| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск второй
Габриэль Колетт
ДЖИДЖИ
Повесть
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
У тети Алисии имелся висячий шнурок для звонка на входной железной двери, где на фоне зеленых фиговых листов и фиолетового винограда красовались перламутровые накладки. Лаковая дверь сверкала, будто намокшая, блеском темной карамели. Переступив порог, Жильбер очутилась в атмосфере пышной сдержанности. Ковер, именуемый «персидским», раскинул крылья на полу в прихожей. Далее была гостиная в духе Луи ХV, которую мадам Альварес окрестила «скучной», поэтому и Жильбер неизменно повторяла: «Гостиная тети Алисии весьма хороша, но скучна!», этой же оценки удостоились и убранство столовой, выдержанной в бледно-лимонном цвете, напоминавшем времена Директории, гарнитур без инкрустаций, с единственным достоинством - материала, из которого был сделан - прозрачного, как воск, дерева. «Я потом куплю такой же», - невинно лукавила Жильбер.
- И, скорее всего для собственного поместья, - поддерживала шутку Алисия, улыбаясь уголками тонких губ, обнажая на миг маленькие острые зубки.
Ей было семьдесят лет, у нее были оригинальные вкусы: серая спальня, красные китайские вазы, ванная комната - тесноватая и белоснежная, но теплая, как оранжерея, еще отменное здоровье, которое она скрывала под напускной хрупкостью. Знакомые ее возраста, пытаясь охарактеризовать Алисию де Сент-Эффлам, все до единого вспоминали ее несравненные фразы грудным голосом: «Ах, мой дорогой!..», «Ничего не даст эта идея…» Те, с кем она дружила, показывали фотографии, которые нынешние молодые люди находили посредственными: «… действительно она была хорошенькой? Не вериться, судя по фотографии…» Бывшие влюбленные млели от ее портретов, вспоминая лебединую шею на обшлаге своего рукава, маленькое ушко и профиль, выдающий твердый характер, скрываемый уголками чувственного рта и длинными ресницами…
Жильбер обняла прекрасную пожилую даму в домашнем платье из плотной тафты, носившую на седых волосах черное кружево:
- Как твоя мигрень, тетя Алисия?
- Еще не знаю, - был ответ, - это зависит от завтрака. Иди скорей к столу, яйца уже готовы. Снимай пальто. Что за платье?
- Это мамино, которое мне перешили. Как всегда, что-нибудь экзотическое из яиц?
- Отнюдь, яичница с гренками. Правильно есть дичь, например, садовые овсянки, гораздо труднее. Добавь сливки в шоколад. И мне тоже.
Молодой голос, морщинки, кое-где скрытые кружевом, спускавшимся на лоб, - Алисия вполне могла бы играть благородных дам в театральных постановках. Жильбер разглядывала тетушку. Та сидела за столом, натянув юбку на пристойно сомкнутых коленях, прижав локти к бокам и, максимально сомкнув лопатки, походила прямой спиной на юную девушку. Жильбер знала, что под страхом смерти ей надлежало также кушать молча, жевать, закрыв рот, бесшумно резать бекон на тарелке, положив указательный палец на спинку ножа. Шиньон, укрепленный на затылке, давал возможность видеть не только лоб, уши тети, но и шею – полную в вырезе платья хмуро-голубого цвета, с корсажем в мелкую складку, украшенном тремя рядами вышивки и с такой же вышивкой по краю юбки и рукавов. Тетка Алисия, в свою очередь также зорко наблюдала за внучатой племянницей своими прекрасными масляными темно-голубыми очами, чтобы в любой момент сделать замечание о нарушении этикета.
- Сколько тебе лет?- внезапно спросила она.
- Столько же, сколько вчера, - пятнадцать лет и шесть месяцев. Тетя, а что ты думаешь об этой истории с дядей Гастоном?
- Почему тебя это вдруг заинтересовало?
- Потому, что мне будет неприятно, если дядюшка забудется от прежней болезни с другой дамой, он не придет больше к нам играть в пикет или пить свой любимый ромашковый чай, по крайней мере, какое-то время. Это прямой ущерб мне.
- Эта резонный довод, ничего не скажешь…
Тетя Алисия сощурила глаза, внимательно посмотрела на племянницу критическим взглядом:
- Ты посещаешь свои курсы? Как подруги? Садовые овсянки разрезают пополам, но, дорогая, стараются не скрипеть ножом по тарелке. И не хрусти. Кости не в счет. Ответь на мой вопрос, только не с полным ртом! Сядь удобно. Можешь устроиться подобно мне. Так кто твои подруги?
- Никто, тетя. Бабушка не разрешает мне ходить в дом родителей моих подружек по курсу.
- Она права. Вне дома – для тебя никто не существует. Что ты теребишь юбку? У тебя есть салфетка под рукой. Значит, нет подруг. Предупреждаю, если ты водишь меня за нос, – я все равно узнаю правду.
Жильбер рассматривала блестящее лицо властной пожилой женщины, которая допрашивала ее с излишней суровостью.
- Нет, тетя. Зачем ты думаешь обо мне так дурно? Я действительно всегда одна. И почему только бабушка не позволяет мне принять хоть какое-нибудь приглашение?
- Она права и точка. Ты никогда не будешь принимать предложения ординарных людей, потому что это - бесполезная трата времени.
- А мы – не ординарные люди?
- Нет.
- А что отличает обычных людей?
- У них пустая голова и бесстыдное тело. Кроме того, они состоят в браке. Впрочем, я не думаю, что ты поняла.
- Так, если я не ошибаюсь, нам нельзя выходить замуж?
- Нет же, брак нам не запрещен. Бывает, вместо того, чтобы сочетаться браком «уже», сочетаются браком «наконец».
