился своего места за неспособностью и слабоумием, возбудив гнев приехавшего ревизора».[2]
Исаев тоже «лишился своего места за неспособностью», и, вероятно, получил новое назначение не без участия тогдашних властей к его жене, которая производила впечатление благоприятное. Сходное место в «Дядюшкином сне»: «…Он (Афанасий Матвеевич Москалев, - авт.) решительно недостоин принадлежать Марье Александровне; это всеобщее мнение. Он и на месте сидел единственно только через гениальность своей супруги».
Муж при Москалевой – «лишь путается под ногами». Однако и для Фёдора Михайловича А.И. Исаев, пока жив – как бы помеха, и для Марии Дмитриевны в тягость, коли мешал ей отвечать Достоевскому взаимностью в полной мере…[3]
Но характер Исаевой, конечно, проглядывает более всего не в Москалевой, а в Зине. «Зина не замужем, одною из главных (причин) считают эти темные слухи о каких-то странных ее связях полтора года назад с уездным учителишкой – слухи, не умолкнувшие и поныне. До сих пор говорят о какой-то любовной записке, написанной Зиной, и которая будто бы ходила по рукам в Мордасове…».[4]
«Уездный учителишка» – не учитель ли кузнецкого уездного училища Николай Борисович Вергунов? Достоевский отзывается о нем довольно пренебрежительно. И, значит, «город Мордасов» «сколот» в какой-то мере не только с Семипалатинска, но и с Кузнецка?
«У него немного пусто в голове…»
К Зине сватается ещё и Мозгляков, «но вряд ли быть свадьбе. Что такое Мозгляков? Недурен собою, франт…».
Однако и за Исаевой почти одновременно ухаживали Вергунов, Достоевский и некий томич (и Мозгляков в романе – иногородний, но питерский). Характерно, что претендентов – несколько…[5]
В «Дядюшкином сне» Ф.М. «раздваивает» Исаеву, Вергунова и самого себя. Ибо «заезжий литератор» – это, похоже, Достоевский. И «князь К.» – он, и тоже – «заезжий»! («Князь провел в Мордасове только три дня»). Кому же неизвестно, что Достоевский кратковременно навещал Исаеву в Кузнецке, когда у той – сердечные дела с иными претендентами на руку и сердце?[6] Неудивительно, что дочь писателя Любовь Фёдоровна в «князе К.» разглядела черты отца.
И Вергунов – «раздваивается». Он – не только «уездный учителишка» Вася, но и Мозгляков. Совпадает возраст, импозантная внешность: «Ему двадцать пять лет (точно! – авт.). Манеры его были бы недурны, но он часто приходит в восторг и, кроме того, с большой претензией на юмор и остроту. Одет отлично, белокур, недурен собою… У него немного пусто в голове… Он искатель руки… Зины, в которую, по его словам, влюблен до безумия…».[7]
Оба героя, в которых «растворился» Вергунов – ищут благосклонности одной дамы. И кончают неудачно: «учителишку» Достоевский умерщвляет (самоубийство из любви!), Мозглякова же в конечной сцене выставляет жалким и ничтожным. Так Достоевский как бы дважды разделывается с соперником.
Мозглякова зовут, как пасынка Достоевского – сына Марьи Дмитриевны. Фёдор Михайлович не питал к Паше нежных чувств – пытался «сбыть» раньше срока в военное учебное заведение, а позже вёл с подростком счёт на равных, обвиняя во всевозможных «аморальностях». Видимо, у Достоевского был запас «знаковых» имён для персонажей, описываемых с нескрываемым раздражением.
