| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск третий
Памяти белого генерала А.Т. Антоновича
Больше всего притоков у реки забвения.
Валентин Домиль
ДНЕВНИК ГЕНЕРАЛА АНТОНОВИЧА
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
6 апреля. Вторник
Возвратился из Владивостока. На канале – японская застава, осматривали катер, не едут ли военные, которым запрещен японцами переезд на Русский остров – все это следствие событий в ночь с 4 на 5 апреля[ 31 ]. 4 апреля во Владивостоке тихо, абсолютно никаких признаков возможных осложнений. Ночевал у Ивана Петровича [?] на Тигровой, 17. Спал неважно, переживания личного характера не дают мне ни малейшего покоя; душа в тисках, страшно ноет безысходной тоской. Ищу, ищу что-то, но… увы, не нахожу. Быть дома не могу и нигде не нахожу места… Разбираюсь в хаосе мыслей. Рельефно – два чувства: одно из них – горькая обида – личная и национальная. Плохо спал и потому был весьма удивлен заданному Ив. Петр. вопросу, слышал ли я стрельбу, которая была всю ночь. – Нет, - ответил я.
Возвратившаяся с базара прислуга Надя сообщила, что на «барахолке» стоит орудие, при нем сидят японцы; у гостиницы «Версаль» много японцев и стоят их автомобили, магазины закрыты и нельзя ничего купить; на улицах народу много. Говорят, что японцы заняли город. Быстро встал и в 9 1/2 был у «Версаля». На панели – взвод японцев, от которого отделились числом до отделения и бегом направились к перекрестку улиц Светланской и Алеутской. Народу очень много у гостиницы; над ней развивается японский флаг; на крыльце сложено оружие и амуниция – русские; при входе стоят два часовых японца. У швейцара узнал, что Василий Георгиевич Б[олдыре]в[ 32 ] дома. Внутри гостиницы, в швейцарской и во втором этаже, лица японских солдат. Вас. Георг. встречаю спускающимся с лестницы. Так как он был центром всех мероприятий только что бывшего правительства, то рассчитываю получить от него информацию; на мой вопрос, что произошло, получаю ответ: «Иду ориентироваться, так как ничего не понимаю; вчера пришел с японцами к благоприятному разрешению вопроса, а ночью ко мне ворвались японцы с револьверами, хотя потом и извинились, но стащили кошелек, фотографический аппарат и походные ножик и вилку».
Дивный солнечный день. На улице, главным образом по Светланской и пересекающей ее Алеутской, море голов, люди движутся, стоят, на лицах недоумение и тревога, у многих выражение, как будто бы только что приняли касторки… Дом Приморской Областной Земской управы, оцепленный японскими часовыми, зияет разбитыми окнами, штукатурка обвалилась, всюду следы пуль, на здании – японский флаг. Захожу в гостиницу «Золотой Рог» - тишина, нет обычного движения; у прислуги пришибленный вид, куда девалась ее спесь, независимость и развязность после переворота 31 января…
Влад. Арк. [?] не приехал. Иду в штаб округа – дверь заперта. На обратном пути встречаю начальника штаба войск Приморской области, торопливо шагающего к штабу. Из его слов вижу, что он в полном неведении. Еще раз пробуем войти, но вход заперт. Идем через гостиницу «Русь», в которой помещались некоторые отделы штаба войск и жили штабные офицеры, всюду пусто, говорят, что все арестованы. Входим в штаб. В большой комнате – дама и несколько мужчин сидят у стола. В кабинете начальника штаба – следы непрошенных гостей, хотя к их чести сказать, беспорядка не сделали, но кое-что забрали; с несгораемого ящика шкапа дежурного сорваны печати, но шкап заперт и нет следов от попытки его вскрыть. Вл. Ник. Дом[анев]ский[ 33 ], захватил оставшуюся часть бумаг, и мы вышли. Заглянули по пути в комнату № 2 гостиницы «Русь», где был освед. отдел - никого, на столах бумаги. С Вл. Ник. дошли до угла Пекинской и Светланской, где он встретился с американцем и зашел к ним. Его озабочивает судьба офицеров и какие приняты шаги к освобождению арестованных; не забывает и о своей судьбе, спрашивает совета.
