|
На правах рекламы: • полезная информация здесь |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава шестая
ПОДСПУДНЫЙ БЕС СОЧИНИТЕЛЯ ДОСТОЕВСКОГО
Отблески «кузнецкого венца» в дневнике Анны Сниткиной 1867г.
Страница 4 из 9
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ]
«Федя был в совершенном отчаянии…»
Но что такое горечь Сниткиной и ее ежедневные «нужды» (икра, сладости, клюква, виноград) по сравнению с гибелью Исаевой? Анна Григорьевна хоть знала о причинах бед своих, а Исаева – только догадывалась: когда Достоевский проигрывался в Европе, она находилась в России. Неизвестность все-таки страшнее. Но и А.Г. – не позавидуешь: «Пришел домой Федя, проиграв все, так что у нас ни гроша не осталось. Федя был в совершенном отчаянии, говорил, что погубил меня, что теперь все пропало, и был в таком сильном отчаянии, что я не знала, как его и утешить. Наконец, он, как и я, решил, что больше ходить на рулетку незачем, что это решено, что на рулетку он больше не пойдет, потому что это было видимо, что судьба не хочет, чтоб мы что-нибудь выиграли…».[100]
И опять – «данс макабр». Сюжеты «прыгну в пропасть» и «дам себе отрубить голову» отыграны, поэтому появляется новый мотив, с убедительной демонстрацией отчаянных укоров совести: загубил жизнь жены! Но Анна Григорьевна, не в пример М.Д., отличалась крепким здоровьем. Смерть была далека от порога этого дома.
А на следующий день – вновь рулетка! Щемительная исповедь с жестоким самобичеванием, как видим, скоро забыта. Но чтобы хоть частично обелиться в собственных глазах, Достоевский уверяет себя: играл, чтобы составить счастье жены. Из дневника: «Федя говорит, что когда ставит монету, то у него сейчас же в голове мысль: «Вот это Ане на хлеб, это ей на хлеб». Я не знала, как и утешить Федю…».[101]
Достоевский, и на этот раз не сумевший отогнать «подспудного беса» – «почему не сыграть, раз хочется, ведь от проигрышей небесная твердь не рушится, а ты ведь хочешь, как лучше, для жены стараешься» – опять в роли страждущего, который нуждается в утешении. Игра «страдание-наслаждение» и «грех-покаяние» - очевидно, вечный лейтмотив всей жизни великого писателя.
Когда Исаева умирала в России, тот же «подспудный бес» мог нашептывать Достоевскому: «Вот Маше на лечение!». Но самым действенным лекарством для нее была бы поездка в Европу, в которой муж ей упорно отказывал, так что в спасительное «я же хотел, как лучше» трудно верится. Когда азарт становится болезнью, игрок найдёт уважительные мотивы, чтобы оправдаться…
Лисий салоп
Сниткина тоже чувствовала в рулетке нечто роковое: «Когда мы взошли наверх, то оттуда смотрели на этот проклятый дом, на эту проклятую рулетку, которая заставила нас так много страдать… мало того, что деньги, но и времени сколько пропало… Тяжело было ужасно, – все разрушено, делать нечего, ни читать не хочется, …работать тоже не хочется, все мысли переходят на то, как мы теперь проживем, что мы теперь станем делать, как будем жить…».[102]
И что же? Анна Григорьевна расстается с заложенным салопом на лисьем меху, а на вырученные деньги Достоевский – снова играет! Укоры совести сменяются безумными надеждами. Воистину, Сниткина, похоже, только-только начинала понимать, что испытывала Мария Дмитриевна, отринутая мужем, чтобы не мешала развлекаться. «Шубка осталась у меховщика… Он (Достоевский, – авт.) был уверен, что теперь он выиграет. Следовательно, его решимости хватило только на один день, а затем опять желание выиграть, опять обогатиться. Федя пошел, и, разумеется, проиграл. Потом воротился домой и просил меня дать ему этот последний талер, хотя у меня и ничего больше не оставалось. Я его убеждала этого не делать, потому что видно было, что судьба не хочет, чтобы мы что-нибудь выиграли. Но он хоть и сам соглашался, что ничего не выиграет, но все-таки взял. Потом воротился и сказал, что проиграл. Мы опять без денег».[103]
«Отнял у меня все мое богатство…»
Умирающей Исаевой – не привыкать к утратам, молоденькой же Сниткиной удары судьбы – внове, но и она мечтает о смерти, как о спасении: «Господи, как мне все это тяжело, – иной раз мне просто хотелось бы теперь умереть!».[104]
И не от осознания ли истинных причин гибели Исаевой Сниткина пребывает в таком «замогильном» расположении духа: хочется то выброситься из окна, то – просто умереть, неведомо как, она принимает за чистую монету впечатляющие клятвы Достоевского, что готов ради неё дать отрубить себе голову, ей даже грезится, что он готов прыгнуть в Шпрее.