«Я снисходительна к вашему нетерпению…»
Исаева же для Ф.М. пока – недосягаемый предмет обожания (он начал сочинять повесть ещё до венчания). Пройдёт время – и М.Д. превратится для него в «бедную чахоточную идиотку»… Пока же Зиной – отражением Исаевой – Достоевский любуется: «…Она хороша до невозможности… Ее плечи и руки – античные, ножка соблазнительная, поступь королевская. Она сегодня немного бледна: но зато ее пухленькие алые губки, удивительно обрисованные, между которыми светятся, как нанизанный жемчуг, ровные маленькие зубы, будут три дня вам сниться во сне, если хоть раз на них взглянете… Движения ее свысока небрежны…».[8]
Возможно, «Дядюшкин сон» поможет нам, нынешним, представить мотивы, по которым Исаева обнадеживала то Вергунова, то Достоевского, то неизвестного томича. В характере Зины – мучить соперников. Как это происходило? Из диалога с Мозгляковым: «…Повторяю Вам, - я еще не решилась и не могу Вам дать обещание быть вашею женою. Этого не требуют насильно… Я еще не отказываю Вам окончательно. Заметьте еще: обнадеживая вас теперь на благоприятное решение, я делаю это единственно потому, что снисходительна к вашему нетерпению и беспокойству… Я вам еще не отказываю, я говорю только: ждите…».[9]
Не в таких ли тонах Исаева подавала надежды несчастному Вергунову, одновременно ожидая получения чина Достоевским, чтобы брак с писателем стал, наконец, реальностью?
«Женился не я, а другой…»
А что же старый князь, в котором многие исследователи видят черты характера самого Достоевского? Он – влюбчив и переменчив, волочится за каждой юбкой («Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой. И какой странный случай: отлучился всего на два часа, а другой и восторжествовал…»).
И – разве не свойственна Достоевскому той поры постоянная готовность к новым романтическим всплескам?[10]
Повесть, конечно, не копийная жизненная ситуация. Ибо вряд ли Достоевский союзом с Исаевой так же облагодетельствовал её, как мог бы сделать «князь К.», женившись на Зине (если бы сбылись планы Марьи Александровны). Мозгляков: «…Представьте себе, что он (князь) выберет девушку или, лучше, вдову, милую, добрую, умную, нежную, и, главное, бедную, которая будет ухаживать за ним, как дочь, и поймет, что он ее облагодетельствовал, назвав своею женою…».
Вдову? Но ведь таковою была Исаева. И не проговорился ли тут Достоевский? Не считал ли он, что Марию Дмитриевну осчастливил? И не ясны ли мотивы бракосочетания? («будет ухаживать за ним, как дочь»). Однако М.Д., похоже, удовлетворённой себя в браке с Фёдором Михайловичем не чувствовала никак…[11]
Находим переклик и с письмами Достоевского, касающимися «кузнецкого узла», где встречаем, между прочим, и такую фразу: «устроить судьбу свою», причем – в контексте женитьбы. В «Дядюшкином сне» «устроить судьбу» Зины пытаются с помощью князя. Но сим намерениям не суждено сбыться – автор князя умерщвляет.
Не напророчил ли писатель собственное «необустройство судьбы» с Исаевой?[12] И не приготовился ли загодя к пессимистическому развитию событий, заранее обвиняя её в легкомыслии? Не забудем: М.Д. – возможный прототип и Марии Александровны, к которой несколько раз обращается князь с двусмысленной поговорочкой: «Муж в дверь – жена в Тверь». И получилось буквально: Достоевский – в Озерное (спустя несколько недель после венчания!), а Вергунов – в Семипалатинск, поближе к Исаевой…[13]
И ещё – занятный штрих: возраст Зины (23 года) Достоевский приравнивает к Мозгляковскому. Зина оказывается по крайней мере лет на пять моложе Исаевой. Почему Достоевский Марию Дмитриевну «омолодил»? Не для того ли, чтобы подчеркнуть, что она – наиболее подходящая пара именно Вергунову (Мозглякову)?[14]
«Этот учитель уездного училища почти еще мальчик…»
Череду прелюбопытных «семейностей» продолжает явление покойного «маленького брата» Зины. К нему, оказывается, «ходил учитель»[15]. Но ведь «ходил учитель» – Вергунов – и к маленькому Паше.
Пашу Достоевский недолюбливает – уже потому, конечно, что тот симпатичен Вергунову, который занимался с ним уроками в домашней непринужденной обстановке. И посему – «умертвить» Пашу (в повести он назван «Митей»)
И опять – «раздвоение личностей».
