| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск третий
Изящная словесность
Надо запретить абсолютно все слова. Исключить даже паузы.
Они слишком красноречивы. Молчание многозначительно.
Значит, следует запретить молчание…
Лешек Шаруга
Мэри Кушникова
АПОКРИФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
* * *
Вскоре у креста, на котором с поникшей головой все еще висел Иисус, подошел Иосиф Аримафейский со слугами. Они бережно сняли тело и, расстелив на земле льняные пелены, переданные женой Пилата, завернули в них снятого человека, и унесли.
И в эту ночь многие в Иерусалиме вовсе не спали, или спали так беспокойно, словно душа их собиралась покинуть тело.
На супружеском ложе Понтий Пилат взял руку жены в свою и с силою сжал ее: «Ты мой друг и спутница жизни!» - сказал он.
В хижине, где обитала Мария Магдалина, и куда пришла Мария мать Иисуса, плач и рыдания оглашали убогое жилище. Им предстояло дождаться начала недели и лишь тогда наведаться в гробницу, что построил Иосиф Аримафейский, потому что в субботу не подобает приближаться к усопшим.
Ученики же Христа собрались все вместе и гадали, куда мог скрыться Иуда. И предвиденное Христом бремя, что он возложил на Иуду, уже давало о себе знать, поскольку проклятья сыпались из уст учеников и слово «предатель» так и вилось над ними…
* * *
Нелегко было Иосифу Аримафейскому найти человека, который походил бы на Учителя, чтобы при виде его обманулись даже хорошо знавшие, а особенно – любившие его.
Потому, после того, как он унес обернутое в пелены тело Распятого к искусному лекарю и тот осмотрев Иисуса, сказал, что попытается вернуть его к жизни, и что, слава Всевышнему, ему не перебили голени, так что он сможет стоять на ногах, после всего этого он послал слуг с пеленами в новую гробницу, которую воздвиг для своего семейства в собственном саду, и те разложили пелены на каменном ложе и чуть поодаль бросили на землю головную повязку, так, будто человек, сойдя с ложа смерти, очнулся, снял повязку, и ушел. После чего прикатили к входу большой камень, но не придвинули вплотную, потому что ночь еще предстояла длинная и многое должно было свершиться.
А произошло то, что Иосифу Аримафейскому пришла в голову как нельзя более простая мысль: он позвал к себе юношу из своей родни, одел в блестящие праздничные одежды, отвел в гробницу и велел сидеть на ложе смерти весь следующий день, а для того оставил ему вдоволь воды, опресноков и мяса свежезаколотого агнца, и еще велел, чтобы он дождался, когда кто-нибудь отвалит от входа камень и взойдет в гробницу. И тогда пусть скажет: «Тот, кого вы ищите, давно ушел, радуйтесь!».
Юнец был понятливый и, поклявшись, что все сохранит в тайне, выполнил в точности наказы Иосифа.
На следующий день после субботы у входа в гробницу послышались рыдания – похоже, две женщины сокрушались, что не могут отвалить камень и проникнуть к погребенному усопшему. И тогда юноша сам отвалил камень и женщины вошли в гробницу, а он радостно сообщил им:
– Что ищите мертвого среди живых? Иисус Назареянин, как предупреждал, так все и сделал. Встал с ложа смерти и велел сказать, что пойдет в Галилею, и там вы его увидите среди учеников.
Женщины возрадовались и устремились в путь. Вскоре встретили Петра, который тоже бежал к гробнице, чтобы увидеть своего Учителя.
– Не иди туда, Симон Петр, мы только что там были. Мы видели ангела в праздничных одеждах, который сказал, чтобы мы шли в Галилею, ибо там найдем Иисуса, воскресшего от смерти. Пойдем с нами.
И все они устремились в Галилею.
Тем временем лекарь вернул Иисуса к жизни и тщательно и любовно принялся залечивать его раны. Иосифу же сказал, что не пройдет и шести недель, как он сможет предстать перед своими учениками.
Но что было делать Иосифу? Ведь «ангел», что явился в гробнице Марии Магдалине и матери Иисуса Марии, велел им идти в Галилею и обещал, что они встретят Учителя. Казалось, выхода нет.
Но на то он и был тот самый Иосиф, что всегда ставил в тупик членов Синедриона своими вопросами и заключениями, и часто двумя-тремя словами срывал их долго и мудро принимаемые решения.
Теперь он подумал, что вряд ли только что воскресший из мертвых человек, сколь бы свят он ни был, останется точно таким же, каким он был до смерти. Значит, нужно найти – и опять-таки среди родичей, – такого, кому можно верить, взяв с него клятву, – ему нужно найти человека в возрасте Распятого и явить его ученикам.
И он нашел такого. Но уже не праздничные одежды были на нем, а лишь набедренная повязка и старый хитон самого Иосифа. Он проводил своего родича до полпути в Галилею и разъяснил ему, почему так важно выполнить его поручение и, главное, чтобы никто о том не узнал. Напрасны были бы страдания Иисуса, если бы он разочаровал учеников, которые ждали его воскрешения, а, разочаровавшись, не преисполнились бы решимости нести его Учение дальше, по всей Иудее, до самого Рима и далеко за его пределы.
– И если тебя ученики не признают, пусть это не смутит тебя, если найдешь их за столом, не называй себя, а преломи с ними хлеб и испей вина. Они жаждут заблуждения и все равно увидят в тебе того, кого ожидают. Иди с миром!
