|
Детский лагерь на новый год, зимние каникулы в подмосковье - Объединенное Королевство Детский лагерь на Новый год. Наш зимний лагерь в Подмосковье рад принять гостей возрастом до 17 лет. По прибытии мальчикам и девочкам необходимо будет прийти небольшой тест на знание английского языка.
На правах рекламы: |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Александр Лейфер
ЛИЧНЫЙ ФОНД,
или
Отпуск на Канарских островах
Страница 3 из 3
* * *
Последние года полтора я работаю только дома и, когда устают глаза от писанины, начинаю тыкать в кнопки своего старого телевизора - чтобы отдохнуть минут 20-30. Кнопок у телека восемь, и вот чаще всего - нажмёшь восемь раз, допустим, днем, и восемь раз наткнешься на что-либо американобразильско-мексиканское - одинаково картонное и безликое. По всем каналам идёт методическое, ежедневное, многочасовое оболванивание зрителя, к коему принадлежит большинство населения. А ведь, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? И если их тушат - тоже. Зачем, например, была потушена многолетняя телепередача «Очевидное-невероятное»? Или, если взять местный омский уровень: кому помешали телепередачи «Мир книги» и «Третий звонок»?
Нет у меня надежды на телевидение. Выход по-прежнему в книге, я знаю это твердо. И, к счастью, не я один. То, что в последнее время люди как-то по-особому тянутся к ней, покажу на простом примере.
В 1967 году я вернулся после учебы в Омск и сразу же записался в областную Пушкинскую библиотеку, с тех пор её читатель – 37 лет. И совсем недавно впервые около получаса стоял в очереди, чтобы сдать пальто в гардероб Пушкинки: там не было мест! Отзанимавшиеся в читальном зале спускались за своей одеждой, и освободившийся номерок тут же передавали очереднику. Единственная в моей жизни очередь, в которой я стоял и не только злился, по параллельно и радовался самому её существованию: люди, преимущественно молодые, стояли в очереди к Книге.
Спросите любого библиотекаря любой даже самой маленькой библиотеки, и вам скажут: книговыдача в последние годы возрастает. Да, я предвижу контраргументы: читают старшеклассники и студенты, т.к. не хватает учебников; читают пенсионеры, т.к. у них не на что, как раньше, подписаться на журналы; больше стали ходить в библиотеки, ибо дороги стали книги в магазине и т.д. и т.п. Знаю я всё это. И всё-таки люди читают! Не тупо глазеют в ящик на бесконечных грудастых красоток с их до приторности мужественными партнёрами, не наблюдают за бесконечным битьём ногами по мордам, а читают, читают...
А какие удивительные книги, совершенно немыслимые ещё лет двадцать назад, появляются на прилавках магазинов! Они сверкают, как драгоценные камни, среди глянцевообложечного навоза полупорнухи и сделанных левой ногой триллеров. Навскидку назову несколько - только те, что попали в последнее время на мои полки.
Уже упоминавшееся красноярское 15-томное собрание сочинений моего любимого Виктора Астафьева с его же весьма пристрастными, будоражащими, вызывающими на спор комментариями.
«Грасский дневник» Галины Кузнецовой, последней возлюбленной Ивана Бунина. Сокровенное, но и тактичное одновременно повествование, впервые у нас изданное, - подарок всем, кто, как и я, ловит любую подробность из жизни автора «Окаянных дней» и «Тёмных аллей».
«Бодался телёнок с дубом» Александра Солженицына.
Прекрасно изданный словарь «Русская философия».
Трехтомные «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской - книга, по-настоящему… с карандашом в руке прочитать которую, - это, пожалуй, всё равно, что еще один институт закончить.
Том избранных стихотворных и прозаических сочинений и рисунков нашего Аркадия Кутилова «Скелет звезды», вышедший в Омске в 98-м.
Недавно, как захватывающий роман, проглотил я объёмистый документальный сборник «Небесная арка. Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке», присланный из Питера её составителем - известным литературоведом К. М. Азадовским. История короткого (заочного!) знакомства двух поэтов интересна не только с литературоведческой стороны, она высвечивает и чисто человеческие грани этих незаурядных личностей, потрясает своей драматической глубиной, духовностью, интеллектуальным накалом. Неистовством нашей Марины и мужеством Рильке (переписка была прервана его смертью от белокровия).
