| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск второй
Георгий Петрович
ВЫСОКАЯ ВОДА ВЕНЕЦИАНЦЕВ ИЛИ РЕКА ОККЕРВИЛЬ?
На моем письменном столе слева лежит книга давнишней моей симпатии – умнички Дины Рубиной «Высокая вода венецианцев», а справа «Река Оккервиль» неизвестной мне ранее Татьяны Толстой. Рассказ я скачал в интернете, распечатал и теперь, блаженствуя, угощаю себя по кусочку этой прелестью.
Странно, но воображаемые Симеоновым стеклянные струи реки Оккервиль представляются мне гораздо реальней, чем имеющаяся в большом количестве, и неоднократно видимая мною на экране телевизора протухшая вода Венеции.
Вечером начал читать книгу «День» Татьяны Толстой и не уснул до утра. Нашел в электронной библиотеке и тут же прочитал: «Ночь», «Сюжет», «Кысь», и уже упомянутую «Реку Оккервиль».
Смотрю на фотографию автора. Снимок в литературном кафе сделан в профиль. Глаз темный, большой, красивый, умный, чуточку раздражен. Пытливый, прямо скажем, глаз, но не как у беспощадного инквизитора, а как у неутомимого исследователя. Диагноз: «Выраженная эмоциональная лабильность, склонность к аффектам злобы, легко провоцируемая не только видом, но и одним только упоминанием имен особо отличившихся негодяев и законченных подлецов».
Недуг сей никогда не поражает козлов. Они имеют стойкий врожденный иммунитет. Чрезвычайно редко недомогают министры и дипломаты, Политические проститутки не болеют никогда. Все попытки заразить их «выраженной эмоциональной лабильностью» экспериментальным путем, в институте имени Сербского, закончились полным провалом. Что сказать о прочитанном? Аллилуйя! Язык чешется провякать, что-нибудь про явление в литературе, про качественно другой, на целый порядок выше среднестатистического, уровень интеллекта, про неохватный по богатству язык, про неожиданность метафоры, и ни в коем случае не позабыть и обязательно заострить внимание на шизофренической скорости и богатстве ассоциаций. Только не надо ничего этого. И измерять глубину поднятого Татьяной Никитичной модного житейского пласта – не надо, а уж о грани таланта штаны рвать и вовсе – неразумно. И если какой-нибудь субчик из литературных критиков, в жизни своей не написавший ни строки, надумает рассмотреть ее творчество под микроскопом и отважится препарировать ее прозу тупым пером, да еще и возникнет в квартире, со шкурным интересом в поросячьих глазках и целью взять у писательницы интервью, то нужно просто показать ему на порог и сказать, умышленно извращая немецкое слово и ядовито нажимая при этом на «пи»: «Ауфпидерзейн». А нужно за: «соплю схваченную морозом», за «кровохаркающего невротика Виссариона», за «белый, творожистый лик одиночества», благодарить Толстую коленопреклонно за доставленную радость и с нетерпением ждать появления новых произведений.
Встречал я в дамской прозе, а Толстая самим фактом своего существования лишает права на жизнь подобное определение жанра, а если и придется согласиться на подобную градацию, то говорить о ней нужно не иначе, как о превосходящей мужскую по качеству; встречал я «голубей с изумленными глазами» и «застылое удивление», и «вялое ничтожество и бескостным рукопожатием», побывал я «на обочине сухого горячего взгляда», слушал «истлевающую кверху ноту (колокольный звон)», и слезу вышибла из меня – не тонкослезного, мною очень почитаемая – Дина Рубина своим рассказом «Уроки музыки», но вот, как-то все это не то, как-то все это «на пол шишечки». Все очень мило, образно. Все подано замечательным языком, изобретательно, красиво, а неправда. Я говорю о последнем ее творении: «Высокая вода венецианцев». Ну, не полетит мать добивать жизнь в Венецию, услышав страшный диагноз. Не бросится в объятия порочного мальчика из гостиничной прислуги, безнадежно растленного ослабшими на передок от непереносимости впечатлений восторженными русскоязычными дурочками. Хорошо, это ее сугубо личное дело, но не будет обреченная мать остроумно хамить дочери, потому как не себя она будет жалеть в такой ситуации, а ее – кровиночку, за то, что своим преждевременным уходом из жизни она – несчастная, ее – несовершеннолетнюю и до ума не доведенную, осиротить должна. Лихо закручивать сюжет на онкологическую тему, затейливо и деликатно до анемичности, описывать при этом неземной оргазмик в занюханном отельчике – это даже не вранье, это – святотатство! Не до адюльтера, когда деревянный бушлат корячится, и не до Венеции.
Мне возразят, а вот «Яйца по-китайски» у Энн Ветемаа, там, дескать, тоже пациенты со злокачественными опухолями, и аморалка прямо в больничной палате. Согласен, только у него там драматический накал, а у Рубинной в Венеции: гондольерно-бордельерный. Читаю, удачные места смакую, а хочется возопить жирным голосом именитого: «Не верю!».
Не верю, а Татьяне Толстой с ее частым раздражением в черных глазах, верю. Верю даже тогда, когда престарелый Пушкин Володеньку Ульянова («маленького негодяя с прищуренными калмыцкими глазенками» клюкой отоваривает. Славно-то как! Но тех, кого не выносит Толстая, мало просто не любить «как давит сердце льдом холодным, рассудка злая нелюбовь», их нужно морально давить, как клопов, смехом их убивать нужно, презрением стирать в порошок, и Толстая делает это восхитительно и непревзойденно. Люблю ее за то, что она ненавидит то, что ненавижу я. За то, что она двух кремлевских Чикатило: конопатого мясника – пахана усатого и лысого сухофрукта, мавзолейного жмурика с ласковым прищуром «обдристали по первое число» - это же надо такую прелесть изобрести (мои домочадцы тут же взяли фразу на вооружение), люблю ее за объективную оценку жителей страны самой ханжеской в мире морали, «по первое число» - это о них. Знаю предмет не понаслышке – вертелся в эмигрантском гадюшнике в Бостоне, сбежал от них и не жалею. Многие пытались описать этот террариум, но только Толстой удалось сделать это блистательно. А я все пытаюсь вставить в узкие рамки дифференциального диагноза двух крупных мастеров русской прозы. Пытаюсь и задаю себе вопрос, а в чем же различие? У обеих безупречный литературный стиль и безукоризненный вкус. Так в чем же отличие? В том, что Толстая острее реагирует на любое проявление социальной несправедливости и в том, что у Татьяны Толстой неизмеримо выше градус ненависти по отношению к особо отличившимся негодяям и законченным подлецам?
Очень заманчивое и весьма правдоподобное умозаключение, но, в таком случае, напрашивается неожиданный вывод о том, что ненависть, как эмоция, предпочтительней для чтения и привлекательней для восприятия.
Так ли это? Нет, не так, потому что потрясший меня рассказ повествует не о ненависти, а о любви. Не потому ли воображаемые стеклянные воды реки Оккервиль представляются мне гораздо реальней, чем неоднократно видимая мною протухшая вода Венеции.
|
|