* * *
Когда Симон Петр вместе в Марией матерью Христа и Марией Магдалиной добрались до Галилеи, как раз прошло три дня после распятия Учителя. Учеников они нашли за столом. Те возбужденно обсуждали, когда же явится им Иисус, - ведь он обещал!
– Радуйтесь, братья, радуйтесь! Наш Учитель воскрес и ушел из гробницы, и в точности исполнилось все, что он возвестил. На ложе смерти он оставил ангела, который нас встретил и велел искать его в Галилее. Вот мы и пришли.
Радость охватила учеников, теперь они с часа на час ожидали явления Иисуса.
И он явился им. И они вроде бы сразу узнали его по росту, по рыжеватой бороде и длинным волосам, и он приблизился к ним, но они все-таки оставались в сомнениях, ибо не совсем узнали в нем Учителя своего.
Он же приблизился к столу, и они раздвинулись на скамье и дали ему место, и он преломил хлеб, и раздал каждому по небольшому куску, и сказал:
– Разве не так мы расстались в вечер Пасхи и разве вы не узнаете меня?
И тут ученики возрадовались и пали на колени перед ним. Он же поднялся из-за стола и сказал:
– Вот и исполнились мои слова. Теперь вы поняли, почему я говорил о Храме, что могу разрушить его и построить вновь за три дня?
Нерушимый Храм в душе человека, а я, Сын Человеческий, и вот я восстал из мертвых и принес с собою в мир новый нерушимый Храм, в котором главное будет Слово, а не тучные жертвы, и не хлебы предложения, и не парчовая завеса, закрывающая Книгу от алчущих знаний, – главным станет Учение мое, которое вы понесете в мир.
Ибо для этого я принял на себя муки распятия, чтобы воскреснуть, и чтобы вы поверили мне и помогли мне взорвать Рим изнутри со всей его мерзостью идолов, мздоимства и разврата, ибо я сказал вам, что принес с собою не мир, но меч! Возьмите мой меч и, вооружившись им, идите в мир.
Ученики же возрыдали:
– Равви, неужели ты навсегда покидаешь нас? Неужели никогда более не увидим тебя? Как будем черпать силу и нести твое учение, если ты не покажешься нам более?
– Вы увидите меня еще, и не раз, тогда, когда сами окажетесь в нужде, или когда душа ваша поколеблется…
И, повернувшись, стал удаляться от них, а они так и остались на коленях и вскоре потеряли его из виду, а Мария и Мария Магдалина в слезах пошли следом за ним.
* * *
Иосиф Аримафейский торжествовал. Он, который, будучи членом Синедриона, так тщательно скрывал, что является тайным учеником Иисуса, теперь мог доказать свою преданность ему въяве. Но то, что сошло два раза, удастся ли в третий? А ведь до выздоровления Распятого еще оставалось не менее десяти дней.
И он вновь велел призвать к себе того молодого мужа из своих родичей, который уже раз встречался с учениками Иисуса, и, тайно наведя справки, услышал, что ученики собираются на рыбную ловлю. Узнав точно день и час, когда они соберутся на берегу Тивериадского моря, чтобы закинуть сети, он снова послал родича своего с тайным поручением к ним.
Между тем ученики Распятого не пребывали в едином мнении по явлению его. Фома, называемый еще «близнец», более всех испытывал смятение:
– Я не почувствовал в пришедшем Учителя. Сердцем своим не почувствовал. К тому же, если бы это был он, его голубка, конечно, нашла бы его, и он явился бы нам с нею, сидящей на его плече.
– Ну что ты такое говоришь, многознающий Фома! Кто Много знает, тот Мало верит. И причем здесь голубка? Мало ли что могло с ней приключиться за это время!
– Голубка очень причем, – насупившись, сказал Фома. – Учитель сказал ведь, что вылечил ее, и как бы вдохнул в птицу часть своей души и своего Духа, и потому она прилепилась к нему и повсюду следовала за ним.
– Ты вверг нас в смущение и да будет это на твоей совести! – вскричали ученики.
– Не будемте допускать распри меж нами, – унимал их Симон Петр. – Он ведь сказал нам, что явится еще не раз. Наберемся же терпения и подождем Его.
На том и успокоились и сговорились пойти ловить рыбу, поскольку запасы их истощились, а показываться в Иерусалиме они боялись.
* * *
И настал день, когда они собрались к Тивериадскому морю, и волокли за собою лодку и сети. Близился закат солнца, а в это время рыба хорошо ловилась. Они заранее предвкушали, как с богатым уловом выйдут на берег, разведут костер и сядут за трапезу, поминая те радостные дни, когда все вместе с чистым сердцем, не омраченным никакими сомнениями, сопутствовали Учителю.
Но рыба как будто исчезла. Несколько раз закидывали они сети, и всего-навсего попались им две малые рыбы. Они взглянули на берег и уже думали, не возвращаться ли? Но тут увидели Учителя, а, вернее, того самого человека, что преломил с ними хлеб совсем недавно, и в котором усомнился Фома.
– Радуйся, Равви! – крикнули они ему. А он ответил:
– Богат ли улов?
– День неудачный, мы поймали всего две рыбы, а есть нам более нечего.
– Вернитесь в лодку, и плывите не к тому месту, где удили, а во-о-о-н туда, – показал он пальцем намного дальше. – Там вас ждет богатый улов.
– А как же ты, Равви? Ты не покинешь нас?
– Нет, я тоже направлюсь туда и буду ждать вас на берегу.