Мозглякова зовут Павлом Александровичем – он полный тезка пасынка Достоевского. И с Мозгляковым, в конечном итоге, Ф.М. тоже расправляется – судя по финальной сцене, да и не только по ней. Такое вот «кружение имен», касающееся Исаевой и её сына…
Вторая «ипостась» Вергунова, как уже сказано – уездный учитель Вася. Зинаида, если следовать тексту повести, собиралась когда-то выйти за него замуж. Но планам сбыться не суждено, о чём рассказывает Марья Александровна: «…Этот учитель уездного училища, почти еще мальчик, производит на тебя (Зинаиду, то есть, – авт.) совершенно непонятное для меня впечатление. Я слишком надеялась на… его ничтожество… чтобы хоть что-нибудь подозревать между вами. И вдруг ты приходишь ко мне и решительно объявляешь, что намерена выйти за него замуж!... Подумай: мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать целковых в месяц жалованья, кропатель дрянных стишонков, которые, из жалости, печатают в «Библиотеке для чтения», и умеющий только толковать об этом проклятом Шекспире, - этот мальчик – твой муж… Ты продолжаешь с этим мальчиком сношения, даже свидания, но что всего ужаснее, ты решаешься с ним переписываться. По городу начинают распространяться слухи… Уже обрадовались, уже затрубили во все рога… Он оказывается самым недостойным тебя… мальчишкой… и грозит тебе распространить по городу твои письма. При этой угрозе, полная негодования, ты выходишь из себя и даешь пощечину… Несчастный, в тот же день, показывает одно из твоих писем негодяю Заушину… В тот же вечер этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравить себя. Одним словом, скандал выходит ужаснейший!...».[16]
«Этот несчастный теперь на смертном одре…»
И не понятно ли, что на «ничтожество» Вергунова надеялся сам Достоевский? И разве не Фёдор Михайлович отговаривал Исаеву от брака с Вергуновым как раз по мотивам незначительности жалованья и отсутствия общественного статуса?
Что касается «стишонков», то наши находки в Томском архиве удивительным образом подтвердили: Вергунов не был чужд творчества и даже просил напечатать некую статью свою в «Томских губернских ведомостях». Так что, возможно, его публиковали – точно так же, как и «учителя Васю». Вот только в отличие от Васи Вергунов умирает не скоро: от кузнецкой драмы до кончины – целых тринадцать лет. И совсем не исключено, что Вергунов от Исаевой не отступает и после ее замужества! Хотя Достоевскому, если следовать канве, уготованной Васе в повести, так хотелось бы увидеть Вергунова на смертном одре: «Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, - ангел доброты! – ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтобы не растерзать его сердца, потому что он до сих пор еще мучается ревностию…».[17]
От туберкулёза, однако, погибает не Вергунов, а Исаева, «ангел доброты». Так что чахотку Ф.М. как бы «напророчил» собственной жене. И можно ли сомневаться, что именно ей – если тут же, в повести, он поминает о «двухлетнем страдании» героини, что копийно воспроизводит метания Исаевой меж соперниками в 1855-1857гг.[18]
Раздрай души объясняется в «Дядюшкином сне» так: «Ты любишь не его, этого неестественного мальчика, а золотые мечты свои, свое потерянное счастье, свои возвышенные идеалы».[19]
Но, значит, Исаева «возвышенных идеалов» отнюдь не лишена?
«Ты вышла по расчету…»
Ну а что же Достоевский, сиречь «князь»? Он, оказывается, на любовь – в житейском понимании слова – не способен. Означает ли это, что Достоевский не мог иметь от Исаевой ребёнка, да и вообще не хотел телесной близости? («А с Князем тебе притворяться нечего. Само собою, разумеется, что ты не можешь его любить… любовью, да и он сам не способен потребовать такой любви…»).[20]
Достоевский в повести как бы предвосхищает собственную «семейную» коллизию, изначально основанную и на доле расчёта. Не те, совсем не те отношения у Исаевой с Вергуновым. Так почему бы не пожалеть отринутого соперника и накануне венца не намекнуть ему: ревность неуместна, потому что любви нет, а есть лишь прагматический интерес. Вот соответствующее место повести: «Если ты, ангел доброты, жалеешь до сих пор этого мальчика, жалеешь до такой степени, что не хочешь даже выйти замуж (за Достоевского! – авт.), то подумай, что, выйдя за князя (за Достоевского, за Достоевского! – авт.), ты заставишь его (Вергунова то есть! – авт.) воскреснуть духом, обрадоваться! Если в нем есть хоть капля здравого смысла, то он, конечно, поймет, что ты вышла по расчету, по необходимости…».[21]
Понял ли Вергунов, что брак Исаевой – отчасти «по расчёту, по необходимости»? И если да – не оттого ли столь стремительно ринулся вслед за обвенчанными из Кузнецка в Семипалатинск?