- Но я в третий раз спрашиваю, - что мешает мне общаться с девушками моего возраста?
- Тебе скучно самой с собой? Что ж, скучай немного. Это даже полезно. Скучай, плюс думай. Неприятности помогают размышлению. Что? Слезы? Слезы маленькой глупышки, которая не желает взрослеть. Возьми еще дичи.
Тетя Алисия подняла бокал, держа его тремя пальчиками и провозгласила:
- Наше здоровье, Джиджи! Ты получишь свой круассан к чашке кофе. При условии, что я не увижу, как ты куришь, сплевывая крошки табака подобным образом: «Тьфу-тьфу…» И еще, я замолвлю за тебя словечко одной старинной приятельнице, которая в свое время преуспела, насчет обновки от «Бечофф-Давида». Твой гардероб нуждается в срочной перемене. Кто не рискует, у того ничего не бывает.
Темно-синие глаза Жильбер радостно засверкали:
- Тетя, тетушка! Новое платье от… от Бе…
- …Чофф-Давида. Но я полагаю, ты не кокетлива?
Жильбер покраснела.
- Тетя, я не кокетлива для той одежды, что мне делают дома.
- Понимаю, а пробовала кокетничать? Когда ты думаешь, что ты красавица, - что ты видишь на себе?
- Ой! Мне много чего действительно пошло бы. Тетя! Я видела...
- Постарайся объяснять, не размахивая руками. Когда ты жестикулируешь, ты похожа на мельницу.
- Я видела одно платье… Ой, прости, тетя, одно платье, сшитое для госпожи Люси Жерарда… Сотни маленьких защипов на шелковом муслине жемчужно-серого цвета, с высокой талией… И еще платье из сукна цвета голубой лаванды с вставками черного вельвета, рисунок как бы напоминает перья из хвоста павлина…
Изящная маленькая рука в сверкающих драгоценностях остановила это словесный поток:
- Довольно, хватит! Я вижу, у тебя есть склонность жить, как великая кокетка Франции. – Прими это как комплимент. Иди, налей еще кофе. И так, чтобы с носика кофейника капли не сползли на скатерть.
Время, которое последовало далее, для Жильбер пролетело незаметно: тетя Алисия открыла шкатулку с драгоценностями:
- Что это, Джиджи?
- Розовый алмаз.
- Правильнее – розовый бриллиант. А это?
- Топаз.
Тетя Алисия воздела руки к небу, кольца засверкали у нее на пальцах всеми цветами радуги:
- Топаз! Я вымазана грязью и унижена! Топаз среди моих драгоценностей! Почему не аквамарин или перидот? Это – желтый бриллиант, маленькая дуреха, и ты не часто встретишь подобное. Так, а это?
Жильбер открыла рот и восхищенно протянула:
- Ой, да это же изумруд… Какая прелесть!
Тетя Алисия надела на мизинец квадратный камень и чуть помолчала.
- Видишь, - сказала она своей собеседнице, - там, внутри глубокого зеленого цвета, есть маленькая голубая искорка. Волшебство голубого цвета…
- А кто тебе его дал, тетя? - осмелилась спросить Жильбер.
- Король, - просто ответила тетушка.
- Великий?
- Нет, малыш. Великие короли не дарят больших красивых камней.
- Но почему?
Алисия на мгновенье показала великолепные зубки:
- Если тебе интересно лично мое мнение, - то это потому, что они не любят дарить. Но это между нами, дорогая.
- А кто тогда дарит прекрасные драгоценности?
- Кто? Робкие. Надменные, впрочем, тоже. Невежи, - только потому, что, даря чудовищные украшения, они доказывают всем и самим себе якобы знание хорошего тона. Иногда женщины – чтобы унизить. Никогда не носи драгоценностей второсортных, ожидай, пока не появятся высшего порядка.
- А если не появятся?
- Тем хуже. Лучше один перстень с бриллиантом за 3 тысячи франков, чем тысяча колец за сто су. И никогда не носи богемных украшений, это полностью лишит тебя уважения окружающих.
- Как это – богемные?
- Те, что обожают плохие актрисы. Это, например, золотая русалка с глазами из хризопраза. Египетский скарабей. Фальшивые аметисты. Слишком тяжелые браслеты, потому что о подобных говорят, что они – для рук учительниц. Броши в виде лиры, в виде звезды, инкрустированные черепахи. Наконец, главный ужас. Не надевай причудливый перламутр, даже в виде шпилек для шляпки. Храни семейные украшения!
- У бабушки есть красивая камея на медальоне.
- У нее нет красивой камеи, – покачала головой Алисия. – Продолжим. Итак, нашего внимания стоят драгоценные камни, еще жемчуг. Бриллианты бывают желтые, голубые и розовые. Не будем говорить о черных, не стоит тратить время. Есть рубины. Сапфиры – лучшие из которых - кашмирские; изумруды…
- Тетя, мне еще нравятся опалы.
- Мои сожаления, но это не достижение. Я – в полной оппозиции.
Огорошенная, Жильбер даже разинула рот.
- Тетя, ты тоже веришь, что они приносят неудачу?
- Почему нет? Маленькая красотка, - легко ответила Алисия, - надо в это верить. Верь в опалы, верь… Давай лучше посмотрим на бирюзу, которая действительно умирает от дурного глаза…
- Но, - пролепетала Джиджи, - это же… глупое суеверие…
- Естественно, девочка моя. Еще это называют слабостью. Слабость и боязнь пауков – необходимый багаж против мужчин.
- Почему, тетя?
Пожилая дама закрыла шкатулку, поставила ее Жильбер на колени:
- Потому что 9 из 10 мужчин – суеверны, 19 из 20 верят в дурной глаз, 90 из 100 боятся пауков… Нам прощаются многие вероломства, но никто не свободен от страхов…О чем ты вздыхаешь?