Они повиновались, и закинули сети, но с трудом смогли втащить их в лодку – рыба в них так и кишела.
«Чудо! Чудо!» – вскрикивали они, радуясь улову.
Когда же подплыли к берегу, увидели, что Распятый уже развел костер и приготовил котел отваренной рыбы и много хлеба и сильно удивились, откуда все это взялось.
Знали бы они, что сметливый родич Иосифа Аримафейского был заядлый рыбак и хорошо знал места, где ловится рыба, и время дня, когда ее всего лучше ловить. К тому же он был запаслив и, по совету своего дяди Иосифа, запас и хлеб и рыбу, которую, пока ученики изумлялись улову, успел запечь, а также приготовить похлебку, так что рыбаки, с трудом вытащившие полные сети на берег, с удивлением увидели, что трапеза готова, а из чего ее приготовил Учитель, вопросом не задавались.
«Чудо, очередное чудо!» – шептались рыболовы.
И все уселись вокруг костра, и преломляли хлеб, и ели печеную рыбу, но сомнение Фомы все еще червячком сидело в душе каждого. И они вглядывались в лицо нежданного гостя, а сумерки все сгущались, и черты были все менее различимы, так что они так и пребывали в смятении.
Наконец, родич Иосифа поднялся и сказал, что ему пора уходить и обещал, что вскоре они вновь увидят его. И пусть помнят, что отныне они – не просто ловцы рыбы, но ловцы людских душ, которые должны привести к единственному истинному Учению.
– И все же голубки с ним не было, – вздохнул Фома. К тому же сердце мое не дрогнуло при виде его. Не знаю, что и сказать…
Ученики только замахали руками:
- Не смущай нас, Фома-близнец. Многое ведение – многие печали – еще в Старом Завете сказано, не нами придумано. А что говорил Учитель? Будьте просты, как дети…
– Но мудры, как змии! – добавил Фома.
Они еще долго сидели у костра и обсуждали случившееся, и увиденное ими въяве новое чудо Равви, и не хотели сомневаться, в том, что он воистину воскрес.
* * *
Так незаметно прошло сорок дней после распятия Христа. И лекарь объявил Иосифу Аримафейскому, что Иисус выздоровел, во всяком случае настолько, чтобы появляться на улицах города.
На улицах Иерусалима Иисусу, конечно, показываться никак нельзя было, но показаться ученикам было самое время.
И он пришел к хижине Марии Магдалины, и ожидал, пока она появится во дворе. Ожидая ее, почувствовал легонькое пощипывание на плече, то были коготки его голубки. Она все-таки нашла его. И тут появилась Магдалина. Он уже успел отвыкнуть от нее и потому как бы увидел вновь, и она показалась ему прекрасной. Она же тотчас кинулась к Иисусу, упала к его ногам и сказала:
– Реввуни, садись, я сейчас принесу воды и омою тебе ноги.
И принесла, и омыла ему ноги, и вытерла их своими золотистыми волосами. И Иисус почувствовал, что душа его спокойна – он выполнил все, что для себя определил, самая прекрасная из всех женщин, которую он когда-либо видел, сидела у его ног.
Теперь надо было показаться ученикам. Он ничего не знал о произошедших подменах, придуманных Иосифом Аримафейским, чтобы поддержать нерушимой веру учеников в него.
Он явился им вечером, когда они, сидя за столом, живо обсуждали все произошедшее за последний месяц. Он явился им и спросил:
– Что так живо обсуждаете? Или что-нибудь случилось в городе такое, что мертвые перевернулись в гробах?
– Добрый человек, мир тебе! Разве ты не из здешних мест и не знаешь о распятии сына человеческого, которого мы все называем Сыном Божьим?
– Почему же? Я знаю об этом все, что Сыну Человеческому надлежит знать. Приблизьтесь, разве вы не узнаёте меня?
И тут Фома вскрикнул:
– Голубка! Она тут! Это Равви. Сердце мое вздрогнуло!
Ученики зашумели.
– А ты сомневался, ты, многознающий! Нет, ты пойди, удостоверься, чтобы больше не смущать нас!
– Как я могу удостовериться? Я же говорю: мое сердце дрогнуло, и голубка у него на плече.
– А ты пойди, присмотрись к его ранам.
– Когда были те два явления, никаких ран я не видел, а сейчас вижу. Это его тело. Но я пойду и вложу персты в рану на ребре, куда укололи его римские солдаты, чтобы успокоить всех вас. И не потому что я хочу удостовериться. А потому что сердце мое вздрогнуло от дуновения его Духа. Что может сказать тело больше Духа?
И он приблизился к Христу и тот сказал ему:
– Фома, ты – неверующий, а будь – верующим. Дай твой перст, я сам вложу его в свою рану.
И Фома дал ему руку. И Христос приложил ее к ране в ребрах. Но Фома смотрел на голубку и сказал:
– Я вижу господнее создание, которому ты передал часть твоей души, когда пожалел его. Что может сказать мне твоя рана, когда я и так знаю, что это – Ты, Сын Человеческий, Посланец неба.
Христос улыбнулся:
– И все же ты поверил, только когда увидел. А настоящий верующий верит, когда и не видел никаких доказательств.
– Равви, я знаю, что это Ты, не потому что дотронулся до твоей раны, а потому что мое сердце дрогнуло. Если тело создано, чтобы вместить душу – это великое чудо. Но если душа есть то, что оживляет бездыханное тело – это чудо из чудес. Только я изумляюсь: как может тело, созданное из убогой глины и возвращающееся в прах, быть настолько достойным, чтобы стать вместилищем такого сокровища, как Дух Человеческий, который сам Бог вдохнул некогда в Адама.
