|
На правах рекламы: • статьи о ремонте https://criminalrussia.ru/ |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Глава шестая
ПОДСПУДНЫЙ БЕС СОЧИНИТЕЛЯ ДОСТОЕВСКОГО
Отблески «кузнецкого венца» в дневнике Анны Сниткиной 1867г.
Страница 9 из 9
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ]
«Сослан… за убийство своей жены…»
Современников всё же в большей степени волновали иные слухи о Достоевском. Загубил жизнь первой жены, оставил без лечения, бросил умирать в России. Не случайно родственники Анны Григорьевны считали, что Достоевский отбывал наказание за убийство: «Тогда я еще не знала, за что он был сослан, а Сниткины начали меня уверять, что он сослан был за убийство кого-то, а кажется, что за убийство своей жены. Но не знаю, почему всё время мне было ужасно как грустно…».
Молва об Исаевой отчасти справедлива, и Сниткины поверили, да вот беда – память на даты и подробности слаба, и пусть «убиение» М.Д. – факт почти бесспорный, но оно, разумеется, не связано ни со ссылкой, ни с острогом.
Возможен, конечно, и другой вариант: никто Анне Григорьевне, кроме мужа, о Марии Дмитриевне не рассказывал, поэтому, догадываясь о многом, написать прямо о своих подозрениях она, в силу присущей ей деликатности, не хотела. Однако почему бы осторожно не намекнуть на весьма непрозрачные обстоятельства гибели Исаевой – ведь и у Анны Григорьевны к Достоевскому – со временем появился свой, и немалый, счёт…[232]
Хотя, если общественное мнение Достоевского и судило – то, очевидно, не очень строго. Смерть тяжело больной женщины вряд ли кого удивила, а недуг сделал её такой непривлекательной! Впрочем, в той же мере, в какой Исаева в тягостные моменты припадков вызывала в Достоевском неприятие и ввергала в удручение, он сам в минуты немощи мог быть отторгаем, пусть даже неосознанно, Анной Григорьевной. Ведь эпилепсия, вставные зубы, приступы ипохондрии и раздражительности, неопрятная подступающая старость, а ей, Анне Григорьевне, с её детским личиком, едва за двадцать… 18 октября: «Я зажгла свечку и подбежала к Феде. Припадок был, кажется, не из очень сильных, но глаза страшно скосились и зубы скрипели; я начала опасаться, чтобы у него вставные зубы как-нибудь не выпали в это время, и чтобы он их не проглотил. Тогда бы он, верно, подавился; потом, как только он очнулся немного, я сейчас же просила открыть рот, он открыл, и я могла успокоиться…».[233]
«Женщина ни на что не способна…»
Без Сниткиной Достоевский кажется беспомощным. Она следит даже за тем, чтобы не выпали его вставные зубы. А он считает слабый пол неспособной и несамостоятельной частью человечества, и не стесняется Анне Григорьевне об этом говорить. Такую прямодушную откровенность Федора Михайловича Сниткина называет бесцеремонностью. Из воспоминаний о втором дне её работы с Ф.М.: «В этот раз он меня выбранил за то, что я забыла поставить на одном листочке №. Сначала сказал, что это забывать нельзя, а потом понес разную чепуху насчет того, что женщина ни на что не способна, что женщина не может нигде служить, ничем заниматься, хлеб себе зарабатывать, что она вечно испортит и пр. и пр., так что мне под конец даже стало это несколько обидно, его бесцеремонность…».