В лицах фланирующего люда радости не вижу; у большинства - все то же недоумение, у других – полное безразличие: люди вышли подышать свежим воздухом, наслаждаться дивным солнечным днем… Не все ли им равно, чей будет край, кто им будет править? Быть бы сытыми… По проще одетые бросают фразу: «Буржуи должны радоваться». Тут же слышу: «Ну что, купите партию...?» Дальше – разговор на тему всем давно знакомую, как бы лучше спекульнуть. Безотрадно, тяжело, больно… Личное благополучие и забота о нем не отведены даже происходящей ужасающей драмой целого народа, оплеухой и плевком чужестранцев русскому национальному «я». Верно, устали все от переживаемых беспрестанных переворотов, но нельзя же все-таки доходить до такого циничного отношения к русскому делу, к русским интересам. Что должны переживать те, кто, утратив гражданское мужество (впрочем, есть ли и было ли оно у них?), постыдно бежал из пределов России и теперь пользуется «любезным» гостеприимством тех, кто дерзко и грубо топчет грязными ногами русское «я», кто рвет на части русскую душу грязными руками, попирая святыни…? Ведь японцы это делают для своего отечества. Вот у кого занять хотя бы немного любви к родине и научиться понимать, что личное благо должно быть на втором месте. Хотелось бы мне заглянуть в душу этим людям. Неужели совесть их молчит? Бог им судья, забывшим мать-родину, спасающим себя. Но чувство не сожаления, а злобы кипит при мысли о людях, живущих ныне в Японии… До слез горько видеть озабоченных, с деловым видом снующих взад и вперед на автомобилях японцев и в особенности сопоставлять с русскими, беззаботно гуляющими по Светланке. Другие чужеземцы, не успевшие отбыть из Владивостока, покрыли свои автомобили большими национальными флагами, не довольствуясь маленькими. Для чего это? От страха перед японцами, смело и открыто делающими свое национальное дело, или в пику всем нам, русским, оставшимся у себя? Противно. От роя черных мыслей, горькой обиды начинает кружиться голова.
От Ник. Алек. Завьялова узнал, что толчком разыгравшейся в ночь с 4 на 5 апреля драмы послужило событие в Никольске-Уссурийском, где произошел бой между русскими и японцами, начатый первыми. Так ли это – большой вопрос. Молва говорит, что в Спасском селе японцы перебиты.
Отсутствующие офицеры штаба войск постепенно начали отыскиваться – были на своих квартирах, но часть из них все-таки попали под арест – пом. генквара (фамилия неразборчива – С.П.) и другие.
К 12 час. торопился к военному управлению. В «Версале» полно японцев; у дверей комнаты № 12-а, как бы охраняя ее, стоит японский часовой. Посещение не внесло ничего нового для прояснения событий. Японцы – на страже. Стук в дверь номера, проходят на балкон три японца и залегли там. Оказалось, что на углу Светланки и Алеутской произошло столкновение русского с японцами.
В третьем эшелоне все благополучно, если не считать скрывшихся демократических деятелей Военной Академии, бухгалтера типографии Гущина и служащего в ней Заколунина. Эти люди оказались храбрыми только со своими, но остаться после прихода японцев гражданского мужества не хватило; словом – великие люди, но малые дела.
На вокзале – толпа; вокзал охраняется японцами. Как и на всех государственных учреждениях, на нем развивается японский флаг. Вокзал заполнен арестованными.