И после того, все они еще долго сидели за столом, и радовались встрече, и все смятения покинули их, и они спрашивали Иисуса:
– Говорят, римлянин долго беседовал с тобой. Правда, что он допытывался, «что есть истина»?
– Правда.
– И что ты сказал ему?
– Я сказал, что думаю: у каждого, в каждый год, час и миг есть своя истина, и он вправе ее чтить. И нужен не один десяток лет, а, может, и не один век, чтобы из всех этих истин соткалась единая истина, что соединит, а не разъединит народы.
– И какова же она?
– О, братья мои, неужели вы думаете, что даже за тысячу лет кто-нибудь выскажет более мудрые заветы, нежели десять заповедей, завещанных Всевышним иудеям! Но там сказано: «не сотвори себя кумира». А для римлян кумир – их император. Иудеи же построили свой храм и поклоняются ему. И сей кумир – их истина этого мига.
Там сказано «не убий», но я объявил вам, что «принес не мир, но меч». И это была истина того мига. Единая же истина наступит, когда тигр и лань станут пить из одного источника без тревоги и ненависти.
А еще ученики негодовали:
– И все-таки проклят будь римлянин, что предал тебя мукам!
– Не судите строго, братья, – улыбнулся Учитель. – Он хотел спасти меня и даже подсказывал, что следует говорить, а о чем мне следует молчать. Но он – человек. Он ненавидит иудеев и боится их. А они – боятся его. И над всеми здесь – высокомерный храм, который не я разрушу, а падет он от рук римлян, ибо время храма прошло, и он пережил себя.
– Ты в доброте твоей готов простить и предателя Иуду, что погубил тебя! – вскрикнули ученики.
– Он такой же брат мне, как каждый из вас. И когда народы сольются в почитании Учения моего – поймут: я, сын человеческий, и Пилат, сын человеческий, и Иуда, сын моего же народа, – едины останемся в людской памяти. И каждого помянут не по делам его, а по велению сердец наших. И тогда Пилат будет спутник мой, а Иуда – запомните! – окажется вознесен выше многих по заслугам сердца его.
– Скажи, Благословенный, увидим ли мы тебя еще? – забеспокоились ученики.
– Увидите, всякий раз, как вместо рыбы станете улавливать и приближать к себе Души Человеков, – я буду рядом. И если не увидите меня, то сердцем услышите слова, что я подскажу вам, и вы скажете их людям, и они поверят вам, и пойдут за вами. И так будет из рода в род, пока не падет Иерусалимский бело-золотой Храм и великая скорбь не смоет с этого города грех неверия, и пока римская скверна не будет изжита везде, куда успела проникнуть. Радуйтесь, братья мои, я буду с вами вечно!
Однако все искусство чудодейственного лекаря не смогло надолго сохранить бренное тело Распятого среди живых, и настал день, когда Дух его вознесся ввысь, а тело Иосиф Аримафейский уложил на ложе смерти в своем саду, и на сей раз весьма надежно привалил камень к входу в усыпальницу.
Ученики же Иисуса, рассеявшись по градам и весям, несли его Учение и не раз, впадая в сомнение, или став жертвой врагов Истины, слышали его голос: «Помните, вы – ловцы Душ Человеков во имя Учения и потому все превозможете». А некоторые, подняв очи горе, видели в облаках его лик, сияющий, как солнце, в золотом венце…
* * *
После описанных здесь событий прошло менее полувека, а Иудея все более вскипала опасной пеной, пугавшей римлян. И Учение, которое многие сподвижники Иисуса, как он и предвидел, понесли далеко за пределы своей страны, а многие, ставшие в свою очередь уже их учениками, даже добрались до Рима. И Рим, хоть и не взорвался изнутри, как мечтал Учитель, но основы его все более колебались, и тому способствовали все более незначительные императоры, занимавшие первое место в сенате и в стране – точно так, как и предрек учитель в беседе с Понтием Пилатом. Они были как раз такими, каких сейчас заслуживал Рим, уже ставший далеко не тем Римом, что был при Цезаре, или даже при Тиберии.
Немногие сподвижники Учителя дожили до свершения его предречения о гибели Иудеи и о разрушении Храма, которое потрясло весь Восточный Мир.
Так рушились измышленные народами кумиры.
В 70 году после рождества Иисуса из Назарета вспыхнуло такое восстание, которого и опасался в свое время Понтий Пилат, предвидя, что оно перерастет в большую войну.
И началась война. Рим всей мощью обрушился на Иудею и та выказывала чудеса храбрости и стойкости, которые удивляли римлян и были для них неожиданными, так что временами они даже жалели, что затеяли эту войну с загадочной и полной чар восточной страной.
Иерусалим подвергся долгой осаде и последним оплотом оставалась бело-золотая глыба Храма на холме.
Пока римляне Храм щадили.
Случилось то непредвиденное, что часто меняет лики истории, хотя бы ненадолго. Сын фельдмаршала Веспасиана, которого император Нерон поставил во главе войска и который стал сейчас фактическим наместником в Иудее, а именно доблестный Тит, горячо полюбил внучку Ирода Антипы царевну Беренику, в жилах которой причудливо смешалась иудейская и эллинская кровь, не получив от нее взаимности. И тщетно пытался угадать, чем бы мог склонить ее к себе.
