| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск первый
Алиса Поникаровская
РАССКАЗЫ
МУЗЫКА
Я умею играть на клавиатуре ночи. Клавиши ночных деревьев звучат низко и гулко, разнося по окрестностям шепот и шорох. Клавиши асфальта скрипят проезжими машинами и руганью водителей. Клавиши неба поют протяжно, слегка срываясь на надрыв в полнолуние. Луна звучит нежно-тревожным голосом скрипки. Дома гудят надсадно и сердито, возмущаясь от того, что кто-то нарушает их ночной покой.
В моей музыке нет гармонии. Хаос невидимых туч вносит свой диссонанс. То и дело одна из клавиш расстраивается. Я хороший настройщик, но даже мне приходится долго с этим возиться. Капризы дождя иногда терпимы, а иногда он просто выводит меня из себя своими претензиями к ветру. Ветер тоже хорош: летая, где придется, он очень часто роняет на клавиатуру подобранные сны. Старый барахольщик… Сны застревают между клавиш, и мне приходиться долго их выковыривать, потому что они вносят в мою музыку невыносимую фальшь.
Я изо всех сил стараюсь совладать с этим хаосом. Мне очень хочется, чтобы моя музыка наконец-то по-настоящему зазвучала. Пальцы мои в кровавых мозолях.
Недавно прямо на клавиши упала окровавленная птица. Мне пришлось перестать играть. Я полночи провел, возвращая ее к жизни. Она улетела, даже не чирикнув мне на прощанье, а я все оставшееся время подбирал мотив ее забившегося сердца.Неделю назад меня удивила луна, сказав, что не желает больше играть в оркестре, а хочет солировать. Убеждать ее в обратном было очень тяжело. И все это время мои руки не касались клавиш. Стихла музыка…
Я брел по небу, измотанный и уставший, город внизу спал, над домами витали беспризорные сны, пытаясь забраться в редкие открытые форточки. Стояла потрясающая тишина. И, послушав ее, я понял, что в этой тишине есть та гармония, которую я так отчаянно и долго искал. Руки мои опустились, и из подушечек пальцев заструилась кровь. Значит, все было напрасно? Все мои метания, искания, труды? Но ведь я слышу ее, ту музыку, которая должна была звучать! Она и сейчас звучит в моей голове. Почему, стоит мне только коснуться клавиш, все начинают играть совсем не так? Может быть я просто плохой музыкант? Тогда зачем мне даны руки, голова, слух? Почему я не мыслю себя без этой музыки? А она?.. Интересно, как она?..
И я почти побежал.
Клавиатура ждала меня. Я взял аккорд, и сквозь слезы на глазах увидел расплывающуюся, неопределенную фигуру Музыки.
– Я думала, что ты ушел насовсем, – шепнула она и сделала странный пируэт.
– Если тебя будет играть кто-то другой, – закричал я, – если тебя будет играть кто-то другой, в тебе будет гармония?!
– Что такое гармония? – удивленно приподняла брови моя Музыка.
– Это… – я долго не мог найти определение. – Это, когда все звучит слаженно, без диссонанса и фальши.
– Разве ты видишь во мне фальшь и диссонанс?
– Я их слышу! – я взял аккорд луны.
Музыка рассыпалась на части и собралась около моего виска.
– Им тоже надо жить, – рассудительно заметила она. – У каждого свой хлеб.
Я ударил по клавишам изо всех сил.
– Ты должна быть другой!
– Я такая, какой ты меня сыграл, – улыбнулась Музыка. – И я себе очень нравлюсь.
– Если тебя будет играть кто-то другой, – повторил я. – В тебе будет гармония?
– Если меня будет играть кто-то другой, это буду не я, – поникла Музыка.
– За мной стоит очередь желающих. Все они считают, что справились бы с этим делом гораздо лучше, чем я…
– Я так не считаю, – Музыка облетела вокруг меня и легким движением обняла за шею. – Если не станет тебя, не станет и меня…
– Тогда не мешай мне! Стань такой, какой я хочу тебя слышать! – в моем голосе звучала истерика.
– Сыграй меня по-настоящему…
Я убрал руки с клавиш, и Музыка рассыпалась.
Я схватился за голову, потому что в моей голове она зазвучала громче. Я изнемогал от силы и чистоты звука, и плакал, зная, что я не сумею это повторить…
Я поднялся из-за клавиатуры и побрел к Ночи.
Ночь встретила меня приветливой улыбкой. Мне всегда казалось, что она ко мне неравнодушна.
– Я больше не могу быть твоим придворным музыкантом, – сказал я.
– Вина? – Ночь протянула мне темный наполненный бокал.
Я машинально взял его, и так же машинально хлебнул горячую, пахучую жидкость.
