| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск второй
Фабьенн Вердье
ПАССАЖИР ТИШИНЫ
Главы из повести
Хочешь слушать пенье птицы -
нарисуй сначала клетку,
брось в нее зерна златого,
ветку клена или ивы.
В потаенном тихом месте
среди рощи, средь дубравы
помести свою картину,
спрячься в зелени душистой.
Без движения и слова
слейся с этой тишиною,
ожиданьем не тревожься,
просто будь и наслаждайся.
Ах, она попала в клетку -
ты прикрой ее тихонько,
а потом волшебной кистью
зарисуй у клетки прутья,
не мешая жить на воле.
Вновь войди в волну терпенья,
ветра свежего дыханье,
брызги солнца,
шевеленье,
мелких живностей мельканье.
Жди и жди… услышишь пенье -
это знак - теперь настало
время взять перо на память
и внизу своей картины
имя автора поставить.
Жак Превэр
Предисловие
Юная французская художница Фабьенн Вердье, очарованная загадкой китайской каллиграфии, после окончания школы изящных искусств в Тулузе, решила продолжить образование в Китае. В 1983 году, когда жизнь в Китае только начала приобретать человеческие черты после жестокостей и фанатизма «Культурной революции», девушку в начале курса обучения намеренно изолировали от коллег-студентов. Ей не позволили изучать китайский язык. У нее была своя переводчица, которая посещала вместе с ней занятия, но переводила не на родной французский, а на английский. Ей полагалась особая, «элитная» еда, но так же, как и всем, - один термос горячей воды на весь день и на все жизненные потребности. Выросшая на юге Франции, в многодетной и небогатой семье, привычная с малых лет зарабатывать на хлеб, Фабьенн обладала сильным характером. В течении полугода она терпеливо старалась принять условия, которые ей предложили, но когда поняла, что оторванность от живой жизни лишает смысла все ее обучение, сумела убедить ректора университета искусств в Шонкинге дать ей возможность изучать язык, общаться со студентами, взамен на отказ от тех привилегий, что превратились для нее в непреодолимые препятствия.
* * *
С этого утра началась новая жизнь. Я находилась в столовой, в длинной очереди за пиалой риса, за «пайкой», вместе с другими студентами, с пронумерованным котелком. Теперь я помогала товарищам в дежурстве по столовой, участвовала в еженедельных собраниях по подведению итогов, сопровождаемых строгими идеологическими разглагольствованиями.
Освобожденная от обязательного для всех марксизма, я могла посещать любые творческие студии и курсы. Студенты подходили ко мне со словами: «Наконец-то! Тебе не трудно так рано вставать к завтраку?» Я многого не понимала, но мы стремились общаться. Сидя на улице, на земле, мы ели «второе блюдо» из своих котелков, и соревновались: подбрасывали арахис и ловили его ртом. Мальчишки пытались одеть мне на палец колечко, надеясь, что я возьму его с собой на память, когда буду возвращаться домой. Они с интересом разглядывали мои документы, как кусочек неизвестной для них далекой Франции.
Однажды после занятий я познакомилась со студенткой по имени Хумей. Она стала моей подругой. Похожая на мальчишку, ростом «с три яблока», притом с необычным характером. Одетая в защитную военную одежду, Хумей носила полотняную сумку из той же ткани. А волосы прятала под фуражку, откидывая их назад. Она подошла, угостила сигаретой, что-то сказала развязным тоном, покрутилась вокруг, чтобы я могла лучше ее разглядеть. Ей хотелось со мной познакомиться. Мне тоже она приглянулась.
-Ты хочешь пойти со мной в чайный дом? - спросила она.
- А они еще существуют?
- Да, но раньше мы не осмеливались тебя приглашать. Мы бываем там между занятиями, чтобы освежиться и сделать несколько эскизов - рядом протекает река. Это красиво, ты увидишь, пойдем, я покажу.
Я с радостью согласилась, - даже не подозревала, что в промышленном, загрязненном смогом Шонкинге могут быть чайные дома.