Достоевский пугает Анну Григорьевну и одновременно ищет и даже домогается ее утешений. Он настроен продолжать игру во что бы то ни стало, но не перестаёт, однако, завораживать Сниткину ласковыми словами: «Я все время опиралась на руку Феди, и мы часто целовались. Мне всегда представляется, что ему ужасно как скучно ходить со мною гулять, но тут я заметила, что, напротив, он с удовольствием ходит и говорит со мной. Дорогой он много тосковал о том, что сделал, что проиграл и отнял у меня все мое богатство; я его утешала тем, что ведь у нас все общее, следовательно, не надо сокрушаться; все это не так важно, чтобы горевать; а вот лучше, если б наше теперешнее-то положение как-нибудь прекратилось…».[105]
«Это были тюрьмы для пленников…»
Но увещевания Сниткиной ни к чему не привели. Рулетка оказалась сильнее. Страсть к острым ощущениям риска, а, может, всего лишь стремление быстрее обогатиться у Достоевского еще более гипертрофировано, чем у героев его романов – процентщиков или «жидков», о которых Ф.М. и Анна Григорьевна пишут с брезгливостью, а, возможно, с тайной завистью, потому что сами они в искусстве «делать деньги» не очень-то и поднаторели, хотя жертвовали для того и покоем, и благополучием, ставили под угрозу даже репутацию и честное имя.
К азартной игре могли подталкивать и некие «фрейдовские» ассоциации. Из дневника: «Наконец, мы пришли к замку… Вот, наконец-то, я в рыцарском, в настоящем рыцарском замке, построенном в 10 столетии; прошли уже 8 веков. Я думаю, лет 500 как он необитаем. Замок довольно порядочно еще сохранился, сложен из дикого камня, но чрезвычайно беспорядочно, – совершенно без соблюдения красоты, а только была бы прочность; это именно им и требовалось. Где-то в стороне мы видели две темные комнаты: одна была совершенно без окон, другая же с маленьким окном. Вероятно, это были тюрьмы для пленников; тут сидели и мучались, может быть, многие годы, несчастные, попавшие в их руки…».[106]
Разглядывание руин средневекового замка могло всколыхнуть в Достоевском «дуновения былого», напомнить об Омской каторге, когда у него не было прав состояния, а ведь хотелось стать влиятельным и богатым, не хуже «жидков», которые даже в острогах умудрялись жить лучше, чем иные-прочие, как он верно подметил в «Мертвом Доме». Образы прошлого, разбуженные экскурсией по древним казематам, подхлестывают и без того безудержное хотение «выбиться в люди», в коем он пребывал десять лет, особенно когда добивался любви Исаевой, а способ – вот он, под рукой – рулетка, да только нет везения…
«У его жены было 3 жениха…»
Но столь ли уж «социальным» человеком был Достоевский? Читая дневник Анны Григорьевны, невольно ловим себя на мысли, что общественные, политические, культурные или национальные темы интересуют Достоевского лишь в контексте его семейных или бытовых обстоятельств. Так, неприязненное чувство к евреям, стимулированное опытом неудачного общения с ними еще со времен каторги, вспыхивает вновь только в связи с рулеткой – не удается выгодно заложить вещи! Обида же на немцев – оттого, что их невозможно обыграть.
Иными словами, явления жизни, в полном соответствии с «эгоцентрической» теорией Достоевского (см. выше), он рассматривает исключительно через личную затронутость, причем на первом месте для него – стремление к достижению комфорта, получению кратковременного, но острого удовольствия от игры, или плотского удовлетворения.
Сниткина молодая и горячая, постепенно Ф.М. подлаживается под ее характер и очень боится выглядеть старомодным. Вот что пишет А.Г. о разговоре Достоевского с одной немкой: «Она спросила его: «Это была с Вами Ваша жена?». Он отвечал, что да…, что он не знает, как для других, но что для него она лучше всего на свете. Потом сказал, что мы женаты только всего 5 месяцев. Немка удивилась. Тогда Федя сказал, что мне 20 лет, а ему 40, что она, вероятно, удивляется, что он старый, а я молодая. Она тотчас же ответила, что это неправда, что он вовсе не стар. Федя прибавил, что у его жены было 3 жениха, но она ни за кого не пошла, а пошла за него и любит его, так что немка была поражена и, кажется, стала удивляться нашему семейному счастью…».[107]
Достоевский сбавляет себе пять лет, ибо в 1867г. ему 45-46, но никак не 40. Значит, – разницы в возрасте стесняется, поэтому так редко и ходит с женой об руку. Но любопытно иное. Прошло столько месяцев с момента венчания, а ему по-прежнему доставляет наслаждение вспоминать, что у Сниткиной было три жениха. Логика прямолинейная: если предпочла его – то он того достоин! Но ведь и Исаева имела нескольких претендентов – к ней сватался не только Вергунов, но и некий состоятельный господин, которого она не называет в письмах по имени. Коли к невесте присматриваются многие, значит, её стоит домогаться! Таким образом, наличие соперников рассматривается Достоевским как доказательство превосходства и жены (интересна не только будущему мужу!), и его самого (предпочтён всем другим!). Достоевский как бы самоутверждается: бывшего каторжника оценили, он – выгодная партия!