Однажды, она как бы вскользь спросила:
– Если вы, римляне, захватите Иерусалим и всю Иудею, что сделаете с Храмом?
– Разрушим его, конечно, – недоуменно ответил Тит, удивляясь ее наивности – что же можно было еще сделать с этим самым могущественным символом иудейской власти на Востоке…
– А если я, доблестный Тит, попрошу тебя сохранить Храм, оценишь ли ты мою благосклонность к тебе?
Тит даже задрожал от волнения. Наконец, наконец-то она сказала, чем он может склонить ее к себе и, может, даже завоевать ее любовь.
– Я сохраню Храм, обещаю тебе, прекрасная Береника. Это будет как бы мой дар тебе. Но и ты, хотя бы иногда, одари меня такой улыбкой, какою озаряешь твоего брата, царя Агриппу.
– Никто никогда не займет места моего брата, мы росли с ним вместе, мы правим совместно своей страной, живя в Тибериаде, и во всем наши вкусы и понятия едины, тогда как с тобою, Тит, хоть ты и станешь, наверное, наследником престола, – я так предвижу, своим восточным чутьем! – у нас с тобой нет ни одной точки, на которой твои и мои глаза остановились бы одновременно. Но я никогда не забуду, если ты сохранишь Храм, и стану для тебя надежной подругой.
Так была решена судьба Храма. Но это только казалось. Римский воин Тит не мог простить себе своей слабости, и как бы ни любил Беренику, она была – чужая, также как Иерусалим, также как вся Иудея, и особенно этот загадочный бело-золотой Храм. Он хорошо знал надменную поговорку Иудеев: «Мир – глазное яблоко, Восток – радужная оболочка, Иерусалим – зрачок, а Храм – отражение Духа Всевышнего в нем».
И когда после долгой осады, которая должна была выгнать из Храма и сдать на милость римлян всех запершихся в нем первосвященников и книжников, а бело-золотая глыба все же безмолвно и неприступно высилась на холме, кто-то из солдат, юный римский наемник, явился к Титу и сказал, что нынче ночью он вступает на дозор около боковых ворот Храма, вместо заболевшего товарища, который слыл любимцем и доверенным лицом Тита.
– Ну что ж, ступай, такая твоя служба! Только смотри, чтобы ни одна щелочка во внутрь Храма не оставалась открытой для нападения наших войск. Я хочу, чтобы Храм уцелел, и горе тому, кто это мое желание не исполнит.
Желание Тита исполнено не было. Оказалось, что юный солдатик вдруг узрел как бы отблески пламени через решетку над боковыми воротами, где нес службу. Он вскричал:
– Сюда! Все сюда! В Храме пожар. А наш Тит велел Храм сберечь. Надо пожар потушить!
– Тогда придется сперва проникнуть в здание, как же без этого? – ухмыльнулся кто-то из старых и опытных вояк.
И тут вдруг все дозорные воины, окружавшие дорогой сердцу Тита символ власти и Духа Иудеи и залог сердца прекрасной Береники, разразились непристойным хором, который уже много дней постоянно звучал около осажденного города: «Хеп! Хеп! Хеп!», что означало: «Hierusalima est perdita!» (Иерусалим погиб! Иерусалим погиб!), и многие кинулись на боковые ворота, и высадили их, а когда проникли в Храм, остановились в изумлении перед его великолепием.
– А где же их Бог?
– Кого это они так охраняют в этом здании?
– Где его статуя?
И тут они увидели парчовую завесу, не ту, что разодралась в день гибели распятого Иисуса, а уже новую, еще прекрасней прежней, и кинулись к ней.
– Наверное, статуя за ней, за завесой. Так они скрывали своего Бога даже от народа. Это вам не наш Капитолий, где каждый может увидеть и просить Богов о милости к себе. Эти жадины и скупердяи, не то что хлеба, а даже своего Бога жалели дать народу!
И кто-то отдернул завесу.
И все остолбенели.
В пустой нише, чисто побеленной и скупо украшенной золотой росписью, стояла Книга. Переплет ее, золотой и усыпанный драгоценными камнями, ослепил пораженных воинов.
– И это все? – восклицали они.
– Ничего, один переплет чего стоит!
– А вот мы посмотрим, что в этой книге написано!
И они сняли книгу с постамента и кинули ее на землю, и разодрали переплет, и унесли его в угол, чтобы потом поделить сокровища между собой, а внутри увидели только свитки священной Торы, в которой сокрыта вся премудрость Старого Завета, поведанного еще пророком Моисеем, но свитки были им малоинтересны, и они кинулись делить переплет, рубить его мечами и выковыривать драгоценные камни..
Впрочем, нашелся среди них весьма практичный воин, у которого походные сандалии сильно натерли ноги. Он развернул один из свитков и, поставив на него ногу, очертил мечом на бесценном пергаменте форму своей ступни, а потом и другой, и вырезал превосходные стельки для своей походной обуви.
Поделив добычу, солдаты как бы потеряли интерес к внутренним покоям Храма, и, прихватив по пути несколько золотых и серебряных сосудов, пошли к парадным воротам, выбили их и вышли вон.
Но всем было известно пожелание Тита сохранить Храм в целости.
А они что сделали? Оставалось одно: сослаться на пожар. Но как на грех никаких следов огня, кроме длинной толстой свечи, которая горела ровным пламенем, и которая обманула неопытного юного солдатика, иного огня в Храме не было.
– Нет, говорите, никакого огня? Значит, будет!