- Никогда не запомню всего этого…
- Важно не то, что ты запомнишь, а то, что ты будешь знать.
- Тетя, а письменный прибор на бюро, он… он - из малахита?
- Сплошная катастрофа. Откуда ты выкопала это слово?
- Из списка подарков известных свадеб, тетя. Из газет.
- Прелестное чтение! Наконец-то можно узнать – какие подарки нельзя ни дарить, ни получать…
Произнося это, она потрогала остренькими ноготками молодое лицо, приподняла верхнюю потрескавшуюся губу, разглядывая эмаль зубов.
- Прекрасные зубки, моя дорогая! Я имела подобные, и поверь мне - с такой челюстью съешь Париж и заграницу. Что правда, то правда, - я любила перекусить. А это что? Маленький прыщик? У тебя не должно быть ни одного вокруг носа. А недовольный вид? Ты не смеешь иметь мрачного, как ночь, вида. Я дам тебе моей вяжущей воды. И не ешь больше других колбасок, кроме вареной ветчины. Ты пользуешься пудрой?
- Бабушка запрещает.
- Я думаю, это правильно. Но, выходя куда-нибудь… Впрочем, ладно, сейчас-то ты шла завтракать…
Она опустила руки на плечи Жильбер:
- Запомни, что я тебе скажу: ты можешь нравиться. У тебя привлекательный маленький носик, хорошо очерченный рот, скулы немного мужиковаты…
- Тетя! – простонала Жильбер.
- …Но ты имеешь то, что у тебя не отнять – глаза, ресницы, зубы и волосы, если ты не совсем глупая. Что касается тела…
Она сложила ладони раковиной под горлом Джиджи и улыбнулась:
- Перспектива… Очень хорошая перспектива, будет привлекать внимание. Не ешь слишком много миндаля, это утяжеляет грудь. А теперь дай подумать – надо ли обучать тебя умению выбирать сигары.
Жильбер открыла и без того огромные глаза так, что ресницы коснулись бровей:
- А зачем?
И тут же получила слабый удар по щекам:
- Затем. Я ничего не делаю без причины. Если я тобой занимаюсь, я должна охватить все. Когда женщина знает сигары, нравящиеся ее мужчине, а мужчина знает, - что предпочитает женщина, - они имеют хорошее оружие один против другого…
- И они сражаются?- заключила Жильбер.
- Что значит, сражаются?
Пожилая дама смотрела на Джиджи с глубоким огорчением:
- Да, - сказала она, - это как раз случай, когда изобретают лед, имеющий три поверхности… Идем, психолог, я дам тебе записку для госпожи Анриетты от Бечофф…
Пока она писала, Жильбер, на седьмом небе от счастья, вдыхала запах ухоженной комнаты, привычно обводя глазами мебель, которая была знакома, амура, показывающего время на каминных часах, две изящные картины, кровать в виде бассейна и покрывало на ней из шиншиллы, четки из маленьких жемчужин и Евангелие на ночном столике, две красные китайские вазы, контрастирующие на фоне серых обоев…
- Дитя мое. Я тебя зову, ты не слышишь. Попроси Виктора, пирожные которого ты собираешься унести, рассказать, куда тебе следует идти. Тихо! Не испорти мне прическу! И знай, - я наблюдаю, как ты уезжаешь. Смотри, будешь напоминать развалюху, если снова начнешь волочить ноги!
* * *
Месяц май, когда в Париж возвратился Гастон Лашель, одарил Жильбер двумя прекрасными готовыми нарядами и легким манто – «пальто-сак в стиле Клео де Мерод», - говорила она, - шляпкой и ботинками. Она добавила несколько локонов впереди на лбу, чтобы закрыть его совсем, так как считала его пошлым. Она дефилировала перед Гастоном в бело-голубом платье, которое почти касалось земли: «Четыре метра двадцать пять сантиметров в окружности, дядя, - вот такая юбка!» Тоненькая талия была охвачена плотной петлей пояса с серебряной пряжкой, чем она страшно гордилась. Машинально она пыталась освободить шею из жесткого воротника с китовым усом, - «имитация Венеции», отчего блуза на груди морщилась. Рукава, как и юбка, расширялись книзу, шелковое полотно в белую и голубую полоски тихо шуршало, и Жильбер с напускным кокетством прятала руки в пышных рукавах.
- Ты похожа на ученую обезьянку, - проговорил Лашель, - я предпочитаю видеть тебя в платье из шотландки. Воротник тебе жмет, поэтому ты похожа на курицу, проглотившую слишком большое зерно кукурузы. Посмотри на себя.
Надувшись, Жильбер отправилась к зеркалу. Большая карамель, хлопотами Гастона приехавшая из Ниццы, делала ее щеку горбатой.
- Я бы многое могла высказать вам, дядя, - пробурчала она, - так как до меня что-то ни разу не дошли слухи об улучшении вашей манеры одеваться.
Он задохнулся от нахальства этой вдруг повзрослевшей девочки и обратился к мадам Альварес:
- Прекрасное воспитание! Примите мои комплименты! – И вышел, даже не допив своей ромашки.
Мадам Альварес возмутилась:
- Что ты тут устраиваешь, несчастная?
- А почему он придирается ко мне? – Джиджи распалилась. – Вот, - теперь пусть знает, что я могу постоять за себя!
Ее бабушка замахала руками:
- Но отдавай отчет в своих поступках, маленькое чудовище! Бог мой, ты что – несмышленыш? Возможно, ты смертельно оскорбила человека! И это в тот момент, когда он заботится…
- О чем, бабушка?
- Ну…, о том, чтобы сделать из тебя элегантную девушку, умеющую показать свои преимущества…
- Кому показать, бабуля? Ему? Но ты сама говорила, что для такого старинного приятеля как дядя, нет нужды в особых реверансах.