Красных флагов нигде не видно; внешнее отличие революционной армии – пятиконечная звезда на тулье фуражки и на левом рукаве – исчезло. Столь быстрая смена наводит на грустные размышления. На улицах появились военные с желтыми значками, в заломленных набекрень папахах. Это, вероятно, первые ласточки семеновщины. На улице видел проезжавшего офицера в погонах – умная голова, откуда ты бредешь? Твои погоны – кукиш в кармане. Ведь стоит только пасть немного барометру, как ты с деньгами, вырученными твоим патроном от продажи России, убежишь без оглядки, так же, как это сделали многие другие, обагрившие руки в крови матери-родины. Зачем же дразнить тех, чьи души изболели в темнице века? Зачем делать зло тем, кто, болея за родину, не побежит с тобою, не носит это внешнее отличие, когда-то говорившее о рыцарстве? Стыдно выражать бахвальство великой идеей.
Командующий войсками[ 34 ] – в бесте, конечно, у чехов.
Около 18 час. появилось объявление от командующего японскими войсками в Сибири ген. Оой. Оно гласило (передаю почти текстуально): «Граждане, согласно декларации, объявленной 31 марта Японским правительством, начиная со 2 апреля, японское командование вело переговоры с Русским правительством для мирного разрешения вопроса о пребывании войск в крае. Внезапно в ночь с 4 на 5 апреля русские вооруженные группы напали на японские склады, гараж и управление штабов. Ввиду таких беззаконных действий и стремясь не допустить возобновления беспорядков, японское командование вынуждено требовать разоружения русских частей. Не преследуя никаких личных целей, японское командование примет свои меры после переговоров с русскими властями».
У каждого объявления – толпы народа и слышно: «Ложь!» Негодованием говорит простой люд. Это объявление – первая официальная информация японцев. Если действительно все правда, что говорится в объявлении, то зачем же убран памятник борцам за свободу, сняты красные флаги – выразители народного настроения? Значит, это экзекуция за проявление русскими негодования на интервентов? Нет, видимо, не эти причины, а скорее всего сбор Совета рабочих и солдатских депутатов, который начал функционировать 4 апреля.
К вечеру толпа уменьшилась. Встреченный мною А.И. Андогский сообщил мне слух, что выдвигается кандидатура Василия Георгиевича [Болдырева] на высший военный ответственный пост.
Изредка то там, то тут раздается ружейный выстрел.
Земская управа обстреливалась пулеметом с балкона гостиницы «Централь» (на углу Светланской и Алеутской), а из слуховых окон этой же гостиницы – гостиница «Золотой Рог», в одном из кабинетов которой помещался штаб какой-то революционной части. Номера 16 и 17 «Золотого Рога» пострадали, побиты окна, в дверях – пробоины от пуль. Пострадали и посетители, кажется, человек пять.
Вечером заседала какая-то комиссия и вырабатывала конструкцию власти.
6-го, как говорят, по настоянию других союзников, японские флаги сняты с некоторых правительственных учреждений. На дверях дома, где помещалась Земская управа, появилось объявление: «Приморская Областная Земская управа».
Утром 6-го встретился с Влад. Ник. Дом[аневс]ким, который пригласил меня вместе с дежурным ген. Герасимом Федоровичем Ром[ановы]м[ 35 ] в № 45 гостиницы «Золотой Рог». Здесь открылся штаб.