И на фоне истерических воплей о гибели культуры подобные книги всё выходят и выходят!.. Хочется верить, что это неостановимо.
* * *
Вернусь к тому, о чём рассказал в начале этих заметок, - к юбилею своего знакомого поэта. Я хотел было тогда совместить полезное с приятным- встретиться на этом вечере с одним литератором из «параллельной» писательской организации и забрать у него вычитанную корректуру. Попытался договориться об этом по телефону.
- Я? На юбилей?! - кричал он мне в трубку. - Да ты что? Да ведь там здороваться придётся с... (и перечислил с полдесятка своих коллег по писательскому Союзу). Да я и на собрания из-за этого стараюсь не ходить - чтоб не здороваться...
Вот чего я больше всего боюсь - вражды, отчуждённости, недоброжелательства со стороны товарищей по литературному цеху. Нашим коллегам из местной организации Союза писателей России (в шутку я зову их «братья по разуму») труднее, чем нам. Их гирями тянут вниз не самые лучшие «традиции» СП СССР - этого «министерства литературы», пронизанного в последние годы своего существования номенклатурностью и групповщиной. Взаимная неприязнь, царящая среди наших коллег, стала уже выплёскиваться на страницы местных и московских газет. Нездоровая обстановка в местных организациях СПР не только в Омске, но и в Тюмени, Вологде, Орле, Иркутске, Красноярске, Смоленске... Горько наблюдать всё это. И если вдруг я почувствую, что нечто подобное начинается и у нас, - тотчас же сниму с себя все свои председательские «полномочия» и присоединюсь к тем, кто ни на какие юбилеи и собрания не ходит. Займусь исключительно личными литературными проектами, которых у меня в голове трепыхается ещё немало, но которые пока по разным причинам всё откладываются да откладываются...
Но пока, слава Богу, я счастлив, что в нашей писательской организации окружен талантливыми людьми, являющимися моими настоящими друзьями и единомышленниками.
Не так давно была в телевизоре такая, как сами телевизионщики говорят, «картинка»: Ахмадулина целовала... Распутина. Ни за что бы не поверил, если б не видел это собственными глазами. В тот вечер Валентину Григорьевичу вручали премию Солженицына. Потом «Литературка» в своём отчёте с вручения акцентировала внимание не столько на самой премии (и так ясно, что она более чем заслуженна), сколько на том, что чуть ли не впервые за десять лет «встретились два враждующих писательских лагеря». На том, что взглянули друг на друга наша Василенко и руководитель «идейно» как бы «оппозиционного» Союза Валерий Ганичев.
А ведь ещё недавно, осенью 97-го, сидел я с гостевым приглашением в кармане на выездном омском пленуме «их» Союза, слушал ораторов, смотрел на тех же Ганичева и Распутина, державно, по-генеральски расположившихся в президиуме. И вспоминал Иркутск конца 1971 года, косматого хмельного Сашу Вампилова, познакомившего тогда меня с не таким еще знаменитым Распутиным. Вспоминал иркутскую газету, где именно в те дни, в ноябре 71-го, были впервые «с продолжением» напечатаны «Уроки французского», задымлённый десятками сигарет номер «Ангары», где я ночью, проводив сильно тяжелую ораву гостей и подержав голову под холодным краном, начал наконец читать эту газету. И не смог потом заснуть до самого утра, несмотря на усталость...
- Слушай, - ткнула вдруг меня в бок сидящая рядом знакомая библиотекарша, тоже пришедшая на писательский пленум посмотреть на столичных знаменитостей, - а ведь все они ведут себя так, будто вас и не существует.
Я отшутился, вытащив свой пригласительный билет, - мол, не тайком сюда пришёл, а раз пригласили, - значит, всё-таки помнят, имеют, так сказать, в виду. Но сам подумал, что замечено-то точно.
Трёх лет не прошло - начались демонстративные великосветские поцелуи. Поцелуи, конечно, не показатель, но плохой мир всё же лучше хорошей войны.
Мы же тут, в наших омских палестинах, хоть и не целуемся, но и врагами нас никто пока не называет - повода не даём. Не смешим честной народ - не играем в литературную борьбу местного разлива, не шумим, как воробьи в вениках.