И тогда – не самое ли время посочувствовать Достоевскому? Тем более что: «Этот старик (князь то есть, сиречь Достоевский, - авт.) тоже страдал, он несчастен, его гонят». (Еще бы: несладко приходилось бывшему каторжнику!)[22]
Но довольна ли Исаева, что вышла замуж? Конечно. Потому что с Вергуновым, уездным учителем – «нищета и всеобщее презрение». А Достоевский – как бы благодетель. Похоже, Ф.М. себя именно таковым и считал – вспомним письмо, в котором рассказывается, как он убеждал Исаеву в невыгодности союза с Вергуновым. Находим аналогичный пассаж и в «Дядюшкином сне»: «Брак твой (Исаевой, - авт.) с ним (с Вергуновым, - авт.)… невозможен. Что ожидает вас обоих, если б вы теперь решились на такое безумство? Всеобщее презрение, нищета, дранье за уши мальчишек, потому что это сопряжено с его должностью, взаимное чтение Шекспира, вечное пребывание в Мордасове (Кузнецке то есть, - авт.) и, наконец, его близкая, неминуемая смерть…».[23]
«Всякий провинциал живет… под стеклянным колпаком…»
Как и чем объяснял Достоевский влечение Исаевой к «уездному учителишке»? Нужда заставила? Или узость круга общения виновата – «высшего света» в провинции нет, выбирать не из кого! Да и кто такая – Исаева (прообраз Зины): «Что она знает? Мордасов (Кузнецк! – авт.) да своего учителя! (Вергунова! – авт.)».[24]
И вот провинция, где неразборчивость в связях – в порядке вещей, обнажает, со свойственной ей грубостью и бесцеремонностью, все чувства до предела: «Инстинкт провинциальных вестовщиков доходит иногда до чудесного, и, разумеется, тому есть причины. Он основан на самом близком, интересном и многолетнем изучении друг друга. Всякий провинциал живет как будто под стеклянным колпаком. Нет решительно никакой возможности хоть что-нибудь скрыть от своих почтенных сограждан. Вас знают наизусть, знают даже то, чего вы сами про себя не знаете. Провинциал уже по натуре своей, кажется, должен бы быть психологом и сердцеведом…».[25]
Так стоило ли попрекать Исаеву «мордасовской» зацикленностью, если и в Мордасове (Кузнецке или Семипалатинске!) можно испытать глубины безграничного отчаяния и обрести нешуточный житейский опыт…
Но самое впечатляющее место в «Дядюшкином сне» – другое. А именно: Мозгляков (Вергунов!) обсуждает возможность отъезда из Мордасова вслед за парой, которая собирается венчаться (Достоевский и Исаева!).[26]
Что это означало? То, что Достоевский предвидит тайное преследование и свидания Вергунова с Исаевой по пути в Тверь, куда Ф.М. везёт её в 1859-м году? Ведь повесть-то опубликована весной, а Сибирь Достоевские покинут летом. Или имеется ввиду переезд Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск в 1857г.?
Но каковы же мотивы, приписываемые Вергунову Достоевским? Они, конечно, низкие: «Ему (Вергунову, Мозглякову, - авт.) мечталось торжественное объяснение с Зиной (Исаевой то есть, - авт.), потом благородные слезы всепрощающего его сердца, бедность и отчаяние… Любовь и умирающий князь (Достоевский, - авт.), соединяющий их руки перед смертным часом. Потом красавица жена (Исаева, - авт.), ему преданная и постоянно удивляющаяся его героизму и возвышенным чувствам…».[27]
«Я просто был дрянь человек!...»