Вл. Ник.[Доманевский] передал, что Командующий войсками словесно приказал ликвидировать военное управление и распустить войска и офицеров. Я считал своим долгом заявить начальнику штаба, что подобные распоряжения словесно не отдаются и потому необходимо просить отдать письменное. Кроме того, необходимо добиться гарантии личной безопасности самого Командующего. Можно ли считать начальника, сидящего в бесте, правомочным отдавать распоряжения? Ведь всякое приказание связано с ответственностью за отдачу его. Меня поддержали другие. Один из присутствующих, адъютант наштавойск, сказал: «Кто пользуется большой властью, на том лежит большая ответственность». Если Командующий опасается за свою личную безопасность, значит, нужно, чтобы было лицо, имеющее полномочия и пользующееся свободой. В номере были написаны вопросы для разрешения их неофициальным переговорщиком с японцами. Странно, что переговорщик - служащий в английской миссии - из любезности взял на себя [этот] труд. Я заметил, что необходимо было бы назначить официальное лицо или по крайней мере иметь представителя, который информировал бы наштавойск. Герасим Федорович [Романов] сказал даже, что лучше бы быть самому наштавойск. Вопросы, предложенные к разрешению, приблизительно следующие: 1) допустить работу в штабе, снять японский караул; 2) гарантировать безопасность лиц, работающих в ликвидационной комиссии; 3) требования давать письменными; и возвратить хотя бы один автомобиль.
Условились пока собираться в 45-м номере. Бывший здесь начальник военных сообщений заявил, что у него все – на местах и вчера даже заходил японец просить наряд на перевозку продуктов. Что это – глумление или неведение?
Железнодорожные служащие все разошлись и действительно, когда я проходил мимо вокзала, там не видно было жизни.
Около 14 часов появился приказ начальника милиции, чтобы все служащие правительственных учреждений возвратились к своим местам и приступили к работе, как только помещения будут освобождены от постоя японских войск.
Японские часовые у Земской управы сняты и там происходило заседание управы.
Издали видел главу правительства[ 36 ], который с портфелем под мышкой стоял у Земской управы. Невольно пришло в голову сопоставление: в то время как представитель высшей военной власти сидит в бесте, представитель гражданской – бесстрашно гуляет. Стало стыдно за военных. Сколько приходилось наблюдать, как в моменты опасности начальники бросали своих подчиненных. Так было, говорят, при отходе из Омска, Иркутска, когда офицерство, получавшее строгие приказы не покидать своих мест, оставалось и погибало, так как никаких больше распоряжений не было – высшее командование все сбежало. Недаром слышишь столько сетований подчиненных. Не хватает мужества у лиц, которые вдали от места, где люди под влиянием грозящей им непосредственной опасности приближаются к экстазу, психозу, могут творить чудеса храбрости.
На Русском острове события разыгрались так. Как только дошла весть о наступлении японцев на власть, чины инструкторской школы на общем собрании, состоявшемся в понедельник, решили вооружить всех, раздать оружие и без боя не сдаваться. Винтовки и патроны были присланы и в Академию. Спустя небольшой промежуток времени по телефону дали знать, что японцы высадились на пристани Поднижье и по телефону же потребовали автомобиль, который и был подан. На нем приехали два японских офицера, вслед за ними приехали человек 40 японских солдат. Японские офицеры потребовали выдачи 2/3 оружия, а 1/3 сдать на следующий день в 11 часов утра – неисполнение повлечет репрессии. На размышление дано 40 минут. Требование это было исполнено. На солдат такой оборот дела произвел тяжелое угнетающее впечатление. Красные флаги сняты, звездочки тоже.
В целях сбережения академического имущества А.И. Медведев, по его словам, написал отношение командующему чехвойск ген. Чечек[ 37 ] и передал офицеру, прибывшему от него. В отношении говорилось, что в целях безопасности ценного имущества при сложившейся обстановке необходима международная охрана. На основании этого обращения чехи выставили караул в помещении, где размещена библиотека.
По рапорту и.д. библиотекаря – только что вошли чехи, вслед за ними вбежали японцы и порывисто подошли к чехам, видимо, намереваясь разоружить, но потом, заметив, что это не русские, сказали: «чехи» и прошли. И.д. библиотекаря спросили, нет ли большевиков и, получив отрицательный ответ, ушли. Когда я подъезжал к пристани Поднижье, то сверх всякого ожидания японцев было мало; по пути встретил отделение японцев, которое прошло мимо, не остановив меня.
Встречал русских солдат: вид угнетенный. Какой-то вольный спросил меня, из города ли я и что там происходит. Услышав о восстановлении власти земства, сказал: «Слава Богу!»