Как-то в воскресенье я вышла из дома, попыталась сесть на автобус и доехать до центра города. Улица полна народу, автобус битком набит, так что без драки войти невозможно. Я осталась на тротуаре и отважилась идти пешком. Оказывается, достаточно свернуть в переулок, пересечь многолюдный бульвар, преодолеть несколько ступенчатых спусков, чтобы очутиться совсем в другом Китае.
Домики из черного дерева нависали один над другим. Спускаясь к реке, я видела женщин, сидящих на низеньких стульчиках перед дверьми. Перебирая рис, они болтали. Дети в рваных штанишках играли вдоль дороги. В окнах стояли в горшках карликовые деревья, они мелькали между полотнами развешенного белья. Огромные «шайбы» для шлака подпирали фундаменты; маленькие круглые печки топились углем. Стояла зима и возвращалась я уже затемно. Электричество - отключено, в домах горели свечи и за окнами разворачивались повседневные картины быта - перед сном купали детей в деревянных корытах. Свет высокой башни дарил ночной пейзаж, вырывая его из темноты. Он же и помог мне выбраться из исторического лабиринта.
Чайный дом находился в небольшой деревянной хижине, громоздящейся на скалах. Пол был усеян объедками и плевками, и все же место казалось привлекательным. Блоки из бетона служили и столами, и табуретками. Пожилые китайцы в серой одежде играли в ма-жонг или шашки. Иногда кто-то запевал балладу, выбивая ритм бамбуковой палочкой на зажатом под мышкой тамбуре - инструменте в виде длинной деревянной трубы, закрытой по концам кожей из свиного пузыря.
За несколько монет хозяин приносил белую фарфоровую чашечку с блюдцем и крышечкой. В ней лежали листья чая. Старуха с длинноносым чайником обходила посетителей, наполняя чашки кипящей водой.
Внутри чашка - коричневая от танина, который не полагалось отмывать, поэтому даже обычный кипяток приобретал вкус чая. За дополнительную плату можно получить тарелку жареного арахиса или семечек.
Из дома, стоящего высоко над рекой, видны плывущие лодки. Небо менялось: просветы в тумане играли в прятки, речные пейзажи то возникали, то исчезали. Посетители ощущали «передышки» покоя и счастья вдали от казарменного духа университетского городка.
В Китае существует своя, особая культура чайных домов, в чем-то схожая с английскими пабами или французскими кафе. Это место встреч, где любители чая пробуют и сравнивают всевозможные сорта, оценивают их, - также, как французы смакуют разные вина. Здесь играют в шашки, - но разве не забавляются за деревянной доской и в кафе Пале-Рояль?
В чайных домах возрождался народный эпос, музыканты и сказители воскрешали эпизоды китайской истории, воспроизводя их в фантастическом героическом стиле легенд. В Китае во все времена критиковать власть не приветствовалось. И только благодаря историческим персонажам можно было выразить протест души против навязанных народу правил. В университете я наблюдала за стражами идеологии - они давили на студентов старыми методами: устои социалистического государства Мао не подлежали критике.
Больно было ощущать настороженность посетителей чайного дома, - при моем появлении наступила тишина. Я, иностранка, потревожила умиротворенность, которая царила в уединенном уголке покоя. Как бы мне стать ближе для них, - не внести беспокойства, не помешать их «глотку свободы»!
Я раскрыла этюдник и принялась рисовать лица людей. Один старичок подошел ко мне и вдруг разразился смехом, узнав себя в наброске. Вот так! Психологическое напряжение от мысли, что «чужой» не в состоянии их понять, - снято. Я подарила рисунок моей модели. Тут же другие посетители окружили меня. Я уже неплохо говорила на местном диалекте, но никакие слова не смогли бы сделать то, что было достигнуто несколькими штрихами карандаша.
Чтобы представить, почему мои этюды помогли завоевать доверие людей, нужно осознать важность самого рисунка в менталитете китайца. Как и на Западе, - изображенное на бумаге является закреплением, основой доверия, в то время как сказанное – не более чем слова, уносимые ветром. В Китае «изустно» труднее договориться. Ведь цену лицемерия китайцы постигли на собственных судьбах.