И коли подобное не вовсе галантное обхождение было возможно в самом начале знакомства, то каково же приходилось тем, кто с Достоевским общался годами? Исаевой, например?[234]
Притом, что, будучи «убеждённым русским», Достоевский часто жил в «культурной» загранице и знал наверняка, что порядочный француз или немец не посмеет так разговаривать с дамой. Впрочем, Европа для Ф.М. – не указ, и западничество вызывает в нём лишь отчуждение, оттого он и не любит, например, Петра I. «Бранил он, – фиксирует «по горячему» А.Г., – Петра Великого, которого просто считал своим врагом и теперь винил его в том, что он ввел иностранные обычаи и истребил народность». А упомянутая «народность», похоже, проявлялась двояко: с одной стороны, в ненависти к «иностранщине», с другой – в типичном «разночинском» хамстве: к чему утруждать себя «деликатностями» с женщиной, особенно если она – твоя жена![235]
«Она была страшная ревнивица…»
Озадачивает и то, как отнестись к тому, что Достоевский в одну из первых встреч со Сниткиной тут же поведал ей о своих изменах Исаевой. И Анна Григорьевна такими разговорами нисколько не оскорбилась. Создается впечатление, что слушать ей даже приятно – точно также, впрочем, как позднее читать чужие письма (о чем – выше). Достоевский же как бы похваляется неверностью Марии Дмитриевне и одновременно заверяет Сниткину, что был тогда счастлив. Удивляет, конечно, что о мельчайших деталях «адюльтера» он рассказывает неопытной и невинной девушке: «Тут он мне в первый раз сказал, – вспоминает А.Г. о «доверительном» полуделовом свидании с Достоевским, – что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица и показал мне её портрет. Право, она мне очень не понравилась, какая-то старая, страшная, почти мертвая. Правда, он говорил, что она снималась за год до своей смерти и потому такая страшная. Мне она ужасно как не понравилась, и мне по первому взгляду показалось, что, должно быть, она очень злая была и раздражительная; по его рассказам это видно тоже, хотя он и говорил, что был с нею счастлив. Но в это время говорит о своих изменах ей; если бы уж любил её, то ничего не стал бы изменять, а что это за любовь, когда при ней возможно любить и другого человека, да не только одного, а нескольких. Вечер для меня прошел удивительно как приятно, так что, мне кажется, он останется навсегда в моей памяти как один из самых лучших и хороших дней в моей жизни…».[236]
Исаева Сниткиной – «не к душе», а уважительного отношения к почившей Фёдор Михайлович и подавно ей не внушил. Но чем Исаева провинилась? Почему Достоевский, открыто признававшийся в собственной неверности жене, не вызывает у Анны Григорьевны такого отторжения, как Исаева?
Примечательно, что приведённые нами недоброжелательные отзывы о М.Д. построены на «психологии» неудачного фотографического снимка. Для уверенных выводов о характере человека – маловато. Притом, что сама Сниткина воспитывалась в традициях почитания умерших и, например, восторгалась той заботливостью, какую демонстрировали к их памяти в Европе. На сей счет находим примечательное место в её дневнике: «Встретила я похоронную процессию, несли покойника на руках, в гробу, покрытом черным сукном. Сзади него шли два близких родственника, какой-то старик и мальчик лет 14, который ужасно как плакал. Оба были одеты в шинели с небольшими капюшонами и в черных высоких шляпах с длинными креповыми вуалями, падавшими им на спины. Сзади них шли, по два в ряд, тоже, должно быть, родственники, в таких же шинелях, с такими же шляпами, потом шли мужчины в черных сюртуках, с белыми бантами на рукавах, и, наконец, шли люди в разнообразных костюмах, все в большом порядке и по два в ряд. Здесь тоже снимают при виде покойника шляпу, это чрезвычайно какой хороший обычай, такое внимание и почтение к покойникам; мне это всегда чрезвычайно как нравилось…».[237]
Но почему же не удивил юную Анну Григорьевну непочтительный рассказ об М.Д., услышанный от Достоевского чуть не в первый день знакомства. «Человек есть тайна»…
«Он всё готов обещать…»
Между тем, отношение Достоевского к усопшей должно волновать Сниткину в первую очередь. Ведь если Ф.М. выказывал Исаевой такое невнимание и пренебрежение, то могла ли быть уверенной Анна Григорьевна накануне свадьбы, что он и во втором браке не проявит себя подобным образом? И как скоро наступило прозрение? 22 октября: «Ведь надеяться на Федю, чтобы он мне что-нибудь купил, это ведь ужасно трудно. Он всё готов обещать, а когда дело дойдет до покупки, то он уверяет, что даже и не думал ничего подобного обещать. Да ведь у него и денег никогда для моих нужд не будет… Теперь я так хорошо знаю этого человека, что понимаю, что ему всегда будет всё равно для своей жены именно потому, что она своя…».[238]
«А он тут еще недоволен…»
Видимо, очень невдолге юная Нюточка Сниткина подвела небольшой итог. Достоевский более склонен брать, чем отдавать. Притом вряд ли умеет сопереживать радостям и скорбям ближнего. И хоть он убеждал Анну Григорьевну, что в браке с Исаевой был счастлив – М.Д. уже не могла подтвердить или опровергнуть, ощущала ли себя удовлетворённой, если, конечно, не принимать всерьез «теорию» Достоевского о мазохистском естестве женщин, охочих до притеснений и грубостей.