Да, разные мы люди. Но ведь это не повод для того, чтоб собачиться. Наоборот, хорошо: стало быть, не сбылась заветная мечта Козьмы Петровича Пруткова о введении единомыслия в России. Не ввели - как ни старались семьдесят с лишним лет.
А читателю наплевать, в каком мы Союзе, читателю хорошие книги подавай...
* * *
Должно быть, раз уж об этом упомянуто, стоит рассказать о своих личных литературных заботах на сегодняшний, так сказать, день. Хотя говорить об этом побаиваюсь - уже обжигался. Скажешь, что пишешь одно, а получается потом совсем другое или (что - увы - чаще всего) не получается вообще ничего.
Одну за другой начал две вещи. Первая называется «Богородская трава» (выше о ней уже было сказано). Начать другую натолкнуло меня то, что вдруг один из местных государственных архивов настойчиво стал предлагать мне открыть у них свой личный фонд. Прежде всего поразил сам факт: где-то, на каких-то полках будут копиться связанные со мной и с моими делами бумаги - рукописи, десятки писем от разных людей, личные документы, материалы к вышедшим книгам... Я же в это время буду продолжать жить своей жизнью. А когда в конце концов отведённое мне время закончится, на эти полки переместятся и другие мои бумаги и документы, которые были мне нужны до самых последних дней. И, может быть, когда-нибудь потом кто-нибудь любопытный станет перебирать всё это...
Не скрою: особый шарм данной истории (в моём, во всяком случае, понимании) придаёт то обстоятельство, что лежать мои бумаги будут не где-нибудь, а в здании бывшего архива обкома КПСС. Именно там располагается теперь госхранилище, заинтересовавшееся моей скромной персоной. А ведь при коммунистах мне, беспартийному, по инструкции и входить-то туда было нельзя. Сотрудники архива ставили свои подписи под секретным стандартным предписанием, где ясно было сказано: «Хранить в строжайшем секрете... все сведения, касающиеся Омского обкома ВКП(б) и его работы, ни под каким видом их не разглашать и ни с кем не делиться ими». Но, как говаривал Карамзин, в России всегда было спасение от дурных законов - дурное их исполнение. Конечно же, когда мне требовалось, я входил под эти священные своды. Но каждый раз - только в порядке исключения и благодаря особому расположению ко мне милейшей директрисы сей партийной цитадели - Веры Францевны Садовской (1921-1979 гг.). Если бы не Вера Францевна (царство ей небесное), если бы не моя профессиональная журналерская наглость, не пустили бы и на порог.
А вот теперь разлягутся мои легкомысленные бумаги рядом с протоколами партийных собраний, стенограммами отчетно-выборных конференций и прочими совсекретными коммунистическими документами. Полный кайф, как говорит мой младший сын.
Подготовка предназначенных для архива старых бумаг, напоминающих многие обстоятельства, связанных с десятками интересных людей, и натолкнула меня на идею еще одного сочинения; называться оно будет, как, может быть, кто-нибудь уже догадался, «Личный фонд». Смысл у названия, конечно же, «многослойный». Написал вчерне пару глав, пока на этом остановился.
В эту «пару глав» вошел рассказ о том, как и зачем я впервые попал в партархив (здесь как раз и будет о Вере Францевне Садовской), и рассказ о замечательном художнике Коле Брюханове, о моих, хоть и мимолетных, но таких для меня значительных встречах с ним. Написаны также первые страницы о коллеге и друге Брюханова - Николае Яковлевиче Третьякове - талантливейшем и значительнейшем омском художнике. А с ним познакомил меня не кто иной, как Вильям Озолин - поэт и мой многолетний друг…
* * *
С чего это вдруг я решил писать о Брюханове? Да просто потому, что сравнительно недавно был на посвящённом художнику вечере воспоминаний, который проходил прямо на его выставке, в музейном зале, где со стен смотрели на нас его прекрасные полотна.
О Брюханове я узнал впервые в Казани. В 1962 году, закончив школу, уехал туда учиться в университете. Читал я тогда много, зверски много. Научная университетская библиотека, второй читальный зал, её генеральный каталог и справочно-библиографический отдел - пожалуй, главное из того, что было тогда в моей жизни. Я выжал из этого всё, что было можно, и, пожалуй, данный пункт собственной биографии - единственный, в котором мне не в чем самого себя упрекнуть: правильно читать и пользоваться библиотекой научился именно в студенческие годы.