Живопись, рисунок или каллиграфия, - все то, что подтверждает любой договор, - не могут быть ошибочными. Зафиксированное на письме оставляет свой след, становясь непреложной правдой и не может обернуться предательством. В этом отражается личность художника, хранителя «Hua», проводника особого языка, который считается истиной. Такова одна из особенностей китайского мышления.
Я вспоминаю моего друга, китайского художника. Он вдохновился западным стилем и создал серию картин. Их выставили в галерее одной из европейских столиц, и все полотна были успешно распроданы. У него остались только фотоснимки. Тогда он задумался: «В таком жанре я с легкостью могу строить иллюзии, могу обольщать, но я не могу быть серьезным. Это не моя культура, не мои корни, это всего лишь мой «маскарадный» костюм». С тех пор он не занимается ничем, кроме каллиграфии. Говорит: непростительно использовать то, что дурачит людей.
Художник в Китае имеет особый статус, поскольку его искусство отражает истины духа, без обмана. Чувствуя это, я не пыталась обольстить посетителей чайного дома словами, но мои рисунки показали им глубину моих чувств и мыслей.
Классический анекдот рассказывает о том, как рыбак преуспел в приручении чаек, которые прилетали кормиться к его лодке. Однажды он поймал одну из них. На следующий день чайки уже кружили вокруг причала и не садились. Инстинкт подсказывал, что их ожидает. Человек не обладает таким животным предчувствием, но китайское искусство позволяет ему ощутить правду.
Хумей, подруга, которая меня привела, рассказывала о своей жизни. Она не общительна и замкнута. Жизнь не особенно ее баловала. Отец был безумен, с ним случались приступы бешенства, запои, он дрался. Сестра тоже – ненормальная. Однажды отец сильно толкнул и хотел побить Хумей за то, что она не облачилась в партийную одежду, - он по-прежнему боялся подвергнуться жестокому допросу за нарушение режима Мао. Мы часто бывали с ней вместе и я захотела познакомиться с ее близкими, как это принято у друзей. Я надеялась смягчить ее отца.
Пожилой человек был мастером по лаковой живописи, известным в своей провинции. На кровати лежали его изделия. Я поинтересовалась, чьи это работы.
- Интересно?
Да, конечно. В чем заключается Ваша техника?
Он стал показывать на куске дерева и объяснять, - нужно наклеивать несколько слоев шелковой ткани и каждый раз тщательно просушивать и полировать новый слой лака. Так образуются 15-20 слоев, и на это уходит месяц. Материал получается твердый, прозрачный на вид и приятный на ощупь, но хрупкий. Затем на пластину наносится гравировка. Улыбаясь, он добавил, что фламандская техника лакировки картин родом из Китая. В эпоху династии монголов известных мастеров Фландрии пригласили в Китай. Они были поражены, и когда вернулись в Европу, стали совершенствовать открытие: придумали способ сгущать лак в масляной живописи, что стало революционным этапом в их жанре. Я была удивлена - никогда в школе искусств не слышала об этом.
Он мне рассказал о своем мастерстве, коему в годы «Культурной революции» не имел права никого обучать…
В университете отделение живописи маслом привлекало добрую половину студентов, в то время как традиционная китайская манера, – ее прочили уже исчезающей, - интересовала только небольшую группу. Были также две студии гравюры: в одной заправляла жена директора, строго следующая идеологической линии, - в другой руководил наставник, увлеченный творчеством Эдварда Мунка, экспрессионистами, - дикими контрастами, выражающими патологический страх. Этот преподаватель позволял студентам свободно самовыражаться, допускал всевозможные трактовки живописи. Моя подруга Хумей, например, увлекалась творчеством Оноре Домье, весь ее этюдник был наполнен эскизами, посвященными Дон-Кихоту и его слуге Санчо. Ее мрачный неистовый стиль воспринимался мной с болью. Живя в атмосфере, которую невозможно изменить, она была несчастна, не понята другими, озлоблена. Я пыталась утешить ее, взбодрить шутками, делилась с ней всем до донышка, старалась вызвать улыбку.
