| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск третий
Памяти белого генерала А.Т. Антоновича
Больше всего притоков у реки забвения.
Валентин Домиль
ДНЕВНИК ГЕНЕРАЛА АНТОНОВИЧА
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
31/18 июля 1918 г. Екатеринбург, Тимофеевская Набережная, д.11, кв.2
Перерыв почтовых сообщений с центром России – свершившийся факт с момента вступления чехо-словаков в Екатеринбург; случилось это в ночь с 24 на 25 июля – моего дежурства по дому.
Утро 25-го – новая эра. Загорелась заря; важно, чтобы она не погасла. Сравнительно безболезненно совершился переворот; свои позиции прежняя власть легко уступила новой, которая внесла в жизнь мир, тишину и спокойствие. Все граждане свободно и легко вздохнули.
В день вступления освободителей обыватель, видимо, не верил своему счастью, ждал и озирался, делился своей радостью с другими, себе подобными, шепотом. Зато на другой и в последующие дни поднял голову и начал смело глядеть. «Буржуи», ранее присмиревшие, уплотненные донельзя в своих хоромах, стали разбухать, повылазили, на улицах появились костюмы, запряженные рысаками экипажи. Встречные поздравляли друг друга.
Настроение толпы праздничное, ликующее: почти девятимесячный гнет и террор пали, отошли назад, стали прошлым тяжелым кошмарным сном. Разруха, отсутствие самого необходимого даже для невзыскательного и нетребовательного потребителя, неимоверная дороговизна (после освобождения цены на продукты заметно понижаются) – напоминают о пережитом. Толпа нарядна, весела, бодра; у отдельных лиц, ее составляющих, явилась энергия.
Сегодня был в доме, где жила семья бывшего Государя, которая в данное время, по непроверенным еще сведениям, убита и сожженах[ 1 ]. Тяжелое впечатление; видимо, все расхищено. Много мелочей, ясно говорящих об издевательствах, которым подвергались заключенные - хотя и в хорошем доме, но стесненные до крайности. Остались некоторые книги с инициалами Ал. Фед.[ 2 ] преимущественно духовного содержания да множество бутылочек из-под лекарств. Обстановка вся увезена. За убийство говорят найденные вещи в костре у одного завода, находящегося в верстах 20 от Екатеринбурга. Вещи опознаны камердинером, каким-то, по моему мнению, чудом оставшемуся в Екатеринбурге. История темная, требующая тщательного расследования. Прокуратура взяла дело в свои руки.
Сегодняшний день – день тяжелых впечатлений: был (в числе публики) на погребальной процессии жертв людских страстей и злобы: хоронили 17 человек расстрелянных большевиками заложников. Народ заполнил улицу. Порядок полный, поддерживаемый тем же народом. Грустная картина.
26 июля/ 8 августа 1918 г. Екатеринбург
Последние дни несколько выделились и не были похожи на прочие тоскливые, скучные будни.
Большевики принуждены были бежать и уступить власть.
Раннее утро 26 июля (13) принесло населению избавление от насилий, кровавых расправ и произвола; кто будет править – пока не выяснено.
Народился «Временный Комитет народной власти», взявший бразды правления в свои руки. Заговорили об образовании Областного правительства. Мы – члены комиссии по охране академического имущества – продолжали свою работу, стремясь сохранить нейтралитет и тем обезопасить от насилий большевиков лиц, уехавших с академическим эшелоном[ 3 ]. Чествование избавителей (чехо-словаков, казаков и войск добровольческой армии Сибирского правительства[ 4 ]), а затем и другие события нарушили нашу спокойную работу. На имя начальника Академии стали поступать за подписью неизвестных нам, членам комиссии, лиц телеграммы, указывающие, что оставшихся офицеров Генштаба желают использовать по своему усмотрению, не считаясь с постановлением конференции Академии. Заговорили и об эвакуации Академии; в представлении каждого члена комиссии картина получилась мрачная. Наконец, получили и приказ по фамилиям оставшихся в Екатеринбурге при Академии штаб-офицеров.
Столь бесцеремонное отношение и поспешность в получении предписаний об отправлении в Омск в распоряжение генкварма ген.–майора Попова[ 5 ], вызвали с нашей стороны протесты, и я свое удивление и возмущение доложил председателю комиссии, он же и вр. и. д. начальника Академии, Григорию Григорьевичу Христиани[ 6 ] и встретил с его стороны поддержку и согласие.
Приезд Командующего Сибирской армией и Управляющего Временным Сибирским правительством ген.–майора Гришина-Алмазова[ 7 ], его разговоры совершенно рассеяли мрачную картину; явилась надежда на лучшее будущее нашей Родины, надежда на возрождение армии на разумных началах и принципах, освященных веками и выработанных военной наукой. Все начертанное ген. Гришиным-Алмазовым близко нашему сердцу и как-то не верится в возможность осуществления при современной всеобщей разрухе. Ценно, что Сибирь, стремившаяся, как нам казалось, отмежеваться от России, по словам генерала, об этом не думает, и лица, почуявшие оздоровление масс, воспользовались и сейчас налаживают дело, имея в виду единую неделимую Россию, налаживают Временное Сибирское правительство, которое передаст всю власть Центральному Российскому правительству и Учредительному Собранию. Каких-либо стремлений к сепаратизму, что наблюдалось на Украине, у дельцов Сибири нет. Прежде всего они – р у с с к и е, а затем уже – сибиряки. И вот, наконец, зажегся на Востоке луч истинной свободы и любви. Как хочется, чтобы он, этот луч, проник в сердце каждого и зажег его, стал источником силы и энергии, направленной на создание единой Великой России.
Сидя за обедом, устроенным по случаю приезда Командующего ген. Гришина, слушая тосты, мне невольно пришло в голову сравнение: как много веков тому назад на Востоке зажглась заря, возвестившая миру о нарождении Веры, Любви и Свободы, так и теперь, быть может, Восток сыграет великую роль в объединении распылившегося Государства.
Последние два дня я, да и все мои сотоварищи - как во сне: слишком много хорошего слышали и хотелось бы, чтобы все осуществилось. Если не будет споров и раздоров за власть и таковая попадет в руки не авантюристов, а истинно и искренне любящих Родину – все достижимо.
Голова у нового Управляющего Военным Министерством светлая; он трезво смотрит на вещи и открыто идет к поставленной цели: создания надежной, хорошей, преисполненной чувства долга армии, которая была бы грозна для врага, а не для мирного гражданина.