«Капризами я порчу нашу жизнь…»
И тогда не совсем ясно, что для него было важнее – любить или самоутверждаться. Чувство преданности и привязанности к женщине отступает на второй план, когда Достоевский – в погоне за удовольствиями: так, он жертвовал Исаевой ради развлечений в Европе, и закладывал личные вещи Сниткиной, чтобы иметь возможность предаться игорному азарту. Анна Григорьевна вынуждена расставаться даже с платьями[108], и в то же время он недоволен, что та якобы своими капризами портит ему настроение! А.Г. – в исступлении и сомнениях: «Он… вдруг объявил мне, что капризами я порчу нашу жизнь. Меня это рассердило: ну возможно ли это, чтобы из таких пустяков можно было объявить, что наша жизнь испорчена; что мы за такие нежные существа, что любовь наша может испариться так скоро, что из-за пустого слова можно бы было сказать, что вся жизнь наша испорчена?...».[109]
«Я его постоянно раздражаю…»
Но если робкие протесты весьма покладистой Анны Григорьевны так отравляли ему жизнь, то что же говорить об Исаевой и её истеричных выпадах, когда та защищала свое достоинство, скомпрометированная связями мужа с другими женщинами, да и вообще открытым разрывом с нею – ведь он бросает умирающую ради романа с Сусловой!
Нет, не мог Достоевский, хотя бы и подсознательно, не желать поскорее избавиться от М.Д. Его натура, взрывающаяся даже из-за робких укоров уставшей, но все же сверхдипломатичной Сниткиной, и подавно не в состоянии была выдержать открытого гнева Исаевой.
Притом А.Г., конечно, понимает: супруг человек авторитетный, если проиграется – его все равно поддержат. Связи помогут, поэтому можно продолжать «играть в любовь». Расставаться с платьями неприятно, но ей остается винить только саму себя: «Я сержусь…: это я все начинаю пустые ссоры. У меня такой удивительный муж и так меня любит, а я его постоянно раздражаю».[110]
Анна Григорьевна, как уже сказано, крайне рассудительна, в отличие от импульсивной, воспитанной на французских романах начала XIX века, Исаевой. Та – в будущность мужа мало верила. Его прошлое она знала, будущее пока казалось хмурым. А.Г., напротив, в «звезду» Достоевского верила - стоило, хоть и огорчаясь, потерпеть, всё наверстается…
«Мне это не понравилось…»
«Удивительный муж» – которому не менее удивительная жена разрешает закладывать ее платья, да еще сама себя винит и попрекает за нетерпимость – на следующий день опять идет на рулетку, и в очередной раз проигрывается. Сниткина «боится портить ему жизнь» и обращается с ним, как с хрустальной вазой. И сама перед собой притворяется, будто у неё на душе радостно и беззаботно. Но тут супруг нечаянно называет ее «Масей». Радужного настроения – как не бывало: «Мне это не понравилось, и я отвечала, что не откликаюсь, когда меня зовут чужим именем».[111]
Из подстрочника дневника узнаем, что «Мася» – это племянница Достоевского. Но ей уже 19 лет. Неужто ее, как и в детские годы, продолжали звать уменьшительно? И зачем бы Достоевскому обратиться так ко второй жене, что за причуда? И для чего Анне Григорьевне в примечаниях специально разъяснять, кто именно имеется в виду?
Правдоподобным кажется и иное объяснение. Злосчастное «Мася» вырывается у Достоевского в порыве доброго расположения духа неосторожно, возможно, по логике фрейдовских оговорок, вовсе неспроста: в долголетнем общении с Марией Исаевой, с Машенькой, конечно, было в ходу какое-нибудь ласковое, «домашнее», обращение к ней – а в слове «Мася», заметим, содержатся частицы её имени и фамилии. Необычайно чуткая к памяти покойной Сниткина догадывается и устраивает сцену. Конфуз: Достоевский в браке с ней уже пять месяцев, а Исаева не забыта!
«Он даже и не способен на любовь…»
Сниткина, очевидно, правильно поняла, почему он назвал ее «Масей». И сделала все возможное, чтобы увести читателя подальше от истины. Как это не раз бывало, дезинформировала потомков. Но могла ли она поступить иначе? Ведь нелегко признать, что даже на пятом месяце брака Исаева для Достоевского – отнюдь не тень прошлого.
Игорные страсти в 1867г. напоминали ему о той рулетке, что привела к гибели Исаевой. Воспоминания тяжелым грузом давили на совесть, его мучил комплекс вины. Эмоциональная острота момента такова, что Сниткина вообще не уверена, способен ли Достоевский на ответную любовь. Даже через три дня после инцидента с «Масей» она все еще взбудоражена и пребывает в сомнениях: «…Меня испугала эта мысль воротиться скоро в Россию. Мне все кажется, что Федя перестанет меня любить, когда мы туда приедем. Как будто я еще не уверена в его любви. Я все боюсь, что другая займет в его сердце то место, которое я теперь занимаю. Мне представляется, что этот человек никого не любил, что это ему только так казалось, а любви истинной вовсе не было. Потому что думаю, что он даже и не способен на любовь…».[112]
«Мы так любим друг друга…»
Итак, Достоевский на глубокое чувство не способен и, значит, его слова об «Иртыше», «пропасти», «дам отрубить себе голову» – не более, чем романная лексика, вполне ожидаемая от сочинителя?