При этом оговорюсь, что неким сухарем и книжным червём представлять меня не стоит. Я был не дурак выпить, ходил с друзьями на погрузку-выгрузку, бывал в казанских театрах и на концертах, «на полном серьёзе» с первого же курса ухаживал за своей будущей женой, которая училась со мной в одной группе. Мы с ней не пропускали ни факультетских вечеров, ни просто субботних танцулек в нашем общежитии. Кроме того, я довольно активно печатался в газете «Комсомолец Татарии», уже пописывал кое-что и «для души»... Но со скучных лекций сбегал чаще всего не куда-нибудь, а всё в тот же тесный читальный зал № 2, находившийся на втором этаже старинного, расположенного в университетском дворе библиотечного корпуса, построенного еще самим Лобачевским в те времена, когда он был ректором Казанского университета.
На дворе стояли весёлые хрущёвские времена. В студенческих столовых Казани хлеб был бесплатным, стала большой, двухтетрадной «Литературная газета», а все «толстые» журналы продавали в киосках «Союзпечати», шла вечная интеллигентская охота за хорошими книгами. Я ходил зимой в осеннем пальто (после Омска погода в Казани казалась мне помягче), книги покупал редко, но в воскресный день всегда находил пятак на газету «Правда». Именно ЦО (центральный орган) родной партии был, выражаясь её же языком, моим «компасом в книжном море»: по воскресеньям выходила полоса «Литература и искусство», и я, прочитав её, шёл на другой день всё в тот же второй читальный зал и заказывал всё, что в этой самой полосе ругали её записные литкритики. Попадание было всегда в яблочко: хлеб свой эти «наемные убийцы» ели не даром, нюх у них был чуткий - стойка делалась обязательно на что-то свежее, интересное, необычное и - как правило - талантливое. «Правде» (иногда с этой же целью - получить подобную «кривую» ориентацию - я заглядывал ещё и в «Советскую культуру») обязан я нужным направлениям в чтении, самообразовании - самообразовании литературном, а в конечном итоге - и политическом. Думаю, что так же поступали тогда сотни и тысячи других молодых людей во всём нашем огромном СССР. Спасибо тебе, «Правда», «любимая газета миллионов» (кажется, именно так рекламировали ЦО в период подписных кампаний)!
(В скобках замечу, что был ещё один источник, но уже не искажённый, не такой, как «Правда», которую следовало понимать с точностью до наоборот, а вполне прямой и самодостаточный - мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», именно в мои студенческие времена с продолжением печатавшиеся в «Новом мире». Номера журналов, зажимаемые Главлитом (т.е. цензурой), обычно задерживались, порой надолго, на несколько месяцев, сам текст, как мы теперь уже знаем, подвергался жестокой кастрации. Но тем не менее - получив очередную книжку «Нового мира», я начинал читать её именно с Эренбурга, а читая, клал рядом лист бумаги и выписывал на него фамилии совершенно незнакомых, не встречающихся в читаемых нам университетских лекциях писателей, художников, философов - и тут же шёл искать эти фамилии в каталожных ящиках нашей замечательной библиотеки. И опять же уверен, точно так же делали тогда многие тысячи других советских читателей. А я плюс ко всему ещё изобрел себе тему курсовой работы, связанную с историей оформления (оформления!) отечественной периодической печати советского периода и по этому поводу выправил разрешение этой самой периодической печатью пользоваться. И это в то время, когда студентам журналы и газеты, выходившие с 1918 по 1958 год, не выдавались. И директор библиотеки отношение мое подмахнул! Хоть, конечно же, знал, что я там мог вычитать. Многое из журналов этого периода начало перепечатываться только во времена перестройки, а кое-что перепечатывается и сейчас.)
Так вот, о своем земляке Брюханове я узнал именно в Казани. Мой дружок - учившийся в нашей же группе Витька Лукашов, такой же запойный книгочей и воскресный ходок за центральными газетами, как и я, со словами «Смотри, что там у вас творится», сунул мне под нос «Совкультуру», где была напечатана неподписанная (но довольно для неподписанной большая) статейка про омских художников, про какую-то их скандальную выставку, вызвавшую якобы возмущение омских зрителей тем, что произведения, на ней показывающиеся, искажают образы советских людей - наших славных современников. Фамилия Брюханова упоминалась неоднократно, причём каждый раз в ругательном контексте. Подписи под статейкой, как я уже сказал, не было, значилось лишь: «Омск». Пахло от всего этого нехорошо.