– Я больше не могу…
– Мне понравилась твоя сегодняшняя музыка, – перебила меня Ночь. – Было в ней что-то такое…
– Я больше не могу!!! – закричал я. – Эта не та музыка, которая звучит во мне!!!
– Я уже заказала новую аппаратуру, – Ночь по-прежнему благожелательно улыбалась мне. – Завтра ты сможешь ее опробовать. Эти старые клавиши давно пора заменить.
Вино окутало мой мозг, и музыка в моей голове зазвучала еще сильнее.
– Мне нужна Гармония, – сказал я.
– Гармония? – удивилась Ночь. – А за что я тогда плачу деньги Диссонансу и Фальши?
– Ты их наняла? Зачем? – я ничего не понимал.
– Гармония показалось мне слишком скучной, – скривила губы Ночь. – Такая молодая, а уже с претензиями и с глазами старой, умудренной опытом дамы.
– Ты увидела в ней свою соперницу? – догадался я.
– Вот еще, – фыркнула Ночь. – Я просто очень не люблю, когда мне говорят, что я что-то делаю не так.
– Выходит, ты всегда считаешь себя правой?
– Конечно. Разве может быть иначе?
– А куда деваться мне?!!
– Я могу прибавить тебе зарплату, – улыбнулась Ночь, глядя на меня, как на капризного ребенка.
– Я говорил не об этом… – я почувствовал жуткую усталость. Откуда-то возникло ощущение, что я бьюсь лбом о бетонную стену. Я даже ясно увидел, как по этой стене стекает моя кровь.
– Я не понимаю тебя, – сказала Ночь. – Многие из придворных музыкантов тебе отчаянно завидуют.
– Где я могу найти Гармонию? – спросил я.
Ночь пожала плечами:
– У меня столько дел, что мне совсем не досуг следить за передвижениями этой барышни. Могу сказать тебе только одно – тебе не стоит ее искать.
Я поставил бокал на звездный столик.
– Сегодня вечером прием в честь прибывшего Урагана, – сказала Ночь. – Ты должен играть.
– Я помню, – я повернулся и пошел к выходу.
Коридоры дворца Ночи всегда завораживали меня своими неожиданными изгибами. В них можно было встретить кого угодно – от безусых юнцов-ветров, до убеленных сединами туч. В правом ответвлении четвертого коридора меня остановила Тишина.
– Я слышала, ты ищешь Гармонию? – спросила она, и я, в очередной раз, вяло удивился тому, как быстро здесь все становится известно.
– Да. Ты случайно не знаешь, где она может быть?
– Не трудись напрасно. Гармония есть только во мне. Я ей очень хорошо плачу.
– Я хочу с ней просто поговорить, – устало сказал я. – Просто поговорить…
– Твои клавиши уже соскучились по твоим рукам, – сказала Тишина. – Я вовсе не обязана за тебя работать.
– Оставьте все меня в покое! – сорвался я. – До начала моей смены еще полчаса!
Тишина укоризненно взглянула на меня и скрылась за невесть откуда взявшейся дверью.
Я нашел Гармонию за пять минут до вечернего приема. Она сидела в облачном кресле и, казалось, ждала меня.
–Ты нужна моей Музыке, – сказал я.
– Я нужна тебе, – поправила меня Гармония.
– Ты нужна мне и моей Музыке, – упрямо повторил я.
– Твоя Музыка прекрасно обходится без меня, – покачала головой Гармония. – Она самодостаточна.
– А что мне делать с той Музыкой, которая звучит в моей голове? Почему я не могу сыграть ее так, как я ее слышу?
– Может быть, ты что-то делаешь не так?
– Смотри, – я протянул к Гармонии свои руки. – Они все в крови. Но то, что возникает из-под этих пальцев нельзя назвать Музыкой…
– Я слышала, что многим очень нравится то, что ты играешь.
– Но это не нравится мне! Я хочу сыграть ту Музыку, которую слышу. Неужели это так много?
– Это очень много, – серьезно сказала Гармония. – Настоящую музыку можно услышать только один раз.
– И она будет именно такой, как я ее слышу? – оживился я.
– Она будет именно такой, – подтвердила Гармония. – Но она будет последней, из того, что ты сможешь услышать. Подумай.
– Я согласен, – твердо сказал я.
Гармония взглянула на меня странным, долгим взглядом, в котором плескались удивление, восторг и сочувствие.
– Хорошо, – сказала она. – Закрой глаза.
Я закрыл глаза, руки мои опустились на клавиши, и вокруг меня зазвучала музыка.