«Тиранический» комплекс Ф.М. вызывал постоянные протесты и Исаевой, и Сниткиной. У Марии Дмитриевны – откровенные бурные сцены, у Анны Григорьевны – реакцию, скорее, сдержанную, притом, что в дневнике она своего раздражения не скрывала, стенографические записи для Ф.М. – «за семью печатями».
Очередные сетования А.Г. – по поводу недовольства Достоевского поведением её матери: присылает деньги не в обычных, а в кожаных конвертах. А.Г. разочарована: супруг не помнит добра, вместо благодарности за поддержку – ничем немотивированные приступы злобы: «Право, даже смешно слышать: был бы счастлив, что (мать) еще помогает, а он тут еще недоволен, что (мать) посылает (деньги) не в простых конвертах, а в кожаных…».[239]
И это – в критические минуты, когда на рулетке проиграно последнее и надеяться не на что, кроме как на помощь тёщи. В довершение ко всему он называет жену «ненадежным человеком», хотя именно по её родственным каналам так вовремя подоспела спасительная и долгожданная субсидия: «Федя продолжал дуться (поводов было предостаточно, и они отнюдь не исчерпывались жалобами на «кожаные конверты» – авт.) и говорил, что меня нельзя ни о чем попросить, что я никогда не исполняю его просьбы, что на меня нельзя ни в чем понадеяться…».[240]
«Он как-то нехорошо смотрит…»
Тональность записей Сниткиной понятна: с Достоевским, конечно, – как за каменной стеной, и он – образец надежности, но только – с мамиными деньгами. Между тем, тратить их должен муж, а если же ими распорядится жена – супружеская сцена неизбежна. Очередной случай – с нефранкованным письмом, которое пришло на имя Анны Григорьевны. Чтобы его получить, надо выложить 90 сантимов. А.Г. платит. Достоевский недоволен: «Я заметила и прежде, что он как-то всегда нехорошо смотрит, когда приходится платить деньги из-за меня, т.е., например, послать письмо или платить за нефранкованное… Я так мало требую у нас денег, так мало трачу и стараюсь сохранить деньги, а он тут еще смеет бранить моих знакомых и посылать их к черту из-за того только, что ему пришлось заплатить 90 сантимов…».[241]
И это после того, как тысячи франков спущены на рулетке! И что такое – 90 сантимов по сравнению с его проигрышами! Между тем в гардеробе Сниткиной отсутствуют зимние вещи. Что тоже, впрочем, нам знакомо: разве не продавал Достоевский шляпки Исаевой в Сибири перед отъездом в Тверь? А постфактум – как не продемонстрировать заботу, интересуясь у брата, где и как можно повыгоднее приобрести шляпку, чтобы и недорого, и – к лицу? Во втором браке всё повторяется: «Федя сказал, что мне необходимо нужна шляпа зимняя, что в этой ходить решительно невозможно, а что, следовательно, мы теперь же поедем и будем высматривать в магазинах, нет ли какой-нибудь хорошенькой шляпки…». Покупать, конечно, станет Ф.М. – вдруг Анна Григорьевна выйдет за рамки разумной траты![242]
Известно, что Достоевский совершал выбор предметов женского туалета, руководствуясь соображениями экономии, равно и собственными вкусами. Ему нравилось самому подбирать дамские аксессуары – возможно, хотелось прослыть знатоком изысканных атрибутов салонной жизни, издавна такой желанной, но – недосягаемой. Может, именно поэтому в его романах и повестях столько «великосветских» сюжетов.
