| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ, или
О «сошествиях в ад» без просветления
Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана.
Фридрих Ницше
А.И. Герцен, касаясь первоценности эпистолярного наследия для мировой истории, сказал как-то, что в письмах «запеклась кровь событий, это – прошедшее, как оно было, задержанное и затаённое». Но не то же ли можно сказать о воспоминаниях и дневниках, особенно писанных по горячему, ещё не отредактированных для потомков, подобно бесценному свидетельству А.Г. Достоевской, которому мы уделяем в этой книге столько внимания.
Казалось бы, – книга о «кузнецком венце» Достоевского, стало быть, героиня повествования – Мария Дмитриевна Исаева.
Но – вот парадокс. Анна Григорьевна, которая из ревности уничтожила в бумагах супруга малейшие следы ненавистной усопшей соперницы, не подозревала, что весь дневник её – как бы комментарий к истории несчастливого брака «данников грозного чувства».
Беспощадно проницательно фиксирует юная Анна Григорьевна малейшие подмеченные ею чёрточки изломанного характера великого писателя, искорёженного каторгой.
У нас нет более достоверных свидетельств о нём – каков был, как общался с самыми близкими людьми, как умел страдать, а как – причинять другим постоянные «стеснения души». И через ежедневные сокровенные признания Анны Григорьевны мы как бы «дописываем» историю отношений Достоевского с Марией Дмитриевной – что мучило её, что именно она не умела ему прощать, а что ввергало его в вечную битву с самим собой.
Итак – подобные свидетельства – письма и дневники, оказываются гораздо красноречивее многоумных аналитических томов, трактующих о характере и повадках человека. Особенно – великого человека.
Поэтому мы позволили себе уделить особое внимание и книге Шимона Токаржевского – это его дневник-воспоминание о каторжной поре, часть которой он провел в Омске одновременно с Ф.М. Достоевским (ксерокопию с польского оригинала 1907г. прислал нам глубокоуважаемый Лиян Янович Контер, сын одного из руководителей Кузнецкстроя, польского политэмигранта, родившегося в Кракове).
Воспоминания Токаржевского о «каторжанине» Достоевском занимают всего несколько страниц. Но, как и дневник Анны Григорьевны, каждое слово писано «по горячему» и без прикрас, рисует облик Достоевского-человека – до вершины его славы чуть не четверть века.
Так что – пока описывается не «памятник», а Человек, который, как уже сказано, – «есть тайна».
Но для чего мы приводим в приложении всю небольшую книгу Токаржевского, изданную в Польше в 1907 году и переведённую впервые полностью сейчас? Мы даём возможность заглянуть в мельчайшие «щелочки» каторжного быта нескольких молодых поляков, сосланных на каторгу за страстное желание освободить Польшу от русской оккупации.
В «Записках из Мёртвого Дома» мы читаем всё-таки несколько беллетризированное сочинение великого узника – писателя Достоевского. Это именно наброски Писателя, и всё же они совершили переворот в душах читавших их.
Токаржевский бесхитростно описывает задорное противостояние бесстрашных юношей, вооружённых, помимо фанатической преданности своей идее освобождения Польши, ещё и беспечностью, и оптимизмом юности. Автор этой редкостной книги, которую мы приводим в приложениях полностью, ничего не ужесточает, ничего не убавляет. Он – фиксатор моментов жизни драматически борющейся за свободу своей страны группы юных каторжан.
Детали быта Достоевского на каторге по сути раскрывает для нас Шимон Токаржевский. Равно – и разность настроений у тех, с кем, с трудом, но всё же сошёлся Достоевский: с уголовниками, которые не прощали ему дворянства, и поляками, которые только и могли сойтись с черкесами, такими же изгоями в Российской Империи, как и поляки, и столь же страстно мечтавшими о свободе. Достоевский же для них, очевидно, прежде всего – представитель страны-оккупанта, тем более, что сам был апологетом оккупации Польши имперской Россией, и, более того, ничуть того не скрывал.
В интересном докладе Корнелии Кырстя на VIII международном симпозиуме «Европейская цивилизация: единство - своеобразие – открытость» (Бухарест, октябрь 2006) находим поразительно близкие к нашей теме строки.
Она утверждает, что писатель и философ Николай Штейнгардт (1912-1989) был весьма просвещённым читателем произведений Достоевского, притом – он же и свидетель, прошедший суровейшие испытания исторических и социальных катаклизмов ХХ века. Корнелия Кырстя часто ссылается на удивительное произведение Штейнгардта – «Дневник счастья», ставший бестселлером в 1989 году.
Но, тонко анализируя творчество Достоевского, которого считал поразительно рациональным, реалистичным и неумолимым противником всяческого безумия, Штейнгардт не подозревал, насколько его «Дневник счастья» позволяет глубже понять книгу Шимона Токаржевского.