Все слышанное взволновало меня, явилась надежда на лучшее будущее, рассеялся мрак, что-то появилось вдали, что манит к себе и говорит о возможности работать уже не бесцельно.
Вероятно, мне предстоит двинуться дальше, в Омск или Томск, так как предположена эвакуация Академии пока в один из этих городов. Разведка намеченных пунктов позволит окончательно решить этот вопрос; может быть, независимо от Академии мне придется принять какую-либо должность и уехать. Вчера говорил со мною по этому поводу генкварм Сибирской армии Виктор Ильич Попов и добивался моего согласия. Бездельничать мне надоело и хотелось бы заняться делом. Скорее разрешился бы этот вопрос. Принципиально я согласился, тем более, что с момента свержения большевиков власть считает нас на службе у Временного Сибирского правительства - Директории из пяти лиц со здравым смыслом и закономерными действиями, чуждых произволу.
30 июля 1918 г. Екатеринбург, Тимофеевская Набережная, д. 11, кв. 2
Безызвестно отсутствовавший эшелон с персоналом Академии нашелся. Вчера получил телеграмму из Оренбурга, а сегодня из Самары, что они присутствовали при трехдневном молодецком штурме частями Народной армии, сербами и чехо-словаками Казани, которую взяли, захватив богатые трофеи: золота 650 миллионов, продовольствие, всех комиссаров; словом – всё, ни единого вагона не успели вывезти, и теперь едут к нам. Остававшиеся здесь, в Екатеринбурге, семьи, изболевшие душой за судьбу близких, ликуют, торжествуют и учитывают время прибытия.
Жизнь наша течет тихо, спокойно, если не считать последних дней волнений, о чем будет ниже. В Москве – холера, голод, большевики… Этим всё сказано о жизни москвичей. Здесь от всего этого мы избавлены.
После свержения большевистской власти жизнь входит постепенно в норму, понемногу удешевляется, на рынке можно всё достать и сравнительно недорого. Так, например, пшеничная мука, так называемая сеянка, дошла до 20 руб. за пуд, и крестьяне сплошь да рядом уезжают, не распродав ее; яйца – 30 руб. сотня, молоко - меньше рубля бутылка, мясо спустилось с 5 руб. до 2,50 руб. за фунт, хлеб (белый) – менее рубля за фунт. Большой недостаток в мануфактуре, обуви – ничего не достанешь ни за какие деньги. Одеться почти немыслимо – нет ни белья, ни материала для его шитья, равно как и для верхних вещей. Баснословно дорого расценивается труд: портные берут за работу костюма 175 руб.
С вечера 7 августа н. ст. в городе взволновались: слышна снова орудийная, а затем ружейная и пулеметная стрельба, которая в течение последующих дней все приближалась и, наконец, 9 августа была около самого города. Остатки большевиков собрались, видимо, и решили осуществить свое обещание «скоро возвратиться» и наступали на Екатеринбург. Появились беженцы из ближайших деревень, рассказывавшие об ужасах, которые пришлось им испытать с появлением «представителей народной власти» - насилие, разбои, пожары были спутниками движения этой власти. Чувствовалась паника, охватывавшая все большую и большую массу горожан; страх за жизнь и имущество заговорил вовсю. Воззвания начальника гарнизона, недавно прибывшего ген.–майора Голицина [ 8 ], взывали к спокойствию. Как в растревоженном муравейнике забегали люди, сорганизовались роты, которые посылались на фронт. Главным действующим лицом явилось офицерство, на плечи которого свалилась вся тяжесть. Как всегда безропотно, с сознанием величия работы, не помышляя о последствиях, всяк взял винтовку и стал в строй простым рядовым. Отрадно, но в то же время тяжело было смотреть на этих неподкупных, бескорыстных работников. Приходилось радоваться тому, что истинное офицерство вновь подтверждало своими поступками, что в каждом из них бьется сердце истинного сына отечества и настоящего гражданина, что, не ожидая награды, офицер готов на все жертвы, не исключая жизни.
Тяжело потому, что всё сытое, постоянно живущее в довольстве, пряталось за спины этих незаметных работников, ценя их в минуты опасности и готовое в эти минуты на всё, но… - прошла опасность, все забыто, взгляд как на низшую братию становится доминирующим.
Я не говорю о какой-либо благодарности; благодарить того, кто платит жизнью, нельзя, скажу даже больше, обижать человека в лучших его чувствах; нужно в нем видеть человека и не забывать хотя бы в трудные минуты, что он человек, имеющий право на внимание. Последнего не видно. В этом пришлось убедиться и сознать еще раз, что тебя признают только тогда, когда ты нужен.
Все было мобилизовано; прибыло подкрепление из Челябинска пехотой и артиллерией, и попытка большевиков потерпела неудачу, их отогнали, загнали в болото и теперь обстреливают артиллерией. Нужно думать, что как утопающий хватается за соломинку, так и красные с отчаяния бросаются в атаку, доходя даже до штыков.
Караульную службу в городе несли и несут находящиеся здесь кадеты. Не исключены и такие как Сергей[ 9 ]. Выпавшую на их долю работу несут аккуратно, с сознанием собственного достоинства и великой радостью. Возрождается и у этих мальчиков чувство гражданина. Я, правду говоря, не сторонник впутывать детвору в кровавое дело, но пришлось смириться и разрешить, учтя самолюбие мальчиков.
Большевистская авантюра ликвидирована, и нужно надеяться, что в будущем не ожидают волнения, подобные пережитым.
Как человек любит себя и дрожит за свою жизнь! У многих на лицах был написан очевидный страх, и эти люди готовы были на безумные шаги, готовы были бежать. Когда задавали вопросы – куда? и зачем?– ответ: «Вы знаете, что делают большевики, когда врываются в селения?!». Как-то стыдно было за этих людей.
Теперь живем в предвидении нового переезда, но куда – еще не решено.
11 ноября нов. ст., понедельник
Подписано перемирие «Согласием» (Англия, Франция, Америка) с Германией. Конец всемирной войны.