В галантерейных лавках, наверное, Сниткина, как и Исаева, чувствовала себя в присутствии Достоевского подавленно. 30 октября: «Федя твердил, что мне необходимо купить новые перчатки, так как эти решительно износились, зашли мы в магазин, и я хотела себе выбрать перчатки потемнее цветом, так, чтобы они гораздо дольше проносились, Федя на это мне заметил, что я решительно человек без вкуса. Ах, господи! Был бы у меня вкус, если бы у меня были средства одеваться хорошенько…».[243]
«Будет считать, что мама ему обязана…»
И вот человек со вкусом, но очень скупой, допускает, чтобы жена ходила чуть не в обносках, а она боится попросить денег и решается скопить – конечно, втихомолку! – небольшую сумму для подарка маме: «Мне ужасно как хочется сделать небольшой подарок маме, а как спросить на это у Феди деньги; у меня ужасно робкий характер, я и для своей необходимости ужасно как затрудняюсь сказать и просить, на что мне действительно надо, а тут еще на подарок; он же будет считать, что мама ему обязана…».
Позаимствовать из семейного бюджета немножко, ради благой цели – вполне соответствует характеру Сниткиной. Исаева предпочла бы, наверное, открытое выяснение отношений. И вряд ли чего добилась бы…[244]
Но, возможно, скандалы были Достоевскому понятнее, чем дипломатичная уступчивость Сниткиной. Совсем не случайно Ф.М. приходит в хорошее расположение духа после очередной затеянной им семейной сцены, которая сопровождалась бурным всплеском негодования: «Я назвала его дураком, скотиной, болваном, вообще изругала его ужасно, и, к моему ужаснейшему удивлению, он даже этим нисколько не обиделся, а как будто бы даже успокоился. Меня же это так взволновало, что сердце начало сильно биться и вообще я сделалась нездорова и сейчас легла в постель, чтобы это как-нибудь поскорее прошло. Федя несколько раз подходил ко мне узнать, лучше ли мне, и просил успокоиться; что же до моих ругательств, то, кажется, он их и не заметил…».[245]
Весьма возможно. Или – скорее, очень даже заметил, так не напомнили ли они ему былое супружество с его бурями?
«Больше здесь торгуют евреи…»
Так не получилось ли так, что сцены негодования, которые можно было ожидать от Исаевой, как ни парадоксально, действовали на Достоевского успокоительно? Маловажно, конечно, что М.Д., подобно Сниткиной, столь бурных переживаний не выдерживала и часто болела, зато «подпольные» комплексы Ф.М. получают нужную подпитку.
Похоже, его устраивали такие отношения. Выстраивается цепочка: Ф.М. провоцирует семейный скандал – жена реагирует темпераментно, в худшем случае ругается и бьёт посуду (до чего Исаева вряд ли опустилась бы) – муж наслаждается своими унижениями. В поисках мазохистских «услад» Достоевский привыкает тиранить окружающих, чтобы добиться от них ответного шага, причиняющего ему боль и, значит, наслаждение. Одновременно «тиранство» потворствует его садистским склонностям, ведь садизм и мазохизм – «сиамские близнецы». Со временем это стало стилем его поведения, и он уже по инерции вызывал раздражение близких и знакомых – поступками или словами – Ф.М. всегда был чем-то или кем-то недоволен.