Например, описывая камеру 34, в которой Штейнгардт познал счастье общения, сочувствия и взаимопомощи людей, он писал, не подозревая, что почти слово в слово передаёт настроение молодых польских каторжан в их общей камере в 1848 году.
И мы задумались, – что роднит этих разделённых более чем сотней лет людей, поставленных в сходные условия: «несчастности» от подавления личности и стремления к свободе.
Нас удивляло, сколь стоически юные поляки переносили все невзгоды и унижения, не теряя способности испытывать маленькие радости, которые, как редкие блёстки, иногда дарила им судьба.
Вот они получают сшитое родственницей одного из них «таинственное» стёганое одеяло и узнают, что в нём кроется некий секрет. Наперебой, шутя и дурачась, вскрывают подарок и находят письма от дорогих и близких со множеством неизвестных им в заточении политических новостей. И – боже мой – какое торжество!
А вот принимаются эти, казалось бы, вовсе не приученные к труду, шляхтичи печь хлеб. Ожидание, шутки, радость – и разочарование. Хлеб не получился. Умения не хватало. И – никакого возмущения, – только шутки и попытки утешить друг друга в неудаче.
И создается впечатление, что они счастливы, потому что вместе, готовы на любые жертвы друг для друга и, главное, – отдать жизнь за свободу своей страны.
Н. Штейнгардт справедливо утверждает, что свобода и благородство – синонимы.
Польские каторжане – внутренне свободные люди. Они вооружены удивительной польской шляхетской гордостью, которая ни коим образом не походит на высокомерие или спесь, а скорее – сродни смирению. Именно эта внутренняя свобода и помогает им перенести все испытания, не исключая и 2000 шпицрутенов, которые некоторым удаётся пережить, а некоторых приводит к кончине.
Какой тайной владел Н. Штейнгардт и юные поляки, более века тому назад прошедшие через сходный ад?
Может быть, они владели никем не изученным до сих пор неким «гормоном радости», покоящемся на двух опорах – на Вере в те религиозные традиции, которые были привиты с младых ногтей и, главное, на Идее, ради которой готовы положить жизнь.
Их невозможно унизить – они внутренне свободны и не оболванены Верой, а вооружены ею. Так им удалась попытка отпраздновать в камере Сочельник, – и даже ксёндз справлял службу! – уголовники же вознамерились сорвать торжество, но получают жестокий отпор и праздник всё-таки состоялся. Разве это не протянутые друг другу руки через почти два века?
Корнелия Кырстя подчеркивает, что в «Дневнике счастья» Штейнгардт отнюдь не считает, что верующий человек должен быть пассивен и покорен издевательствам, ибо, как сказал этот философ, «христианство вовсе не слащавая глупость» и: «Нигде и никогда Христос не предлагал нам быть дураками. Он призывал быть добрыми, кроткими, честными, смиренными духом, но не глупцами».
К. Кырстя подчёркивает настоятельно, что по Штейнгардту: «как говорят англичане, я, как христианин, должен любить и прощать ближнего, но я вовсе не обязан питать к нему симпатию».
Но разве жестокая драка черкесов с уголовниками, решившими испортить Сочельник поляков, глубоко верующих, гордых, но смиренных, – не есть бунт против безжалостной тупости и разве же такой бунт не пробуждает «гормон радости», который единственно позволяет человеку в самых несчастных обстоятельствах не терять достоинства и даже почувствовать счастье?
Итак – счастье через страдание? Но – на чью долю выпадает испытание – вот вопрос! Юные поляки – живой, пластичный, духовно возвышенный, «материал» и им такое счастье испытать дано.
Испытал ли его Достоевский во время каторги? Идеи Петрашевского рассеялись как дурман и у него отнята цель: ради чего страдание? Мало кому по силам было бы вынести такое испытание. Он – вынес.
Но светлота духа, свойственная Токаржевскому со товарищи, ему чужда. Ведь они – дети благополучных и счастливых семей, тогда как у Достоевского в анналах детства – убийство отца.
Они, поляки, постигли в своей странной смиренной шляхетской гордости, что в любых условиях выживает человек, владеющий каким-нибудь ремеслом или умением (к чему, кстати, в своей книге призывает Токаржевский). Он сам, например, упорно учится слесарничать, что и приводит его в гостеприимный дом де Граве.
Некоторые, в том числе и Токаржевский, имели склонность к живописи, и вот уж они нарасхват расписывают купеческие апартаменты в Омске, причём омичи, сперва относившиеся к «полячишкам» настороженно, научаются уважать их и привечают, как родных.
