| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава четвёртая
О ГИБЕЛИ «ГРОЗНОГО ЧУВСТВА» И МАГИИ «ТРЕУГОЛЬНИКОВ»
Постсибирский период: переиздание «Маленького героя», замысел «Весенней любви», «Униженные и оскорбленные», «Записки из Мертвого Дома» (1859-1862гг.)
Легкие чувства часто длятся очень долго, ничто не сокрушает их, ибо ничто не напрягает их; они следуют обстоятельствам, исчезают вместе с ними, тогда как глубокие привязанности совершенно разрываются, оставляя вместо себя мучительные раны.
Анна Сталь
«Губки наши маленькие, надутые с досады…»
Маленький герой» – рассказ из «ранних» (написан в 1849г., опубликован в 1857-м в «Отечественных записках», см. главу вторую наст. изд.), но в 1860г. Достоевский его переиздает, причем изъяв обширное предисловие.[1]
Вводная часть произведения являет собой как бы пространное обращение к слушательнице – Машеньке. Автор не скрывает нежной к ней привязанности – называет самыми ласковыми словами: «птичкой испуганной», «резвушкой», поминает о её «точеных пальчиках», «полузакрытых глазах», «звонком смехе, сорвавшимся с твоих губок»; о «губках наших маленьких, надутых с досады», о «твоих горячих губках, так бегло и нетерпеливо лепетавших твои желания», о «шаловливой головке твоей» и т.д. Означенная «преамбула» придавала повествованию особый шарм и подготавливала читателя к «умилённому» его восприятию.
И вдруг вступление – перечеркнуто. Почему? Не потому ли, что после семипалатинских размолвок с «Машенькой», но теперь уже – Исаевой (о которой в 1849г., конечно, Достоевский ещё и ведать не ведает), само это имя великому писателю слух не ласкает, чувства к М.Д. «остыли», он тяготится её обществом и, возможно, стыдится. А вдруг ненароком «опасную» параллель узрит какая-нибудь его новая возлюбленная и вообразит, что он к Марии Дмитриевне по-прежнему не равнодушен?
То же самое нужно сказать и про переиздание 1866г. Исаевой нет в живых и Достоевскому, конечно, было бы неприятно, если бы кто-либо из знакомых мог подумать, что истеричная больная женщина – прообраз Машеньки, изображённой так проникновенно.[2]
«Она литератору не отдалась, а просто он наклеветал…»
Приблизительно в то же время, в 1859-1860гг., у Достоевского рождается так и неосуществлённый замысел «Весенней любви». Существовало четыре варианта первоначального плана. В них фигурирует князь – «сквозной» персонаж произведений Ф.М. – «и его пришлепник, будущий писатель». В комментариях к ПСС выдвигается предположение (вполне, на наш взгляд, обоснованное), что в князе угадываются черты барона Врангеля, а в «будущем литераторе» – самого Достоевского.[3]
Сюжет известный: героиня подает надежды и князю, и литератору, и некоему чиновнику. «Литератор первый имел ее» и «имел с ней переписку, писал ей письма, уговаривал не выходить за чиновника».
Если Вергунова принять за чиновника училищного ведомства (ведь учителя – люди «казённые»), то все сходится: Достоевский писал и ему, и Исаевой, и умолял соперника отказаться от Марии Дмитриевны, причём имел от неё некие «доказательства» нежной привязанности задолго до женитьбы.
Между вариантами есть явные отличия. В частности, привлекает внимание, что в четвертом наброске «она литератору не отдалась, а он просто наклеветал (об этом) князю».[4]
Но, быть может, Фёдор Михайлович тоже – «наклеветал» Врангелю о пресловутых «доказательствах любви», якобы полученных от Исаевой при первом её муже? Не саморазоблачается ли тут невольно Достоевский?
И, наконец, – ещё примечательное место. Упомянутый «чиновник» берет взятку.[5] Однако обустройство переезда Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск и хлопоты о его чине, в которые втягивается не только Достоевский, но и Врангель, – не отступное ли: не претендуй на Исаеву, и получишь повышение жалования и общественного статуса взамен на добровольный отказ от М.Д.
В тексте мелькает также «обещание жениться», обсуждается первенство обладания многоспорной дамой – причём она без обиняков называется «опозоренной».
Рядом с планом «Весенней любви» – другой, на той же странице черновика, написанный в ноябре 1859г., всего несколько строк. Они касаются некоего «учителя» и неравнодушной к нему «барыни».[6] И, значит, вполне вероятно, опять – отголоски «кузнецкой драмы»?