Но я вряд ли запомнил бы эту заметку, не попадись она мне на глаза ещё раз. Причем произошло это лет через десять и не где-нибудь, а... в мастерской самого Брюханова, и показал мне её не кто-нибудь, а сам Коля. Но сперва об одном разговоре, который произошёл после того, как в самом начале 1969 года меня, литсотрудника «Омской правды», перевели работать из отдела информации в отдел культуры, в результате чего я стал чаще бывать на различных художественных выставках и писать о них. Что, оказывается, тотчас же было, кем надо, замечено.
Лет тридцать с лишним уже прошло, а вспоминать об этом разговоре до сих пор неприятно. Разговаривали со мной два корифея местной художественной жизни. Оба уже отправились в мир иной, поэтому обойдёмся без фамилий. Впрочем, не в фамилиях и дело, а в самой атмосфере лет, в самой обстановке...
Убей не помню, для чего я пришёл в Дом художника в тот раз. Должно быть, и скорее всего, - на очередной вернисаж. Видимо, ходил с блокнотом возле картин, задавал вопросы. И как-то незаметно обнаружил, что со мной знакомятся, говорят, что, мол, читают мои публикации, спрашивают, почему никогда не захожу в мастерскую? И тут же приглашают и ведут из зала куда-то наверх. И вот я уже в мастерской одного из вышеуказанных корифеев (а второй - рядом), и уже чаёк кипит, и кое-что покрепче появляется. И без особых подходов, мягко, но вполне чётко меня начинают «ориентировать»: про кого не надо писать, про кого надо - это, как бы само собой вытекает из создавшейся ситуации: конечно же, писать надо про хозяина мастерской, про его коллегу, в чью мастерскую мы вскоре переместились. («Вы почаще, почаще приходите, - мы вас со всеми познакомим».) Но главное не это, главное - чтоб я усёк и запомнил, про кого писать не надо. Не надо про Брюханова. Не надо про Третьякова. Про Кукуйцева. Про... И куда, помню, подевались у моих собеседников и академическая мягкость и внешняя мудрость, и неторопливая вежливая манера в разговоре - всё, что так приличествовало их сединам и положению. Всё сдуло той злобой, с какой произносились эти фамилии. «Это уже клиника, психобольница... Это деградация... Экспрессионизм... Хулиганство... Формализм...» Действовал на пожилых мастеров кисти и коньячок, я же мог тогда выпить (особенно - на халяву) хоть ведро. И, конечно, тут же сработала старая студенческая, воспитанная газетой «Правда», привычка - воспринимать такие оценки «с точностью до наоборот». Визит в мастерские маститых только подхлестнул моё желание побыстрее познакомиться с Брюхановым и Третьяковым.
...Прошло ещё с полгода. И я стал бывать в брюхановской мастерской.
Впервые меня привёл сюда поэт Разумов, тоже Николай. И потом мы приходили к Брюханову чаще всего вместе с ним. Садились в знаменитые брюхановские, выделанные из корневищ кресла, отогревали принесённым вечно хмурого, вечно чем-то угнетённого хозяина, а потом, посидев, шли к картинам, разворачивали их от стен и смотрели, смотрели, смотрели... В тот же раз Брюханов был на взводе, он разомлел - и не только от выпитого, а и от того, что мы особенно долго ходили по мастерской и в который раз смотрели его вещи. Они все тогда стояли там - некупленные и непристроенные: и «Доярки», и изруганный вдоль и поперёк за «искажение образа» и формализм «Ветеран войны» - любимая моя брюхановская работа, и «Портрет архитектора», и «Славянский марш». Мы смотрели и, конечно же, что-то говорили при этом друг другу.
И тут Брюханов полез куда-то в стол, долго что-то там искал, вытащил какую-то папку, принялся ковыряться в ней. «Давно хотел тебе показать, вот посмотришь, - бормотал он при этом, - почитаешь, ты же грамотный...». Наконец он вытащил газетную вырезку , всю потрёпанную, захватанную и потертую на сгибах, - видимо, вытаскивалась и читалась она часто.