Но что подвигло Сниткину сделать такой пессимистичный вывод? Пренебрежение ею ради рулетки? Заложенные платья? Возможно. Ведь ее просьбы игнорируются – тактика Достоевского не меняется. На следующий день после уговоров он опять закладывает вещи, и вновь проигрывается. Однако на этот раз Анна Григорьевна сама для себя придумывает утешение: денег нет, зато есть любовь. Противоречит самой себе, вчерашней. Перемена настроения – следствие «завороженности» после доверительной беседы с мужем: «Разговаривали мы тут с Федей несколько времени и решили, что хоть у нас и денег нет, зато хоть любовь есть, зато мы так любим друг друга. Потому что, может быть, у других и деньги есть, и хотели бы любви, да ее нет. Я с ним была совершенно согласна».[113]
«Я очень люблю спать на Фединой постели…»
И как же ей быть «несогласной»? Не признаваться же, что вышла замуж не по любви, на алтарь которой, тем не менее, она уже принесла материны серьги, сбережения, лисий салоп, мантилью, потертую шубку и платья. А, главное, ещё приходится жертвовать самолюбием! Но А.Г. очень боялась рассердить своего Федю. Подумать только, уронила на его постель шпильку, и уже в панике – не последует ли бурной сцены: «Он лег в третьем часу; сначала ужасно стал как браниться; мне тотчас же пришло на ум, не попала ли в кровать (ему) моя шпилька, когда я на ней ворочалась, потому что я очень люблю спать на Фединой постели. А если попала, то, разумеется, Федя будет сердит, потому что ему тотчас же представится, что шпилька могла попасть ему в глаз, и пр., и пр. Я не расспрашивала, но поутру он мне сказал, что не от того бранился…».[114]
Бранить жену из-за шпильки? Вообразить, что ему специально хотели навредить и сделать больно? Но при такой удивительной мнительности он вполне мог представить, что Исаева ему изменила, да еще в брачную ночь, увериться в том навеки и, окончательно пребывая в обмане, опорочить ее в глазах второй жены не нарочно, а вследствие болезненного самовнушения, или будучи введенным в заблуждение самой М.Д.
«Он положительно не хочет заботиться о своей семье…»
В измены Исаевой Сниткина верит тем более охотно, что сама – в постоянных тревогах и муках ревности, так можно ли допустить, что М.Д. была счастливее её? Анна Григорьевна беспокоится, мается подозрениями: «После обеда Федя пошел на почту, а я осталась дома, но просила его не распечатывать моего письма. Он мне принес нефранкованное. Мне вдруг представилось, что мама не может дать нам просимых денег, но с первых же слов мама пишет, что посылает эти деньги с следующей почтой. Я была очень рада, что Федя не распечатал письма, потому что тут Ваня опять пишет адрес Сусловой, хотя я его уже и знаю. Тут, вероятно, последовали бы расспросы: почему и для чего, и так далее; вообще гораздо лучше, что он не распечатывал…».[115]
Отношения с мужем строятся на умолчаниях, нет в них искренности. Достоевский поддерживает тайные связи с Сусловой, а Сниткина «выслеживает», пытается завязать контакт с соперницей, выведывает адреса. Почти детектив: Анна Григорьевна запрещает вскрывать адресованные ей письма, сама же без колебаний распечатывает те, которые получает супруг. Да и как не сомневаться в его любви, если сношения с Сусловой по-прежнему поддерживаются? А.Г. плачет и в очередной раз сетует на дурной характер Достоевского: «Федя… рассердился… на меня, зачем я по пустякам плачу. Какой он, право, нетерпеливый: ведь я не браню его, когда с ним бывают припадки или когда он кашляет, я не говорю, что это мне надоело, хотя, действительно, это меня заставляет страдать, а вот он так не может даже снести того, что я плачу, и говорит, что это надоело; как это нехорошо, право, зачем у него такой эгоизм. Мне было очень досадно, и теперь я иногда об этом горюю, что в Феде именно встретилось то качество, которого я так боялась в моем будущем муже, это именно отсутствие семейственности. Да, это уже решено, что он положительно не хочет заботиться о своей семье…».[116]
«Как это нехорошо, как несправедливо!...»
Ф.М. уличается в «отсутствии семейности». Но Сниткина признается и в том, что ей неприятны его эпилептические припадки – что ж, приходится терпеть! Однако приступы непроизвольны, так что жалобы на личные неудобства, связанные с болезнью близкого человека, тоже выглядят вполне в духе «эгоцентрической» теории Достоевского. С другой стороны, на что А.Г. могла надеяться? Если он был так «упоительно» жесток к первой жене, почему рассчитывает на снисхождение вторая?