Я занималась на курсе преподавателя, который практиковал особую технику - он создавал сцены из обнаженных натурщиков. Их нужно было воспроизвести кистью и тушью. Это помогало абстрактной манере в изображении. Идеология требовала возврата к природе – мы делали пейзажи с обнаженной натурой или натюрморты, однако следовали античной китайской традиции, рисуя на листах бумаги. Так смешение нескольких стилей и исторических культур создавало новые формы. Работа требовала ювелирной точности, порой кисточкой прорисовывали даже мышиные шерстинки, а на морщинистом лице какого-нибудь старика в синей робе отображали каждую морщинку, - придавали персонажу «жизненность».
Преподаватель - неказист, и, к сожалению, не терпел женщин – без конца насмехался, поэтому атмосфера была неблагоприятной – для меня, единственной девушки в группе, к тому же иностранки. Ежегодно из 2000 только 8 студентов избирались на дальнейшее двух-трехлетнее обучение с государственной стипендией. Но для этого следовало придерживаться определенных канонов в живописи, с чем я смириться не могла и вызывала недовольство моего неблагожелателя.
Иногда преподаватель вывозил нас на природу, что позволило узнать кое-что о деревенской жизни. Я изучала также курс истории, который мне помогала постичь переводчица. Судьба всех преподавателей за время «Культурной революции» подверглась испытаниям, каждый пережил свой ужас, который оставил неизгладимый отпечаток навсегда.
Другой мой педагог совсем еще молодым перенес жестокости революции, которая, хотелось бы надеяться, никогда более не повторится. Сейчас, когда она закончилась, и Китай стал открываться для мира, этот человек постигал культуру собственной страны, находящуюся до того под запретом.
Он принялся читать классиков, китайских философов, быстро наверстывая упущенное. У меня же вообще отсутствовало базовое китайское образование, чтобы глубоко понять историю искусства. Остальные студенты закончили здесь школу, что давало, вопреки всему, знания, которых я была лишена полностью.
Во время нашего обучения использовались слайды, мы знакомились со старинными шедеврами. Но - как понять западную живопись, от романских фресок до Делакруа, не зная истории христианства, греческой и римской мифологии, Ренессанса, притом без соответствующего «эстетического» склада характера?
Я обратилась к книге Ситруиль Амер и попросила преподавателя приобщить меня к «китайскому» мышлению, в конце концов - дать путеводную нить для постижения культуры. Он воспринял просьбу, как интереснейшую игру, обратился к работам старых мастеров и часто приходил ко мне со словами:
- Это кошмар. Я много рылся в архивах, безнадежно, я ничего не нашел.
И все-таки он приобщил меня к классике, к философии Дао, Лао-Цзы, Цуанг-цзы, к конфуцианству, буддизму. Я беспрестанно спрашивала его с полным недоумением:
- Зачем все это разрушено, зачем рубить сук, на котором сидишь?
И всякий раз я ставила его в неловкое положение. Он и сам не понимал, почему участвовал в массовом безумии, хотя и не по своей воле, - в той обстановке невозможно было противостоять воинствующему фанатизму. Очевидно, я помогла ему по-новому взглянуть на вещи, - ему нравилось обучать меня. Он заглядывал ко мне вместе с переводчицей и сообщал:
- Мадемуазель, я только что открыл нечто новое в нашей культуре.
Порой его просто бросало в холодный пот, от того, чему он осмеливался меня учить. Дрожа, он повторял:
- Это должно остаться между нами, не просите меня о большем.
Так, он обучил меня двум важнейшим курсам истории и философии. Наверное, я казалась выскочкой, - зато узнала тонкости, которые в дальнейшем помогли освоить науку иероглифов, что по учебникам представлялось невозможным.
Еще в Тулузе меня тянуло к тайнам каллиграфии, но мне недоставало той культурной базы, что китайцы постигали в школе и семье. Я походила на студента математического факультета, не знающего арифметики. И именно новый преподаватель помог преодолеть препоны, сдерживающие мое развитие.