«Нет, вы скажите, чё им от меня надо? Чё им надо?» - всё повторял Коля, пока я читал текст, с изумлением узнавая его. Это была та самая статейка из «Советской культуры», которую когда-то, лет десять назад, сунул мне под нос мой кореш Витька Лукашов в Казани в читальном зале университетской библиотеки.
«Нет, ты мне скажи: чё им от меня надо?» - продолжал наседать на меня Николай. Что я мог ему объяснить?..
... Это мистика, но ещё лет через пятнадцать, когда давно уже не было в живых Брюханова, но когда наконец его помаленьку начали вспоминать, история с этой газетной статейкой вновь вылезла на свет божий и вновь коснулась меня. Было это незадолго до смерти близкого мне человека, имя которого я называть тоже не хочу. Не помню, в связи с чем в нашей литературной компании заговорили о Брюханове, и я рассказал историю о хранившейся у него затёртой вырезке. Тут же, конечно же, стали гадать, кто всё-таки написал эту злосчастную статейку, которой покойный художник придавал такое значение, - ведь раз под ней стояло «Омск», значит, наверняка, и писал кто-то из местных. Кто?
Разговор был застольным, перескакивающим с одного на другое. И уже в конце вечера (или вернее сказать - в начале ночи) тот самый человек, имени которого я сейчас не хочу называть, уже в прихожей, одеваясь, сказала, когда мы остались вдвоём: «А ведь это я». - «Что «я»?» - «Я тогда написала в «Совкультуру»...» - «Как же ты могла?» - «А очень просто. Вызвали к редактору, а там у него собкор «Культуры» сидит по нашему западно-сибирскому «кусту», из Новосибирска специально приезжал. Ну и заставили... Думаешь, меня это не мучает?»
«Ладно, замнём для ясности», - сказал я тогда своей старой подруге. Хотя сказать нужно было совсем другое. Надо было сказать, что после этой распроклятой заметки ею было написано столько смелого, яркого и неземного, столько пережито и так много сделано добрых дел, что грех давно и с лихвой замолен. Надо было всё это сказать. Но не сказал. А теперь уже не скажешь - некому. Года через полтора похоронили мы и её. Встретилась ли она там с Колей? Он-то простил ли её?..
...И последнее. Передо мной - красивое «Приглашение», по которому я пришёл на уже упоминавшийся в самом начале рассказа о Брюханове вечер воспоминаний. «Уважаемый А. Э., - сказано в нём, - приглашаем Вас на выставку, посвящённую 70-летию со дня рождения Николая Михайловича Брюханова (1928-1979)... 26, 27, 28 февраля на фоне выставки пройдут Третьи омские искусствоведческие чтения «Н. М. Брюханов и его время».
Брюханов и его время... И наше, стало быть, будь оно все неладно!
А рядом - программа чтений «Брюханов и его время». Переписывать её здесь нет никакого смысла, но названия нескольких сообщений всё же приведу. Например, «Творчество Н. М. Брюханова. Монументальные тенденции». Или: «Анализ пространственно-временной структуры работы Н. М. Брюханова «Северянка». Или: «Проблема антологизма художественной картины мира (к истории малоизвестного портрета кисти Николая Брюханова)».
Знал бы всё это Коля. Послушав такие доклады, он первым делом, конечно же, постарался бы побыстрее и покрепче «накушаться» - чтобы прочистить мозги от всех этих искусствоведческих сложностей. Шутка.
А вот это уже совсем не шутка. В программе данных чтений названо такое, например, сообщение - «Культура и власть: государственно-политический контроль за творчеством интеллигенции (от оттепели к застою)». А рядом значится и сообщение о первой зарубежной выставке омских художников. Оно бы ничего, но пикантность момента заключается в том, что второе сообщение - о выставке в Пеште - сделала госчиновница высокого ранга, которая в описываемые времена как раз и была среди тех, кто осуществлял этот самый госполитконтроль за творчеством Коли Брюханова, т.е. во время худсоветов не пускал на выставки его работы, а то и снимал их с уже развешанных экспозиций. Из сообщения же этого стало ясно, что когда в 1974 году приспела нужда посылать работы омских художников в «братский» Пешт, выяснилось, что посылать-то, кроме тех, кого тут неустанно «контролировали» (т.е. гнобили и всячески зажимали) - Брюханова, Третьякова, Кукуйцева, Штабнова и Черепанова - так вот, кроме них, посылать особенно некого. Произведения так любимых местным начальством правильных и верных соцреалистов за кордоном котироваться явно не будут. Вот ведь какие дела...