Ни Исаева, ни Вергунов Достоевского не переживут. Значит, напрасно беспокоился великий писатель…
Исаева, кстати, в повести в образе Зины аттестуется как характер «чрезвычайно романтический», поскольку «начиталась этого дурака Шекспира с своим учителишкой» (то есть с Вергуновым!)…[28]
Достоевский разделывается с «конкурентом» на диво жестоко. Вася провоцирует у себя чахоточный процесс, так что перед кончиной он даже некрасив (как переживал, однако, Достоевский импозантную внешность Вергунова!). Сцена с умирающим уездным учителем – триумф Достоевского-соперника. На смертном одре персонаж, «сколотый» с Вергунова, соглашается с разумностью аргументов, весьма схожих с теми, что выдвигал Достоевский в письмах к М.Д.: Николай Борисович Исаевой не пара, нищий, жену прокормить не сможет. Вот исповедь, вложенная в уста поверженного врага: «Я не мог даже того понять, что, выйдя за меня, ты, может быть, умерла бы с голоду. Куда, и мысли не было! Я ведь думал только, что ты выходишь за меня, за великого поэта (за будущего, то есть), не хотел понимать тех причин, которые ты выставляла (Исаева то есть, а на самом деле – Достоевский в своих письмах, - авт.), прося повременить свадьбой, мучил тебя, тиранил, упрекал, презирал… Я просто был дрянь человек! О, как ты должна была презирать меня! Нет, хорошо, что я умираю! Хорошо, что ты за меня не вышла. Ничего бы я не понял из твоего пожертвования, мучил бы тебя, истерзал бы тебя за нашу бедность; прошли бы года, - куда! – может быть, и возненавидел бы тебя, как помеху в жизни…».[29]
«Она говорит, что не забудет его…»
Как же хотелось Фёдору Михайловичу, чтобы Вергунов признал себя неправым! Но «помехой в жизни», похоже, Исаева стала не Вергунову, а Достоевскому…
Итак, – соперник «заочно» жестоко умерщвлён: «Заметно было, что когда-то он (Вергунов то есть, которого Достоевский поместил на смертном одре, – авт.) был хорош собою; но болезнь исказила тонкие черты его красивого лица, на которое страшно и жалко было взглянуть, как на лицо всякого чахоточного или, вернее сказать, умирающего…».[30]
Достоевскому страшно смотреть на лицо чахоточного? Но Исаева ведь скончается от той же болезни. Так что описанные в романе «страхи» ему доведётся пережить въяве.
А что же Исаева? Как «домысливается» её линия поведения? Достоевский «в мечтах» помещает её у смертного одра Вергунова, которому она клянется в вечной любви: «Она говорила, что не забудет его и что никогда никого «не полюбит так, как его любила».[31]
И, значит, Достоевский уверен, что весь остаток своего короткого века Исаева будет грезить Вергуновым? А с Достоевским она лишь – по расчёту? Но тогда причины несчастливости брака – налицо…
Героиня пребывает у ложа отходящего в иной мир возлюбленного: «Целую ночь не отходила она от его постели».[32]
Вспомним: Любовь Фёдоровна утверждала, что венчальную ночь Исаева провела не с женихом, а с Вергуновым. Воображение же Достоевского живописует иную ночь: прелюбодей умирает и, таким образом, сам рок наказывает «сладострастную африканку»…
«Болезнь головы»
И ещё один сюжет. Мозгляков, в конце концов, предлагает Зине «обвенчаться где-нибудь в глуши, так что никто не увидит».[33]
В Мозглякове, как и в Васе, легко угадывается Вергунов. Но неужели до последней минуты Достоевский сомневался, не уведет ли Вергунов невесту прямо из-под венца? Впрочем, – предполагал же он возможную измену Исаевой в свадебную ночь…
Занятен эпизод смерти князя. Достоевский как бы умерщвляет самого себя. И – совсем не так, как уездного учителя. Не от любви погибает, а от некой болезни, начавшейся с воспаления желудка и «перешедшей (вероятно, по дороге) в голову».[34] Что истолковать можно однозначно: после венчания с Исаевой по пути от Кузнецка в Семипалатинск с Фёдором Михайловичем, как известно, приключился сильнейший припадок эпилепсии, напугавший и его, и Исаеву. После застолий в Кузнецке (священник Тюменцев поминает даже водку, так что «воспаление желудка», возможно, неслучайно) – «болезнь головы». Что весьма автобиографично и вполне совпадает с реальными событиями…
«Мы в доме Марьи Александровны…»