Несколько озадачивает и роль Врангеля. Он вместе с Достоевским весьма активно участвовал в «раскручивании» интриг с Исаевой. Ограничивалось ли его покровительство влюблённым бескорыстной помощью, на чем настаивает сам А.Е. в своих воспоминаниях, или он, как человек неженатый, согласно логике «Весенней любви», тоже втягивается в «первенство за обладание»? Загадка…
«Мне твоё сердце надобно…»
Сколки «кузнецких» событий, несомненно, в той или иной мере отражены и в «Униженных и оскорбленных». Литератор питает слабость к даме, но у него есть соперник. В эпилоге главный герой торжествует – конкурент из борьбы выбывает.
У Натальи – раздрай души: она познала любовь «безумную, сумасшедшую» – к Алёше, и другую – «ещё большую» (потому что это и зов плоти, и дружба одновременно). Противоборствующие ипостаси чувства не только сосуществуют в Наташе, но и состязаются, заслоняют друг друга: «Ваня, послушай, если я и люблю Алёшу как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть, еще больше, как друга моего, люблю. Я уж слышу, знаю, что без тебя я не проживу; ты мне надобен, мне твое сердце надобно, твоя душа золотая…».[7]
Нечто подобное – в письмах Достоевского периода ухаживания за Исаевой и её «раздвоенной» пылкой привязанности сразу и к Вергунову, и к Фёдору Михайловичу.
Мотив тайного венчания кочует у Достоевского из романа в роман. «Униженные и оскорблённые» – не исключение. Опасения, что Вергунов уведёт Исаеву из-под венца, оставили глубокий след в психологии писателя. Наташа: «Он (Алеша, - авт.) ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку…».[8]
«Но мы будем жить втроем…»
Из писем Достоевского мы знаем, что отношения внутри треугольника были весьма своеобразными: Ф.М. предлагал Вергунову братство и дружбу. Аналогичное место в романе: «Да, да, Алеша, - подхватила Наташа, - он (литератор Иван, - авт.) наш, он наш брат, он уже простил нас, и без него мы не будем счастливы. Я уже тебе говорила… Ох, жестокие мы дети, Алеша! Но мы будем жить втроем…».[9]
Соперник литератора, Алёша – тоже пробует свои силы в сочинительстве, как и Вергунов, который надеялся на публикацию статей своих в губернской газете. Читаем: «Я (Алеша, – авт.) хочу писать повести и продавать в журналы, также, как и вы (литератор Иван, – авт.). Вы мне поможете с журналистами, не правда ли? Я рассчитывал на вас и вчера всю ночь обдумывал один роман, так, для пробы, и знаете ли: могла бы выйти премиленькая вещица…».[10]
И, кто знает, – не советовался ли Вергунов с Достоевским и не рассчитывал ли на его связи, когда хотел напечататься в «Томских губернских ведомостях»?
Достоевский, похоже, действительно находился на модных в то время позициях «свободы чувств». В начале 1860-х для него наступает период полной готовности к новым романтическим увлечениям. Отнюдь не случайно Алеша мечется меж двумя избранницами, Наташей и Катей: «Я бы свёл вас обеих вместе, а сам бы стоял возле да любовался на вас…».[11]
Однако в жизни всё куда драматичнее и сложнее. Достоевский «прикипает» душой то к одной женщине, то к другой, и все это – при живой ещё жене, причём он не может не ощущать своей вины перед Марией Дмитриевной и одновременно отмахиваться от чувства ответственности – подспудный бес подаёт голос: «А что такого, в сущности? Ведь она, больная и раздражительная, тебе уже не жена».
«Мы будем все трое любить друг друга…»
В романе, впрочем, находим даже не треугольник, а четырехугольник, в котором умещаются два треугольника. Сразу двоих любит не только Наташа, но и Алёша.
Он предлагает ей: «Мы будем все трое любить друг друга, и тогда…».
Фраза прерывается восклицанием: «А тогда и прощай!».[12]
А ведь треугольник Исаева-Достоевский-Вергунов, если верить Любови Фёдоровне, существовал едва ли не до 1864г., и, значит, в 1860г., когда сочинялись «Униженные и оскорбленные», он накладывался на другой: Достоевский-Исаева-Шуберт.
