| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Мэри Кушникова
КАРТОЧНЫЙ РАСКЛАД
Повесть
Я только начала засыпать, как Виктор застонал и позвал: «Лю-а». После ранения и последующего инсульта он многие буквы не выговаривает.
Так, значит, надо приподнять подушку или повернуть его на другой бок.
Теперь я спала на шелковой зеленой кушетке, которую полюбила с первого дня, когда мы вселились в эту грандиозную спальню с широченной кроватью и неким осовремененным намеком на балдахин. Теперь на нашей двуспальной кровати спит Виктор. Пока я добралась до него, он еще два раза раздраженно позвал: «Лю-а», «Лю-а».
Подошла к нему, тихонько взяла за руку и он слабо пожал мои пальцы. За годы нашей совместной жизни – каких-нибудь двадцать лет – он как-то странно усох. Из стройного, подтянутого, всегда выглядевшего мальчишкой, тридцатилетнего мужчины, он постепенно превращался в костистого, узкоплечего, но все же молодцеватого и еще покоряющего дам «кавалера», который более всего гордился своей спортивной выправкой. А теперь…
Теперь я легко повернула его со спины на бок, почувствовав, как некогда литые мышцы одрябли. Он еще раз пожал мне руку и я вспомнила, как мне нравились когда-то эти небольшие с тонкими пальцами руки, я даже приводила их как довод, когда мой отец, потомственный дворянин, строго-настрого скрывавший свое опасное происхождение, говорил про Виктора, что он, «как бы ни пыжился, все равно хамское отродье».
Раздражение отца было понятно – наша с Виктором «помолвка», если это можно было так назвать, длилась чуть не десять лет и временами прерывалась напрочь, по причинам отнюдь не моего нежелания выйти за моего «суженого», а по каким-то таинственным препятствиям, возникавшим в ходе его военной карьеры. В конце концов он даже сказал мне, что жениться раздумал.
За десять лет чувство любой силы укладывается в спокойное русло и я ответила:
- Что ж, может, так и лучше. Хоть останемся друзьями. А то, глядишь, поженились бы и через год ненавидели друг друга…
Виктор вздернул подбородок, - не очень решительный подбородок слабовольного, а потому невероятно упрямого человека:
- Я так и знал, что ты именно что-нибудь подобное и скажешь. Это не я, а ты не уверена в своих чувствах, потому я и раздумал, - найдешь кого поплечистее и тут же бросишь меня…
Не знаю почему, но такой поворот никак не показался мне убедительным и даже меня насторожил: Виктор как бы изворачивался, причем довольно неумело…
Но именно после этой ссоры через месяц мы поженились.
И я все более и более попадала под его обаяние. Мне нравились его шелковистые и очень светлые волосы, янтарного цвета чуть близко посаженые глаза, выражение которых менялось так мгновенно, что меня это даже пугало. Мне нравилось смотреть, как он неумело прихорашивается у зеркала, надев военную форму – она к нему очень шла.
Штатская одежда на нем всегда выглядела «с чужого плеча» (так говорил мой отец), Виктор, что называется, «не умел носить вещи». Да и откуда бы уметь?
Мы с детства жили в одном дворе. Хоть никогда не дружили и даже не играли вместе. У нашей квартиры сохранился парадный вход и окна выходили на улицу, а у него – в каменный колодец двора, и, – уж точно не помню, – кажется, он с отцом и матерью долго жили в густо заселенной коммуналке.
Отец Виктора был обувщик-модельер и обслуживал бомонд той поры, когда даже водитель какого-нибудь среднего чиновника уже считался, хоть косвенно, а причастным к таковому. А мать была – «стряпухой». Так называл ее мой отец.
На самом же деле она слыла персоной о-го-го! Кормила в последние пару лет жизни Вождя Всех Времен и Народов - говорили, что он только ей и доверял, а после него, как бы по наследству, всех его преемников.
Когда мы с Виктором, наконец, поженились, его родителей уже не было в живых, но за десять лет помолвки я успела их узнать, и они не нравились мне, а я – им.
В общем, хорошим манерам обучать Виктора было некому. И теперь, когда его родителей уже не стало, выпады отца в их адрес я считала некорректными – какие уж счеты с усопшими. И иногда даже говорила отцу об этом.
А он, строго глядя мне «глаза в глаза», загадочно усмехался и спрашивал:
- А ты не удивляешься, - как, а, главное, куда выселили из коммуналки жильцов и отдали сапожнику и стряпухе целых шесть комнат?
И я – удивлялась. Потому что у моего отца – мать давно умерла и он воспитывал меня один «в мужском духе», - у моего отца, видного авиаконструктора, который всю жизнь работал в каком-то таинственном КБ, комнат было всего три.
- А почему твой Викентий (папа упорно называл Виктора Викентием, так звали буфетчика его деда а моего прадеда, оставшегося в памяти семьи как вороватый, но исключительной преданности слуга) – так вот, почему твой Викентий вдруг исчезает на два-три месяца и даже тебе не позвонит?
- В самом деле – почему бы? – терялась я в догадках, но полагала, что у него какие-нибудь спортивные соревнования за границей, а, может, и какое-нибудь новое увлечение…
Шли годы, я закончила Иняз, теперь английский и французский были мне настолько подвластны, что я всей родне на удивление, решила стать стюардессой.
А почему бы нет? Отец строил самолеты, а мне почему бы на них не летать? В топ-модели я не годилась, но мои 1,65 см при стройной фигуре, пепельно-золотистых волосах и темных – «как вишни», - говорил отец, - глазах, вполне подошли на конкурсе, так что я легко вжилась в полетно-кочевую жизнь.
И тут возникла проблема: категорически против был Виктор.
- Я – военный, понимаешь, а твои постоянные общения бог знает с кем, а особенно с иностранцами, – подножка в моей карьере. Ты про это подумала?
Подумала. Даже предполагала, что столь долгая помолвка и была, возможно, ответом именно на мое упорство. И – не только…
Потому что случилось непредвиденное. Как-то вежливый баритон пригласил отца по телефону в некое учреждение, которое добрые люди и поминать всуе опасались. Отец пошел по вызову и – не вернулся.
Я рыдала на груди у Виктора и он, успокаивая меня со всей нежностью, на которую только был способен, - ибо из нас двух я была «стороной, которая целует», а он – «только подставлял щеку».
Больше я никогда об отце ничего не слышала. Впрочем, «никогда» – не совсем верно.
Недавно, незадолго перед трагическим покушением на Виктора, его же стараниями, как он меня уверил, я, наконец, узнала, что отец якобы работал в секретном КБ аж в Казахстане, уже после распада Союза, где и умер от тривиальной пневмонии.