19 ноября, вторник
18 ноября в Омске, ныне политическом центре Сибири, с претензией на центр всероссийский, совершился переворот: упразднена или, как говорится в официальном отделе «Русской Армии», вышедшей при Ставке 19/XI, изд. информационного отдела штаба Верховного Главнокомандующего - «вследствие чрезвычайных событий, прервавших деятельность Временного Всероссийского правительства (Пятерка, избранная в совещании в Уфе), Совет Министров с согласия наличных членов Вр. Всеросс. Пр-ва, постановил: принять на себя всю полноту Верховной Государственной Власти». Подписали: Пред. Сов. Министров Петр Вологодский, бывший прис[яжный] пов[еренный] Томска, члены: Л. Устругов, А. Гаттенбергер, А. Колчак, Ю. Ключников, Г. Гинс, И. Серебренников, С. Старынкевич, Н. Зефиров, И. Михайлов, Н. Щукин, Г. Краснов, Н. Петров, Л. Шумиловский, управляющий делами Совета Министров Г. Тальберг.
Из состава Пятерки были арестованы Авксентьев и Зензинов; ген. Болдырев уехал в Екатеринбург.
Итак, установлено диктаторство. Вся полнота власти Советом Министров передана вице-адмиралу Александру Васильевичу Колчаку, произведенному в адмиралы, и присвоено ему наименование Верховного Правителя. Надолго ли? Нет реальной силы, если, конечно, не дадут таковую союзники (есть сведения, что англичане дали свои батальоны), а без нее всякий переворот – блеф.
1 декабря [1918 г.] нов. ст., воскресенье
Стою на перепутье. Должен сознаться, что утратил интерес к военным наукам. Почему? С одной стороны, - сознание, что без вооруженной силы государство не может существовать, что наглядно подтверждает только что закончившаяся так печально для нас, русских, и так блестяще для Согласия мировая война. Турция, спасенная от окончательной гибели Германией, которая сохранила ее как яблоко раздора на Балканах, выдвигает ультиматум «Кавказскому правительству», а последнее, открыто признавая свою беспомощность (что высказывается в печати), принуждено согласиться на требования возобновления военных действий.
Сейчас торопливо стремятся сформировать армию, так как в противном случае не будет представителя России на конгрессе мира в Версале, и наши интересы будут защищать великодушные союзники наши. Правда, причины – в раздроблении России, отсутствии единого государства, выразителем которого мог бы стать кто-либо. Намечено компромиссное решение (об этом есть сведения), что на конгресс в Версале будет допущен наш дипломатический представитель времен Керенского и Маклакова. Большое недоверие ко всем стремлениям добиться «мира всего мира», т.е. указание опять-таки на необходимость вооруженной силы.
С другой стороны, только что закончившаяся война, уничтожившая миллионы жизней, исторические ценности, достижения мысли, искусства, разорившая десятки тысяч селений и городов – неужели не повлияет на народы, которые скажут: «Нет, довольно, пресытились!» и уже не допустят повторения только что пережитого? Столько обездоленных, несчастных. Мысль эта приводит к выводу, что заниматься военным делом значит изучать мертвое дело.
Наводит на грустное размышление и деятельность окружающих меня людей – их не интересует дело как таковое; их не интересует именно военное искусство, военная наука как таковая; нет, они заняты этими вопросами только в той мере, в какой может быть материальная выгода. А ведь это люди, посвятившие себя, отдавшие себя на служение военной науке. Что это? Испорченность людей, заботящихся по-обывательски, или нет искреннего служения делу, потому что оно – фикция? Прошла война, в других государствах уже есть труды, а у нас – увы. Приходится сказать, что виноваты люди, которые попали туда, где им не место.
Берусь за военные книги, но они навевают сон, в то время как гуманитарные науки возбуждают интерес. Почему раньше я интересовался военным делом, которому отдал лучшие годы и силы?
Тяжело сознавать, что общество, народ так неблагодарны офицерству, за спины которого прячутся и нисколько о нем не заботятся. Прочитал статью «Как вы веселились» - письмо с фронта офицера, который сетует, что в то время как на фронте умирают, мерзнут без теплой одежды, в рваных сапогах, здесь, в тылу, веселятся и думать забыли о мучениках долга.
25 января 1920 г. нов. ст., Владивосток[ 10 ]
Егерский батальон, как говорят, обезоружил своих офицеров, заперся в коммерческом училище, месте своего расквартирования, не желает вступать в переговоры с Приамурским штаокром [штабом округа], а требует представителей земства.
Платформа японцев и чехов, расположенных во Владивостоке, остается невыясненной.
Началось волнение в 101/2 час. утра[ 11 ]. Дамы и дети переселились в город из вагона, в котором я живу с семьей[ 12 ].
Веруя в судьбу, от которой не уйдешь, я не послушался уговоров лиц, доброжелательно ко мне относящихся, остался вместе с моими мальчиками, которые не хотели без меня уходить. В вагоне положение тревожное. Были сведения, что вчера готовился переворот, но не состоялся. Потому ли, что приняты меры японцами или потому, что не всё еще готово? Характер переворота, насколько можно судить по отрывочным сведениям, такой же, как в Иркутске, случившийся 23 декабря[ 13 ], когда власть захватили эсеры, передав её затем большевикам.
Вчера, говорят, со ст. Раздольное ушел в сопки целиком весь Приморский кавалерийский полк и силою увел своих офицеров.
Передавали, что подписан приказ об амнистии большевикам. Это - следствие переговоров сторон: начальников частей правительственных войск и начальников партизанских отрядов. «Спасение России». Национальное ли это движение или ловкий маневр? Крепнет ненависть к иностранцам вообще и, в частности, к японцам.
Вечером был П.Г.О-в [?], который передал, что егерский батальон послал (куда?) автомобили за патронами и пулеметами.
Полнота власти перешла к ген.–лейтенанту атаману Семенову[ 14 ], как говорится в приказе – «за перерывом связи с центральным правительством».
По газетам, адмирал Колчак сложил с себя полномочия 2 января н.ст. и передал [их] атаману Семенову впредь до соединения с ген. Деникиным.
Слухи: чехи, охранявшие Верх[овного] Правителя, выдали его в Иркутске восставшим, и он посажен в тюрьму; с ним много генералов, в числе которых разыскивают П.Н. Р-ва[ 15 ]. Владивосток – центр слухов, подчас самых нелепых.