Мадам Альварес не нашла что ответить. Но каково было ее удивление, когда на следующий день она увидела прибывшего жизнерадостного Гастона Лашель при полном параде.
- Надевай шляпку, Джиджи! Я приглашаю тебя на прогулку.
- Куда? - завопила Джиджи.
- На озеро у Версаля.
- Шикарно, шикарно, шикарненько! – запела Жильбер, и, повернувшись к кухне, прокричала:
- Бабушка! Я уезжаю на озеро с дядей!
Мадам Альварес выплыла из кухни в сатиновом цветастом переднике, подпоясывавшем живот, и встала между Жильбер и Гастоном Лашель:
- Нет, Гастон, - коротко произнесла она.
- Как, нет?
- Ну, бабушка, - заплакала Джиджи.
Госпожа Альварес, будто и не слыша, продолжила:
- Немедленно в свою комнату, Джиджи, я буду говорить с месье Лашелем наедине.
Она смотрела на Жильбер, пока та не ушла и не прикрыла за собой дверь, а потом остановила недобрый взгляд на Гастоне.
- Что все это значит, мамита? Со вчерашнего дня в вашем доме я нахожу перемены, объясните мне – что случилось?
- Гастон, сделайте одолжение – сядьте, я устала, - начала мадам Альварес, - о, мои бедные ноги…
Она вздохнула, подождала проявления интереса, который так и не появился со стороны Лашеля, распустила завязки передника, под которым на черном платье носила большую камею. Она придвинула стул к хозяйскому креслу, и лишь потом грузно села, поправив платье и скрестив руки на груди. Медлительные движения, спокойный взгляд, непринужденность, с которой она двигалась, подчеркивали – она хозяйка и в доме, и сама себе.
- Гастон, вам известно, что мы с вами в дружбе…
Лашель позволил себе маленькую улыбку человека дела и потрогал свои усики.
- У меня к вам и привязанность. Но, вместе с тем, я ни на минуту не забываю, какой у меня ответственный груз. Андреа, как вы знаете, не имеет времени заниматься малышкой. Наша Жильбер не такая загадка, как, например, ее тетка. Это – настоящий ребенок…
- Шестнадцати лет, - вставил Гастон.
- Шестнадцати лет, - поддержала мадам Альварес. – В течение не одного года вы дарили ей конфеты, кукол. Вы для нее - кумир. И вот теперь, когда вы приглашаете ее прогуляться в вашем автомобиле на озеро…
Мадам Альварес положила руку на грудь:
- И моя дружба, и моя совесть, Гастон, велят мне сказать вам: «Конечно, свозите Жильбер на прогулку, я вам ее доверю с закрытыми глазами». Но, есть кое-что еще, вернее, кое-кто… Вы – известный светский человек. Появиться с вами где бы-то ни было для дамы означает…
Лашель потерял терпение:
- Хорошо, хорошо, я понял! Вы хотите заставить меня думать, что прогулка со мной скомпрометирует Жильбер? Эту девчонку, зеленую и никому не известную, на которую никто и внимания не обратит…
- Я вас прерву, - кротко оборвала его госпожа Альварес, - я более вас осведомлена в этом вопросе. Когда вы появляетесь в свете, - всегда всеми отмечается, – кто ваша спутница. И любая девушка, прогуливающаяся с вами, не является больше обыкновенной молодой особой, ничего из себя не представляющей. И все потому, что она – с вами. Наша Жильбер должна оставаться обыкновенной юной девочкой, по крайней мере, пока. Для вас то, что об этом будут говорить – пустая болтовня, но мое сердце не выдержит, читая скабрезные комментарии в «Жиль-Бье».
- Что ж, мамита, не буду спорить с вами. - В голосе Гастона появился металл. - Храните свою девчонку.
Он повернулся к ней:
- Но скажите вот что – для кого вы ее храните? Для клерка, зарабатывающего 2-4 тысячи, который, женившись, сделает ей четверых детей за три года?
- Роль матери не так уж и плоха, - сдержанно ответила мадам Альварес. – Я сделаю все возможное, чтобы доверить Джиджи человеку, способному сказать: «Я беру на себя эту ответственность и обеспечу ее судьбу». Сделать вам еще ромашкового чаю, Гастон?
- Нет, спасибо, я опаздываю.
- Хотите, чтобы Джиджи вышла попрощаться с вами?
- Не надо, увидимся в другой день. Не знаю – когда. Я буду занят.
- Что ж, приятной прогулки, Гастон…
Только после его ухода госпожа Альварес вытерла пот со лба, а затем открыла комнату Жильбер:
- Ты подслушивала под дверью Джиджи?
- Нет, бабушка.
- Ты подслушивала. Не смей так больше делать. Это – не лучший способ получения информации из-за плохой слышимости. Господин Лашель уехал.
- Я вижу, - пробормотала Жильбер.
- Натри картофель к моему возвращению.
- Ты уезжаешь, бабушка?
- Я иду к Алисии.
- Опять?
- Это для тебя находиться с ней – обуза, - строго проговорила мадам Альварес. – Ты ополосни глаза холодной водой, чтобы окончательно скрыть следы твоей глупости.
- Бабушка…
- Да?
- Почему ты не отпустила меня гулять в новом платье с дядей Гастоном?
- Замолчи! Если ты ничего не поняла, то я тебе здесь не помощница. Надень мои резиновые перчатки, когда будешь чистить картофель.
* * *
Закон молчания действовал всю неделю в жилище мадам Альварес, которое как-то раз посетила тетя Алисия. Она пришла в отрезном платье из черного кружевного полотна на матовом шелке, с розой на плече и озабоченно разговаривала с младшей сестрой. Уезжая, она уделила лишь мгновенье Жильбер, быстро поцеловав ее в щеку.