Обратим также внимание читателя на интерьер, т.е. на некий антураж, сопутствующий драматической коллизии, описанной в «Дядюшкином сне». Он вполне может пригодиться при оформлении «усадебной» экспозиции мемориала Достоевского в Новокузнецке, если лет этак через сто к нашим предложениям воссоздать там действительную «вещественную среду» середины XIX века прислушаются. Читаем: «Десять часов утра. Мы в доме Марьи Александровны, на Большой улице, в той самой комнате, которую хозяйка, в торжественных случаях, называет своим салоном. У Марьи Александровны есть тоже и будуар. В этом салоне порядочно выкрашены полы и недурны выписные обои. В мебели, довольно неуклюжей, преобладает красный цвет. Есть камин, над камином зеркало, перед зеркалом бронзовые часы с каким-то амуром, весьма дурного вкуса. Между окнами, в простенках, два зеркала, с которых успели уже снять чехлы. Перед зеркалами на столиках, опять часы. У задней стены – превосходный рояль… Около затопленного камина расставлены кресла, по возможности в живописном беспорядке; между ними маленький столик. На другом конце комнаты другой стол, накрытый скатертью ослепительной белизны; на нем кипит серебряный самовар и собран хорошенький чайный прибор. Самоваром и чаем заведует одна дама…».[35]
В другом месте поминаются «зал, оттуда коридор в… комнату, где стоят сундуки, развешана кой-какая одежда и сохраняется в узлах черное белье всего дома»…[36]
Думается, трансформация обустройства музейных помещений, как никогда – на повестке дня…
«Лицо худое…, но чрезвычайно воодушевлённое…»
Следующая повесть сибирского периода – «Село Степанчиково и его обитатели» – столь же «многослойная», как и «Дядюшкин сон». При желании, конечно, можно и в ней угадать детали жизненных коллизий великого писателя.
Достоевский в тексте как бы «раздваивается». С одной стороны, некие автобиографические черты находим в Сергее, с другой – в Фоме Фомиче Опискине.
Повествование ведется от имени Сергея, «заехавшего» в Степанчиково, чтобы жениться по расчёту. Его намерения так и не осуществились (правда, ещё вопрос, в какой мере сам Достоевский считал свой собственный брак «состоявшимся»).
Определенное сходство с Исаевой обнаруживаем в Татьяне Ивановне – женщине «болезненной», «с чем-то фантасмагорическим в характере».[37] Ее возраст – тот самый, что и у Фёдора Михайловича в пору ухаживания за М.Д. (35 лет), так что Достоевский мысленно приписывает её к себе в ровесницы, в ровню (в «Дядюшкином сне» же героиня, напротив – «погодок» Вергунова). Внешне она – вылитая Исаева: «Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее, но чрезвычайно одушевленное. Яркая краска поминутно проявлялась на ее бледных щеках, почти при каждом ее движении, при каждом волнении».[38]
Сергей с удивлением узнает о существовании отца у его избранницы Татьяны Ивановны: «Да ведь я думал, она сирота?».[39]
Однако, если верить «обыску брачному», Исаева и была таковой: Достоевский с Марией Дмитриевной скрыли при венчании, что родитель Исаевой здравствует. Совпадение?
Татьяна Ивановна связана дружественными или романтическими узами как минимум с шестью мужчинами: дядей, Видоплясовым, Мизинчиковым, Сергеем, Обноскиным и Бахчевым. Не намёк ли на непостоянство Исаевой? Ведь, если верить Достоевскому, М.Д. одарила его «доказательствами любви» при живом ещё первом муже?
«Способна завести амурное дело со всяким встречным…»
Впечатляет сцена увоза Татьяны Ивановны. Похищение разрабатывается Мизинчиковым, но осуществляется Обноскиным. То есть происходит дважды: в планах и въяве. Мизинчиков уверен: «А если предложить ей увоз, побег, то она тотчас пойдет… Только бы выманить-то отсюда… Татьяна Ивановна способна завести амурное дело решительно со всяким встречным, словом, со всяким, кому только придет в голову ей отвечать».[40]
Аналогичный пассаж с «выманиванием» Исаевой из Кузнецка задумывался Достоевским ещё в период её первого замужества. Из воспоминаний Врангеля следует, что Достоевский два раза ездил в Змиев, пытаясь склонить Исаеву оставить больного супруга в Кузнецке. Он как бы заранее уверен в её непостоянстве и готовности изменить супружескому долгу.