В программе этой упоминается и моя фамилия. Предполагалось, что на вечере воспоминаний «Возьмёмся за руки, друзья» что-то скажу и я. Но желающих вспомнить и Колю, и те не такие уж, в общем-то, далёкие времена, было много и без меня. И решил я тогда, что уж лучше вспомню позже - в более привычной, письменной, так сказать, форме.
* * *
Иногда мучительно хочется запечатлеть, зафиксировать на бумаге, оставить в некоей всеобщей памяти человека, пусть ничем особенным и не примечательного, но про которого и вспомнить-то никто, кроме тебя, сегодня уже не сможет. Например, недавно, стесняясь не за себя и даже не за хозяина роскошного кабинета, в котором я оказался по его приглашению, а как бы за саму ситуацию, сидел я в неудобном, утопляющем кресле и пытался участвовать в весьма странной беседе. Нас всё время прерывали - то один за другим входили бесшумные сотрудники с бумагами, которые мой собеседник, цепко оглядев, тут же подписывал, то начинал верещать один из стоящих и лежащих на столе телефонов.
В то, о чём говорится по телефону, я, естественно, не вслушивался. Но этот разговор, который нарочито вёлся вполголоса, наоборот, залез в уши: хозяин кабинета просил узнать для него темы школьных сочинений, которые завтра будут писать одиннадцатиклассники на своем первом выпускном экзамене.
И я вдруг мгновенно вспомнил, как сорок лет назад нам узнала такие же для всех остальных секретные темы таких же сочинений Галя Антипина, вспомнил саму Галю - хорошенькую, длинноногую девушку, жившую совсем недалеко от нашей школы в старинном двухэтажном деревянном доме, принадлежавшем до революции какому-то купцу. Вспомнил, как вскоре после выпускных экзаменов провожал её с танцев. Мы шли по ночной улице нашей окраины, и на свет фонаря прямо перед нами вдруг выскочил откуда-то ёжик. Я поймал его своим пиджаком, и он сердито ворочался на скамейке возле Галиного дома, спелёнутый этим пиджаком, пока я прощался с Галей и наспех целовал её в чуть пахнущие помадой губы. Ёжик, сбежавший потом куда-то через несколько дней, тогда интересовал меня, восемнадцатилетнего дурачка, больше, чем эти губы.
Больше я никогда не видел Галю. Уехал учиться в другой город, а приехав на каникулы, узнал, что она погибла. Галя была велосипедисткой, перворазрядницей. На сборах во Фрунзе она возвращалась вместе с другими с загородной тренировки на базу, и в этот табунок велосипедисток врезался на своем самосвале не справившийся с управлением пьяный водитель. Погибла только наша Галя, в тот же день она умерла в больнице. Об этом рассказал мне наш одноклассник Владька, который жил в том же деревянном доме на 2-й Линии, что и Галя. При этом он добавил, что мать Гали сошла с ума и находится в психиатрической больнице, а её муж (Галиным отцом он не был) куда-то делся, и их квартира стоит пустая. Не верить в сумасшествие Галиной матери было никак нельзя, т.к. Владькина мать работала медсестрой в той самой психобольнице. Больше никого в этой семье не было.
И вот я, седой и уставший, чёрт знает что только не повидавший и кого только не похоронивший, сижу и вспоминаю промелькнувшую когда-то в моей жизни коротко стриженную девушку Галю, и сердце сжимается от простой мысли, что скорее всего к ней и на могилку-то давно уже сходить некому...
Лица её не помню, фотографии нет. А на выпускной коллективный снимок она не попала да и попасть не могла, поскольку ушла из нашей школы, преобразовавшейся в одиннадцатилетку, в вечернюю и доучивалась там, днём работая секретаршей в каком-то районо. Именно там, на службе она и узнала тогда для нас темы выпускных сочинений. А мы, оповестив всех до одного в нашем классе, всю ночь готовились потом к этому сочинению. Я, помню, писал что-то про лирику Пушкина.
Куда же ты делась, Галя?..