Когда я приехала в Китай в 1983 году, только живопись маслом была единственным способом добиться официального успеха для художника. Картины покрывались толстым слоем краски, без изыска, без лака, придающего им игру света. Доступные материалы - плохого качества, грубые краски, плохо растертый пигмент, - и никто, похоже, не знает, как их правильно готовить. Мастера работали кистью… из свиной щетины, не имея понятия о тонкой китайской кисточке, которую нужно держать вертикально. Такая культура сформировалась по образцу советской живописи, как говорили, - еще до разрыва с Хрущевым, посылавшим сюда разных «специалистов». И чтоб не беспокоиться за свою судьбу, художникам приходилось служить идеологии коммунизма.
Перед моим приездом политическая ситуация изменилась. Но и тогда по-прежнему предпочитали гигантские формы, огромные фрески, прославляющие жизнь крестьян. В 50-е годы этот стиль назывался социалистическим реализмом. И если традиционно в Европе художник ставил в углу картины подпись, как знак своего личного вдохновения, то в Китае важнее - творчество коллектива.
Новая школа зарождалась благодаря смелости студентов, а также директору университета, допускавшему «декадентские» новации, что было мне ближе по духу. Они брали за образцы творения Сезанна и Пикассо, других французских импрессионистов. Удивительно, как молодежь, рожденная на окраинах индустриального Шонкинга, вдохновлялась иностранной культурой. Мы проводили вечера в спорах об искусстве. Некоторые студенты стали впоследствии знамениты, их картины приобретались крупными галереями мира.
Что ж, если иностранка способна постичь искусство традиционной восточной кисти, то вполне естественно, что и китайцы выбирали за образцы Курта или Милле, изучали Модильяни или Брака, - возможно, следуя моде.
Но я вспомнила французский театр, - некоторые режиссеры, подражая азиатской сцене, пробовали наряжать персонажи греческих трагедий, либо Шекспира в костюмы катаками или кабуки, используя для декорации тибетские ткани. Я уважала исследовательский пыл Питера Брака - перед тем, как показать Махабхарату, он провел с актерами много времени в Индии, изучая ее культуру и традиции.
Меня часто критиковали. Я не китаянка и никогда ей не буду, но мне хотелось найти особый художественный язык. Почему корейского дирижера приглашают в Парижскую оперу исполнять западную музыку, почему китайцы ставят Кармен и Шекспира, развивая современное искусство? Так же и западная художница может искать и находить свой путь в китайской живописи.
В университете, в основном, изучали западную живопись и «народное искусство» Китая. Курса китайского письма не вели. Хотя, как оказалось, еще здравствовали мастера Фенг Тьянь-ву и Хуанг-Юань, - они не преподавали каллиграфию со времен «Культурной революции». Фенг Тьянь-ву встретил меня неприветливо, и я попробовала найти другого. Хуанг-Юань прозябал в нищете. Подступы к его жилищу были завалены велосипедами, с потолка свешивалась одежда, кругом пыль. Я постучала в дверь. Он открыл, и показался мне вполне симпатичным - в старой вытершейся до блеска куртке, с длинной бородой и сигаретой, - она оставалась во рту во время разговора, причем одновременно проходил ритуал кормления птицы. Он кормил свою птицу. В его взгляде ощущались особая порода, тонкий интеллект, скромность.
- Вы, верно, заблудились?
- Нет, я ищу учителя Хуанг-Юань.
Он рассмеялся и вежливо ответил:
- Мэтра Хуанг-Юань больше не существует. Входите, - и налил мне чашку чаю.
- Я слышала о Вас, и наш директор разрешил мне учиться Вашему мастерству.
Горькая обида исказила его лицо.
- Даже собственные дети не понимают моей работы. Сын учится с Вами, но он предпочитает торговать джинсами, потому что хочет уехать в США. Жена проводит ночи за игрой в ма-жонг, чтобы выиграть гроши и забыть о нашем жалком существовании. Я разговариваю только со своей птицей. То, что Вы предлагаете – невозможно. Женщины, способные к каллиграфии, встречались редко, а Вы к тому же иностранка, да и я давно уже не учительствую.