Верность супружескому долгу – вот что волнует Анну Григорьевну. Но чем такой долг измерить? Не количеством же дорогих ее сердцу предметов, с которыми приходится расстаться в пору рулеточных страстей? Впрочем, к рассуждениям о чувствах в дневнике щедро добавляются обстоятельные рассказы о заложенных салопах: «Когда мой салоп закладывается для того, чтобы выкупить салоп Эмилии Федоровны, то, как хотите, очень нехорошее чувство рождается во мне, и мне ужасно больно, что и в таком человеке, которого я так высоко ставлю и люблю, и в таком-то человеке оказалась такая небрежность, такая непонятливость, такое невнимание. Он говорит, что обязан помогать семье брата, потому что тот помогал ему; но разве Федя не обязан также в отношении ко мне, разве я не отдала ему свою жизнь, разве я не отдала ему свою душу с полным желанием и с полной готовностью страдать для того, чтобы он был счастлив; он этого решительно не ценит, это так и должно быть. Он не считает себя обязанным заботиться, чтоб жена его была спокойна, чтобы каждую минуту не тревожилась о том, что завтра нечего будет есть. Как это нехорошо, как несправедливо! Я сержусь на себя, зачем у меня такие дурные мысли против моего дорогого, милого, хорошего мужа. Верно, я злая».[117]
О, твёрдо усвоенный лозунг: «несмотря ни на что, у нас всё хорошо!». Видно, опыт Исаевой послужил для юной Анны Григорьевны незабываемым уроком. Два поколения, два подхода к происходящему. У Марии Дмитриевны характер трагический, она как бы изначально отмечена печатью рока, и, может, именно это влекло к ней интуитивного до болезненности Достоевского. Чувство к ней могло быть именно роковым, «грозным».
Анна Григорьевна – дитя другой среды и другой ауры убеждений. Слово «эмансипация» вряд ли приходило на ум Марии Дмитриевне. Анна же Григорьевна – дитя поры эмансипации (недаром же учится стенографии, ищет работу). Но - попав под властное влияние Достоевского, её «эмансипированность» постоянно сжимается словно в тисках и – она мечется. Спасает её лозунг «у нас всё хорошо!» – а не то…
«Мы бы могли жить не в такой бедности…»
Впрочем, слова о «хорошем и дорогом муже» – скорее на случай, если дневник кто-нибудь, и в первую очередь Ф.М., расшифрует. Тогда она – чиста: ругала не только его, но и себя. В самом деле, мог ли он сердиться, сказано же: отдалась ему целиком, пожертвовала жизнью, душой и… салопом. И вообще: «Верно, я злая»…
В тот же самый день, когда Сниткина записала упомянутые горестные строки, Достоевский опять идет в казино. А.Г. уверена, что неудачи – от неумения играть. Лично она, доведись ей заняться игрой на рулетке, придерживалась бы иной тактики: «У Феди решительно нет настолько характера, чтобы остановиться, когда он выиграет 2 талера; у него сейчас же является мысль, что вот следует выиграть не два, а по крайней мере 50, сейчас же начинается мечта о тысячах, и чрез это решительно все теряется; между тем, я вполне уверена, будь он скромнее со своими желаниями, то непременно бы начал выигрывать понемногу, и, таким образом, мы бы могли жить не в такой бедности, как теперь…».[118]
«Опять начались грустные мысли…»
Таким образом, Сниткина выдумывает некую методику игры и, по-видимому, пытается навязать ее мужу. Насколько Достоевский внимал советам Анны Григорьевны – неизвестно, но на следующий день он опять проигрался: «Господи, как мне это было больно, как мне было тяжело; теперь опять все пропало, даже моя охота шить или что-нибудь делать; опять начались грустные мысли, опять тоска. О, господи, да когда мы, наконец, вырвемся из этого проклятого омута, в котором решительно погрязли; я думаю, что нам не вылезти, потому что все будем сидеть да сидеть, играть да играть, все рассчитывать на большой выигрыш и, разумеется, все просвищем…».[119]
Вспомним: Достоевский, когда делал очередную ставку, якобы повторял про себя: «Это Ане на хлеб». «На хлеб» пока хватало, но появляться ей в городе перед публикой – не в чем, ведь платья заложены: «Мы несколько времени гуляли по боковой аллее, в главную входить не могли по причине моего дурного наряда…».[120]
И, опять-таки, чтобы сгладить неприятные впечатления – сладкоречивые комплименты, на которые Ф.М. – великий искусник. Достоевский избирает самый для него прельстительный, сравнивая Сниткину с девочкой: «Феде вздумалось сказать мне, что я дитя; потом он мне объяснил, что у меня было такое детское лицо, какое-то будто бы милое личико… Заснула я очень скоро и видела во сне, что Федя будто бы отдает меня на воспитание в воспитательный дом… «Какой детский сон», – сказал мне Федя, когда я ему поутру это рассказала…».[121]
«Мне сделалось так горько, что я расплакалась…»
А.Г. вполне уяснила, чем именно нравилась Достоевскому, и, конечно, иногда давала повод для подобных комплиментов. Она очень умела обратить внимание мужа на столь прельщавшую его ребяческую угловатость – ее тело пока не успело приобрести зрелые формы. Можно ли удивляться, что как раз в тот вечер, когда Ф.М. так восхищался ее личиком, она якобы увидела сон про воспитательный дом для малолетних. Еще неостывшему от вчерашних похвал мужу самое время напомнить о своей детскости, и Сниткина не упускает такой возможности. Ночное видение подвернулось весьма кстати!