– Сейчас мы устроим такую иллюминацию, что ее не только вся Иудея, но и Рим увидит! – восклицали солдаты и снова пели свое: «Хеп, Хеп! Хеп!». Они вышли из храма и подожгли его с четырех сторон. Наконец, с этой громадой, которую они даже в разговорах называли «это самое», а не Храмом, было покончено.
Храм пылал всю ночь и немногие жители Иерусалима, которые еще не успели бежать, стояли на коленях, воздев руки к небу, и молились, твердя:
– Все случилось, как предрек Распятый.
– Он сказал, что разрушит этот Храм и камня на камне от него не останется.
– Но он не говорил, что призовет римлян, ведь не говорил же?
– Значит, римляне были орудием в руках Господа, призванным свершить его проклятие над нами.
Так пал кумир, воздвигнутый иудеями, вопреки заповедям Завета.
* * *
На следующий день Тит узнал о гибели Храма и призвал к себе воинов, что несли дозор ночью. Они, правдиво глядя ему в глаза, рассказали о пожаре, который они ринулись тушить, но вот, так неудачно получилось, что им это не удалось, так что они едва успели унести ноги…
Тит хорошо знал своих воинов, как и они хорошо знали его. Они догадывались, что в сердце Тита на чаше весов колеблются желание истребить Храм и желание сохранить его. И что на той чаше, где было истребление, не хватало лишь малой крупицы, чтобы она перевесила. И обманчивый свет длинной и толстой свечи, что горела в храме и привиделась юному солдатику как предвестник пожара, упал той зловещей крупицей на чашу истребления. И потому они не боялись его гнева.
Ему еще предстояло пройти с ними немалый путь и озлоблять их резона не было. И потому он сделал самое неожиданное, чего никак представить нельзя было.
Он широко улыбнулся и, прямо глядя в лица своим солдатам, пропел, как бы вопросительно:
– Хэп! Хэп! Хэп! Не так ли? Конец Иерусалиму? Так?
– Так, повелитель наш! Так! Мы это сделали, и ты доволен нами, мы это знаем!
Объяснение с царевной Береникой было печальным. Их странная и долгая связь длилась много лет, и потом угасла, как пламя затушенного пожара…
* * *
В Риме шла обычная жизнь, сперва императором стал Веспасиан, потом доблестный Тит, – он особенно полюбился народу триумфом, который устроил в память о разоренной Иудее.
А в Иудее немногие, кто остался жив в этом теперь полумертвом городе, иногда восходили на холм, где когда-то высился Храм, и подбирали осколки камней, что уцелели после его разрушения, и клали их себе за пазуху, как священный амулет.
То место же, где стояла Святыня, поросло чертополохом и странными кустарниками с черной сморщенной корой, на которых не росло ни листика. Люди удивлялись и говорили, что никогда здесь таких не видели, что, наверное, это тоже свидетельство проклятия, посланного Всевышним на народ Израильский, за то, что не сумел сберечь Сына Человеческого, который оказался-таки Сыном Божьим, каким многие его и считали при жизни.
Иногда в этом скорбном месте появлялись древние старцы, согбенные, опиравшиеся на посохи, и веско рекли:
– Что вы знаете? Вы ведь его не видели. А мы видели и шли за ним, куда бы он ни шел, и в каждое открытое для Истины ухо проникало Его Учение, а многие другие прошли через страны и страны, и дошли даже до Рима, и там тоже теперь есть христианская община, где чтят имя Спасителя Человечества.
– И вы в самом деле видели его? Какой же он был? Говорят, совсем неприметный и даже как бы полоумный?
– Скорбны разумом те, кто несут о нем такие вести и прокляты те, кто повторяют их. Он был лучист, как ангел, и некоторые даже видели сияние вокруг его головы, и когда его распяли, сотрясалась земля и мертвые взошли из могил, вот какой он был, и глаза наши все это видели! – восклицали старцы, искренне веря, что все на самом деле так и было…
– А куда делся тот самый, который предал Распятого?
– Говорят, он повесился на осине, – кто-нибудь его видел повешенным?
– Никто его повешенным не видел. Он просто исчез. А про осину – это все придумали те, кто сами бы хотели его повесить, и за дело, конечно, ибо нет хуже греха, чем предательство!
– А еще мы слышали, что сам Понтий Пилат, который тогда был прокуратором и римским представителем в Иудее, сказал, что собственными бы руками вздернул предателя, как, бишь, его звали – Иуда, кажется, да-да, Иуда Искариот, – на первой же осине. Вот, наверное, отсюда и пошло, что Иуда повесился. Но видеть его никто не видел.
– Тоже, наверное, косточки давно истлели, много ведь лет прошло…
– Не так уж много, – возражали старцы, вот мы же, вот они, живехоньки, и даже сподобились увидеть исполнение грозных предречений Спасителя и гибель Храма. Да-да, глаза наши все это видели…
* * *
А тем временем к Иерусалиму приближался древний старец, что едва волочил ноги. Видно, за свою жизнь он прошел по многим путям и мало что видел такого, что хотел бы запомнить.
Его белая борода, серебряной белизны, ниспадала ниже веревки, которой он опоясал чресла, хитон же был черный, с клобуком, на манер тех, что носили жители Армении, которые изредка наведывались в Иерусалим, с тех пор, как в нем появились редкие христианские общины. Редкие оттого, что пока «то самое», то есть Храм, как его называли римляне, чтобы даже не произносить вслух ненавистное слово, высилось на холме, и первосвященники, несмотря на брожение в городе, и на все более жестокое давление римлян, все же приносили своему невидимому Богу тучные жертвы.