- Что она хотела? – спросила Жильбер у мадам Альварес.
- Да, ничего… Адрес доктора, который лечил сердце госпожи Буффетери.
- Какой длинный, - Джиджи улыбнулась.
- Кто длинный?
- Адрес доктора. Бабушка, дай мне порошок от мигрени.
- Ты вчера уже пила порошок. Достаточно, - мигрень не длится сорок восемь часов.
- Можно подумать, я жалуюсь на головную боль каждый день, - оскорбилась Жильбер.
Она утратила немного свою кротость, впервые за все время позволяла себе говорить, возвращаясь с курсов: «Профессор меня достал», жаловалась на бессонницу, проявляла лень, с которой ее бабушка пыталась как-то бороться.
Однажды, когда Джиджи занималась тем, что покрывала жидким мелом свои лаковые ботинки, без звонка объявился Гастон Лашель. У него были слишком длинные волосы, мрачное выражение загорелого лица, блестящий клетчатый летний костюм. Он остановился напротив Жильбер, восседающей на высоком кухонном табурете и полирующей свой ботинок.
- Ой! Бабушка! Срочно приготовь ключ от моей комнаты!
Поскольку Гастон Лашель ничего не ответил, а только смотрел на нее, она медленно покраснела, поставила ботинок на стол и одернула юбку на коленях.
- Итак, дядя, сегодня вы на кабриолете! Вы похудели. Вас, что, не кормит ваш знаменитый шеф-повар, ну, - тот, что раньше работал у принца Уэльского? Худоба сделала ваши глаза больше. Но, правда, и нос стал казаться длиннее, и…
- Я хочу поговорить с бабушкой, - прервал ее Гастон Лашель. – Марш в свою комнату, Джиджи!
Она остолбенела на миг, затем спрыгнула с табурета, надула губы и наигранно промаршировала мимо Лашеля:
- Марш в свою комнату! Марш в свою комнату. А если бы я так разговаривала с вами? Что делаете здесь вы? И что делать мне в своей комнате? Хорошо, я убираюсь к себе. И вот что я вам скажу – пока вы здесь, я не сделаю оттуда ни шагу!
Она хлопнула дверью с такой силой, что чуть не отскочила задвижка.
- Гастон, - прошелестела мадам Альварес, - я потребую, чтобы этот несносный ребенок принес вам извинения, да, я потребую этого, и, если нужно, я…
Гастон Лашель не слушал, а смотрел на закрытую дверь.
- Теперь, мамита, давайте говорить коротко и… по существу…
* * *
- Подведем итог, - сказала тетя Алисия, - как там прозвучало: «Она будет обеспечена, как…»
- Как ни одна женщина!
- Да, но это расплывчато, так обычно мужчины и говорят. Я – за точность.
- Они не без недостатков, Алисия. Но он же говорит, что гарантирует Джиджи защиту от всех неприятностей, что он будет что-то вроде крестного отца.
- Да, да… Скверно, скверно… Все это расплывчато…
Она все еще была в постели – белые волосы локонами на розовых подушках. Она подвязывала их на ночь лентой в цвет пеньюара. Мадам Альварес, бледная и мрачная в своей утренней шляпе, положила голову на скрещенные руки:
- Он добавил: «Я не хочу ни с кем обойтись грубо. Я – прежде всего большой друг Джиджи. Я дам ей время привыкнуть ко мне». И слезы стояли у него в глазах. И еще он сказал: «Она не будет иметь дело с дикарем». Наконец, - он дворянин, настоящий аристократ.
- Да, да… Дворянин немного мутный… А крошка? Ты говорила с ней об этом?
- Я должна была. Я сразу поговорила. Я охарактеризовала Гастона как большую удачу, подарок судьбы…
-Тс, тс, тс, - раскритиковала Алисия, - я бы сначала подчеркнула бы трудности в той игре, которую придется вести даме с известным в свете человеком…
- Трудности в игре! Ты думаешь, - она похожа на тебя? Ты, что не знаешь – какова она? Она – не интриганка, она…
- Спасибо.
- Я хочу сказать, что у нее нет амбиций. Я сама видела. Ни криков радости, ни слез эмоций. Все, что она позволила себе сказать: «О! Да… ой! Это очень милая перспектива…» Единственное, в конце она поставила одно условие…
- Что я слышу, - прошептала Алисия.
- …Что она сама хочет услышать от господина Лашель его предложения, и что сама с ним объяснится. Вот такой расклад.
- Давай будем готовы к любым неожиданностям. Ты плохо ее подготовила. Она попросит у него Луну, и я не знаю, сможет ли он ей это дать. Прошло четыре часа, как он приходил?
- Да.
- И он не имел при себе ничего? Цветы? Никаких безделушек?
- Ничего. Это плохой знак?
- Нет, на него это похоже. Смотри, чтобы малышка мило оделась. У нее хорошее выражение лица?
- Сегодня не очень. Бедный маленький кролик…
- Начала, начала…, - грубо оборвала сестру Алисия. – Будешь хныкать в другой раз, когда она упустит этот шанс.
* * *
- Ты совсем ничего не съела, Джиджи.
- Мне не хочется, бабушка. Можно мне еще кофе?
- Разумеется.
- А капельку ликера «Комбье»?
- Да, хотя ликер портит зубы.
Открытое окно впускало шум и тепло улицы. Жильбер погрузила кончик языка в чашку, где на донышке остался ликер.
- Видела бы тебя сейчас Алисия, Джиджи! – проворчала мадам Альварес.
Джиджи ответила полуулыбкой. Она была в старом платье из шотландки, тесном в груди, из-под юбки которого она вытянула свои длинные ноги под столом.
- Что это мама сегодня опять с нами не завтракала, бабушка? Ты полагаешь, она действительно на репетиции в «Опера Комеди».