Мария Дмитриевна угадывается по крайней мере в трех персонажах. Мать Нелли аттестуется так: «А словно из иностранок каких-то, приезжая… да больная такая; в чахотке и померла…».[13]
Но ведь и у Исаевой – туберкулёз, она «из иностранок» (потомица «мамелюка», как отнюдь не деликатно напишет о ней Л.Ф.), всю жизнь считалась «приезжей», часто меняла место жительства, и, как и названная героиня, была обманута – считала себя пострадавшей вследствие драматично сложившейся любовной истории. Кстати – заметим «оговорку по Фрейду»: до смерти М.Д. ещё несколько лет, но Достоевский уже пророчит кончину...
Первый брак писателя не сделал счастливым ни его, ни Исаеву, ни Вергунова. Поневоле задаёшься вопросом – не оттого ли Достоевский так часто отражает в романах события 1857 года, что ошибочные ходы на шахматной доске судьбы тяжелее простить самому себе и нередко легче «зачесть» вину прочим участникам коллизии.
Черты Вергунова – в Маслобоеве. Из его исповеди: «Я хоть и в саже, да никого не гаже. И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе статью написал… и жениться собирался – жива-душа калачика хочет, и она соглашалась… Я было уж к свадебной церемонии и сапоги крепкие занимать хотел, потому у самого были уж полтора годы в дырьях… Да и не женился…».[14]
Однако и Вергунов – учительствовал, и сапоги у него, образно выражаясь – «в дырьях», и жениться «собирался», и Исаева «соглашалась». Но каково, каково же Исаевой угадывать в одном из героев очередного произведения Достоевского своего бывшего возлюбленного? Ведь даже такую малость, как стремление Вергунова печататься («статья о Гоголе») Достоевский не упускает. И, значит, намеренно «укалывает» Исаеву – сводит счёты не только с соперником, но и с ней. И – умерщвляет её: мать Нелли от чахотки скончалась. Как бы зовет смерть Исаевой, «материализует» свою тайную, может, ещё подсознательную мысль. Ждать, в самом деле, ему оставалось недолго…
«Каково же она мучается!...»
Впрочем, в Маслобоеве с легкостью находим и черты первого мужа Исаевой Александра Ивановича – человека не без достоинств, но – горького алкоголика.
Из «философии жизни» Маслобоева: «Ну, так… я вот что скажу: пить лучше! Я вот напьюсь, лягу себе на диван (а у меня диван славный, с пружинами) и думаю, что вот я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих Барбаруса…».[15]
Может, в пьяных грёзах Александр Иванович и в самом деле пытался убежать от действительности и любил почувствовать себя «значительным» – вот что было по настоящему Исаеву важно и в чём реальность ему навсегда отказала.
Так что разве же к нему не мог мучимый подспудным бесом «падший ангел» испытывать чувства вины? Недаром персонаж этот выписан Достоевским с долей симпатии…
Чистый непорочный идеал – в четырнадцатилетней Нелли, влюбленной в героя-литератора. Достоевский вообще неравнодушен к «детским личикам». В романе отражена его готовность связать судьбу с женщиной-девочкой. Таковой, как известно, вскоре станет для него Анна Григорьевна Сниткина. Достоевский грезит будущими встречами с очаровательным «нераспустившимися бутончиком»: «…Она с такою любовью взглянула на меня… Все это утро она смотрела на меня таким… нежным взглядом и казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней, как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность и… слишком высказаться, точно стыдясь этого… Мне тоже было и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча, она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась…».[16]
Анна Григорьевна много позже в дневнике подчеркнёт, что Достоевского привлекала в ней именно детскость. И, возможно, в мечтах своих он очаровывался «невинными созданиями» как раз в пору угасания Исаевой…
Чувство Наташи к Алёше – иного рода: «Она, может быть, полюбила его – как бы это сказать?... Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может полюбить из жалости…».[17]
А не любила ли Мария Дмитриевна Достоевского, жалеючи, как бывшего ссыльного, к тому же эпилептика? Но «сострадательная» привязанность никогда не приносит удовлетворения: «они не могут быть счастливы», – говорит Катя о Наташе с Алёшей.[18]
Кроме того, любить, по Достоевскому, можно больше или меньше: «Ведь он (Алеша, - авт.) совсем ее (Наташу, - авт.) перестал любить, а меня (Катю, - авт.) все больше и больше любит… Он сам не знает, что перестает любить, а она наверно это знает. Каково же она мучается!».[19]
Написано, как будто, об Исаевой. Хотя в 1860-х гг. М.Д. уже не просто мучается – ненавидит, грозит портрету Достоевского кулаком, проклинает его и называет бесчестным каторжником. Воистину, – не отразились ли в «Униженных и оскорбленных» её переживания? Может, Достоевский ещё не помышляет вовсе отринуть её, он к ней всего лишь охладел, но она – она уже знает, уже предчувствует трагический конец не только «грозного чувства», но и совместной жизни.