11 февраля
Я назначен начальником штаба Приамурского округа и вступил в исравление должности, не принимая сумм штаба. Накануне вечером ходил в штаб ознакомиться с общим положением. Тревожно. Реальных данных нет, но по слухам что-то назревает. Общее впечатление – как перед сильной грозой: все стихло, только какой-то отдаленный все приближающийся шум. Нормальной штабной работы нет, в кабинете сутолока. Приходят справляться об обстановке. У всех какое-то напряженное состояние. Я хожу как во тьме – никого и ничего не знаю, не только какие части существуют, но и какие из них благонадежные. Недоверие к солдату, приобретенное мною в период развала армии 17-18 гг., остается, и потому я лично ни одной части не верю и не считаю благонадежной. Да и как понимать эту благонадежность? Можно ли сказать, что солдат станет на защиту существующей власти? Разве он сознательно относится к идеям, преследуемым этой властью, особенно когда воплощаются они, претворяются в жизнь способами весьма и весьма сомнительными, чтобы не сказать больше? Исполнители на местах не поднимают и не упрочивают авторитет власти, а дискредитируют ее, вселяя в народе неуважение к себе и страх.
Произвол, борьба за личное благополучие – вот импульсы тех, кто взялся за строительство Земли Русской; низкопоклонство перед иностранцами, лесть, низведение национального чувства до низшей ступени: «Ведь это наши спасители». Ха-ха-ха. Глупцы, мелкие трусы, мелкие люди, потерявшие не только национальную гордость и самолюбие, но и лицо. Неужели все так слепы, что не замечают работу разных знатных иностранцев вроде жаненов, ноксов[ 16 ] и проч. пиявок, приехавших в Россию не спасать её, как они говорят, а высосать все соки, натравить одну группу лиц на другую, поддерживая междоусобицу, истощающую страну. Вся их политика сводилась к разъединению, а не единению. Они заблаговременно удрали, оставив симпатии у тех, кто искал их благорасположения и нашел, прикрывшись высшими политическими соображениями; выявили себя вовсю, развернув во всей наготе подлую натуришку. Нельзя удивляться, что политика «друзей» привела к перевороту, который произошел утром 31 января. Лозунг «Долой интервентов!» объединил некоторые социалистически настроенные группировки, которые выдвинули власть земства как проявление народной воли.
Переворот произошел бескровно. 31 января в 9 час. утра кончился срок ультимативного требования, предъявленного представителями Никольск-Уссурийского и Иманского земства, прибывшими во Владивосток 28 января. В телеграмме говорилось, что все попытки миролюбивого соглашения о передаче ген. Розановым власти земству не привели к положительным результатам, а потому, «если Вы (т.е. Розанов) к 9 час. 31 января не передадите власть земству, то за могущее быть кровопролитие ответственность падает на Вас». Депеша послана со ст. Угловой 29 января. В момент чтения этого требования в кабинете начальника штаба округа были: комендант крепости ген. Вериго[ 17 ], Ген. штаба полковник Смирнов (генкварокр)[ 18 ] и я. Прочтя депешу, ген. Розанов возбужденным голосом сказал: «Власти не передам. Согласны со мною?» Ген. Вериго быстро дал утвердительный ответ; остальные были более осмотрительны, так как не были оптимистами и смотрели на развернувшиеся события не через розовые очки. Да иначе и быть не могло, если вспомнить и хотя бы бегло проследить события предшествовавших дней.
С момента подавления восстания в егерском батальоне[ 19 ], а особенно [с выходом] приказа об амнистии партизанам, отделение частей и уход в сопки пошел с головокружительной быстротой; не только каждый день, но и час приносил известие, что такой-то полк, рота ушли в сопки.
28 января боевой день: приехала делегация из Никольск-Уссурийского. Посланная кем-то телеграмма от имени ген. Розанова, в копии имеющаяся у американского представителя ген. Грэвса[ 20 ], гласила, что делегаты будут расстреляны, как только ступят на перрон ст. Владивосток. Естественно, что подобное решение вызвало переполох в штабе. Полковники Смирнов и Осипов[ 21 ] поехали на квартиру ген. Розанова, дабы предотвратить нежелательные последствия. Полковник Дюсиметьер[ 22 ] приехал за мной в вагон, и я в 11-ом часу ночи поехал с ним к ген. Розанову. У него мы застали ген. Вериго, полковников Смирнова и Осипова. Ген. Розанов был несколько взволнован, но общее настроение бодрое и даже у некоторых веселое. Как оказалось, было решено поручить охрану гор. Владивостока японцам всеми имеющимися в распоряжении начальника округа и коменданта крепости силами; двинуться на Никольск-Уссурийский, в котором в это время власть была у большевиков. Настроение боевое. Главное ядро должна была составить инструкторская школа на Русском острове. В 11 час. 12 мин. ночи ген. Вериго, вызванный к телефону, возвратился в столовую и заявил, что школа восстала. Офицеры арестованы. Столь неожиданное известие как громом поразило присутствующих. Единственная надежная вооруженная сила оказалась на стороне повстанцев. Силы последних увеличивались не только присоединившимся к ним личным составом школы, но и вооруженными теперь солдатами батальона. Надежды рушились. Рассчитывать на добровольцев, которые созывались, и на офицеров нельзя. Собрание последних явно указывало на то, что сочувствующих мало. Единственная надежда теперь возлагалась на японцев. Ген. Розанов командирует к главнокомандующему всеми японскими силами в Сибири генералу Оой[ 23 ] своего адъютанта с просьбой принять его. Свидание состоялось в 1 1/2 часа ночи. На квартиру ген. Оой приехали генералы Розанов, Вериго, я и полковник Смирнов. Квартира – в прелестном особняке, шикарный вход; словом, много лучше помещения командующего войсками (все иностранцы заняли лучшие дома, и так – в каждом городе). Пришлось подождать в гостиной выхода «спасителя» рушащейся власти.
В дверях появилась маленькая толстая с заплывшими глазами фигура, напоминающая Будду. Это – ген. Оой. Кряхтя и отдуваясь, с подобающим моменту величием поздоровался с нами знатный азиатский иностранец, уселся в кресло и пригласил жестом последовать его примеру. Переводчик – маленький японец, окончивший, кстати сказать, нашу Петроградскую духовную академию, - присел на кресло. Подали чай с молоком. Ген. Розанов обрисовал обстановку, указав на отсутствие у него вооруженных сил и на готовящееся наступление островитян. Маленькая пауза и затем вопрос ген. Оой: «А если оставить так, как есть?». Ген. Розанов ответил, что повстанцы возьмут город и в скором времени воцарится большевизм. Через переводчика Оой говорит, что им трудно отличить большевиков от небольшевиков и потому предпринять активные меры они, японцы, затрудняются. Есть ли позиция, преграждающая путь движению? На вторичное напоминание ген. Розановым об отсутствии у него вооруженных сил японец ответил, что нужно занять позиции; сзади будут стоять японские части, обеспечивающие от возможного окружения повстанцами наших защитников. Ночные переговоры в общем свелись к тому, что японцы самостоятельно не выступят, но не отказываются от поддержки наших верных существующей власти сил. Между прочим Оой сказал, что, сосредоточив свои войска, он начнет наступление на Никольск-Уссурийский и что тогда может принять участие и наш маленький отряд.