- Так она сказала.
- Я полагаю, она просто не хочет завтракать здесь.
- Что же тебя заставляет именно так думать?
Не поднимая глаз, Джиджи повела плечами:
- Да, ничего, бабушка…
Прикончив остатки «Комбье» в своей чашке, она встала и начала собирать посуду.
- Оставь, Джиджи, я уберу со стола.
- С чего вдруг, бабушка? Обычно, это делаю я.
Она пристально глядела в глаза мадам Альварес, и старая дама отвела взгляд:
- Мы поздно завтракали сегодня, уже три часа, да и ты не чересчур ловкая, приводи себя в порядок, Джиджи…
- Это впервые, когда ты мне предлагаешь целый час, чтобы привести себя в порядок.
- Моя помощь тебе нужна? Ты завила волосы?
- Уже, бабуля. Когда позвонят, ты не беспокойся – я открою.
В четыре ровно Гастон Лашель позвонил три раза. Девушка с озабоченным лицом появилась на пороге своей комнаты, но не торопилась к двери. Когда прозвучали другие три нетерпеливых звонка, Жильбер продвинулась до середины комнаты. Она оставила старое платье из шотландки и нитяные чулки. Быстро потерев ладошками щеки, побежала открывать.
- Добрый день, дядюшка Гастон.
- Ты не хотела меня впускать, чудовище?
Мимоходом она ударилась плечом о дверь, пробормотала надменным тоном «Пардон!», затем оба неловко рассмеялись.
- Садитесь, дядя, прошу вас. Видите, насколько я могу быть неловкой. Не то что вы! Темно-синяя саржа вам не очень идет.
- Ты и в этом не разбираешься, - это шевиот.
- Точно. Где же мои глаза?
Она села напротив него, натянула юбку на колени и они переглянулись. Девчоночья уверенность Жильбер начала угасать, увеличивая ее и без того огромные голубые глаза.
- Ну, что, Жильбер? – вполголоса спросил Лашель. - Скажи мне что-нибудь? Ты знаешь, почему я здесь?
Она закивала головой в знак согласия.
- Ты согласна, или не согласна, - он говорил все более низким голосом.
Она покрутила локон волос над ухом, проглотила слюну и отважно выдохнула:
- Я не хочу.
Лашель сжал двумя пальцами кончики усов и с трудом оторвал взгляд от двух мрачных синих глаз, от веснушек на розовых щеках, изогнутых ресниц, рта, который не игнорировал свою власть, пепельной тяжелой шевелюры, шеи, гладкой, подобно колонне, и украшающей любую женщину лучше всяких драгоценностей…
- Я не хочу того, чего вы желаете, - продолжала Жильбер, - в разговоре с бабушкой вы сказали…
Он прервал ее на полуслове и скривил рот, как от зубной боли:
- Не надо мне повторять, что я говорил бабушке, скажи мне только – что ты желаешь. Ты можешь сказать – чего ты хочешь… Я тебе это дам…
- Правда? – воскликнула Жильбер.
Он согласно кивал, опустив плечи, как будто выбился из сил. Она смотрела на это внезапное проявление его усталости и мучений.
- Дядя, вы говорили бабушке, что хотите устроить мою жизнь.
- Хорошую жизнь, - твердо добавил Лашель.
- Она будет хорошей, если подойдет мне, - не менее твердо парировала Жильбер, - мне прожужжали уши, что я не так живу для моего возраста, но никто не объясняет, - как я должна устроить свою судьбу. Получается теперь, что устроить жизнь – это отправиться отсюда прямиком в вашу спальню…
- Джиджи, я прошу тебя…
Она остановилась, но ему не удалось прервать ее:
- Но, дядя, почему я должна в разговоре с вами делать реверансы, вы ведь называли вещи своими именами в беседе с бабушкой? Бабушка тоже не откровенничает со мной. Хотела представить мне все в розовом цвете. Но я знаю больше, чем она хотела мне рассказать. Я точно знаю, - если вы будете устраивать мою жизнь, то надо будет, чтобы мои портреты были в газетах, чтобы я непременно присутствовала на празднике цветов, и на бегах, и на отдыхе в Довилле. Когда мы будем ссориться, «Жиль Бье» и «Париж в любви» об этом непременно доложат. Наконец, к тому моменту, когда вы поместите меня на коробку конфет, что вы выпускаете, у вас будет достаточно женщин в Кевенне…
- Откуда ты можешь это знать? Что за дикие истории?
Она опустила голову.
- Это бабушка и тетя Алисия. Они твердят, что вы – светская знаменитость. Я даже знаю, что Мари Шуке выкрала у вас ценные бумаги, и что вы подали на нее в суд. Я знаю, что графиня Паревская обиделась на вас, потому что вы не хотели жениться на разведенной, и она ранила вас из револьвера… Я знаю то, что все о вас знают.
Лашель положил руку на колено Жильбер:
- Это вовсе не то, о чем мы можем говорить друг с другом, Джиджи. Что было, то забыто. Все в прошлом.
- Прекрасно. Но с какой-то поры все может начаться заново. Это – не упрек, поскольку вы – человек известный. Но я – не для светской жизни. Мне это не подходит.
Она потянула край юбки, заставив Гастона убрать руку с колена.
- Тетя Алисия и бабушка согласны с вами. Но так как речь идет все же обо мне, я полагаю, тоже имею право голоса. И вот мой ответ – это не для меня.
Она поднялась и зашагала взад-вперед по комнате. Молчание Гастона Лашель беспокоило ее, она ждала хотя бы чего-нибудь вроде : «…это не правда… Нет, но, однако…».
- Я хочу знать, - прервав затянувшуюся паузу Гастон, - может, ты скрываешь, что нашла во мне стороны, которые тебе не нравятся… Если я тебя раздражаю, ты сейчас скажи об этом.