Достоевского тогда постигла неудача – Исаева на свидание не явилась. Но в повести соблазнителю везёт. И, выходит, Достоевский даже после красноречивого уклончивого ответа Исаевой не обманывался насчет её «изменчивости», которая в «Селе Степанчикове» называется не иначе, как сумасшествием…
Достоевский считает, что Исаева способна на тайные свидания? Читаем соответствующее место: «На вздохи, на записочки, на стишки вы ее тотчас приманите; а если ко всему этому намекнете на шелковую лестницу, на испанские серенады и на всякий этот вздор, то вы можете сделать с ней все, что угодно. Я уж сделал пробу и тотчас же добился тайного свидания… Ночью свиданье в беседке, а к рассвету коляска будет готова; я ее выманю, сядем и уедем».[41] (Но в реальности не так-то просто оказалось «выманить» Марию Дмитриевну!)
Отражено и явное беспокойство перед планирующейся свадьбой. Оно основано на уверенности в непостоянстве «невесты». Но разве сам Достоевский не опасался до последнего момента, что Исаеву Вергунов уведёт чуть ли не от аналоя?
В «Селе Степанчикове» передаётся эмоциональное состояние той поры: устроить бы всё как можно быстрее, в три дня, что так похоже на скоротечность «венчальных» обстоятельств самого Достоевского: «Привезу я ее в благородный, но бедный дом… где до свадьбы ее будут держать в руках и никого до нее не допустят… свадьбу уладим в три дня – это можно… Нужно не более пятисот рублей серебром на всю интермедию, и в этом я надеюсь на Егора Ильича: он даст, конечно…».[42]
Жениху нужны деньги? Но разве мы не знаем, что Достоевский судорожно изыскивал необходимую сумму, полагаясь на Александра Егоровича Врангеля (отчество коего сходно с именем персонажа – Егор Ильич в полной готовности помочь).
В «Селе Степанчикове» сообщается, что «венчальная» акция основана почти исключительно «на слабоумии и на несчастной мании этой девицы» к мужескому полу.[43] Возможно, зачатки подобного отношения Ф.М. к Исаевой уже назревали в нём – ведь сколько возникало препятствий,а Достоевский так мнителен, так упрям, и после брака укоренятся смертоносные ростки. И тогда – не понятны ли причины будущих размолвок былых данников «грозного чувства»?
«Я с нею не буду жить вместе…»
Встречаем в «Селе Степанчикове» и весьма точные «прогнозы», связанные с предстоящими переездами Достоевского в столицы. В повести «жених» планирует перебраться после свадьбы в Петербург, но жить вместе с новобрачной не собирается, причём такое положение вещей должно устраивать и его, и невесту.
Но разве не то же самое произошло с Достоевским? Покинув Сибирь, он об Исаевой так часто забывает… Читаем: «Натурально, я с нею не буду жить вместе. Она в Москве, а я где-нибудь в Петербурге… Но что ж до этого, что мы будем жить врознь? Сообразите, приглядитесь к ее характеру: ну способна ли она быть женой и жить вместе с мужем? Разве возможно с ней постоянство? Ведь это легкомысленнейшее создание в свете! Ей необходима беспрерывная перемена; она способна на другой же день забыть, что вчера вышла замуж и сделалась законной женой. Да я сделаю ее несчастною вконец, если буду жить с ней и буду требовать от нее строгого исполнения обязанностей… По-моему, это рационально: так бы и всем мужьям поступать. Мужья тогда только и драгоценны женам, когда в отсутствии».[44]
Неужели всё это – «зарисовки с жизни», и Достоевский так быстро «отрезвел» и стал оценивать совсем иной меркой лёгкость и фантазийность характера М.Д., её «фантасмагоричность», что когда-то его так привлекала?
Итак – героиня готова изменить мужу на второй день после венчания! Но если верить Любови Фёдоровне – Исаева предаёт Достоевского прямо в брачную ночь…
«Сызмалетства на купидоне помешана!...»
Читаем также о некоем сумеречном «свидании в беседке», которое произошло ещё до предполагающегося венчания.[45] И как тут не вспомнить о том письме Достоевского поры сватовства к М.Д., где он сообщает, что уже имел «доказательства её любви»! И не на «нутряной» ли уверенности в изменчивости героини основаны опасения, что, возможно, придётся «возвращать… невесту, которая бежала из-под венца», а это «будет уж слишком зазорно»?[46] Потому что Исаева, по утверждению Любови Фёдоровны, «бежит» с ложа Достоевского чуть не в ночь свадьбы. Похоже, Ф.М. пересказал Анне Григорьевне, а та – дочери пассажи из своих произведений, причудливо сплетя их с реальностью...