Рассказывая, Виктор глядел на меня своими янтарными глазами, в которых даже чуть проступили слезы, но губы – плотоядные губы, которые я так любила, сложились в столь знакомую мне ужимку, которая появлялась в моменты растерянности…
* * *
Обо всем этом я думала сейчас, лежа на зеленой кушетке, - сон ко мне так и не вернулся, – надеясь, что ночь пройдет спокойно и что «Лю-а, Лю-а» не прозвучит больше в ночи.
И еще я кощунственно вглядывалась в непозволительные тайники своего сознания: а, в сущности, любила ли я Виктора? И если любила – то за что?
Может, именно потому, что он всего лишь «подставлял щеку» и был так изворотливо неуловим, когда я пыталась перевести разговор на наши отношения? Которые давно уже были столь интимными, что я убедилась: Виктор непревзойденный любовник…
При его холодноватом, размеренном поведении и упорядоченном до педантизма способе жизни, такие взрывы страсти были просто непредсказуемы, неожиданны, и потому ошеломляли.
Как-то, лежа в моих объятьях, он резко высвободился, подошел к окну и закурил.
- Что? Что? – всполошилась я и подошла к нему, обняла.
- Понимаешь, я наложил на себя аскезу. Когда мне предстоит важное дело, я не могу позволить себе никаких послаблений, никаких вольностей. Ни в постели, ни даже в еде.
- А тебе предстоит важное дело? – робко спросила я.
Как-то так повелось, что он никогда не говорил мне о своих делах. Разве что намеками, как бы вскользь. Впрочем, - и я о своих тоже. Что было естественно: при моей кочевой профессии «монашеское» поведение никто из коллег бы не приветствовал, а умеренно вольное, что царило в нашей среде, взбесило бы Виктора.
- Да, и вот что, - сказал он, - если мне предстоит то, что я задумал, - а раз задумал, значит, сделаю, - ты немедленно уходишь из авиафлота.
Я зажгла свет, на губах его блуждала уже знакомая мне чуть растерянная, не то ужимка, не то улыбка, будто он готовится сказать что-то бесстыдно-циничное, но предпочитает умолчать, - пусть собеседник сам догадывается, что он имеет ввиду.
* * *
На том я, наконец, и уснула в тот вечер. И зачем только ворошу сейчас все это? Неужели мне так уж нужно для самой себя найти оправдание собственному смятению?
- «Пи-и», и опять «Пи-и» - послышалось с кровати и я подала воды.
Снова легкое пожатие руки, неприятно влажной.
* * *
Утро началось, как обычно. Звонки, врачи, процедуры. Теперь, когда Виктор остался не у дел и вообще лишь чудом уцелел после покушения, никто особенно не уговаривал его лечь в Правительскую больницу.
Новый Правитель не имел никаких, ну прямо-таки никаких оснований заботиться о Викторе, и мог лишь сожалеть, что бедняга так некстати остался жив…
Поскольку мне давно уже отведена была роль «первой леди» всего лишь на приемах и официальных выездах, никаких прочих внутрисемейных привилегий мне не полагалось. Мое мнение никто не спрашивал. Даже дочери, пока учатся в престижных колледжах, разумеется, в Штатах, мало во что меня ставят. Так, - придаток к их всемогущему, прославляемому, ублаготворяемому отцу.
Что поделаешь, - у него харизма…
А между тем мне немало что было видно и понятно. Нынешний Правитель, во всей его ничтожности, в сущности, всего лишь косвенная «креатура» самого Виктора, не в том смысле, что Виктор его поощрял, выдвигал, или даже назначил преемником «в случае чего», как это получилось с ним самим при Прежнем Правителе, который Виктора, можно сказать, «сотворил».
И которого Виктор мог спасти, когда поднялся бунт, но – не спас. Даже скорее «подогрел» расправу. Как он рвался к власти – я только теперь понимаю.
Бунт – плохой прецедент. Был один – не замедлит и другой. Неужели же Виктор, проницательность ума которого не уставали превозносить газетчики и подчиненные, не додумался, что новая пена для бритья «Витек», парфюм для мужчин «Витек», - мужские зонтики «Витек» - на первый взгляд пустяковые игры – но они же и детонаторы взрыва, который, как я чувствую, уже давно зреет…
И Нынешний Правитель, многие годы, - ибо Витя позаботился, причем умело, - чтобы его собственное правление длилось неприлично долго, - этот Новый Правитель, которого все это время высмеивали хором и порознь все, кому не лень, в угоду самому Виктору – на то была «отмашка свыше» – теперь навис над страной убийственной угрозой.
И породило его Витино тщеславие, уверенность во всевластии, непреодолимая симпатия к льстецам – причем, чем лесть была грубее, тем убедительнее для него звучала...
Чего стоили маечки с Витиным портретом, который получал в подарок каждый, кто покупал мыло «Витек», так что вся пацанва, предоставив мыло отцам, эти заветные маечки напялила…
Я как-то попыталась поговорить с Виктором. Но он глянул холодным янтарным взглядом из-под тяжелых век и с той самой полурастерянной и полуциничной ужимкой ответил:
- Ты мне просто завидуешь. Ты как была die Stewardess in blauem Dress (он хорошо знал немецкий и эта песенка была в моде), так ею и осталась. Посмотри на себя. Расплылась, ни шика, ни, - прости меня! - интеллекта, чтобы выполнять простейшие функции. Ну, скажем, хождения по музеям, или патронаж над детским приютом. Ну, я не знаю, - посмотри на других, поучись…
Так началось наше отчуждение.
Помню, как-то порылась в шкатулке, которую мне когда-то привез Виктор из Китая. Там хранились тринадцать толстых тетрадей - мои дневники за годы нашей бесконечной помолвки, в которых фиксировался каждый прошедший день. Кто кому первый позвонил. Каким голосом Он говорил – «ватным» (то есть чужим и безразличным) или «нашим», то есть чуть взволнованно и нежно. Кто и как закончил разговор.
… Первая ночь близости в день моего рождения.
… Неловкое «Вы», которое так и повисло между нами со следующего дня и чуть не до самого появления на свет детей, так что мы еще очень долго так и «выкали» друг другу.
А чего стоила твоя мнительность и даже суеверие…
Да, да, я гадала тебе на картах Таро и, как на грех, мои предсказания почему-то сбывались. Тогда ты еще не придумал себе «аскезу», так что, замыслив в общем-то черное дело по отношению к Прежнему Правителю, ты кинулся ко мне:
- Раскинь-ка мне твои волшебные карты!
И я раскинула. И ужаснулась. Виселица, топор и яд легли рядком, перемежаясь троном, скипетром и державой.