- Нет, дядя, вы не раздражаете меня. Нет! Я довольна, когда вижу вас. Доказательство тому – то, что я собираюсь предложить вам немного со мной прогуляться. Вы пришли сюда, как обычно, и продолжайте нас посещать. Никто не увидит в этом дурного - ведь вы друг семьи. Вы приносите лакрицу, шампанское для праздников, в воскресенье мы сыграем бесконечную партию в пике… Ну, чем не прекрасная жизнь? Чудесная жизнь без всяких лежаний в вашей постели, вечных фотографов и сплетен о жемчужных ожерельях…
- И в самом деле милая жизнь, - прервал ее Гастон. – Ты забыла еще одну вещь, Джиджи, - дело в том, что я влюблен в тебя.
- Ах, – воскликнула она, - вы мне больше такого не говорите!
- Но я сказал, а ты… скажи.
Она оставалась стоять перед ним молчаливой. Ее замешательство выдавали и жилка, быстро пульсирующая на шее, и краснота, разлившаяся по щекам, и трепещущие губы, - открытые, как будто приготовились к поцелую…
- Ну, вот, еще одна проблема! – не выдержала она наконец. – Вы поистине ужасный человек. Вы сделали мне признание в любви, и вы хотите меня вовлечь не в жизнь, а в сущее наказание, где все злословят обо всех и газеты пишут гадости… Вы признались мне в любви, чтобы вовлечь в отвратительную авантюру, которая закончится разлукой, ссорами, Сандомиром, револьвером и ладаном…
Она внезапно разрыдалась, да так сильно, будто ее душил приступ кашля. Гастон хотел было взять ее руки в свои, но она ускользнула и укрылась между стеной и пианино.
- Но, послушай, Джиджи… Послушай меня…
- Никогда! Никогда я больше не буду видеться с вами! И никогда не буду больше плакать из-за вас… Вы - не влюбленный, вы – чудовище! Подите прочь!
Глаза ее были закрыты сжатыми в кулачки руками. И Гастон, приблизившись к ней, искал на заплаканном лице место для поцелуя. Но его губам был открыт только маленький мокрый подбородок Джиджи. На шум рыданий прибежала мадам Альварес. Бледная и немного испуганная, она появилась на пороге кухни:
- Бог мой, Гастон, – вскричала она, - что с ней?
- С ней то, что она не хочет.
- Она не хочет… - повторила мадам Альварес. – Как она не хочет?
- Она не хочет! Я правильно понял! Или она лукавит?
- Нет, я не хочу! – рыдала Джиджи.
Мадам Альварес посмотрела на внучку с нескрываемым ужасом.
- Джиджи… Не надо биться головой о стену! Джиджи, я тебе говорю… Гастон, Бог – свидетель, что я сказала ей…
- Вы уже достаточно ей наговорили! – закричал Лашель.
Он попытался заглянуть девушке в лицо, но она решительно повернулась к нему спиной и вытирала слезы, поправляя мешавшую растрепанную шевелюру. Он с досадой воскликнул:
- Все! С меня довольно! – и вышел, громко хлопнув дверью.
На следующий день в три часа, тетя Алисия, вызванная письмом по пневматической почте, спустившись со своего двухместного экипажа, взбиралась на этаж Альварес, и, имитируя одышку больных-сердечников, бесшумно отворила дверь, за которой увидела свою сестру:
- Где крошка?
- В своей комнате. Ты хочешь ее видеть?
- Позже. Как она?
- Очень спокойна.
Алисия подняла маленькие гневные кулачки:
- Очень спокойна! Она уронила люстру нам на голову, и «она очень спокойна»! Какое поколение!
Она подняла свою вуалетку с черными бархатными крапинками и метала на сестру молнии взглядом.
- И что ты намереваешься теперь делать?
Ее розовое оскорбленное лицо встретило обиженный отпор белого лица сестры:
- Как это, - что я намереваюсь делать? Не могу же я ее заставить!
Протяжный вздох поднял ее плечи:
- Можно добавить, что я заслужила не таких детей, каких имею.
- После будешь жаловаться!.. Лашель уехал отсюда в том состоянии, в котором мужчина делает кучу глупостей!
- И к тому же без шляпы, - вспомнила мадам Альварес, - он сел в авто с непокрытой головой. Боже, вся улица была этому свидетелем!
- Если бы мне сейчас кто-нибудь сказал, что он по пути к Лиане с примирением, я бы не удивилась…
- Накаркаешь, – мрачно проговорила мадам Альварес.
- А ты бы как себя вела после такой занозы?
Мадам Альварес недовольно надула губы.
- Джиджи, быть может, отстала для своего возраста в некоторых вещах, но она совсем не такая, как ты говоришь. Маленькая девочка, которая удостоилась внимания месье Лашель, а не маленькая заноза.
Яростный жест плечами встряхнул черное кружево Алисии:
- Прелестно, прелестно… О чем же ты говорила с ней, интересно?
- Я строила разумно разговор. По-семейному… Я постаралась заставить ее рассматривать всех нас как единое целое, чтобы она увидела все, что может сделать для нас и для себя…
- И ты несла ей весь этот вздор? Умалчивая о любви, путешествиях, лунном свете, Италии? Что надо многое попробовать. Ты не рассказала ей как прекрасно фосфоресцирующее море или колибри в цветах, и что нет ничего лучше, как заниматься любовью под гардениями у фонтана?
Мадам Альварес грустно посмотрела на свою пламенную старшую сестру:
- Я не могла ей этого рассказать, потому что об этом ничего не знаю. Я не была дальше Кобурга и Монте-Карло.
- Не могла придумать?
- Не могла, Алисия.