Древний старец брел, опустив очи долу, но когда вглядывался вдаль, видно было, что они пылко-черные и что был он некогда весьма красив и черен волосом.
Он поднимался по холму, что вел к Храму, и вдруг - остолбенел.
Храма не было.
Может, он ошибся дорогой? Он бы не удивился, ведь он чуть не полжизни скитался на чужбине.
– Добрый человек, – спросил он у зрелого мужа, что повстречался ему, – не скажешь ли, разве не стоял здесь Храм – Око Иерусалима?
– Эка вспомнил! Стоял, конечно, только римляне его сожгли, так что и следа не осталось.
– Но разве это не был Дом Господа нашего – как не отсохли руки, что жгли его?
– Сам Всевышний послал нам эту кару и руки, что жгли Храм, были лишь орудиями Всевышнего нам в наказание за убийство.
Старец содрогнулся и все же спросил:
– Смею ли вновь потревожить тебя вопросом, – какое же в этом благословенном городе произошло убийство?
– Э-э, да ты видно издалека, что ничего не знаешь о приключившемся здесь не так уж и давно, только мне недосуг, это долгий сказ, а я спешу к больной жене. Мы все тут словно источены болезнями после окончания войны с римлянами. Зайди в любой дом – тебе расскажут.
И старец побрел дальше, и все же взошел на холм, и тоже, как и многие, подобрал цветной камушек, и положил себе за пазуху.
Близился вечер. Пора было думать о ночлеге.
Он постучал в дверь небольшого дома, который тоже, видно, пострадал от войны, там и сям видны были трещины и свежие нашлепки глины, прикрывавшие щели.
– Не пустите ли чужестранца в свой дом на эту ночь, добрые люди? – смиренно спросил он.
– Входи, чужестранец, в нашем городе осталось так мало людей, что никто не помешает другому, – ответила женщина болезненного и скорбного вида.
Хозяйка тут же принесла и поставила перед старцем на стол миску с вареной чечевицей и свежеиспеченную лепешку, видно, она ожидала своего мужа, который должен был вот-вот вернуться.
Старец ел молча и хозяйка ни о чем не спрашивала его, равно и он тоже молчал.
В проеме двери появился тот самый муж зрелых лет, с которым старец встретился на дороге.
– Вот неисповедимы пути Господни! Не чаял вновь увидеть тебя сегодня! – вскричал хозяин. – Но я рад тебе, как и любому, кто входит в мой дом. Преломи же хлеб со мной и возблагодарим Спасителя нашего, что он дал нам этот хлеб сегодня!
Сказав же, осенил себя крестным знаменем, какое старец видел уже во многих пройденных им странах, и даже в Риме, где ему тоже довелось побывать.
– Ты христианин? – спросил хозяин.
– Я-то? – улыбнулся старец. – Да, один из первых…
– Ты очень стар, не помнишь ли кого из тех, что приняли Святое Учение Сына Человеческого, которого распяли здесь на Голгофе, а он вознесся ввысь и оказался Сыном Божьим? Или ты не жил тогда в нашем городе?
– Нет, я из далекого края, но про все, что ты сказал, слышал от многих. Даже в Риме об этом рассказывают.
– А еще говорят, что его бы не распяли, если бы его не показал стражникам один из учеников. Иуда его звали, да будет проклято это имя в веках!
– А за что же этот Иуда так ненавидел своего Учителя, что предал его? – изумился старец.
– Наверное, завидовал ему, он умел вершить чудеса, и все его любили.
– Если его все любили, так почему не вызволили его?
– Боялись, что самих распнут. Все живые боятся смерти.
– А много у него было друзей, у Распятого, – ты говоришь, его все любили?
– Ну, не так уж много. Всего двенадцать. Хотя, что это я – всего одиннадцать, Иуда ведь не в счет.
– А врагов? Имел он врагов?
– Имел, конечно. Так сказать, – через одного. Он своим Учением смущал людей, призывал все имущество раздать бедным, любить своих недоброжелателей, – а кому это приятно? Да и все служители Храма были ему враги – он их все поучал-поучал, и посты, мол, ни к чему, и руки перед трапезой мыть совсем не обязательно, а лучше взвешивать каждое слово, что исходит из уст, потому что, де, не то оскверняет, что входит в уста, а то, что из них исходит. Ну, да много всего…
– Так, выходит, врагов у него было больше, чем друзей, а ты говорил, что все его любили.
– Ну, любили, конечно. Да только все мы люди, если даже друг раздразнит тебя, поневоле замахнешься и даже ударишь, а потом будешь жалеть, а он еще и не простит. Люди ведь всякие бывают. Возьмет и затаит в себе зло, так что и не догадаешься, а потом где-нибудь и ножку подставит – а ведь раньше любил. Что делать – так ведь это жизнь…
А Распятый учил, что врагов надо прощать. И за зло платить добром, что сказать, – святой был человек – простодушный, как дитя. И совсем жизни не знал.
– Но вот же ты чтишь его, и крестом себя осенил в память о Распятии.
– Ну так все христианские общины так поступают. Так заведено и законы общины надо почитать. Да ты ешь, ешь, твоя похлебка остыла, жена, подлей гостю горячего.
Жена подлила, и все ели молча.
– Ну, я пойду, пожалуй, – сказал старец. – У вас тесно, и я вам мешаю.
– И не вздумай, места всем хватит! – радушно воскликнул хозяин.