«Не было развратницы развратнее этой женщины…»
Однако, существует ли рецепт от несчастья и нелюбви? В романе находим пояснение: «Если они будут несчастливы, так ведь им лучше разойтись… Ведь вы его любите больше всего, а потому и счастье его должны любить больше своего; следственно, должны с ним расстаться».[20]
Достоевский тяготится Исаевой и как бы убеждает ее в литературной форме в разности жизненных и чувственных векторов, настаивая на разлуке. Как известно, так и случится: Достоевский часто оставляет Исаеву, а летом 1862 и 1863гг. совершает путешествие по Европе в одиночку. Впрочем, длительные расставания бывали и раньше (вспомним поездку Достоевского в Озерное на два месяца, спустя несколько недель после венчания!).
Обнаруживаем и некий сюжет с «африканскими страстями». «Сластолюбивой африканкой» называла Исаеву Любовь Фёдоровна – так не со слов ли отца? И вот – рассказ о женщине грозной и темпераментной, её возраст – тот самый, когда Исаева встречается с Достоевским. Отношения с любовником – тайные, но ведь и «доказательства любви», полученные от Исаевой ещё при живом муже, Ф.М., конечно, не афишировал! Читаем: «Был я знаком когда-то с одной барыней; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми (так! – авт.); красавица первостепенная, что за бюст, что за осанка, что за походка! Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, как крещенская зима, и запугивала всех своею недосягаемою, своею грозною добродетелью… И что ж? Не было развратницы развратнее этой женщины, и я имел счастье заслужить вполне ее доверенность. Одним словом – я был ее тайным и таинственным любовником. Сношения были устроены до того тонко, до того мастерски, что даже никто из ее домашних не мог иметь ни малейшего подозрения… Барыня моя была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у ней поучиться… Да; это был сам дьявол во плоти, но он был непобедимо очарователен. Я и теперь не могу припомнить о ней без восторга. В пылу самых горячих наслаждений она вдруг хохотала, как иступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам хохотал…».[21]
«Я даже люблю потаенный, темный разврат…»
Воистину, – «африканские страсти». И как это похоже на оценки Исаевой в воспоминаниях Любови Фёдоровны! Согласимся: готовность Достоевского к романтическим всплескам в пору сочинения «Униженных и оскорблённых» отнюдь не выглядит невинно: «Но главное, главное – женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…».[22]
«Оригинальность» Марии Дмитриевны не раз с восторгом описана Достоевским в посланиях к Врангелю, но кто бы предвидел, что так невдолге эта её черта в его романах превратится просто в сумасшествие…
А упомянутое «разнообразие» Достоевский действительно ценил и отнюдь себя этой радости не лишал…
«Униженные и оскорбленные» Ф.М. начал писать в сентябре 1860г. То есть в то самое время, когда он остаётся в Петербурге, а Исаеву отправляет на зиму в Москву. Поэтому метания героя между двумя соперницами приобретают особое звучание: «Я прямо сказал, что люблю очень Катю, но что как бы я ее ни любил, и кого бы я ни любил, я все-таки без нее, без Наташи, обойтись не могу и умру… Дня не проживу без нее, я это чувствую, да!... Что же касается до Кати, то, что ж такое! Я ведь не могу жить без Наташи…».
Поминается и отъезд героини (Кати) на полтора месяца, что вызывает муки беспокойства её партнера по «душещемительной» ситуации.[23] Но ведь и Исаева – уехала, и Достоевский пребывает в одиночестве, причём в ту пору трещина в отношениях только появилась, да и болезнь М.Д. ещё небезразлична мужу. И кто скажет сейчас, не таились ли в душе воспоминания о Вергунове и опасения – вдруг она напишет, а он приедет повидаться с М.Д. в Москву. Так что никакой другой отъезд не мог в период работы над «Униженными и оскорбленными» волновать Достоевского настолько, чтобы быть запечатленным в кульминационных сценах развязки, написанных не только взволнованно, но и очень лично.