Она неслась и парила: басили дома, шумели деревья, скрипели дороги, выл ветер, дребезжал дождь, пела скрипкой луна, пальцы мои чуть касались пожелтевших клавиш, но я чувствовал их тепло, я погружался в вечность звуков, я стонал от наслаждения, я плакал… Я взлетел в небо и опрокинулся на землю, я полетал около раскрытых форточек вместе с беспризорными снами, я поиграл с бродягой-ветром в догонялки, я раскрасил свет уличных фонарей, я подержал в ладонях холодный кусочек луны, я поплескался в луже вместе с звенящими струями дождя, я повалялся на сиреневой туче, я сшил себе платье из облаков… И во всем в этом была моя Музыка. Без единой фальшивой ноты…
Последний аккорд звучал долго… Я все еще блажено улыбаясь, открыл глаза и увидел, как медленно движутся губы Гармонии, произносящие фразу, которую я уже никогда не услышу…
…На углу центральной улицы города сидел абсолютно седой человек и чему-то блаженно улыбался. В рваной шапке, стоящей перед ним, лежали несколько медяков, согревая друг друга своим присутствием.
– Мама, кто это? – спросил маленький мальчик.
– Это глухой музыкант, – ответила женщина и, порывшись в сумке, бросила в шапку десять рублей. – Когда-то он был очень знаменит…
Седой человек благодарно кивнул, закрыл глаза, и внутри него вновь зазвучала музыка. Музыка, которую никому, кроме него никогда не дано будет услышать…
КОГДА ОН РОДИЛСЯ
В ночь, когда он родился, играли свирели. И волхвы отплясывали свой сумасшедший танец, который именовали молитвою. Пламя костра взметалось в темное небо искрящимися, пунктирными знаками, рисуя на этом черном полотне огненные руны…
Когда он родился, в соседнем поселке корова из последних сил вытолкнула из матки двухголового бычка и замычала устало, словно осознав, что выполнила свой долг, ради которого и пришла на эту землю. И тут же принялась облизывать новорожденного влажным, шершавым и набухшим от крови языком…
Когда он родился, заиграл на скрипке слепой музыкант, внезапно очнувшись от алкогольного сна. Его давно немытая голова поднялась над залитым вином столом, и руки сами по себе вытащили из котомки скрипку. Он играл, и его мутные слепые глаза понемногу яснели, хотя мелодия, которую пела его скрипка, была ему незнакома…
Когда он родился, в далекой степи завыл волк, завыл призывно и свободно, не боясь собак и красных флажков. Он поднял большую лобастую голову прямо к белому шару луны, словно желая его проглотить…
Когда он родился, по полю пробежал легкий ветер, тревожа покой сонных трав. Травы качались, просыпаясь, но в их острых стеблях не было недовольства, в них было предвкушение чего-то нового, неизведанного, и потому прекрасного…
Когда он родился, запела полночная птица, и ее птенцы, проснувшись раньше времени от пронзительного голоса матери, начали долбить клювами оболочку яйца, а потом, выбравшись из защитной скорлупы, жадно крутили голодными к жизни шеями в разные стороны…
Когда он родился, в старой церкви загудел колокол, спящий дьяк проснулся и поднял удивленную острую бородку высоко-высоко к небу, поражаясь тому, как оно может громко звучать. Заспанные люди высыпали на улицу из лачуг, хибар, вигвамов, домов, небоскребов, дворцов и растерянно вращали головами, размахивали руками, возбужденно переговариваясь, не понимая, что происходит, но непременно ожидая чуда…
Когда он родился, белый голубь взлетел на крышу сарая.
Бабка-повитуха держала в руках сморщенное, окровавленное тельце.
- Сын? - устало-радостно спросила Мария.
Погасли в небе руны, тоскливо замычал в предсмертной агонии двухголовый бычок, скрипка слепого музыканта треснула пополам, в далекой степи поперхнулся воем волк, попав в расставленный капкан, спрятался в подземных дырах ветер, пригнулась к земле трава, упало с ветки гнездо с новорожденными птенцами, обрушился на землю колокол, проглотив язык, с крыши сарая замертво упал белый голубь.
- Он родился мертвым, - сказала повитуха и заплакала.
ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ЭТАЖ
Странно, что этого никто не понимает. У лифта нет начала и конца. Промежуточный этаж, на котором ты стоишь - всего лишь малая часть необъяснимого. Никто не может с уверенностью сказать, что приедет туда, куда собирался. Все привыкли, не задумываясь, нажимать на кнопку с цифрой один, воспринимая как должное то, что именно там они и выйдут. Они ошибаются. Они наивны в своей уверенности, как дети, бегающие под солнцем и свято верящие, что дождя не будет.
Промежуточный этаж у каждого свой, и вовсе не важно, откуда ты выходишь, чтобы сесть в кабину лифта. Они садятся и едут, не понимая, что едут туда же, откуда вышли, на свой промежуточный этаж. Так продолжается достаточно долгое время. Странно, что этого никто не понимает...