Окрыленный надеждами и старающийся расшифровать в свою пользу разговор с японцами, ген. Розанов возвратился домой, отдав распоряжение о высылке отряда на Эгершельд для перехвата направления возможного выступления островитян.
Для занятия позиции была назначена комендантская рота штаба округа и офицерский взвод. Учитывая возможность вооруженного столкновения на Эгершельде, где стоял мой вагон, в котором жили мои дети, жена ген. Рябикова[ 24 ], Ев. Ник., с дочерью Ольгой и семья Осипова, во избежание тяжелых переживаний, я, как только узнал о выступлении школы, попросил полковников Дюсиметьера и Осипова съездить в вагон и вывезти дам и детей, что они весьма охотно и сделали. Сам возвратился в штаб округа, где и остался ночевать.
Телеграмма с ультиматумом делегатов вызвала новое свидание ген. Розанова с ген. Оой, которое произошло 29 января в 2 часа дня. На совещании присутствовали со стороны Японии ген. Оой, начальник штаба полковник Исомэ и переводчик, тот же, что и ночью; с нашей – ген. Розанов, я и ген.-майор Вериго.
Перед совещанием все бывшие в штабе округа настаивали на требовании категорического ответа японцев – выступят ли они или нет? Говорили о необходимости поставить вопрос ребром, так как неопределенные и увертливые ответы не позволяют определенно решить вопрос, поэтому офицерство не чувствует почвы под ногами и неуверенно. Под таким впечатлением и поехал ген. Розанов. Как и нужно было ожидать, ген. Оой категорического ответа не дал, вертелся вокруг и около, говорил уклончиво. Естественно, что должно быть отмечено, это – призрачный намек ген. Оой: не лучше ли передать власть земству?
В середине переговоров ген. Вериго был вызван прибывшим в штаб японского командования начальником штаба крепости подполковником Кононовым для передачи важного сведения.
Возвратившись, ген. Вериго доложил, что сидящие под арестом члены Земской управы Меньшиков и Афанасьев заявили о своей готовности собрать экстренное заседание управы и вынести постановление о несолидарности с линией поведения воинских властей и о том, что земство не хочет принимать власть, а готово работать с существующей властью в крае, что они дадут об этом письменную подписку, если их освободят.
Это заявление было принято генералами Розановым и Вериго за чистую монету, я же высказал коменданту крепости свое сомнение, считая это обещание провокационным.
Казалось бы, японское командование должно было окончательно уверовать в справедливость суждения ген. Розанова о том, что земская власть – только переходная стадия к большевизму (о чем открыто говорилось в разбрасываемых прокламациях) и дать категорический ответ о своих намерениях. Однако этого не случилось. Оой вновь упомянул, что не лучше ли передать власть земству; вновь говорил о поддержке каких-то отрядов.
Ушли домой, не имея ничего определенного. Меньшиков и Афанасьев были освобождены, письменное заявление, правда, в туманных выражениях было отпечатано и расклеено на улицах. Насколько можно судить, оно не произвело желаемого впечатления на население, и гроза постепенно надвигалась.
Комендант много говорил, но формирование добровольческих и офицерских отрядов как-то не двигалось. Насколько мне известно, офицерство было собрано только в штабе округа; в других районах отношение было индифферентное. Сразу же обнаружилось отсутствие какого-либо руководства со стороны ген. Вериго и лиц, им назначенных: наряды несли все те же лица, части в указанных пунктах не находили руководителей. Так было, например, с комендантской ротой, которая прибыла к окружному саду и не нашла там полковника Борисова, который был назначен генералом Вериго как бы боевым начальником. Между прочим, были обещаны добровольцам суточные по 200 руб. и обеспечение семейным в 50 тыс. руб. Меры эти не были объявлены в приказе, а если и были, то такой приказ к нам не попал, так как узнали мы об этом совершенно случайно.
Крепость была объявлена на осадном положении, но комендант крепости полноты власти не получил и все распоряжения директивного характера исходили от начальника округа. Двоевластие признавалось весьма вредным, потому возник вопрос об учреждении Совета обороны, председательствование в котором комендант крепости предлагал передать генералу Будбергу[ 25 ]. Насколько могу догадываться, этим путем стремились устранить ген. Розанова, не пользовавшегося ни у кого абсолютно никаким доверием. Считали даже, что Розанов – одна из главных или просто главная причина общей неурядицы в крае, в частности, ухода боевых частей в сопки.
О Совете обороны ген. Будберг говорил ген. Розанову и последний одобрил эту мысль. Щадили самолюбие Главного начальника Округа и потому ожидали напоминания ген. Розанова об издании приказа. Время между тем шло, события развертывались с быстротой молнии, требование о передаче власти земству висело над головой как дамоклов меч. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что это требование произвело должное впечатление, и некоторые высчитывали оставшиеся часы.
Действительно, положение было неважное: противники угрожают в случае несогласия ген. Розанова взять власть силою; а что они могут выставить, на что опереться? Подсчитывал – максимум 200 человек. По существу, власти уже не было: был человек, который воображал, что имеет власть, да и то, думаю, в глубине души не верил, только не показывал вида.
С целью продвинуть разрешение вопроса и натолкнуть ген. Розанова на скорейшее издание приказа о Совете обороны решено было поехать мне – авось Главный начальник заговорит первый. Под предлогом подписки приказов я поехал. Ген. Розанов заговорил первый и поручил составить приказ. Цель достигнута. Я возвратился в штаб и отдал приказание перепечатать уже заготовленный в черновике приказ. Менее чем через два часа я был уже у ген. Розанова. Скорость исполнения, по-видимому, удивила начальника. Просмотрел проект, но не согласился, так как в приказе не упоминалось, что общее руководство остается за Главным начальником.