- Что будет со Стариком, - спросила я, - ты это хочешь узнать?
- Я уже знаю, - что. Но не знаю – как! – ответил ты с этой страшной твоей усмешечкой, вернее, сейчас это была откровенная улыбка, насмешливо-циничная.
- По картам выходит, что ему не жить! – сказала я, - и ты это допустишь?
- Делай, что должно, и да будет, что будет! – загадочно ответил ты и удалился.
А потом произошло все, что произошло…
И вот уж ты, скованный, сам себе не веря, шествуешь под знамена приносить присягу, прошагав множество зал и коридоров, помнящих венценосных владык.
И тут только, на фоне окружающего величия, я заметила, что ты, в общем-то, даже ниже среднего роста…
* * *
День прошел, как обычно. Звонили дочери из заморских стран, где уже давно проживали и обзавелись будущими кандидатами в мужья.
Вечером предстояло самое тяжкое: омовение. Санитар, которого мы еще содержали при доме, перенес тебя и уложил в ванну розового мрамора.
Ты, который любил пощеголять на публике своей непритязательностью – «я, ведь знаете ли, вырос в коммуналке» - ты страстно любил роскошь. Как бы самому себе возмещая эту самую коммуналку с окнами в каменный колодец двора.
Так что ванну тебе добыли в одном из столичных дворцов-музеев, настоящую, двухсотлетней давности, мраморную, на ножках в виде львиных лап из позолоченного серебра.
И мне предстояло тебя мыть. Мыть твое тело которое до первой близости я так страстно желала, а ты все откладывал этот миг, ускользая, ускользая, как бы боясь слишком прочно связать себя со мной.
Тело, о котором я писала столько безумных слов в угаре неутоления: о детской складочке на белой полноватой шее, о золотистых твоих волосах, которые сейчас все более редеют на макушке, предательски обещая будущую лысину. О необыкновенном жаре, что исходил от тебя, когда мы лежали рядом, так что казалось, будто сверхъестественный очаг пылает в тебе.
… «С-п-у», и опять «С-п-у!» - велел ты, и это значило, что надо потереть тебе спину.
- Не н-а-о к-е-п-о!
Ах, значит, я забылась и терла слишком сильно.
И тут вдруг вспомнила, как давным-давно, в первый год после нашей близости ты пожаловался на озноб и я предложила тебе полежать в горячей ванне. Это было на моей квартире, где мраморных ванн не водилось, но все было оборудовано с отменным вкусом – отец был великолепным дизайнером. Ты оставил дверь приоткрытой и тихонько позвал:
- А спинку потереть можете?
Я вошла и увидела тебя: ты стоял во весь рост и я поразилась твоему пропорциональному, даже гармоничному сложению – обычно, в одежде, пиджаки на тебе морщились, словно на два размера больше.
Только начала тебя намыливать – звонок по телефону. Ведь надо же, страстно ожидавшая столь редких интимных минут, я забыла выключить телефон, и что-то рявкнув в трубку, наконец, выключила.
Но настроение доверительности и томления минуло, ты дверь не запер, и уже лежал по горло в воде – сам, мол, справлюсь…
О, предательский дневник, как некстати всплывают в памяти некогда написанные строки…
… А теперь ты, так скупо позволявший любить себя, лежишь тут - в моей власти. И я терпеливо и не «к-е-п-о» намыливаю поросшие золотистыми волосками руки, ноги, грудь. И не могу не признаться себе, что где-то в очень темной глубинке сознания копошиться маленькая брезгливость…
… «Герой-любовник» - называли тебя дамы дворцовой элиты.
Чем уж ты их привораживал, не знаю. После десяти лет помолвки и десяти лет супружества, прохладно-размеренного с редкими, но бешенными вспышками страсти, мне трудно судить…
Видно, дамы наслышаны были друг от друга только о вспышках. Иные особенности твоего характера оставались им неизвестны.
Омовение закончено. Зову санитара. Вдвоем заворачиваем тебя в мохнатый японский шитый шелком халат, укладываем в постель. Целую тебя в лоб:
- Спокойной ночи, Витя, если что нужно – ты знаешь: я на кушетке рядом.
- А-и-о! – читай, «спасибо», почти засыпая, шепчешь ты.
Я же уснуть не могу. И так каждую ночь.
Решаю ребус: «что было» (то есть, почему и как все повернулось столь неожиданно), «что будет» (когда и куда Новый Правитель выселит нас из этой загородной резиденции, может, на нашу куда более скромную дачу, которую когда-то построил отец, а, может, куда-нибудь далеко-далече…).
И «чем сердце успокоится» (то есть – что с нами произойдет, учитывая стойкую ненависть, обуявшую толпу, называемую народом, которая еще вчера бесстыдно раболепствовала перед тобой)…
Когда я гадала тебе на картах Таро, сакраментальные эти три вопроса казались мне смешными и я внутренне хихикала. А теперь для нас, сегодняшних, ребус решался уж вовсе несложно. Но от этого мне было не легче.
Что было? А было твое неуемное стремление ввысь. Это ты уговорил Старика затеять нелепую карательную акцию против арсаланов в Ледогории, где-то чуть не на Крайнем Севере. Но там водились алмазы - это многое объясняло.
Это ты, - весьма миниатюрный, - рядом с великаном-Стариком, надсаживая голос, грозился: «Мы загоним их на льдины, пусть по океану поплавают. Там самое им место!» И Старик одобрительно кивал.
Авторитет его падал – он дряхлел, и стае, какой является, наверное, любая толпа, требовалась срочно инъекция бодрости, которая горячит кровь, то есть покричать бы вслед кому-нибудь «ату его, ату!».
Требовалась маленькая, быстрая, блистательная «войнушка», чтобы генералам посыпались награды, а перед Дворцом гремело бы победное «ура!». И в перспективе - алмазы.
И все это Витя опрометчиво Старику обещал. И толпа аплодировала. Но Старик был мудр и действовать не спешил. Так что вскоре перед Дворцом появились пикеты и надписи на плакатах требовали: «Старцев – на покой!» и «Ни пяди нашей земли арсаланам – пусть живут на льдинах!».
Вечерами Витя кривенько ухмыляясь, спрашивал:
- Каково? Как думаешь, уйдет Старик или упрется? – из чего я сделала вывод, что с пикетами основательно поработал сам Виктор, хотя и очень осторожно, так что и не догадаешься…
- А если не уйдет? – спросила я.
- Хуже будет! Сейчас самый момент. Я уговорю. Меня он объявил преемником, так что все по закону. Я ведь премьер – так положено!
- А если не уговоришь?