Подобными настроениями заражалась и Сниткина. Например, грубые отзывы об евреях свойственны не только Достоевскому, но и ей. Высказывалась она очень резко – научилась у Ф.М. (вспомним: «больше здесь торгуют евреи, очень грязные и пахучие»). А гормон ненависти необходим Достоевскому, чтобы жить по понятиям, навязанным ему ещё на каторге «подспудным бесом».[246]
Но – каково же любить столь жёсткого и колючего человека, как Достоевский! Хотя не вовсе ясно, к кому более всего привязана А.Г. – к супругу или к маме. Характерно, что упомянутый выше презент для Анны Николаевны Сниткиной благодарная дочь готова сделать во что бы то ни стало, любой ценой, даже путем тайного заимствования из семейного бюджета. В случае с именинами Достоевского подход иной. Анна Григорьевна одаривает его лишь из чувства соперничества с Исаевой – просто не хочется от неё отстать: «Вообще видно было, что ему было очень приятно, что я ему подарила (папиросницу на день рождения, – авт.). Мне вовсе не хотелось ничего не подарить ему, потому что он постоянно говорит, что ему в именины и рождения обыкновенно Марья Дмитриевна дарила разные вещи, ну, а почему же я-то отстану от этого обычая, Он несколько раз называл меня подлой, но, разумеется, чрезвычайно ласково и добро…».[247]
«Ему хочется, чтобы его ругали подлецом…»
И тогда – вопрос: почему Сниткина одаривает Достоевского? Как просто, казалось бы, ответить: потому что – любит. Но, как уже сказано, мотив другой: очень важно не отстать от Исаевой. М.Д. даже в «загробии» – соперница. Её тень незримо следует за Сниткиной. Хотя – могло ли быть иначе, – ведь Достоевский постоянно ставил Исаеву в пример Анне Григорьевне. Из очередной семейной сцены: «Я, наконец, рассердилась и сказала, что, вероятно, ему хочется, чтобы его ругали подлецом, мерзавцем, тогда он будет доволен, потому что когда его не ругают, то вот он теперь пристает и напрашивается на ругательства. Он отвечал, что его никто так не ругал, я отвечала, что ведь Марья Дмитриевна его и каторжником ругала.
– Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с неё спрашивать.
Должно быть я очень зла, потому что мне было несколько приятно, что он так отозвался об этой женщине, которую он, бывало, постоянно ставил мне в пример. Но вечером потом мы кое-как помирились, да и стоило ли сердиться из-за таких пустяков…».[248]
«Стоило ли сердиться из-за пустяков»? Однако речь – о жизни и смерти…
И упомянутое, скорее всего, спонтанно придуманное «выживание из ума», как уже было сказано, тоже – мелочь?
А как же – «О мёртвых или хорошо, или ничего»?
«Потом показал мне портрет…»
Удивительно: Достоевский сообщает, что изменял Исаевой, и тут же ставит её в пример Сниткиной. Его поведение парадоксально. Вот, например, перед женитьбой на Анне Григорьевне он рассказывает ей о своих былых увлечениях – Сусловой и Корвин-Круковской. Что это – предельная откровенность, или тот же «подспудный бес» толкает: а испытай-ка, не присуща ли новому «объекту» ревность, которая ранее приписывалась Исаевой, и сообразна ли она твоим представлениям о сладострастии истязания?
Из воспоминаний Сниткиной: «Показал он мне сегодня письмо Корвин-Круковской, где она называла его другом своим. Потом показал мне портрет Сусловой. Она мне показалась удивительной красавицей, так что я сейчас это и выразила. Он отвечал, что она уж изменилась, потому что этому портрету лет 6, не меньше, и что его просили назад, а он не хочет с ним расстаться и отдать его. Потом он меня расспрашивал, сватаются ли ко мне женихи и кто они такие, я ему сказала, что ко мне сватается один малоросс, и вдруг он начал с удивительным жаром мне говорить, что малороссы – люди всё больше дурные, что между ними очень редко когда случается хороший человек. Вообще видно было, что ему очень не хотелось, чтобы я вышла замуж. Потом я говорила про доктора, который ко мне сватается и сказала, что, может быть, за него выйду замуж, потому что он меня любит, и хотя я его не так сильно люблю, но только уважаю, но всё-таки лучше, что буду за ним счастлива…».[249]