И всё это, однако, никак не мешало полякам выполнять самые тяжкие и унизительные работы, они точно также, как Достоевский, дробили алебастр, выделывали и возили на стройку кирпичи, и даже чистили сортиры. Но – спасал «гормон радости».
Конечно, не стоит пытаться сравнивать долю Достоевского и Токаржевского на каторге – кому было хуже: ведь поляков принимали на равных в «хороших» домах, а Достоевский – тот дробил алебастр. С другой стороны, Ф.М. и не пытался овладеть хоть каким-нибудь ремеслом, которое бы давало ему «доступ» к омичам. Да, впрочем, как известно, и у него хватало знакомств в «хорошем» обществе. Но вот отхожих мест ему чистить не приходилось и через шпицрутены он не проходил. Хуже ему было лишь по сказанному выше: то, за что отбывал каторгу, оказалось маревом, да и сходился он с людьми с трудом.
По прочтении книги Токаржевского после «Записок из Мертвого Дома», которые, как уже сказано, всё-таки беллетризированные воспоминания великого писателя, а не писанный кровью сердца дневник юноши, шляхтича, которого опустили в глубины ада, и который, благодаря Вере и, главное, Идее жизни – спасение родины – не только не «исправляется», и после освобождения никак не ищет всяческих путей восстановиться в прежнем своём социальном качестве, но продолжает борьбу, и проходит вторую каторгу, с которой возвращается уже стариком, но – не сломленным.
Достоевскому было куда более тяжко. Он страдал, по сути, неведомо за что. «Бедные люди» - не мотив для сколько-нибудь приметного общественного сопротивления.
Его потомственное дворянство – очень «юное» и «благоприобретенное» после получения отцом ордена Святой Анны, внутренне ни от чего не защищало. Наоборот – с поляками, шляхтичами спокон веку, ему неловко и он всячески понятием «дворянства» щеголяет – видимо, подавая знак: «я – ваш, мы – одной крови». С уголовниками – дворянство только помеха. Он – чужак. Пусть-ка господа тоже пострадают, как мы! – считают уголовники.
Так в Мертвом Доме у Достоевского, в котором с детства, похоже, «гормон радости» не прижился, появляется подозрительность и желчность, но и пристальное внимание к страданиям окружающих – в чём причина их озлобленности, старается он понять.
Если Токаржевский с друзьями сумели как бы стеклянной стеной отделить себя от порока и сохранить благостность духа – разумную, не «медоточивую» - то Достоевский окунается в духовный мрак, который его окружал. Это – его «сошествие в ад», но, подобно Христу, он не вознесётся над ним осветлённым, а, напротив, адские миазмы хлопьями потянутся за ним на всю жизнь.
И некий, уж вовсе настырный адский обитатель, тот, кого мы постоянно называем «подспудным бесом», увязался за Достоевским на вечную его муку.
Это он, надёжно и глубоко таясь в подпольях души Великого Писателя, нашёптывал, подталкивал, «благословлял».
Это он напоминал всю жизнь Достоевскому «сошествие в ад» и всё, что ему довелось там увидеть. А, главное – что от существования этого внутреннего ада у обитателей Мёртвого Дома, собственно, никаких «обрушений небес» не произошло – «отбудут каторгу и станут такими же, как прежде», потому что каторжные годы как ржа – её не вытравишь…
Мы предлагаем вниманию читателя названную книгу Токаржевского, главным образом потому, что с её помощью узнаём о всех унижениях и страданиях, перенесённых Достоевским на каторге едва ли не гораздо больше, чем читая автобиографичные, но всё же беллетризированные «Записки из Мёртвого Дома». Книга Токаржевского уже потому кажется правдивой и объективной, что это «взгляд со стороны» на каторжанина-Достоевского, о котором поляки и ведать не ведают, что он – будущий Великий Писатель.
Более того, невдолге после каторги Достоевский женится на М.Д. Исаевой. Слишком маленький временной промежуток отделяет события, описанные Токаржевским, от «кузнецкого венца». Брак с Исаевой оказался как бы разновидностью каторги как для Достоевского, так и для Марии Дмитриевны. Да это и не могло быть иначе. Вчерашний узник Достоевский, о котором читаем в книге Токаржевского, вряд ли мог измениться за столь короткое время, что прошло до его женитьбы, и истоки его раздоров с М.Д. Исаевой приходится искать именно в отголосках психологии, окончательно сформировавшейся в трагических условиях.
Брак был обречён с самого начала.
Это был именно трагический брак.
Чувствительная, умница, Мария Дмитриевна не могла этого не уловить и, видимо, не случайно в преддверии своей кончины в порыве ярости называла мужа «бесчестным каторжником».
Думается, книга Шимона Токаржевского, приведенная нами в приложении, может навести читателя на многие размышления.
Итак – слово Шимону Токаржевскому…
|
|