- Тогда его сметут, - не очень уверенно, но все с той же циничной усмешечкой сказал Витя. – Ты что, сомневаешься во мне?
Я не сомневалась. Я уже знала о его тайных вечерних переговорах в нашей же резиденции с пацанвой и юнцами подозрительного вида, в американских кепочках, которые они и в комнате не снимали, и с плакатиками, на которых красовался Витин портрет в адмиральской фуражке – он сам считал, что она более всего ему к лицу.
Вот этот портрет меня особенно и поразил. После дикого испытания лазерных пушек на собственных кораблях, когда погибли сотни людей, адмиралтейская фуражка над ликующим лицом – не слишком ли?
Но когда случилась эта великая беда, Витя укатил в отпуск в Болгарию и все вины и беды свалились на Старика. Собственно, с этого и началось его падение. Якобы именно он приказал провести эти злосчастные маневры – что поделаешь, маразм…
Когда Виктор вернулся, загорелый, улыбчивый, перед окнами уже мелькали более категоричные плакаты: «Старика – на мыло!» и «Витек – наш защитник!», «Ни пяди земли арсаланам!».
Таким образом, «что было» - из серии карточного гадания – куда как ясно…
О бунте и вспоминать не хочется. Старика я любила и уважала, и мне было больно, что Виктор так легко им маневрирует. Расправу толпы с ним пережила как личное горе.
А вот – «что будет?».
Взгляд в окно: опять плакаты. Но иные, вовсе иные тексты на них: «Десять лет войны, а арсаланы - на нашей земле!» и «Тебе, что, Витек, льдин не хватает?».
И в конце концов: «Витек, слезай с трона – твоя льдина тебя ждет!».
Вот так.
Волна кровавого тумана вознесла Виктора и погубила Старика. Она же смела и «обожаемого Витька».
Попробовав крови, толпа жаждала ее еще и еще. А, может, уже поняла: «войнушка» не удалась и все Витины грозные посулы - обман…
Виктор сперва сохранял полную невозмутимость. Но тут произошло роковое!
Уж не знаю как, прорвав охраны и кордоны, в резиденции появился мой Крестный, дальний родственник и старинный друг отца, которого загадочное приглашение в Казахстан тоже не обошло, только что «пневмония» минула.
Он хотел говорить с Виктором, и я устроила эту встречу. Разговор был долгий, шепотом. Крестный принес портфель, который перед Виктором раскрыл, и оба они листали какие-то бумаги. Потом Виктор извинился и покинул кабинет, бросив мне на ходу: «Твой Крестный уходит, иди прощаться».
Костистое Витино лицо как бы съежилось. Челюсти сжаты. Глаза почти закрыты тяжелыми темными веками. Теперь можно было представить, каким он будет в глубокой старости.
Я вошла в кабинет и обняла Крестного. Тот был бледен и взгляд его, суровый, когда я вошла, смягчился. Мне даже показалось, что в нем проглядывала жалость ко мне.
- Люда, если сможешь, приезжай завтра ко мне на дачу. Даже если со мной что-нибудь случиться в эту ночь – все равно приезжай. В Атласе твоего отца, что он мне подарил, лежит для тебя конверт. Только не тяни, приезжай пораньше.
Он (помолчав, как бы раздумывая, продолжить ли разговор): А теперь сядь и слушай, - только никаких реплик и никаких вздохов – уверен: твой, этот, нас подслушивает. Впрочем, здесь, наверное, техники везде хватает. Ты помнишь, когда во время вашей так называемой помолвки он уезжал несколько раз на два-три месяца? Вкратце: в Восточном Берлине шли чистки – многие хотели просочиться через Стену. Помнишь великий шум с расстрелами у Стены? Так вот, это он их организовывал и даже принимал участие. Копии документов обо всем этом я раздобыл, размножил, раздал и разослал по городу. Ну, все! Дай нам бог завтра все-таки свидеться...
Крестный поцеловал меня в лоб и я проводила его до самого его автомобиля. На последней ступеньке он чуть споткнулся и я поддержала его под локоть: «Эх, старость - не радость, надо же, ногу подвернул!» - вздохнул Крестный. Около машины толклись двое в масках. Но они его пропустили и он укатил.
На террасе меня поджидал Виктор.
- Ты знаешь, что сейчас будет? – грозно насупил он брови - Сейчас мне в пору укатить куда-нибудь со срочным визитом, в Ливию, Зимбабве, к черту на рога, к самому дьяволу. Твой Крестный – заговорщик. Но, может быть, - и убийца. Ты даже не можешь представить, что он натворил!
Я могла. Я уже знала. Я слышала гул около резиденции. Ярко горевшие фонари хорошо освещали очередные плакаты: «Расстрельщик, долой с трона!» Как видно, с этими пикетами поработал либо сам Крестный, либо его сподвижники.
И тут-то и произошло непоправимое. К подъезду подкатила Витина, бронированная как танк, машина, и он уже занес ногу, чтобы в нее войти, когда один из пареньков в маске, бесшумно, прицельно и точно выстрелил два раза: в Витин затылок и в висок. Парня немедленно схватили, поднялось несусветное, Витю внесли в резиденцию, ревели сирены машин Скорой Помощи…
Но Витя, как сам о себе говорил, – везунчик. Выстрел в висок попал чуть выше, чем надо бы, чтобы голова разлетелась вдребезги, а выстрел в затылок – чуть ниже, чем следовало, чтобы пробить артерию. Так что жив он остался. Но поврежденный позвоночник приковал его к постели и речь стала «Лю-а-а»…
В Правительской больнице он пролежал долго. Его невольная и негаданная креатура – будущий Новый Правитель проведал его, и не раз, и выходя, значительно качал головой:
- Ох, не жилец он, не жилец! – говорил не очень громко, но так, чтобы окружающие все-таки не упустили ни слова.
Чуть не на следующий день, уже около ворот больницы толпились люди с плакатами: «Долой войну!» и «Расстрельщик, руки прочь от арсаланов!».
Все это походило на дурной кошмар, и я устремилась к Крестному. Он так напугал меня давеча, что я ожидала самого худшего. Ведь я отнюдь не сразу отправилась к нему, как он просил. Но он был жив-здоров.
- Ничего плакатики? – ухмыльнулся он. – Теперь слушай: тебе предстоит долгий и гнетущий период – ухаживать за ним. Я говорил с врачами. Он может протянуть два, три года, пять лет. Но ему будет все хуже. Ты станешь не сиделкой, а нянькой, которая подносит утку. Содержать санитара Новый Правитель не даст. Из верных источников знаю: документ об отречении готов. Твоему Викентию (и Крестный тоже Витю так называл!) подсунут, он подмахнет и не пикнет – все схвачено.