«Le diable mechant va…»
Сниткина, возможно, сама не подозревая о том, объяснила, почему женитьба Достоевского свершилась так быстро. Как и в 1857-м году, сыграл фактор соперничества. У Исаевой – как минимум три претендента на руку и сердце. У Сниткиной – тоже два поклонника. Достоевский теряет голову, а Анна Григорьевна избирает ту же тактику, что и М.Д.: специально поддразнивает его вероятным замужеством – упоминается некий «малоросс»: «Федя пошел меня провожать. Когда я одевалась, он как-то уж очень страстно прощался со мной и завязал мой башлык. Он мне говорил: «Поедемте со мной за границу». Я отвечала, что нет, я поеду лучше в Малороссию. «Ну, так поедемте со мной в Малороссию». Я отвечала, что если поеду, то с малороссом…».[250]
Достоевский, со своей стороны, пытается склонить Сниткину сделать выбор в его пользу, представляясь человеком почтенным, важным. Очевидно, помнит ещё уроки Исаевой: та не выходила за него до тех пор, пока он не получил чин прапорщика. В его сознании осело прочно: женщинам небезразлично общественное положение мужчины – они так устроены. И он старается в пору волнительных ожиданий выставить себя перед А.Г. в выгодном свете: имеет, мол, некий аттестат, в котором сказано, как много он знает наук. «Я забыла сказать, – записывала Сниткина, – что сегодня ему вдруг пришло на мысль показать мне свой паспорт, чтобы я могла узнать, в каких науках он сделал самые большие успехи. Он долго еще отыскивал паспорт и ужасно удивлялся и твердил, что вот я потерял такую важную вещь, как мой паспорт, наконец, нашел, и мы вместе с ним читали его, и я могла видеть, как много наук он произошел».[251]
Достоевский любил давать почувствовать, насколько он уважаем и авторитетен. На каторге хвалился бывшим дворянством, а перед Сниткиной – «паспортом».
Возможно, восполнял недостаток симпатии к себе преувеличенным самомнением. Сам себя в своих глазах утверждал. Окружающим это не нравилось – даже хозяйка квартиры, где остановились Достоевские, добрейшая немка, «прекрасная старуха» (как высказалась А.Г.) называла Фёдора Михайловича не иначе, как «зловредным» («Le diable mechant va»).[252]
«Я служу ему помехой…»
Сниткина иногда была не в силах скрыть своего раздражения, хотя очень старалась с ним совладать. В записи от 15 ноября 1867 года чувствуется накопившаяся усталость, вызванная неспособностью противиться непреодолимому желанию мужа просадить деньги на рулетке. Ей хотелось иных впечатлений – повидать Женевское озеро, на что нужно-то всего 20 франков, но Достоевскому – не до познавательных стремлений супруги, у него лишь одна доминанта – игра. Возможно, это именно то, что «приятная старушка» назвала зловредностью: упрямство, которое приносит только зло и вред. «Он… сегодня заметил, – пишет Сниткина, – что вот если бы ему возможно было остаться в Саксон несколько дней, то, конечно, он стал бы выигрывать каждый день понемножку, и в несколько дней у него было бы порядочное число денег. Смешно мне было его даже и слушать, потому что ведь вот в Бадене было так возможно поступить, так отчего там так все проиграл, а выиграть ничего не могли. Всё это пустяки, но отговаривать его не стану, потому что иначе скажет, что вот я служу ему помехой в том, что он может выиграть. Решено, что поедет послезавтра, а не завтра. Я было хотела попросить, чтобы он меня взял с собой, потому что мне ужасно бы хотелось посмотреть виды на Женевском озере, но так как это всё-таки стоит не меньше 20 франков на одну меня, то я решилась отказать себе в этом удовольствии…».[253]
«Я… отправилась… обмануть её…»