Старец остался.
Утром, поблагодарив хозяев, гость отправился на рынок, купить еды. Прошло так много лет, как он покинул этот город, что он не ожидал, да и не боялся встретить знакомых.
– Ты армянин? – подошел к нему мужчина в годах. – Твое лицо походит на лица жителей здешних мест. Ты путешественник?
– Да, я долго пребывал в пути.
– Искал забвения в горе, или бежал от вины?
– И то и другое! – ответил старец.
– И помогло?
– Нет, все мое – при мне, – вздохнул путешественник.
– Это я так просто спрашиваю, потому что некоторые бывают такие слабодушные и своей вины боятся так сильно, что даже руки на себя накладывают, а ведь это смертный грех!
– И много у вас тут таких слабодушных? – спросил старец, придав всему облику вид самый безразличный.
– Немного, но были случаи. Вот жил тут лет тридцать, а, может, и пятьдесят, назад иудейский юноша. Красавец – на загляденье. Все женщины по нем помирали. И умница. Он на них – никакого внимания, а пошел в кампанию к ученикам Спасителя, и тот его приблизил – да ты знаешь ли про Спасителя? Может, ты тоже христианин, как и я? – так он однажды, этот юноша, ни с того, ни с сего на своего Учителя донес римскому наместнику, что он, де, вознамерился поднять мятеж против римлян. И те судили Учителя и распяли. Так он, предатель, потом так раскаялся, что даже удавился. Понимаешь, и предал, и удавился. Два смертных греха взял на душу. Теперь, наверное, горит в аду, будь проклят, тьфу! – плюнул рассказчик через плечо.
– А, может, Учитель его обидел и он ему мстил?
– Да нет, он просто жадный был, ему, говорят, тридцать серебреников римляне дали – а тогда это были деньги ой-ой! – он Учителя им и продал.
– Спасибо тебе за рассказ, добрый человек, вот что значит надолго покидать свой город – приходишь, а ничего не знаешь, что произошло, никого не узнаешь, и тебя никто не узнает, - грустно вздохнул старец.
И пошел себе своей дорогой, как вдруг его нагнал давешний рассказчик.
– Постой, тебя как зовут?
– Зачем тебе? – спросил старец.
– Затем, что лицо твое мне кого-то напоминает, кого я видел еще мальчишкой. Глаза особенно, огненные у тебя глаза. Несмотря на старость. Да нет, не может быть. Хотя… эй, ты, – позвал он мужа в зрелых годах, – не вспомнишь, как звали того, что повесился, ну, которому римляне тридцать серебреников заплатили и он им своего Учителя продал, и сказал, будто тот хотел учинить бунт?
– Иуда его звали. Иуда Искариот – предатель, кто ж не знает? Будь проклят, да горит в аду! Только он своего Учителя не римлянам продал, а фарисеям. Хотя говорят по разному…
– Да какая разница! Все равно предал и деньги получил.
Когда на рынке в Иудеи собираются трое, значит, есть, что обсуждать. Особенно – в смутные времена. Так что стоит подойти – послушать и вмешаться в разговор.
Вскоре собеседников обступило еще человек пять.
И все спрашивали старца, откуда он родом, как зовут, откуда путь держит.
И тут подбежал малыш, за которым семенила старуха, позвякивая серебряными браслетами и подвесками на висках, несмотря на почтенный возраст.
– Ты куда, пострел, наказание мое!
И вдруг, подняв взор на старца, всхлипнула:
– Иуда, огненные глаза твои! Неверный, изменщик, всю жизнь мне разбил. Ну, была я уличной женщиной, так ведь ты обещал жениться, а потом исчез. Ты еще жив? Ненавижу тебя! Да горит земля у тебя под ногами!
Обступившие старца окружили его вплотную и стали теснить:
– Ты – Иуда? Ты – Искариот, что продал Учителя? Эй, люди, все сюда. Иуда жив, вот он перед вами. У него даже не хватало смелости повеситься!
– Сгинь, враг рода человеческого! Будь проклят, предатель! – неслось со всех сторон.
Потом полетели камни.
Старец попытался бежать, но не те были его годы.
Один камень угодил ему в плечо, другой – в висок. Он упал. Пополз к ограде како-то палисадника около неказистого дома и прислонился к странному низкорослому дереву с черной сморщенной корой, – на дереве, несмотря на разгар весны, не было ни одного листочка.
Так он сидел в изнеможении, а камни все летели со всех сторон.
Он закрыл глаза и негромко сказал:
– Реввуни, прости меня за то, что я согласился исполнить твой приказ. Мне и в самом деле лучше бы не родиться на свет, но я счастлив, что сделал, как ты велел.
Народ еще более разъярился: «Он еще жив? Что это он там бормочет?».
И вдруг вокруг старца воцарилась тишина. Дерево, о которое он опирался, внезапно все сплошь расцвело розово-сиреневыми крупными цветами, а высоко над поникшей головой старца раздался глас, подобный грому:
– Это ты прости меня, верный Иуда, что обрек тебя на позор во имя мое. Ты – мой избранный среди многих и подвиг твой равен распятию на кресте.
Все молчали, как сраженные молнией. У некоторых в руках еще были камни, что они не успели бросить в Иуду.
И вновь зазвучал глас:
– Уже недалек час, когда вы, смертные, одумаетесь, и благословите этого человека, а дерево сие да будет отныне называться «Иудиным деревом», и да станет символом Иудеи, что отвергла нас обоих в своем неразумии…
|
|