«Чтоб я высоко поставил себя в литературе…»
Разлука для Достоевского – и серьёзное испытание, и известное облегчение одновременно. Исаева казалась ему скорее помехой в творческих исканиях. Не случайно к «Униженным и оскорблённым» он приступает лишь после её отъезда в Москву.
В романе отражена тоска не только по чистой детской любви, так не похожей на «африканские страсти» Исаевой в изображении Любови Фёдоровны. Ему нужна ещё и знающая, опытная соратница, вникающая в литературные планы. Исаева его идеалу, похоже, не соответствовала никак, а вот повстречать бы такую, как Наташа! Читаем: «Я замечаю, что Наташа в последнее время стала страшно ревнива к моим литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих, интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе…».[24]
В эпилоге литератор Иван и Наташа сближаются настолько, что оба приходят к выводу, что их союз будет непременно счастлив.
А вот брак с Исаевой Достоевский никогда не считал удачным. М.Д. не требовала галантного и утончённого обхождения, но Фёдор Михайлович постоянно ощущал, что с ней нельзя иначе. А к учтивости и обходительности он, измученный многолетней каторгой и болезнью, был явно не способен. К тому же – совсем не годилась Исаева для роли секретаря и референта при писателе-муже.
Так что Анна Григорьевна ещё ведать не ведает о будущей встрече с великим писателем, а он, даром своего провидения, как бы материализует в романе её образ…
«Её ангел превратился в грязь…»
Мотивы отъезда Исаевой известны: петербургский климат ей, чахоточной, вреден. Впрочем, Достоевский с М.Д. уже вполне могли обходиться друг без друга.
Кто именно являлся инициатором разрыва? Не Исаева ли, как натура более эмоциональная и подверженная раздражительности вследствие опасного и смертельного недуга? В романе находим место, в котором говорится о подобном кризисе в отношениях с женщиной – «романтической и безумной душой», обманутой и чуть ли не сошедшей с ума, да к тому же «в чахотке – эта болезнь особенно развивает озлобление и всякого рода раздражения». Есть и некая «история вопроса»: «С самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах, влюбилась беззаветно, поверила безгранично, и, я уверен, с ума сошла потом не оттого, что он ее разлюбил и бросил (а ведь Достоевский, по сути, бросил Исаеву, отправляя ее на несколько месяцев в Москву, – авт.), а оттого, что в нем она обманулась, что он способен был ее обмануть и бросить (вспомним, Исаева называла Достоевского «бесчестным каторжником! – авт.); оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения… Она разорвала все связи… чтобы подавить своего обманщика душевным величием, чтоб… иметь право всю жизнь презирать его, и тут же, вероятно, сказала, что бесчестием себе почитает называться женой его…».[25]
Но ведь и Исаева страдает не только туберкулёзом, но и сопутствующим нервным заболеванием. То, что она считала Достоевского бесчестным – тоже не секрет. И тогда – насколько автобиографичны «Униженные и оскорбленные»?...
«Убил жену свою… из ревности…»
Почти в одно время с «Униженными и оскорблёнными» издаются «Записки из Мертвого Дома». Казалось бы: «острожные» события никоим образом не касаются отношений с Исаевой. Однако не забудем: «Мертвый Дом» писался как раз в «исаевскую» пору.
Повествование ведется от лица Александра Петровича Горянчикова, «родившегося в России дворянином», «потом сделавшегося ссыльнокаторжным», в чем без труда угадываются факты биографии Достоевского. Далее сообщается, что Горянчикову «лет тридцать пять», и что он «убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности».[26]
Но Достоевский венчается с Исаевой именно в возрасте 35 лет. И его романтическая коллизия тоже связана с ревностью. Желание же «умертвить» (конечно, только на бумаге) Исаеву, после свидетельств Любови Фёдоровны (пусть даже несколько преувеличенных, но – «дыму без огня не бывает») вполне понятно. Ведь, похоже, охлаждение к М.Д. началось сразу же после свадьбы, то есть, если следовать тексту «Записок» – «в первый год… супружества», так что параллели – налицо.
Как-то вскользь поминается и больная туберкулёзом дама, у которой – «ребёнок лет десяти», причем некто приходящий учит его чтению. Аналогия полная: Исаева – в чахотке, Паша – приблизительно тех же лет, что в «Записках», и его обучает домашний учитель – то есть Вергунов.[27]
Все эти совпадения в «Записках» больше не развиваются, начатая линия внезапно обрывается (в сочинениях Достоевского такое встречается нередко), так что они действительно кажутся случайными. Но – были ли таковыми на самом деле? Находим же мы в девятой главе сердечную историю, весьма схожую с той, о которой сообщалось в письмах Ф.М.