Привязанность к полудевочке-полуженщине соседствует со страстью к рулетке. Ради игры он жертвует прежде всего интересами своей «полудевочки». Его умиляет «подростковое» сложение Сниткиной и он обещает ей чуть ли не сорвать звезду с неба. Но это не помешает ему в тот же день опять проиграться, так что Анна Григорьевна обуреваема совсем недетскими пессимистическими настроениями: «Федя мне сказал, что проиграл… Помощи уже ждать не от кого, – когда еще пришлет Катков, а между тем хоть умирай с голода. Мне сделалось так горько, что я расплакалась. Я ему сказала, что плачу от того, что мне представляется, что мы целые месяцы еще не выедем из Бадена, все будем играть, дожидаться огромного выигрыша и непременно здесь останемся еще месяца на 4, потому что на присланные Катковские деньги мы тоже станем играть и тоже проиграем. Может быть, все это было сказано несколько жестко, но что же было мне делать?».[122]
Видимо, жёсткость Достоевского не пугала. Гордое молчание Марии Дмитриевны отпугивали его куда больше. Семейные перебранки как бы ставят Ф.М. и А.Г. на одну ступень. Трагическая замкнутость, а с ухудшением болезни М.Д. и роковые обвинения принижали Ф.М. Они с Исаевой были людьми «с разных этажей» и, видимо, М.Д. умела заставить мужа это почувствовать.
«Меня раздражает постоянное неимение денег…»
Действительно ли А.Г. оправдывала увлечение мужа рулеткой или, напротив, его поведение иногда казалось ей не вполне «адекватным» – ведь ради своей страсти он вполне мог допустить то, что Исаева обозначила емким определением «бесчестье»? Сниткина, заметим, тоже им оперирует, памятуя о неоднократно нарушаемых Ф.М. клятвах, его безволии и неспособности держать слово. Таким образом, Анна Григорьевна в чем-то подтверждает меткость дефиниций, употребляемых первой женой Достоевского. 4 августа (23 июля): «В целый месяц сегодня было в первый раз, когда я заметила, что проигрывать нехорошо, потому что это у нас последние деньги, и решительно неоткуда получить помощи. И за это-то надо уже упрекать. Вообще он очень недоволен тем, что я давеча ему это заметила. Он не рассуждает о том, как мне бывает тяжела вся эта история, как меня раздражает постоянное неимение денег, да и в будущем представляется одна бедность и недостатки… Федя пришел ужасно сердитый и объявил мне, что проиграл… Но разве я знала, что он будет так неблагоразумен? Нет, впрочем, я это знала, что он непременно пойдет на рулетку… Нет, решительно, Федю следует беречь не только от других, но и от самого себя, потому что он решительно над собой не имеет ни малейшей воли. Скажет так, обещает, пожалуй, даже даст честное слово (выделено нами, – авт.), а поступит непременно не так, как сказал… Удивительный он человек, но какой хороший!...».[123]
«Беречь от самого себя»…
Итак, неискушённая в жизни Анна Григорьевна интуитивно почувствовала недобрую силу, что скрывалась в «подпольях души» великого писателя, того «подспудного беса», с которым Ф.М. враждует всю жизнь, и покоряется ему, и ропщет, и кается…
И опять – после столь метких определений характера супруга – эта удивительная концовка: «но какой хороший!».
Да, «у нас всё хорошо» – это усвоено на всю жизнь, а не то… Тень Исаевой нет-нет, а мелькнёт в подсознании бодрой Анны Григорьевны…
«Федя очень предупредительный человек…»
Так «хороший» или – «бесчестный»? Права Исаева или – Сниткина? Или – обе, ведь А.Г. отчасти подтверждает психологический портрет Достоевского в изображении его первой жены. И – не хвалит ли Анна Григорьевна его как бы для самоуспокоения – боится признаться, что так ошиблась с замужеством? Да и не может маститый писатель быть «плохим» – для потомков его имя должно остаться незапятнанным – благоразумнее Федора Михайловича любить, вопреки всему, что о нем знаешь, приспосабливаясь к его тяжелому норову. Но как трудно давались А.Г. поиски компромисса! Сниткину лихорадит, упомянутый выше приступ экзальтированного восхищения примерным супругом сменяется сетованиями по поводу очередного проигрыша, причем выясняется, что Достоевский считает виновницей инцидента именно ее: «Федя вернулся, отдав эти деньги рулетке… Он на меня ужасно рассердился и все время упрекал… Вообще, Федя очень предупредительный человек и умеет угождать, и как я его люблю… Мне было ужасно больно, что эти деньги проиграны, а еще больше тем, что Федя меня одну обвинял в этом случае. После обеда и кофе Федя вдруг опять вздумал идти на рулетку… Я его очень просила не ходить сегодня, а пойти на завтра утром, но ничего на него не могло подействовать, – что он непременно захочет, то уж непременно и будет…».[124]
«Он… делается ужасно капризным, досадливым…»
Сниткина подмечает некую патологическую зацикленность мышления, скрывающуюся за «непременным хотением» во что бы то ни стало, несмотря ни на какие обстоятельства, в том числе финансовые и семейные, добиться выигрыша.
В своё время на пути к цели оказалась Исаева – Ф.М. ею жертвует.
А.Г. описывает симптомы его лихорадочного состояния в подобные моменты: «Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, например, он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть: говорил, что когда я одна хожу, тогда я не устаю, а когда с ним, так и усталость является. Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом зачем я пугаюсь, одним словом, за все, за что никогда не побранил бы в здоровом состоянии».[125]
Анна Григорьевна считает мужа больным, полагая, что человек в здравом уме не будет ругать другого за то, что содеяно им самим.