Квадратная кабинка лифта - как магический четырехугольник, нарисованный на абсолютно белой стене, в который смотришь долго, долго, упорно, не отводя взгляда, до рези в глазах, до разноцветных кругов и слез, и вдруг начинаешь понимать... Это еще не знание. Это узкий коридорчик к нему, с чуть приоткрытой дверью. Ты еще не понимаешь, но чувствуешь где-то там, в глубине, что-то... Они не видят магических квадратов. Самая страшная вещь - привычка, плотно закрывает крышку мозга в беспросветную тьму, безжизненную пустоту, там, в кабинке лифта.
Свет дневных ламп в коридорах всегда, даже когда светло, громко гудит, но движение лифта вверх-вниз с грохотом и звоном перекрывает все звуки, и только иногда, поздно ночью, ты куришь перед закрытой дверью, и от этого монотонного звука становится страшно. Ты выпускаешь кольца дыма и, напряженно глядя в никуда, видишь две несущихся в ночи машины, с людьми. Не знающими друг друга, летящими друг к другу на бешеной скорости по черным пустым улицам, тускло раскрашенным вереницей блеклых фонарей, похожих на мертвые восковые лица молчащих кукол, явно осуждающих все живое. Статичность - это так прекрасно! Так непостижимо величественно!
Когда две несущихся машины врезаются друг в друга, и в стороны темных переулков разлетаются фары и бампера, дверцы и мельчайшие осколки стекол, руки двоих сплетаются со странной одинаковой улыбкой на окровавленных губах, ты слышишь, как смеются фонари, хохочут, содрогаясь, тяжелым звенящим гулом, ты затыкаешь уши, и в наступившей неожиданно тишине, всматриваешься в блеклые желтые лица, и каждым нервом ощущаешь безумную, страшную их силу, имя которой - зависть. И тогда все становится легко и просто. Статичность разорвана, кабинка лифта движется вверх. Они удивленно пожимают плечами, не понимая, кто нажал кнопку.
С приходом утра нагрузка возрастает, скрипят плохо смазанные пружины. Ты поднимаешься одним из последних, но кто определит, где конец и начало, а потому не все ли равно, они уже заняли наблюдательные посты своих промежуточных этажей, и у каждого в кармане набор инструментов, годных лишь для причинения боли, в виде капель крови, стекающей в ванну, но ты-то понимаешь, что больше они ни на что не пригодны.
Каждый промежуточный этаж закрыт в своем квадрате, ты иногда гуляешь по ним ночью, невидимый для всех, и тебе не нужно прикладывать к этому никаких усилий, все слишком просто. Они не способны видеть тебя, и только, но это их беда, ты не смеешься, ты проходишь молча, унося в карманах обрывки фраз, слышанных ранее, только что родившихся в твоей голове, и уже растекшихся по бумаге, в виде черных паучков, причудливых и изящных.
Кабинка лифта снова уносит тебя, ты не знаешь, куда на этот раз, но почему-то свято веришь, что чуть ближе к той, полуоткрытой дверце узкого коридора. Сегодня у тебя попутчик. Ты с любопытством разглядываешь случайного соседа, беззастенчиво и откровенно, он явно начинает злиться, что-то негромко насвистывая, и с видимым облегчением выходит в едва открывшиеся двери, и ты не уверен, кому из вас нужно было тут выходить, но дверцы уже закрылись, тебя несет дальше.
Самый последний этаж, ты замираешь, ведь нет же начала и конца, но тут же осознаешь, что последний для тебя, а что там еще - неизвестно, ты успокоенный выходишь и видишь раскрытую створку окна и двух людей, сидящих на подоконнике спинами к тебе, неуловимое движение, и подоконник уже пуст, но ты ясно представляешь сплетенные руки и странную одинаковую улыбку окровавленных губ, ты кидаешься вслед, желая что-то спросить, но уже слишком поздно, ты для этих двоих - один из остальных, с промежуточного этажа, а они уже где-то далеко, и только навязчиво гудят дневные лампы, и, скрипя, отрывается дверца лифта - это за тобой.
Ты садишься в кабинку, и снова по промежуточным этажам, не уходя со своего, ясно ощущая, что это только начало, и до той странной улыбки еще ехать и ехать, главное только поверить, что она будет, когда - это неважно, а потом - разлет механических частей и хохот восковых лиц в дожде стеклянных осколков, и пустые дверцы лифта туда-сюда, туда-сюда...
Резкий звук сирены, служба контроля начеку, и снова плохо смазанный скрипящий механизм - вниз-вверх по промежуточным этажам...
У лифта нет начала и конца. Странно, что этого никто не понимает.
|
|