- Зачем ты, Крестный, меня пугаешь? Зачем ты мне это все рассказываешь? Как будто я не знаю, что с нами будет. Лишь бы не то, что со Старцем. Все-таки Витя муж мне и отец девочкам…
- Да будь же ты стойкой! Ты ведь в наш род пошла как-никак! Ты думаешь, мне легко было идти к нему почти на верную гибель? Ты бы видела, как у него губы посинели, когда я показал ему документы и сказал, что теперь они ходят по всему городу, буквально по рукам!
План был такой: если он соглашается на отречение, что я ему предложил, - пусть бы жил себе и жил. Хотя, - об этом потом, прочтешь мое письмо, вот конверт.
Но когда я только заикнулся об отречении, он как глянет на меня бешеными глазами, и рот – усмешечкой: «Рано меня из игры выводите! Кто вашим бумажкам поверит!».
Я: Плакаты про «расстрельщика» видел? Тоже ведь ничего хорошего не сулят. Теперь нет Старца в запасе, - спихнуть не на кого.
Он: Зато есть Вы, - чем не заложник? Нет, здесь я Вас не трону, я устрою процесс над провокатором и врагом народа – а что, в самом деле, «враг народа» – давненько у нас не звучало! Это ведь тоже горячит кровь. Все быдло на Вас и кинется прямо в зале суда и в клочья разорвет! И даже про войну забудут! Да вы не бойтесь, это же я так, сами понимаете, в полушутку. Какие теперь процессы. Вы и так свое отбыли – идите с миром. Кстати, вы ведь с Людой хотите повидаться? Я сейчас позову…
Я слушала, ни жива, ни мертва. Вот, значит, какой поединок разыгрался за дубовой дверью кабинета. Мой Крестный, бывший известный юрист, старик, - сколько ему, далеко-далеко за семьдесят, наверное, - затеял настоящий переворот. И чуть ли не в одиночку…
И теперь спокойно об этом рассказывает, а я удивленно охаю.
Я: И все же ты уехал жив-здоров и сюда никто не явился за тобой? К чему бы это?
Он: Да уже незачем было за мной являться. Маски около машины – мои ребята, афганцы бывшие, уговор был такой: если я выйду и на крыльце оступлюсь, значит, разговор с этим, твоим, не получился, и надо его убирать. Я и споткнулся, ты помнишь? И все вышло, как по писанному.
А теперь слушай дальше: прочтешь письмо и примешь решение.
Я: Какое еще решение?
Он: А вот почитаешь, - поймешь. Теперь иди. Все-таки со мной тебе общаться пока не безопасно.
Я уехала от Крестного чуть не в полуобмороке.
Витя – расстрельщик!
Витя в своем щегольски сшитом кителе – просто провокатор, доносчик, или как это там называется.
Хотя, может, все это просто входило в его служебные обязанности. И он все точно исполнял. Он же так дорожил своей военной карьерой…
Закрыв глаза, представила Витино лицо былой, более счастливой поры. Он наклонялся ко мне, отводил у меня со лба выбившуюся прядь, которая всегда падала на глаза, и целовал. Долгим, нежным, потом все более яростным поцелуем, пока я не забывала обо всех обидах и ощущала лишь мгновение полного обладания им. Потому что в такие минуты он уж точно был мой! Только мой!
Вспоминала, как после подобной ночи, накануне праздника Большой Победы Века, я стояла рядом с ним на трибуне и совсем непривычное суетное тщеславие охватило меня, когда на реющих знаменах увидела его лицо, очень милое, улыбчивое, даже чуть застенчивое…
Ну да, - застенчивое. А вчера, вчера…
Нет, не даром дамы зовут его «герой-любовник»…
«Герой-любовник» на реющих знаменах. И эти трогательные маечки с его портретом, и поперек – «Витек»…
В тот час эти идиотские маечки, которые, как я теперь поняла, немало щепочек подкинули в давно тлеющий костер, казались мне даже умилительными…
* * *
Письмо Крестного я решила прочесть дома. В машине бдительный водитель, который мне еще почему-то полагался, нет-нет, а поглядывал через зеркальце в мою сторону. От охранника мне, к счастью, удалось отговориться. Теперь, когда Виктор отрекся, мне охранник уж точно не положен…
Дома заперлась в ванной, открыла краны на всю мощь, и вскрыла письмо, строго-настрого наказав санитару ни на мгновение не отходить от Виктора. Пусть сядет, вот в это удобное кожаное кресло, и, может, даже вздремнет, пока Виктор не начнет звать.
* * *
… Итак, я прочла письмо.
«Дорогая моя детка! Знаю, какую боль причиню тебе, но в память о твоем отце не имею права, уйдя в мир иной, - а это может случиться в наши скорбные времена в любую минуту – не имею права унести с собой, то, что касается, возможно, твоей дальнейшей судьбы.
Сегодня ты прикована к человеку, на совести которого много жизней и много искалеченных судеб. Включая и дикую расправу над Стариком, который вытащил его, по сути, из массы прочих икринок в одинаковых мундирах с одинаковыми погонами и опрометчиво поверил его обольстительным обманам. На нем – гибель маленького северного народа, к которому сейчас, к счастью, присоединились и другие северяне, так что вместо «войнушки» получилась война длиной в десять лет.
Я хорошо тебя знаю, у тебя доброе и благородное сердце – ты из тех, кто в беде не бросает. Возможно, ты так поступишь и с Виктором. Но, может быть, - и нет. Тебе выбирать. Тебе решать.
Ты помнишь, когда твоего отца вызвали, вежливо и миролюбиво, и он внезапно исчез, а я – уж заодно с ним, как положено закадычному другу – и только при нашем несчастном Старом Правителе твой муж рассказал тебе о пресловутой пневмонии, которая убила твоего отца.
Так вот: никакой пневмонии не было. А было то, что твой, этот, прослышав и поподробнее узнав о работах авиа-КБ твоего отца, усомнился, не может ли все это помешать его продвижению. Тем более, чин у него был не ахти: всего только майор – невелика шишка, а планы – далеко идущие.
Как он втерся в доверие к Старцу, - чего не знаю, того не знаю. Но именно он Старцу шепнул, что по своим каналам узнал, будто секретные сведения это отцовское КБ целиком и полностью продает желающим. А желающих много – тот же Китай, Индия, не говоря о сердечном друге – Ираке, да мало ли. А твой отец – начальник, глава группы.
Когда началась вся эта заварушка, мои ребята, те, в масках, добыли мне, и за немалую мзду, подробный отчет этого твоего вороватого Викентия на имя Старца, где главным действующим лицом числился твой отец; тогда и появились плакаты «Расстрельщик, слезай с трона!».