У ген. Розанова застал целое общество – блок представителей правых партий – шло обсуждение вопросов, выдвинутых в жизнь текущим моментом. Говорильня шла вовсю. Вспоминали слова ген. Оой, расшифровывали его мысли, но… могла ли быть какая-либо польза от этих деятелей? Это вопрос и вопрос большой. Люди опирались только на кучки единомышленников, в то время как вся народная масса была на стороне противника. Говорилось о необходимости устроить на окраинах собеседование. Это в то время, когда уже готово [было] разразиться (совещание было вечером 29 января, а переворот совершился утром 31 января). Не лучший ли это показатель всей бесполезной деятельности кучки болтунов? Вопрос: «А сколько вы можете дать добровольцев?» - остался без ответа. Приходится удивляться людям, которые или не замечают или не хотят замечать настроение масс и стараются провести в жизнь отжившие идеи. Не нужно быть знатоком, чтобы судить о настроении общества, но [надо] иметь маленькую наблюдательность. Деятельность правительства адмирала Колчака потерпела крах, потому что не хотела считаться с общим настроением; ударились слишком в реакционное направление, власть отделилась от общества.
Могут ли в данное время иметь успех идеи монархизма, да еще абсолютного? – Конечно, нет. Ссылаются на народ, который жаждет «хозяина». Не надо ли понимать слово «хозяин» в том смысле, что народ ищет власти правомерной и справедливой, а не монарха, как многие думают. Стремление людей насадить абсолютизм по меньшей мере странно, чтобы не сказать больше.
Словоговорение и осталось таковым – реального ничего не дали; слава Богу, что не вовлечены в опасную авантюру. Наивно-доверчивые люди, они просмотрели, должно быть, что рядом с ними бок о бок работали другие партии. Где теперь эти «герои»? Вероятно, разбежались как испуганные светом тараканы. Характерно, что представители правых партий в большинстве – богатеи. Не наводит ли это на мысль, что не идея заставляет их работать, а боязнь за свое благосостояние? Привезенный мною приказ не был детально обсужден Главным начальником округа, и решение вопроса отложено на завтра, 30 января.
В штабе, куда я возвратился, застал все тех же лиц. Поступали сведения об уходе частей в сопки. Власти не чувствовалось, а потому не было руководства; все мероприятия носили характер случайных; власть металась как затравленный зверь. Советы людей, трезво смотревших на события, вызывали раздражение у тех, кому не хотелось верить в неизбежность краха. Доводы Алек. Пав. [Будберга] и Яков. Яков.[?] не приводили ни к чему. Комендант крепости старался подсчитать силы, но, увы, цифры получались смехотворные.
Вечером 30 января заговорили даже о каких-то турках, которые могут быть привлечены в качестве боевой силы. Чувствовалась назревающая паника.
Еще до выступления инструкторской школы моряки спешно начали грузиться на пароход «Орел»; подводы со скарбом, конвоируемые гардемаринами, тянулись к «Орлу». Это оказало влияние на общее настроение. Ген. Розанов потребовал выгрузки гардемаринов, но требование его осталось гласом вопиющего в пустыне. Выгрузился только доблестный полковник-кавказец, неоднократно громко заявлявший, что никогда и ни за что не положит оружия. Это судно сделалось убежищем для многих офицеров, часть которых действительно могла опасаться репрессий за свою прежнюю деятельность и потому должна была скрыться. Но часть была таких, которых обуяла паника; эти побросали вверенные им и верные команды. Нашли убежище и гражданские лица, нужно думать, преимущественно зажиточные или даже богатые.
Утро 30 января, конечно, успокоения не внесло. Разговоры о формировании добровольцев – без конца, но организационной работы нет.
До сего времени я был скорее наблюдателем, чем активным работником; причинами этому послужило полное неверие и отсутствие ориентировки; какая-то апатия, да, наконец, и бесполезность каких-либо мероприятий – уже ведь не спасешь начавший рушиться дом; опоры реальной никакой, только слова; кругом одна злоба и ненависть к представителям власти – власти без силы. Нужно сказать, что злоба, пожалуй, заслуженная. Учитывая неминуемый переворот и переход власти к большевикам, деятельность которых мне известна по 1918 году, я счел своим долгом заявить Главному начальнику округа, и он с раздражением в голосе сказал: «Это реально, нужен транспорт. Пусть едет полковник Смирнов и зафрахтует». Полковник Смирнов уехал.
В итоге – боевой пыл как-то остыл, и начались приниматься меры к спасению офицерства, которое могло сделаться жертвою разгула черни. В этот день надежда на благоприятный исход все-таки не терялась. Большие надежды возлагались на заявление земцев Меньшикова и Афанасьева. Ген. Розанов решил объехать всех представителей иностранных держав, предупредить их и наконец на общем собрании представить резолюцию земского собрания. Собирались ли иностранцы, представлялась ли им резолюция – не знаю. По событиям, последовавшим на другое утро, можно думать, что ожидаемого успеха и впечатления не было.
30 января утром Начальник округа разрешил выдать содержание за февраль по январскому расчету всем членам. Вечером я пошел в «Золотой Рог» посмотреть и отдохнуть в кругу близких. Не прошло и 1/2 часа, как за мною пришел гонец из штаба. Застал там Ал. Пав. [Будберга] в пальто, Яков. Яков.[?], Павла Георг.[?], Льва Павл. [Дюсиметьера], Николая Павл. [Топоркова]. Ал. Павл. [Будберг], уже выходя, сказал мне, что все, намеченное утром, отменяется. Настроение [у него], пожалуй, даже веселое. Я удивился такой перемене и не мог себе объяснить, что послужило [для этого] основанием.
Так как вечером 30 января вызывалась дирекция гос. банка, из которого должны были быть получены 31 млн. руб. по чеку ген. Розанова и указывалось на возможность отъезда, то теперь необходимо было уведомить ее об отмене. Мною были посланы записки в этом смысле с указанием о намерении упорно защищать город. Собранное в штабе офицерство томилось неопределенностью.
Прибывший японский капитан Андо сообщил, что японцами для убежища предоставляется их штаб и казармы частей; для высших чинов и офицеров, деятельность которых может повлечь репрессии - военное судно; семьи нужно собрать в одно место.
Число офицеров в штабе уменьшалось и некоторые были уже на «Орле». Другие разбрелись по частным квартирам; оставалось все-таки около 50 человек.
Не раздеваясь, как и в предшествовавшие дни, легли спать в кабинете начальника штаба – я, Осипов и Дюсиметьер. Настроение – бодрое, подчас веселое.