Напомним: пожилой, но богатый томич сватается к Исаевой в пору ухаживания за ней и Достоевского, и Вергунова. В «Записках» – всё то же: обеспеченный мужчина преклонных лет делает предложение. Его избранница же любит простого солдата (sic!), но, желая обеспечить будущность, склоняется к более выгодной партии.
В 1856 году, когда Исаева присматривается к «богатому томичу», Достоевский ещё – солдат (становится прапорщиком лишь осенью!). И в «Записках» служивого воспроизводят-таки в офицеры («Ну, что толку за солдата выйти, хотя б я и унтер?»). В конце концов «богатый и пожилой» герой зверски умертвляется – Ф.М. вообще весьма жестоко расправлялся с соперниками в романах.
Но и в реальной жизни Достоевский «богатого томича» – одолевает. Маловажно, что в «Записках» одержавший верх над конкурентом попадает на каторгу после победы, тогда как въяве действие происходило с точностью до наоборот: сначала отбывание срока, а потом – «жениховство». Главное – в ином: треугольник продолжает волновать Достоевского, и переживания 1855-1857гг. для него по-прежнему актуальны.[28]
«Я никогда не мог хладнокровно смотреть на сумасшедших…»
В «Записках», возможно, находим объяснения самой несчастливости первого брака Достоевского, весьма отличные от тех, что даёт его дочь в известных воспоминаниях.
Читаем: «Я никогда не мог хладнокровно смотреть на сумасшедших».[29]
Но ведь Исаева, если судить по иным источникам, часто находилась на грани умопомешательства, – и, значит, пребывать с нею рядом для Достоевского равнозначно пытке?
Перипетии любовного треугольника прослеживаются в истории Акульки.[30] Она тоже – меж двумя соперниками, как и Исаева. Причем один похваляется перед другим, что овладел ею, но всё это оказалось выдумкой.
Однако и Достоевский намекал в письмах, что имел от Исаевой «доказательства любви» ещё при живом муже в Семипалатинске. Так не заведомо ли говорил неправду, по аналогии с сюжетом «Записок»? Не порождены ли домыслы об её изменах ревностью, вполне понятным порывом нервической женщины, желающей унизить охладевающего мужа? Сомнения же Достоевского в честности М.Д. могли породить множество «романных» персонажей, в коих Исаева лишь угадывалась, причём – то оправдывалась, то обвинялась…
«Жену-то уволокли…»
Своего будущего хулителя, который, тем не менее, на её честь не посягнул, Акулька вдруг ни с того, ни с сего «полюбила больше света».
Так не то же ли самое случилось и с Исаевой? Душой тянулась к Вергунову, а «полюбить» пришлось другого. И что же? Вышла замуж – да не за того! И, конечно, Достоевский умертвляет Акульку, расправляясь с ней садистски: «голову-то ей загнул назад да как тилисну по горлу ножом…» (свидетельство тому, что ненависть к первой жене как никогда – жива)…
Если только этот пассаж не является просто описанием услышанной им на каторге исповеди преступника…
А если нет? Сублимация самых подспудных желаний?
И, наконец, ещё один сюжет. Он опять-таки связан с «первенством за обладание». Речь о рассказе, который Достоевский планировал включить в «Записки», но по какой-то причине сие намерение не осуществил: «Надумал я жениться… и повенчали нас… А как до венца-то вышли мы с невестой… подхватили мою молодую жену под руки… и потащили… Ну, жену-то уволокли… обесчестили».[31]
Вполне обычная для Достоевского схема: невесту крадут перед или сразу после венца, что так напоминает приезд Вергунова в Семипалатинск вслед за обвенчанными с явной целью длить связь с Исаевой.
Для соблазнителя автор предусматривает жестокий финал: «…Я прыгнул к нему да топором его прямо по самой голове… трах! Вот, мол, тебе за любовь… Так эти мозги-то с кровью и прыснули… упал и не вздохнул…».
Во времена «Записок из Мёртвого Дома» подспудный бес уже кружил около Достоевского, примерялся: когда и как подступиться к будущему «падшему ангелу»…
С момента свадьбы минуло более трех лет – а Достоевский так и не может забыть Вергунова, люто разделываясь с ним, что называется, из романа в роман, буквально зациклившись на мести и треугольниках – очень разных, но как будто писанных по одному сценарию…
|
|