Но представим ситуацию: Исаева доживает последние месяцы, а Ф.М. – «зациклился». И начинает ставить ей в укор то, в чем виновен именно он, прежде всего – в изменах. И что в данном случае первично – трансформации морали или болезнь? Что причина и что следствие?
«Давал мне слово, но потом ему изменял…»
Мог, мог Достоевский убедить себя, что Исаева в своей смерти сама виновата, это вполне вписывается в его «эгоцентрическую» теорию – оригинальную, но жестокую. И если он ругает Сниткину, вполне здоровую, крепкую и юную, постоянно её обвиняя – не так села, не так ходит, «зачем пугается» - то каким же пыткам подвергалась смертельно больная, гордая и импульсивная, Исаева! Анну Григорьевну он только бранит, а Исаеву, как раздражитель куда более явственный, вполне сознательно приближает к кончине...
Нравственный мир Достоевского претерпевает сложную метаморфозу. Сниткина убеждается, что слово чести для него – пустой звук. Но А.Г. еще надеется и верит ему: «Было три часа; до обеда оставался целый час. Федя не знал, что дома делать, и поэтому отправился в читальню. Я вышла вместе с ним, потому что пошла к моему сапожнику отдать Федины сапоги починить, иначе просто срам, так они разорваны. Дорогою я взяла с Феди слово, что он не пойдет на рулетку, и сказала, что он много раз давал мне слово, но потом ему изменял. Он отвечал, что слово слову рознь, и что теперь он дает мне честное слово».[126]
«Опять он станет… нервным человеком…»
И что же? Новое «честное слово» тоже оказалось нарушенным. В тот же день Ф.М. – опять на рулетке: «Он уже успел проиграть, и, …пошел домой, чтобы взять еще денег и идти играть…».[127]
Права ли была Исаева, считавшая мужа «бесчестным»? Во всяком случае, Сниткина, в отличие от М.Д., безропотно все сносит. Юность всегда эмоциональна, ей сопутствует комплекс протеста. Однако Анна Григорьевна терпит. Боится рассердить своего Федю? Возможный ответ – в записи от 6 августа (25 июля): «Милый Федя, какой он славный и как меня любит. Это он мне говорит, и я вполне этому верю. Но меня всегда только одно страшит, что вот приедем мы в Петербург, все это окончится. Опять он станет тем нервным человеком, которым был в Петербурге, станет Паша бранить меня за каждый пустяк. Мне это даже больно и подумать – так мне хочется, чтобы наше согласие продолжалось так же хорошо. Мне ужасно больно подумать, что когда мы будем в Петербурге, то опять начнутся постоянные ссоры с Пашей, что тот будет меня обижать, а Федя не будет замечать, и за меня не заступится. Но это еще впереди, может быть, этого и не будет, а наша любовь останется такой же чистой, как и теперь».[128]
«Он непременно сойдет с ума или застрелится…»
Сниткина готова прощать Достоевского бесконечно и терпеть муки, связанные с пагубной страстью, лишь бы не возвращаться в Россию. Паша для нее – гораздо хуже рулетки. И пусть ей приходится закладывать последние платья, шубы и украшения – но это лучше, чем сосуществование в одном доме с пасынком мужа. Какова же должна была быть нелюбовь к потомку первой жены Достоевского, если А.Г. поступается чем угодно, даже собственным внешним видом (что для женщины, притом такой юной, непросто), только бы не испытывать ощущения близости с неприятным человеком! И не отсюда ли истоки ненависти к М.Д. – Анна Григорьевна мстит ей за сам факт существования Паши в её доме, впоследствии настраивает и дочь против Исаевой, а та пишет о покойной воспоминания соответствующей тональности.
Итак, Сниткина стоически переносит все бедствия, но уезжать в Россию не хочет из-за Паши, а Достоевский одержим манией, причем после очередного проигрыша пугает А.Г. суицидом: «Хотели мы белье отдать в стирку, но теперь надо погодить, потому что денег нет заплатить; я очень рада, что я еще не успела отдать, а то какова же была бы моя досада, если б нечем было отдать прачке. Эти два талера пошли туда же, куда и все, так что у нас остался теперь только один талер, назначенный для сапожника. Бедный Федя пришел ужасно опечаленный, говорил, что он непременно сойдет с ума или застрелится, потому что чем же он заплатит свои долги, что долгов много, а платить нечем. Я, расстроенная, стала его уговаривать, что все это пустяки и что вовсе не следует так сильно отчаиваться… Господи, как мне все это наскучило, – когда кончится все это наше мученье, эта вечная боязнь, что вот-вот проиграет. И опять у нас ничего нет…».[129]
«Они без визгов и криков и обойтись не могут…»
Достоевский собирается застрелиться? Но ведь уже были мысли об Иртыше, о сумасшедшем доме, о пропасти… И стоит ли принимать всерьёз все эти «ужасы», коли он сам признается, что его словам – веры нет. Однако важно другое. Эмоциональный спад действительно наблюдался. Но чем он вызван: нет денег оплатить стирку белья, выкупить салоп Сниткиной, или – просто не хватает на рулетку?
В тот же день Достоевский опять идет в казино. Болезнь прогрессирует. Симптомы таковы, что более всего его огорчает не бытовая и семейная необустроенность, а невозможность продолжать играть. Если бы подвернулся случай второй раз поставить «на кон» жизнь Исаевой – он бы, кажется, не раздумывая, согласился!