31 января проснулся в 7 час. утра. Вскоре пришел подполковник Ник. Пав. Топорков и доложил, что по телефону из квартиры Главного начальника передают об окружении цепью дома ген. Розанова [и что] началась стрельба. Я позвонил в штаб крепости, но там ни коменданта, ни начальника штаба не оказалось. Сведения об окружении передал полковнику Исомэ, который поблагодарил за сообщение и сказал, что послана рота японцев. Спустя небольшой промежуток времени опять передали из квартиры ген. Розанова, что ему [генералу] дано 1/2 часа на размышление и предложено сдаться, в противном случае будет открыт артиллерийский огонь. Опять звоню в штаб крепости. Никого. Сообщаю полковнику Исомэ, который говорит, что посылается рота. Выражение «посылается» меня поразило. По времени рота уже должна была быть на месте. Для меня стало ясно, что ожидать выступления японцев нельзя. Попробовал связаться с начальником штаба крепости, который, как и комендант, оказался дома. Ориентировал их. Меня поразила их безучастность. Накануне были настроены по-боевому и вдруг, когда нужно действовать - никаких распоряжений.
Дозвониться в квартиру Командующего было трудно. Наконец, подошел казак и сообщил, что все вышли на улицу. После этого последняя связь лопнула. Начальник отряда штаба округа установил связь со штабом японцев людьми. Пришедший офицер сообщил, что видел подошедшие эшелоны солдат и пушки.
Меня удивляло, почему не предпринимается никаких мер против штаба округа – центрального аппарата? Около 9 часов утра пришел ко мне японский офицер и задал вопрос: «Вы будете выступать?» Я ответил, что общие распоряжения зависят от коменданта крепости. Не успел я окончить своей фразы, как японец сообщил, что уже много солдат и есть пушки. Подобное замечание меня удивило; я подумал, неужели япошка хочет меня напугать? Я попросил принять под охрану семьи. Уходя, японец обещал прийти через несколько минут, но я его больше не видел, так как вскоре был арестован.
Ориентировав офицеров и считая, что выступление не только бесполезно, но и вредно, что оно может повлечь за собою гибель очень и очень многих невинных, я сказал офицерам, что они свободны и разрешение своей судьбы предоставляется каждому; убежище могут найти в японском штабе. Я же остаюсь в штабе до тех пор, пока не примет кто-либо оружие и имущество. Я боялся, что, бросив штаб, мог быть провокационный выстрел и началась бы резня, т.е. то, чего все боялись.
29 февраля. Воскресенье
Возвратясь в кабинет начальника штаба, я застал там полковников Розанова, Дюсиметьера, подполковника Топоркова и ротмистра Арнгольд. Объяснив им о своем решении (хотя они присутствовали при моем разговоре с офицерами), я просил уходить. Ротмистр Арнгольд и полковник Дюсиметьер отказались, заявив, что меня одного не оставят, однако я просил ротмистра не оставаться, а возвратиться домой и обезопасить свою жену и других дам и детей от возможных эксцессов. Ротмистр Арнгольд ушел. Не прошло и 1/2 часа, как в помещение штаба вошла часть 3-й роты 35 полка (рота дня за два ушла с транспорта Печенга–Москва в сопки). Начальник отряда, какой-то князь, фамилию не помню, в изысканных выражениях, страшно галантно извиняясь, попросил нас сдать оружие и не выходить из комнаты, в которой нас застал. Мой протест против ареста меня и офицеров и напоминание о том, что мы имели возможность избежать пленения, обращенные к начальнику отряда, а затем к начальнику международной полиции, майору американской службы Джонсону (русский, воспитанник Полтавского корпуса, уехавший в Америку со 2-го класса), пришедшему в штаб вместе с другими офицерами-американцами, успеха не имели. Князь заявил, что должен получить указания от какого-то высшего начальника.
Итак, я и четыре офицера арестованы. У дверей кабинета – часовой. Нам запрещено выходить в уборную без часового, письма можно посылать, передав предварительно для просмотра караульному-прапорщику. Часовой стоит с развальцей, потом, видимо, наскучило стоять, сел на пол. Разводящий-большевик, участник отрядов, действовавших против атамана Семенова, весьма добродушный простак. Настроение солдат вполне доброжелательное нам. Часовой постепенно ослаблял свою бдительность и, наконец, к вечеру вышел из кабинета; мы получили свободу передвижения по штабу. Появились пьяные среди караульных – это несколько нас встревожило. Лев Павлович [Дюсиметьер] постарался поставить кого следует в известность. К нам прибыли два представителя международной полиции – американец и чех, которым вменено было в обязанность не допускать какого бы то ни было насилия над арестованными. Эта мера предосторожности оказалась излишней, так как при всей строгости в оценке отношений караула к нам ничего вызывающего не было; наоборот, полная предупредительность, внимание и изысканная вежливость.
Поразили меня военнопленные мадьяры, прислуживавшие в штабе. Они были всецело за нас и на каждом шагу подчеркивали к нам свое сочувствие. Случайно пришлось услышать такой разговор повара с прислугой: «Достань лучшую посуду, а то можно ведь людей обидеть; могут подумать, что раз под арестом, то даем все худшее». Кормили отлично, забота и внимание к нам.
Освободили нас 1 февраля около 5 часов вечера. В нашей судьбе приняли участие представители французской миссии во главе с ее начальником ген. Лаверн.
31 января случайно зашел в штаб майор Пишон, знакомый Льва Павловича, узнать адрес мадам Будберг и был поражен полученным известием о нашем аресте. Потом он сообщил об этом ген. Лаверн, а последний с Джонсоном приняли меры для нашей безопасности и освобождения. С момента осведомления ген. Лаверн о нашей участи поразительно изменилось отношение майора Джонсона, который начал нас навещать и проявлять внимание словом и делом, справлялся, хорошо ли нам, прислал папирос, газеты и проч. Французы проявили громадную заботливость, но все-таки я рад, что лично не обращался за помощью. Сперва нас хотели освободить под расписку о невыезде, но я протестовал, и [мы] добились освобождения без всяких обязательств. Маленький штришок: в одно из первых посещений после нашего ареста польщенный майор Джонсон был встречен русскими солдатами криками «ура» и его качали.
На французском автомобиле с адъютантом Лаверна мы, выйдя из-под ареста, поехали в гостиницу «Версаль», где я впервые в своей жизни оделся в штатское. Жизнь в городе протекала спокойно, полный порядок, никаких эксцессов.