Почему твой муж все это затеял? Помолвка ваша была уже смешновато долгой, на службе над твоим Викентием потешались, что, мол, дворяночка с «черной костью» родниться не хочет, или папаша-шпион не велит. Все это, конечно, были шутки, но рвущегося ввысь Виктора они сильно задевали.
- Уберем папашу! – решил твой муж.
И убрал. Да так, что всю группу арестованных сам и сопровождал – для верности – аж под Семипалатинск.
Поскольку эта акция выдавалась просто за почетный перевод в более престижный институт, все выглядело вполне пристойно.
А там – пески. Пригласил как-то Виктор после работы твоего отца прогуляться по барханам. Ночью, по прохладце. И по милой сердцу привычке – всадил в затылок по полной программе – не впервой же. После чего Виктора и след простыл.
Так что прожил твой отец после ареста не то два месяца, не то три. Отец Виктора не любил, но, поскольку – твой муж, доверился и пошел с ним на последнюю свою прогулку. А мне повезло, я все-таки вернулся, хотя уже при правлении Старца, царствие ему небесное!
В общем, знаю я все это не понаслышке, сам же там был – шум поднялся несусветный: спец исчез. Искали его, и я со всеми вместе. Только попробуй перехитрить пески…
Впрочем, и искали недолго, скорее, для галочки в отчете: о видном ученом пеклись и заботились изо всех сил.
Прости, что так огорчил тебя. Взвесь все и сердцем, и разумом. Моя же совесть теперь спокойна. Любящий Крестный и закадычный друг твоего покойного отца».
Письмо я тут же сожгла, спички предусмотрительно взяла с собою в ванную.
Опустошение охватило меня. Легко сказать, «взвесь сердцем и разумом»...
Двадцать лет жизни, из коих самое малое десять – безрассудной любви, которая пронзила меня как болезнь, когда я впервые увидела Виктора в маленьком баре, и он так непринужденно ко мне подсел…
Его улыбка, его искрящиеся янтарные глаза. Крохотный букетик иммортелей, где-то им добытых, которые он протянул мне через несколько дней после знакомства: «Они вечны и бессмертны, потому именно их и выбрал для вас!».
Вот уже двадцать лет, как они стоят у меня на туалетном столике в вазочке синего хрусталя под специально заказанным колпачком, чтоб не пылились.
… Ночь под Рождество, накануне его назначения Правителем, когда все еще висело на волоске, и нужно было чем-то поразить воображение смятенных после бунта людей, и мы вместе отправились на вертолете в Ледогорию к арсаланам – вдруг удастся уговорить их смириться. И я даже не думала, что станется с девочками, если мы погибнем, они у моей тетки, она о них позаботится. Но если погибнем – то вместе.
И когда мы вернулись, как безумно мы любили друг друга, словно нечаянно обретя вновь. В ту ночь он не «подставлял щеку», он – любил меня…
… Нашла о чем думать. Он своими руками убил твоего отца. А ты…
А что я? Если я оставлю его, Новый Правитель быстренько его прикончит. Слишком много знает Виктор об опасных играх в их Дворцовом террариуме. Да и с Новым Правителем, было время, иные у них складывались отношения, при которых, и не догадаешься, что их связывало…
Хотя, чем может сейчас хоть кому-нибудь навредить Виктор? Недвижимый, почти немой. Руки не пишут, так что никакого письма не сочинит. Да и в состоянии ли его мозг что-либо сочинить, если, как говорят врачи, повреждено то полушарие, где рождается творчество, чувство, озарения ума…
О, Виктор, Виктор! Ты, мчащийся на лыжах. Ты – верхом на необъезженном коне. Ты – в паруснике, такой лучезарный, в белой фуражке. Ты лежишь здесь - весь в моей власти, как я кощунственно мечтала в иные времена, когда ты ускользал от меня, ускользал, и я хотела, да-да, хотела, чтоб ты вдруг стал беспомощным, хоть ненадолго, и не мог без меня обойтись, чтобы я, наконец, была настоятельно тебе необходима! Не я ли накликала эту беду?...
* * *
Пришло время кормить Виктора обедом и я, вспомнив навыки кормежки девочек, когда они были совсем маленькими, ложка за ложкой, - острием вперед, как он любил, - подносила к его губам бульон с фрикадельками. Аппетит у него остался отменный, и он поел еще куриную котлету и желе из смородины, которое обожал с детства. Вытерла ему рот салфеткой и спросила:
- Поспишь? Попытайся уснуть. Я тут рядом.
- По-си-и есь! – попросил он. Я села на кровать около него и взяла его руку.
Я знала, что ему предстоят, возможно, еще годы неподвижности, потом полной немоты. Я не могла себе представить, как это он, чистюля и франт, станет со временем неопрятным стариком, под которого подкладывают клеенки, у которого образуются пролежни…
Я чуть пожала его руку и он ответил мне легким пожатием, взглянув на меня страдальческими глазами из под тяжелых век.
- Витенька, Витя, родной мой! – шепнула я, вдруг объятая жалостью, целуя его чуть влажную руку, которая почему-то сейчас уже не вызывала брезгливости.
Притом, однако, что может быть именно этой рукой он и пристрелил отца! – заныло сердце.
Мне следовало его ненавидеть, но я слишком долго его любила.
Он уснул, а я снова взялась листать старые дневники:
«Ты так долго не отвечаешь на мои письма, и я злюсь. Потом проникаюсь смирением и ныряю в иной век. Еще не придуманы самолеты и нет поездов, еще мчат по дорогам дилижансы, доставляя запечатанные именными печатками письма…
Люди были мудры. Они умели ждать.
Мы разучились ждать, впрочем, также, как и писать письма.
Телефонный звонок, мимолетный, и часто невовремя отрывающий собеседника от дел, не может заменить письма. Что останется после нас? Кладбище выброшенных сломанных телефонов. Но не останется живых слов.
Наверное, ты подшучиваешь надо мной – вот, мол, какой анахронизм, она все еще не разучилась писать письма…
Но я успокаиваю себя: ты, наверное, давно написал мне, просто дилижанс еще не прибыл…».
Господи, как же я любила этого человека. Который так изворотливо лгал, все о себе скрывая. Который коварно и со спокойной душой уехал в отпуск и пробыл в Болгарии от звонка до звонка, когда лазерные пушки сожгли свои же корабли. Который погубил моего отца…
И когда какой-то журналист спросил его в лоб: «Так все-таки, что же случилось с кораблем?», он кривенько и даже озорно усмехнулся и сказал: «Что случилось? Разумеется, пожар!».