Обе замолчали. Алисия махнула рукой:
- Позови эту пташку. Сама посмотрю, что можно сделать.
Когда Жильбер вошла, даже роза возле подбородка тети Алисия излучала любезность добродушной пожилой дамы:
- Добрый день, моя Джиджи.
- Добрый день, тетя Алисия.
- Что тут Инесс мне наговорила? У тебя возлюбленный? И какой влюбленный! С первой попытки – и в яблочко!
Жильбер кивнула, слегка улыбнувшись. Она понимала, что Алисию гложет любопытство, и восхищалась хладнокровием тетки, которое, тем не менее, не скрывало лиловые круги под глазами, лихорадочный рот, лишний слой румян. Чтобы было не так жарко, она высоко над висками натянула волосы, отчего по-восточному вытянулись уголки глаз.
- По-видимому, ты поточила свои коготки о месье Лашель? Браво, моя девочка!
Жильбер подняла на тетю недоверчивые глаза.
- Да, да - браво! Он будет просто счастлив, когда ты снова станешь милой.
- Но я и была милой, тетя. Только я не хочу, вот и все.
- Да, да, мы знаем. Ты отправила обратно сладости, это правильно. Но не отправляй его самого к черту, туда ему не добраться. В общем, ты его не любишь.
Жильбер совсем по-детски пожала плечами.
- Знаешь, тетя, я на самом деле люблю его.
- Нет, ты его не любишь, это я тебе говорю. Замечу, что в этом нет ничего дурного, поскольку в этом случае разум не оставляет тебя. Ах! Если ты его свели с ума, мне не следует слишком уж успокаиваться. А он симпатичный – этот брюнет Лашель. Прекрасно сложен, ему можно позировать в купальном костюме для журнала «Девиль». Есть имя. Да, я жалею тебя, моя бедная Джиджи. Такая страсть у бедняги… А тебе отправиться туда, в другой мир… Забывать все в объятиях человека, который тебя обожает, слушать песнь любви под аккомпанемент вечной весны… Моя сестра не рассказывала тебе об этом?
- Она говорила, что вечная весна закончится, месье Лашель исчезнет с другой женщиной. И оставленной даме, предположим мне, репутация которой подмочена, не останется ничего иного, как перекочевать в спальню другого господина. Я так не желаю. Это не по мне.
Она обняла себя за плечи и дрожала:
- Бабушка, я могу взять теплую шаль? Хочу лечь, что-то меня знобит.
- Дурочка, - воскликнула Алисия, - ты заслуживаешь похода в маленький шляпный магазинчик! Давай, вперед, потратимся немного!
- Тетя, если ты не возражаешь, я все же прилягу.
Мадам Альварес потрогала лоб:
- Ты заболела?
- Нет, просто мне грустно.
Она положила голову на плечо мадам Альварес и первый раз, как настоящая женщина, томно закрыла глаза. Сестры переглянулись.
- Ты действительно считаешь, Джиджи, что совершишь ошибку, согласившись сделать этот шаг? Так как ты не хочешь…
- Не хочет, как хочет, - сухо оборвала ее Алисия. - В конце концов, речь идет не обо всей жизни.
- У тебя нет оснований упрекать нас в том, что мы давали тебе плохие и некомпетентные советы, – продолжила, тем не менее, мадам Альварес.
- Я знаю, бабушка. Но мне грустно, когда я одна.
- Почему?
Слезинка, скатившись, оставила мокрый след на щеке Жильбер, которая ничего не ответила. И когда резкий звонок прозвучал как сирена, она, дрожа, вскочила на ноги:
- Это, должно быть, он… Бабушка, я не хочу с ним видеться, спрячь меня, бабуля…
Тетка Алисия вытянула шею, как гончая, и напрягла свои уши эксперта. Затем она стремительно побежала открывать дверь и также быстро возвратилась. Гастон Лашель, с желчным лицом, тусклыми глазами, сопровождал ее.
- Здравствуйте, мамита, добрый день, Джиджи, - заговорил он шутливым тоном. – Не пугайтесь, я вернулся только для того, чтобы забрать свою шляпу…
Все три женщины молчали, и уверенность Гастона сошла на нет:
- Было бы неплохо, если бы хоть кто-нибудь сказал мне словечко, например, «здравствуй».
Жильбер шагнула к нему:
- И вовсе вы вернулись не за шляпой. У вас другая в руке. И не нужна вам эта дурацкая шляпа. Вы вернулись, чтобы еще раз меня расстроить.
- Что! – не выдержала мадам Альварес. – Я не могу больше это слушать. Вот, Джиджи, мужчина, который своим великодушием…
- Бабушка, дай мне хотя бы минуту, чтобы закончить…
Она машинально одернула юбку, поправила пряжку пояса и подошла к Гастону:
- Я все еще раз обдумала, дядя, я хорошенько подумала…
Он прервал, чтобы помешать ей произнести то, что он страшно боялся услышать:
- Я клянусь тебе, дорогая моя…
- Нет, мне не нужны клятвы. Я подумала, что лучше я буду несчастная с вами, чем без вас. Итак…
Она запнулась:
- Итак… Короче, добрый день… Добрый день, Гастон.
Она привычно подставила ему щеку. Он обнял ее чуть крепче, чем обычно, чувствуя, как она расслабилась в его объятиях.
Мадам Альварес ринулась было к ним, но маленькая рука Алисии задержала ее:
- Остановись. Не вмешивайся. Не видишь, - им не до нас?
Она показала в сторону Жильбер, которая покоилась на плече Лашель. А влюбленный повернулся к мадам Альварес:
- Мамита, - сказал он, - пожалуйста, окажите мне милость, сделайте меня бесконечно счастливым, я прошу у вас ее руки…
Перевод с французского Т. Багровой.
1980г.
|
|