Я наконец-то обнаружила, что искала. Среди предметов быта, клеток и птиц, среди книг, кистей, около банки меда на кровати – камень для растирания туши. Я нашла живое искусство, тот источник, который даст мне посвящение, и я ушла с благодарностью в сердце. Он же очень удивился, увидев радость на моем лице, - ведь я получила столь категоричный отказ!
Тут же отправилась покупать бумагу, книги с репродукциями известных каллиграфов, сняла копии с образцов, что показались мне самыми красивыми. Все вечера после занятий я исписывала рулоны упражнениями. Крепко связав, положила их перед дверью Хуанг-Юань. Ответа не последовало. Но однажды, спустя 6 месяцев, его сын, который учился со мной, сказал:
- Мой отец обычно не интересуется моими работами, а у тебя есть шанс - твои письмена он рассматривает целыми вечерами.
Его слова придали мне смелости. В классе все смеялись надо мной, - над тем, что каждый день я носила рулоны учителю. Тем временем, в ожидании ответа, я хотела найти подходящую компанию, сделать жизнь в студенческой келье хоть чуточку веселей. Я пошла на рынок и остановилась возле продавца разной живности и клеток. Уже неплохо разбираясь в местном диалекте, заговорила:
- Я студентка университета искусств, мне одиноко, мог бы ты чем-нибудь помочь?
- Конечно, тебе нужна говорящая птица.
- С которой можно поболтать…
- У меня есть восхитительная майна, она жила у старого, недавно умершего, учителя, ты можешь научить ее нашему произношению. Поначалу, конечно, она говорить не будет, но когда ты ее приручишь, - увидишь… Она уже знает много слов - «пожалуйста», «входите», «что же ты за дурак - полная скотина».
- Но как ее содержать в моей келейке?
- А там есть сад?
- Да, прямо напротив дома, где стоит статуя великого писателя Лю Хун.
- Тогда повесь клетку на его руку – уверен, что он заставит майну говорить.
Он назвал сумму, равную моей месячной стипендии, - я сказала, что это слишком дорого. В конце концов он сбавил и я удалилась с покупкой. В автобусе, - не знаю, почему, - народ смеялся, а в университете из-за майны я стала совершеннейшим клоуном.
Партийный работник разъяснил товарищам по курсу, что я слегка сумасшедшая, как все люди искусства, и что меня надо понять, - мне одиноко...
Я не хотела держать птицу запертой, и во время занятий оставляла клетку открытой. Я сделала стол из длинной доски на козлах, - один конец для каллиграфии, другой - для гравюр по дереву. Под потолком висела куча веревок, где сушилась одежда, белье и исписанные бумаги. Среди этой свалки прогуливалась моя пернатая подруга. На ночь я ее закрывала. Вначале она молчала, но через 3 недели, когда кто-то постучал в дверь, - произнесла «войдите». Я чуть не сошла с ума от радости, и тут же начала с ней говорить. Она прыгала на камне для растирки туши, клевала носом в чернила, ходила по столу со слегка опущенными крыльями, и, сделав примерно сто шагов, как бы раздумывая, произнесла: «совершеннейшая скотина».
По воскресеньям я встречала в саду старого повара, - он, как и я, -выводил свою птицу на прогулку, мы помещали их в тени и болтали.
Иногда я сердилась: оказалось, что самое большое удовольствие для птахи – клевать и дырявить исписанные мною листы, развешанные для просушки под потолком. Она оставляла на свитках следы маленьких лапок, вымазанных тушью, но я все прощала моему верному товарищу, и была вполне счастлива.
Однажды утром в дверь постучали. Птица крикнула: «войдите». Но поскольку, по ее мнению, я не слишком спешила навстречу посетителю, последовало настойчивое приглашение: «входи, идиот, входи».
Я открыла дверь - на пороге стоял Хуанг-Юань, с моими рулонами под мышкой…
Перевод с французского Елены Толстиковой.
|
|