Теперь только поняла. Ты никогда ни в грош не ставил человеческую жизнь. Ты сам под собой старательно подрубал сук власти, на который, наконец, взобрался.
Ну что тебе стоило встретиться два месяца назад, когда все еще было относительно спокойно, с теми тремя арсаланами из Ледогории – двумя вождями и шаманом – что прибыли на переговоры? Ты мог прекратить эту бойню. Но тебе казалось, что твоя слава взошла на крови и удержать ее можно, только питая кровью.
И ты высокомерно переговоры отверг: «Только с колдунами я еще не встречался!». А у шамана и хранилась карта, ключ от «Дайки», что таила алмазные сокровища.
И как же ты ошибся, однако! Состоись тогда та встреча, не орали бы пикетчики под окнами сегодня про «расстрельщика». Новый Правитель, видно, тоже давно и старательно разжигал тлеющий костер…
А северные соседи арсаланов не оставили их в беде. И если у тебя были лазерные пушки, то у них – бог весть какие убойные силы, о которых у нас еще и знать не знают, да и алмазы манили…
* * *
И все же я люблю тебя. Все еще люблю. На тебе столько крови, ты погубил моего отца, а я все еще так тупо тебя люблю.
Что с тобой станется? Ведь Новый Правитель, чего доброго, велит отвести тебя на Север, положит на льдину и пустит погибать в Океане. С него станется.
Впрочем, на его месте я бы, наверное, так и сделала после всех твоих грозных заявлений о будущей участи арсаланов. Недаром же на сегодняшних плакатах уже мелькают контуры такой кем-то подкинутой идеи…
Но я не буду с тобой на той льдине. Ты убил моего отца…
«Нет ничего на свете, чего бы я для тебя не сделала. Ты позвонил – и я жива. Мне бы прожить и пережить этот день до завтра, до встречи с тобой» – коварно напоминает дневник…
* * *
Дни потянулись за днями, нам прислали предписание освободить летнюю резиденцию. И все это пришлось пережить и проделать под унизительный шепот и хохотки обслуги.
Моя, вернее, отцовская дача, была в полном порядке. Я тут же по соседству наняла помощницу, и после уборки дом вновь стал домом.
Виктора я уложила на нижнем этаже – ванна и туалет рядом. Санитар нам уже не полагался, так что придется управляться самой вместе с новой помощницей.
Этот дом был для тебя привычен и потому ты держал себя спокойно, - может, все и обойдется?
Итак, очередной вопрос – «что будет?».
Обойдется – это насколько? Месяц, пять? Год? Три?
У меня были драгоценности, ты мне щедро дарил их. Я поехала в город и вернулась с деньгами. Счета в нескольких банках трогать пока нельзя. Пусть сперва все уляжется. В городе меня никто не узнал – удача! – вот тебе и «первая леди»! Хорошо, что я людям за эти годы не примелькалась.
«Теперь я поняла вновь, как в дни юности, что деньги, если и не цель жизни, то они – тот единственный рычаг, который помогает поднимать повседневно булыжники бытия. Вновь наняла санитара, стало куда легче».
Вот так вдруг я продолжила свой, казалось бы, навсегда завершенный дневник.
И вновь – дни за днями. Мне показалось, что тебе полегчало. Ты даже стал выговаривать некоторые буквы. Сегодня ты четко сказал: «Люда, сядь около меня».
И я села. И вдруг ты неловко обнял меня левой рукой, которая у тебя оставалась едва подвижной.
Посидели. «Тебе пора обедать», - сказала я – и началась обычная процедура кормежки.
Записала в дневник: «Облегчение оказалось мимолетным. Сегодня ты не мог произнести ни слова, только хрипел. Вызвала врача. Ох, деньги, деньги. Что бы я без них делала?»
Врач – старый, опытный, сочувственный, зачем-то приподнял тебе веки, пощупал ладони, пятки, покачал головой:
- Я думаю, у него тромб. Может, он чуть сместился, но если сместится еще – увы…
Записала: «Я поняла, ты обречен. И я – с тобой вместе. Глядеть изо дня в день на твое умирание. И ничем не помочь!»
А почему, собственно, я должна помочь тебе? Ведь это ты убил отца. Ты потопил Ледогорию в крови. Ты почти уничтожил маленький мирный народ, и чтобы я тебе помогла! И, впрочем, - как?
А ведь писала же много лет назад: «Нет такой вещи, которой бы для тебе не сделала»… Но что я могу сделать?».
Ночью во сне откуда-то из подсознания всплыло: Эвтаназия. Элегантное слово для обозначения убийства, даже если больной сам на то дает свое согласие.
Я, конечно, могу помочь тебе. Избавить от всех еще грядущих мук. И заодно – избавить себя.
Впрочем, точно также я вправе и рассчитаться с тобой за смерть отца.
Записала: «Сперва-наперво нужно купить машину. Водить умею, давно научилась. Возьму санитара с собою в город, чтоб помог выбрать.
Купила. Уже легче. Ты услышал шум мотора и вопросительно на меня взглянул, промычав что то вроде «а-ы-а».
- Да, дорогой, это наша новая машина. Скоро я повезу тебя к речке, в лес, на воздух».
Но ты смотрел на меня бессмысленно. По-моему, ты меня не слышал. Временами ты отключаешься. Словно какой-то самый важный клапан в твоем сознании захлопывается.
Сегодня – свершилось самое страшное. Пришлось подложить под тебя клеенку. Теперь это начало худшего, что могло нас постигнуть. Дочерям я не звонила и не писала. Они и так из газет и прочих сообщений все знают. Впрочем, и сами не дают о себе знать. У них своя жизнь. А ты – мой крест. Только мой!
Господи, вразуми! Если я не в силах вдохнуть жизнь в неживое, то вправе ли ее отнять?
Но ведь и ты, не задумываясь, отнял жизнь моего отца. И тоже ведь никак не спросил его согласия…
* * *
Итак, у меня полный ящик снотворных. Которые я пью всю жизнь. Потому что всегда плохо сплю – во сне прокручивается прожитый день, сознание почти не отключается..
И еще есть ампулы, что прописал мне новый знакомый врач. Такой старенький, такой сочувственный. Предупредил, что не исключает и такую возможность: Виктор может внезапно встать на ноги, даже начать буйствовать и упасть в припадке, типа эпилепсии. И тогда тот самый тромб сдвинется – и конец.
А ампулы – чтобы укротить спазмы, если случатся…
Записала: «Господи, о чем я думаю! Что сплелось во мне тугим узлом? Привкус былой любви, чуть брезгливая жалость, ненависть? И чего я хочу?