Сниткина чувствует запредельность ситуации, но, похоже, отчасти списывает зигзаги поведения мужа на особенности национальной психологии вообще. В Бадене выходцы из России не всегда пользовались доброй репутацией. А.Г. приводит красноречивый пример: «Тут бродили какие-то 2 француженки, которых Федя просто видеть не мог, так они ему надоели. Потом мы пошли домой и когда проходили мимо Hotel Victoria, то слышали дамские визги и крики. Мы не знали, что и подумать, как услышали дамский же голос, хохочущий и говорящий по-русски. Ну, разумеется, кто за границей себя дурно ведет, так это русские: они без визгов и криков и обойтись не могут, им нужно как можно больше произвести шуму, как можно больше обратить на себя внимание…».[130]
«Он был в каком-то возбужденном состоянии…»
И Достоевский, на первый взгляд, мало чем отличался от обычного путешественника из России – с эпатирующими манерами (вспомним его ссоры с немцами!) и такой же, как у многих-иных, склонностью к развлечениям, рулетке. Ф.М. действительно казался в Бадене очень русским. И обращение с женой – соответствующее, далекое от традиционного европейского. Сниткина это понимает, и у нее нет уверенности, что она нужна мужу: «Когда Федя пришел прощаться, то он был в каком-то возбужденном состоянии. Он говорил, что любит меня без памяти, что очень, очень сильно любит, что он меня не достоин, что я его ангел-хранитель, посланный ему от бога, не знает за что, что он должен еще исправиться; что хоть ему и 45 лет, но он еще не готов к семейной жизни, ему нужно еще готовиться к ней, что ему иногда еще мечтается. Не знаю, что этим он хотел сказать, – уж не то ли, что он решился бы изменить мне. Ну, этому-то я, пожалуй, и не верю, а если это так, то мне ужасно грустно…».[131]
Достоевский не готов к семейной жизни? Притом, что Сниткиной клянется в любви и рассчитывает на взаимность. Но если даже при обоюдных симпатиях – к браку он внутренне пока не расположен, то что же говорить о «грозном чувстве» к Исаевой, когда совместная жизнь была больше врозь, чем вместе?
И что могут означать подобные признания, если он одновременно пугает избранницу суицидом? Получается, что собрался свести счёты с жизнью в момент, когда еще не знает, способен ли составить счастье женщины и вообще – как сосуществовать с ней под одним кровом. И тогда – зачем женился? Тревоги и сомнения Анны Григорьевны вполне понятны…
А если к тому же добавить, «что ему иногда ещё мечтается»…
Не любовные ли это фантазии – ведь «детские личики» встречаются постоянно…
«Если б я велела ему броситься с башни…»
Мысли о суициде – от великого непокоя души, который усугубляется кончиной Исаевой. Чем искупить страшный грех, как не собственной смертью?
Между тем, игра в «пугалки» продолжается. Иртыш сменяется пропастью, пропасть – сумасшедшим домом, сумасшедший дом – раздумьями, не поразить ли себя выстрелом, и, наконец, 6 августа Достоевского посещает еще одна смертоубийственная идея – он в полной готовности броситься с башни: «Потом (Достоевский, – авт.) говорил: «Вот ты во сне видела, что я отдал тебя в воспитательный дом. Ну, как я могу отдать тебя куда-нибудь, когда я жить без тебя не могу». Говорил, что если б я велела ему броситься с башни, он непременно бы бросился для меня. Вообще, видимо было, что он меня очень любит. Он говорил, что его иногда так и тянет прийти ко мне, сказать мне, поговорить со мной; так и хочется прийти. Он мне как-то говорил, что раз загадал на книге немецкой, как Аня смотрит на его игру, – ему вышел ответ: «Это положение только счастливее скрепит ваше дружественное положение». И действительно, это правда: никогда мы не были так дружны с ним, как теперь; вместе тоскуем, вместе горюем, придумываем, как быть, что делать? О, господи, помоги нам, дай нам выбраться из этого проклятого города, где у нас было так много горя…».[132]
«Мы с ним хохочем, как сумасшедшие…»
Горя, действительно, было много: проигранные деньги, отсутствие приличного платья, нестиранное белье (а, главное, полное неведение, чем жить завтра) – вполне подходящий момент для упомянутого выше прыжка с башни. Примечательно, однако, что в этом последнем разговоре со Сниткиной Достоевский внушает ей: азартная игра полезна, поскольку выступает фактором сближения между супругами. А выстрелы и пропасти – так на то он великий мастер «околдовывать». Ведь понимал же – ни Сниткиной, ни Исаевой, ни Сусловой на самом деле такая жертва не нужна, а слышать подобные клятвы куда как приятно…
Но раз Анна Григорьевна согласилась, что любовь к мужу, вопреки его пагубным пристрастиям, лишь окрепла – не возобновить ли рулеточный марафон? На следующий день Ф.М. заложил фрак, жилет, брюки и – «Федя… проиграл… Федя сегодня был в удивительно смешливом состоянии, все время хохотал ужасно. Мы всегда так: когда у нас горе, то мы с ним хохочем, как сумасшедшие, точно у нас и в самом деле есть деньги, и мы решительно не нуждаемся…».[133]
|
|