Повторимся: на руку Татьяны Ивановны – несколько претендентов. Причём соперники как бы делят обязанности: один венчается, другой – «шаферует». Но ведь и Вергунов – шафер Достоевского! И если в повести «шафер» откровенно называет «невесту» сумасшедшей[47], то не потому ли, что тему неадекватности Исаевой Достоевский оживлённо обсуждает вместе с «братающимся» Вергуновым? Но – неадекватности чему? Жизни в Кузнецке? В бедности? При разнице возраста Вергунова и М.Д.?
Достоевский сомневается в здравом психическом состоянии Исаевой? Но разве не то же – в «Селе Степанчикове»: «…Дура она… капитальная дура… сызмалетства на купидоне помешана!... От природы характера весёлого, восприимчивого в высшей степени и легкомысленного… Татьяна Ивановна (Исаева сиречь! – авт.) стала желтеть и худеть, сделалась раздражительна, болезненно-восприимчива и впала в самую неограниченную, беспредельную мечтательность, часто прерываемую истерическими слезами, судорожными рыданиями… Рассудок ее уже начинал слабеть и не выдерживать приемов этого опиума таинственных, беспрерывных мечтаний…».[48]
Но при так дурно сложившихся постбрачных отношениях, мудрено ли, что Марию Дмитриевну могли посещать сокрытые от мужа таинственные мечтания и сожаления…
«Умерла скоропостижно три года назад…»
В романе Достоевский Татьяну Ивановну умерщвляет. В жизни Исаева, впрочем, тоже ведь им как бы «убита», о чём – выше.
Однако удивляет другое. В эпилоге описываются события, воспоследовавшие через восемь лет, и одновременно сообщается, что героиня погибла «три года назад».[49] Значит, Татьяна Ивановна скончалась через пять лет после «стержневого» ряда фактов, изложенных в повести.
Произведем подсчет. «Село Степанчиково» опубликовано в 1859 году – а Исаева умерла в 1864-м. То есть ровно через пять лет. Совпадение дат? «Провидческий» гений Достоевского?
Ещё интереснее иное. В изданиях 1859-го и 1860-го годов, в которых печаталось «Село Степанчиково», сказано так: «умерла скоропостижно три года назад». Но в издании 1866-го года (когда Исаевой уже нет в живых) слово «скоропостижно» удалено.[50]
Зададимся вопросом: почему Достоевский в 1866 году вычеркивает упомянутое наречие? Не потому ли, что Исаева отходила долго и мучительно, что не полностью соответствовало сюжету «Села Степанчикова». И Достоевский специально вносит коррективы, превращая повествование в более реалистичное!
Перед нами – ещё одно из убедительных доказательств, что Татьяна Ивановна списана как раз с М.Д.Так что, возможно, в подсознании Достоевского, когда после брака восторги угасли, вспыхивала мысль: Исаева действительно «помешана на купидоне», «сумасшедшая», ветреная – а для него брак с ней, такой неудобный, так нелегко давшийся, строился едва ли не на голом расчёте, и где-то подспудно Ф.М. всё-таки заранее полагал: постоянно с ней жить в столицах не будет, уже угадывал разноречия в характерах, странности в поведении, что больше не привлекают, а отвращают…
«Под занавес» обратим внимание на интерьер в «Селе Степанчикове» – не исключено, что идея трансформировать ныне существующий новокузнецкий мемориал Достоевского в «усадебном» ключе, с особым акцентом на сочинения писателя сибирской поры, найдет когда-нибудь понимание и поддержку. Читаем: «…Свежие, красивые обои на стенах, шелковые пестрые занавесы у окон, ковры, трюмо, камин, мягкая щегольская мебель… Горшки с цветами стояли на окнах и на мраморных круглых столиках перед окнами. Посреди кабинета находился большой стол, покрытый красным сукном, весь заложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернильница и куча перьев…».[51]
Ну – чем не руководство к радикальному обновлению экспозиции новокузнецкого Дома Достоевского?
|
|