Обстановка последних дней (со дня моего вступления в должность наштаокра) и окружающие люди настолько повлияли на мою психику, что я решил уехать из России за границу, но хотел сделать это вполне легально, отнюдь не бежать. Начались хлопоты, но время и холодный рассудок сделали свое. Я пришел к определенному выводу: от самого себя никуда не убежишь; если эмигрировать сейчас, то нужно поставить крест на России – своем отечестве. Этого не позволяла совесть, нужно твердо решить, русский ты или нет; если русский и стоящий выше своих личных интересов, то я не имею права убежать из России, хотя бы мне могла угрожать опасность. Искать убежища и своей личной безопасности у иностранцев, вся деятельность которых направлена против России, постыдно. Им, союзникам, мы должны быть благодарны только за то, что у всех, за малым исключением, правда, национальное чувство побудило поднять голову и заявить: прочь; мы, русские, сами устроим свою жизнь и восстановим государственность. Холодным рассудком я дошел до заключения о постыдности бегства и необходимости остаться здесь, в России, и переносить все, что сулит мне судьба. Я решал вопрос о своей личной безопасности, будущности детей, которых не имею права лишать отечества. Постепенно у меня начало даже появляться чувство злобы к тем, кто заразился паникой, бежал и бежит из России, невольно утрачивалось уважение к этим людям. Нет, пусть что будет, но совесть моя должна быть спокойна и никогда не упрекнут меня в том, что я, спасая себя, свою жизнь, бежал от Родины. Если суждено мне стать к стенке, то я могу спокойно умереть с чистой совестью: служил России, любя народ, не служил никакой власти, а только России, от нее не бежал. Вероятно, мог ошибаться, но за шкуру и ради нее не работал. Теперь у меня остались только честь и совесть и я должен их сохранить – это наследство моим детям, которым пал жребий, может быть, стать строителями государства на новых началах. Можно ли их поэтому изолировать от устанавливающегося государственного порядка или вырабатывать из них неземных деятелей, не понимающих своего народа? Пусть знают, что отец их был русский и любил родину… Невзгоды закаляют людей и приспосабливают их к жизни, не кривя совестью. Нужно прямо смотреть опасности в глаза тем более, если впереди государственные цели, а не шкурничество.
23 марта. Вторник
Получена в копии телеграмма, посланная Командующим сухопутными и морскими силами Приморской области Краковецким[ 26 ], начальнику Академии Андогскому [ 27 ]: «Приказываю весь состав Академии перевести [во] Владивосток. Вам немедленно прибыть во Владивосток. Неисполнение приказания будет караться по законам военного времени. Комвойск Краковецкий. Верно: Ген.-кварт. штаба сух. и мор. сил Осколков». Эта телеграмма является продолжением телеграммы А.И. Медведева[ 28 ], посланной им около месяца тому назад А.И. Андогскому, в которой советовалось тремя эшелонами выехать во Владивосток, а не оставаться в Харбине; в противном случае приглашение может смениться требованием со всеми вытекающими последствиями. Ответа не было. Вечером пришла другая телеграмма: «Начальнику Академии Медведеву. Погрузку Академии приказываю остановить точка Нагруженные вагоны отправить Благовещенск представителем Академии. Выгруженные подготовить к отправке. Командующий войсками Краковецкий. Верно: Начальник стр. отдела штаба Осколков. N 130. 23/III в 17 час. Передал Хлебов. Принял Лавреченко». Напрашивается вопрос: чем вызвана эвакуация? Общим ли политическим положением, т.е. возможностью оккупации Приморской области японцами? Или принятая мера - репрессия по отношению к Академии за сидящих в бесте[ 29 ] в Харбине? Если учесть все слухи о возможности и вероятности оккупации японцами, наблюдаемое их безостановочное усиление и увеличение вооруженных сил в области, слухи об эвакуации других учреждений, то вывод, пожалуй, один – спасайтесь от японцев. Предположение подтверждается только что услышанным мною от офицера: напряженность в центральных военных учреждениях, изменчивость принимаемых решений. Например, была заготовлена телеграмма о разгрузке академических вагонов и отправка их для этого на Эгершельд, и вдруг – изменение: послана телеграмма об эвакуации. Обстановка запутанная. Центральная советская власть стремится избежать вооруженного столкновения, указывает разрешить вопрос мирным путем. С этим солидарна и местная власть. Но партизаны – главная вооруженная сила – жаждут крови и держат себя вызывающе. По-видимому, мы близки к новым событиям, но не внутреннего характера, а к тем, которые несут колоссальный ущерб России; событиям, последствием которых будет потеря Россией Приморской области. Японцы начинают шевелиться. Есть сведения, что в Николаевске-на-Амуре разгромлен и сожжен штаб местной власти[].
По непроверенным сведениям поляки действуют заодно с японцами и должны начать совместные действия: первые – напирая на восток, а вторые – на запад. Говорят, что польская дивизия, находящаяся ныне в Харбине, остается там и не идет во Владивосток. Польский консул, который должен был ехать в Никольск-Уссурийский, остается во Владивостоке. По слухам, события должны развернуться на этой неделе. Подождем.
Академия треплется как ладья в открытом море; переживает четвертую эвакуацию. Но эта, четвертая, хуже других: состав внутри нее раскололся, часть – в Харбине, что-то предпринимает и плетет, часть – здесь действует открыто, безо всякой дипломатии, по национальной совести. Если учесть все, что слышал сегодня, 24 марта, т.е. о возможности оккупации и о совместных действиях Японии и Польши, то с уверенностью можно сказать: ответа от А.И. Андогского не будет, а если они все на свободе, будут выжидать в расчете соединиться с имуществом здесь, во Владивостоке.
Что же дальше? Неужели ценное государственное академическое имущество, имеющее историческое значение, попадет в руки японцев? Вопрос чрезвычайно усложняется. Думаю, что выход теперь один – подготовить международный фланг, сдать имущество под охрану международной комиссии и, так сказать, нейтрализовать положение. Если, не дай Бог, случится оккупация Японии, мы – преступники перед родиной, не сумевшие сберечь ее достояние. Жаль, очень жаль, что нет у нас единения, крепкой спайки. Харбинцы ничего определенного не говорили, отделывались общими фразами и только требовали от нас ориентировки. Говорили, что им виднее. Да, может быть, они правы, но зачем держали нас во тьме? Все, что случится скверного, будет на их совести.
1 апреля. Четверг
30 марта прибыл третий эшелон из Харбина во главе с А.И. Андогским. Павла Федоровича [Рябикова] нет. Нет и других остававшихся в Иркутске и Харбине. Надежды мои рушились… Одинок, одинок… Вопрос об эвакуации Академии открыт. Почти в один день ряд отменяющих друг друга распоряжений. Последнее из них – разгружаться.
|
|