* * *
Давно уже собран материал для большого очерка (может быть, это получится целая книга) «Этот странный генерал Казимирский». Жандармский генерал Яков Дмитриевич Казимирский, который одно время жил в Омске, действительно был для своего времени, а главное положения, человеком странным. Вся Россия в николаевские времена была поделена на восемь жандармских округов (примерно, как нынче плюс Туркестан, ведь новое - это хорошо забытое старое). Он руководил самым крупным округом - Сибирским. Большой пост и голубой мундир не мешали ему дружить со многими жившими в Сибири на поселении декабристами, с риском для себя помогать им. Когда-то, собирая материал о Казимирском в архивах и библиотеках не только Омска, но и Тобольска, Москвы, Ленинграда, я заранее ломал голову - как же мне ухитриться и рассказать в положительном ключе о жандарме, царском, так сказать, сатрапе, и рассказать так, чтобы это можно было потом напечатать. Сейчас этой проблемы не существует: пиши, о чём хочешь. А вот не пишется... И вот лежит уж который год эта толстенная папка с собранными «казимирскими» материалами и мучает меня самим своим существованием.
Почему так получается? Почему подолгу, порой месяцами я не притрагиваюсь к самой главной своей работе? Сказать, что мне не хватает на это времени, значит, сказать только половину правды. Да и вообще - чисто внешне у меня сейчас прекрасные условия для работы. Может быть, впервые в жизни я получил возможность сесть за письменный стол (а их у меня теперь, как и мечтал когда-то, целых три! - очень удобно, когда делаешь сразу несколько дел), сесть и... закрыть за спиной дверь. А где и как я только не писал до этого - в читальном зале библиотеки, в редакционном кабинете после рабочего дня, в квартире уехавших родственников, на собственной кухне, когда семья угомонилась и заснула, в проходных комнатах... Чаще всего в это время за моей спиной ходили, разговаривали, в лучшем случае - похрапывали...
А теперь в моей комнате (как-то стесняюсь называть её кабинетом - ведь я не профессор, не зубной врач и не начальник) наконец-то собраны все мои книги, протяни руку - и бери любую. Тут же рядом - все бумаги, архив, заготовки. Одним словом, - сиди, пиши! А пишется плохо, медленно. Внешняя причина этому всегда найдется: то очередная заказная книга (жить-то на что-то надо), то дела писательской организации, то обещание прочитать чужую рукопись... Но ведь рано или поздно и заказная книга заканчивается, и дела все как-то сами собой переделываются, и рукопись прочитывается. И остаешься один на один с самим собой. И с «Богородской травой», и с «Личным фондом», и с Яковом Дмитриевичем Казимирским. И, если уж совсем начистоту, то времени на них много и не надо. Два, три, четыре часа - не в день! - хотя бы в неделю. И дело бы потихоньку пошло.
Но пока не идёт. Или идёт плохо, с натугой, в лучшем случае - рывками. Нет в моей жизни, плюс к «кабинету», другого, видимо, главного - душевного, внутреннего покоя. А у кого он сейчас есть?
* * *
Много лет назад я получил письмо от московского писателя (в прошлом - омича) Виктора Григорьевича Уткова (1912-1988 гг.) - человека, которого считаю своим литературным учителем (о Викторе Григорьевиче, о наших взаимоотношениях и нашей семнадцатилетней переписке рассказано в очерке «Уроки», помещённом в моей книге «Вокруг Достоевского» и другие очерки», вышедшей в Омске в 1996 г.). Видимо, в ответ на какие-то мои жалобы он высказал очень важную, может быть, в какой-то мере и спасительную мысль:
«Ваши беды - пустяки. Не придавайте им особенного значения, конечно, неприятно, но что поделаешь. На пути наших кораблей столько подводных рифов и мелей, что никакая искусная лоция не спасет от них... Самое главное - это работать, не теряя веры, что твое дело нужно, что, кроме тебя, никто другой его не сделает».
Действительно, иной раз сидишь за рабочим столом в спящей квартире и, зная, что на свете уже написаны миллионы книг, зачем-то пишешь ещё одну. Может быть, только это несколько наивное убеждение (кроме тебя - никто другой) и спасает от соблазна махнуть рукой на всё, лечь спать, а наутро заняться каким-либо другим - более приятным и прибыльным - делом.
Омск, 2000-2004 гг.
|
|