Итак, Сниткина решила «отказать себе в удовольствии», а Достоевский сделать ей приятное не догадался. Рулетка важнее. Притом, что Анна Григорьевна, конечно, вполне могла намеренно драматизировать ситуацию, – захотелось же ей посетить Женевское озеро не раньше, и не позже, как в момент наиболее острой увлеченности мужа саксонскими искушениями! Не стоит идеализировать А.Г., потому что маленькие обманы сопутствовали всей её жизни. Она, кстати, признавалась, что иногда из сиюминутных побуждений «ловчила». Так, в самом начале знакомства с Достоевским, чтобы не допустить нежелательного присутствия на встрече с ним её знакомой Александры Ивановны, юная избранница великого писателя вводит ту в заблуждение относительно сроков свидания: «Я поспешно напилась кофею и отправилась к Александре Ивановне обмануть её, сказать ей, что будто бы Достоевский был у нас вчера вечером, следовательно, сегодня не приедет, а потому ей вовсе незачем к нам и приходить…».[254]
Впрочем, в пору сватовства Фёдор Михайлович тоже никак не отличался полной откровенностью и тем паче – деликатностью. Невесте нередко доводилось слышать малоприятные оценки – Ф.М. сказал, например, однажды Сниткиной, что на рояле она играет плохо. Такие «комплименты» обычно девушкам не говорят, особенно если собираются на них жениться.[255]
«Это ему ужасно понравилось…»
Неделикатность, впрочем, иногда легко спутать с грубоватым простодушием. Как бы то ни было, молодожёны без труда находят общий язык. Сниткина рассказывает Ф.М., как отвела нежелательный визит знакомой, жаждущей встречи с писателем. И Достоевского такой «несветский» приём никак не шокирует: «Когда мама вышла, – вспоминала Сниткина, – я сказала ему: «А знаете, что такое я сделала, ко мне обещала прийти одна моя знакомая, а я сказала ей, что вы у нас вчера были и что сегодня не будете, только для того, чтобы она ко мне не приходила».
«Для чего вы это сделали?» – спросил он.
«Потому что я боялась, чтобы она на вас не произвела слишком хорошего впечатления, а мне этого бы вовсе не хотелось». Это ему ужасно понравилось, показало ему, что он мне нравится…».[256]
Впрочем, непонятно, что именно «понравилось» Достоевскому в выходке Сниткиной – её открытость или явное «соревнование» дам за удовольствие увидеться с бывшим каторжником, который теперь – известный писатель. Анна Григорьевна ещё не подозревает, каково ей придётся замужем: хроническое безденежье и постоянная тревога – как жить дальше. Однако А.Г. удары судьбы сносит стойко. После очередного проигрыша: «Право, я удивительная угадывательница: как я себе сказала, так и случилось. Письмо (от него с рулетки) по обыкновению было отчаянное, говорилось, что это в последний раз, что теперь всё будет лучше, что он заслужит моё уважение и пр., и пр., и в заключение просил прислать теперь же, не теряя времени, 50 франков для выезда… Вот, подумала я, ведь я это так и знала, что это будет, как это всё подло!… Пришла домой, но тоска была порядочная, всё представлялось наше будущее положение. Что теперь с нами будет? Было у нас 90 франков, теперь пришлось послать 50, осталось всего 30, а, между тем, надо послать 50 франков на выкуп колец и пальто. Вот положение-то. Денег до 15-го числа будущего месяца нет, вещи все заложены, серьги и брошь пропали, потому что, если мы не вышлем к 22 числу, то они пропадут, платье и всё-всё пропало. Господи, как ужасно, даже и подумать об этом мучительно. Ну, да что толковать, ведь этим ничему не поможешь. Я легла спать очень грустная и озабоченная всеми этими нашими обстоятельствами… Я встала довольно рано… На почте я получила письмо с утешением, с просьбой не печалиться, он говорил, что всё хорошо устроится и что, следовательно, горевать особенно нечего. Право, я не особенно и горевала, я так это приняла философски хладнокровно, потому что того ожидала и заранее приучила себя к мысли, что всё будет проиграно…».[257]
Как видим, вчерашнее отчаяние уступило место хладнокровию – Анна Григорьевна полна оптимизма. Похоже, что Сниткиной, как и Исаевой, мужества не занимать. А она еще находила в себе силы иронизировать, ласково журить мужа и писать уморительные «стишата» на темы его вечного невезения, которые если и не блещут мастерством, то ничуть не скрывают её внутреннего раздражения:
Ты с Каткова деньги взял,
Сочиненье обещал.
Ты последний капитал
На рулетке просвистал,
И дошло, что ни алтына
Не имеешь ты, дубина![258]
|
|