Облегчить – или отомстить? Эвтаназия, – какое утонченное обозначение обыкновенного убийства, даже с согласия убиенного»…
Хорошо, допустим, я это сделаю.
Месть? Как бы не так. Месть – это оставить его медленно и неопрятно умирать.
А тогда что? Избавление во имя былой любви? Или избавление себя от всего, что воспоследует, если оставить его жить. Получится, что я отомщу не столь ему, сколько себе самой – ведь мне, ох, как солоно придется, если он будет медленно умирать подле меня...
А если все свершить, что потом?
Потом оставляю на видном месте письмо Крестного - объяснение поступка. Пусть для всех будет – месть. И свое письмо. Сажусь в машину и уезжаю. Почему бы не на Урал или за Урал, куда-нибудь в Сибирь. Почему бы не в Казахстан – сейчас с визами нет проблем. Новый Правитель хочет нравиться – уже успел со всеми соседями наладить сердечные отношения.
Туда, туда, где покоится отец. Если найду его следы среди барханов…
А что же Витя, если оставить его жить? Ну, Новый Правитель все устроит. Может, Витю и пощадит: «лежачих, мол, не бьем!». Страна ликует. Война закончилась. Почему не показать великодушие? Недаром же он, да и Виктор тоже, еще совсем недавно дружненько стояли в церкви с зажженными свечками при торжественных молебствиях…
А мне что? Я свечки в церкви не ставила, я - многогрешная, я все могу…
Так чем же все-таки «сердце успокоится»? – спросила бы я, гадая на картах Таро. Куда как легче было ответить на этот вопрос, когда гадала Вите, и все намеками, намеками: с кем поговорить, кому позвонить, кого припугнуть, кого приласкать…
После вечернего омовения отпустила санитара и, уложив Виктора, нагнулась над ним. Поцеловала в лоб. Поцеловала в губы, как бы прося прощения. И – ужас! – он ответил на мой поцелуй.
А вдруг жизнь еще вернется к нему. И тогда уже без всяких уловок и выборов я просто обязана буду рассчитаться с ним за убийство отца…
Села у его ног и строго спросила:
- Виктор, зачем ты застрелил отца?
И он вдруг четко и даже чеканно ответил:
- Надо было!
Я пошла за шприцом, приготовила ампулы. Набрала горсть снотворных таблеток и развела в воде. Получилась как бы кашица. Подошла к Виктору. Он испуганно взглянул на меня и четко сказал:
- Не надо!
- Надо, - сурово ответила я. - Это новое лекарство, старенький врач прописал.
Чуть помедлив, он закрыл глаза, разжал зубы и я влила ему в рот кашицу из таблеток и села рядом.
Так что же это было – протест, или, в конце концов, согласие, - ведь принял же всё-таки снадобье.
Вскоре он уснул крепко и безмятежно. Но сон мог быть обманчив. Что ж, пока – эвтаназия действует. Он давно не спал так глубоко и спокойно, и, выходит, я принесла ему облегчение.
Но - эвтаназия ли? Не стану себя обманывать – счет же веду с самой собой! Ведь согласия своего он на то не давал. Он даже четко сказал: «Не надо!». А таблетки все же проглотил. Помедлив. Словно взвешивая ситуацию.
Но я могла это «не надо!» и не слышать. Или он мог ничего не сказать. Потому что то, что он заговорил – вообще случайность. Речь могла никогда более к нему не вернуться. Будем считать, что тромб сместился, как предупреждал старенький доктор, и Виктор умолк навсегда…
Однако, успокаиваться нельзя. Он может проснуться, его может стошнить. А помощницы и санитара нет. Да и не в том дело...
Я не хочу больше выбирать. Я выбрала.
Итак – три ампулы. Эти успокоят навеки. Так заверил меня милый старый доктор.
Эвтаназия свершилась, и я могла подумать о выстреле в барханах.
- А это за отца! – без всякого злорадства сказала я довольно громко, - пусть Виктор услышит, если способен слышать! И вколола тройную дозу.
Он даже не шелохнулся. Видно, таблетки хорошо подействовали.
Вот и ответ на сакраментальный гадательный вопрос: «чем сердце успокоится».
Положила на стол, как задумала, письмо Крестного и свое, объяснительное, в котором искренне и незатейливо, как на духу, признавалась в собственном смятении:
«Избавление или казнь уготовила я своему единственному, своему возлюбленному, тщеславному, лживому, обаятельному кумиру и разорителю моей жизни – так и не знаю, не знаю…».
* * *
На процессе моим защитником был Крестный. Блестящий юрист, он ничуть не утратил своего былого дара. Впрочем, очевидно, «сверху» была однозначная отмашка: внять и оправдать.
Новый Правитель теперь ходит героем – он все-таки прекратил десятилетнюю войну и доверчивая толпа легко простила его былые клоунские выходки, которые некогда вызывали столько усмешек.
Может, такова его харизма? А что? Ведь циничная улыбочка Виктора считалась особо харизматичной и почему-то же называла его толпа «наш Витек», а дамы, и вовсе – «герой-любовник»…
Новый Правитель имел все основания быть терпимым и милостивым. Ведь он не только прекратил войну в Ледогории, но даже добился того, что могущественный северный сосед предоставил перебитому почти до основания народу на целых 99 лет полуостров, размером чуть не с полконтинента, причем заранее вполне обустроенный для жизни.
Просто древние племена, что веками там обитали, переобосновались в более ласковые и теплые края, обязуясь открыть доступ к алмазам, и щедрому соседу, и вчерашнему врагу.
Так что Новый Правитель был милостив и ко мне. Да и почему бы таковым не быть? Ведь это Я избавила его от необходимости убрать былого противника, хотя уже ничем не опасного, но – кто знает, как известно, настроение толпы – зыбкая категория…
Мне даже выделили охранника.
Когда-нибудь, скорее всего, он ловко, бесшумно и аккуратно устранит с пути и меня.
Ведь, если подумать, даже то малое, что мне известно о времени правления Виктора и о нем самом, – тоже куда как через край…
Но я не стану об этом думать. Я живу на своей даче. И листаю заветные тринадцать тетрадей саги о «герое-любовнике» на фоне реющих знамен, который так ненадолго оказался в моей власти, как я давно мечтала.
Так что карточный вопрос – «чем сердце успокоится», решился как-то сам собой, если сердце вообще может успокаиваться, кроме как под тем бугорком, где, как пел незабвенный бард, «все спокойненько, все пристойненько».
Было бы кому на том бугорке поминальную стопку и ломоть черного хлеба возложить, чтобы уж вовсе все было по бардовской песне…
Октябрь 2003г.,
г. Кемерово.
|
|