Дома от В.Э. Арнольда узнал о якобы выходе распоряжения об объявлении всех военнослужащих военнопленными.
7 апреля. Среда. Благовещение
Пока тихо; слухи об объявлении военнослужащих военнопленными не подтверждаются. Выставлен караул на пересечении дороги в школу, который останавливает и спрашивает пропуска у всех мужчин в военной форме. Несколько странно, почему только у одетых в военную форму? Как будто военный не может одеть штатское.
Какая-то нелепость. Флаги пока не сняты. Канцелярию школы переселили вниз, а прежнее помещение канцелярии заняли. Лапы запускают не только за оружием, но вообще ко всему. Продукты выдавались под японским контролем. Итак, у себя дома русские не только не хозяева, но даже и не гости. Не брезгуют японцы и чужой частной собственностью: берут всё, что понравится, в ответ на протесты указывают на свой штык.
Стоит отметить также состоявшийся в субботу в вагоне начальника Академии обмен мнений по текущему моменту. Переговоры А.И. Андогского с политическим уполномоченным Командующего войсками привели к следующему: библиотека и типография отправляются под руководством бывшего подъесаула Голорыбова с участием Гущина и третьего лица (фамилию не помню) в Советскую Россию через Благовещенск. Весь личный состав остается здесь, во Владивостоке, на усиление; занимаемые в Академии должности сохраняются за чинами Академии; активные работники будут получать содержание полностью, а пассивные – 80 %.
После этой информации, сделанной А.И. Андогским, обменялись взглядами; за исключением одного все пришли к заключению, что нужно выявить русское лицо и перестать скитаться по белу свету. Из слов [сотрудников Академии], сидевших в Харбине, я вынес впечатление, что там мечтали целым учреждением выехать куда-то за пределы России. Была такая фраза: «нужно поставить крест на возможности уехать целым учреждением». Со слов другого члена конференции стало ясно, что обращались за помощью к французам. В конце заседания А.И. Андогский просил участников конференции письменно высказать свое политическое кредо и предоставить ему в 14 час. следующего дня, и мы разошлись. Однако странный результат: кроме меня никто не представил. Я написал, что стою на платформе Приморского областного земства. Хочу объяснить такой поступок членов недостатком внимания.
Отрадно, что национальное чувство восторжествовало, искренне или по безысходности положения, но восторжествовало. Я возвращался удовлетворенный таким результатом, тем более, что в национальном духе говорили лица, от которых трудно было [этого] ожидать. На заседании присутствовали:
засл. проф., ген.-лейтенант Колюбакин Борис Михайлович[ 38 ],
засл. проф., ген.-лейтенант Христиани Григорий Григорьевич,
ординарный проф., нач. Академии Андогский Александр Иванович,
ординарный проф., ген.-майор Коханов Николай Иванович[ 39 ],
шт. преподаватель, ген.-майор Сурин Викентий Ильич,
шт. преподаватель, полковник Слижиков Аркадий Иванович и я. Отсутствовали экс. орд. проф. Болдырев (которому [была] послана записка с извещением о конференции), видимо, не пришедший за недостатком времени, и ординарный проф. Иностранцев Мих. Алекс.[ 40 ], подавший в отставку и находящийся пока во Владивостоке. На этом же заседании Академии объявили о решении правительства [правления - ?] отчислить из Академии отсутствующих больше месяца. И такой финал академических скитаний получился, с моей точки зрения, из-за несвоевременного прибытия во Владивосток из Харбина. Это мнение и было высказано мною за завтраком у А.И. Андогского 5 апреля Аркадию Павл. [?] и Ал. Ив. [Андогскому], хотя они не разделяют моего мнения, считая (говорил Ал. Ив.), что Харбин – центр, в котором сосредотачивается вся международная информация и потому они должны были быть там; но, тем не менее, я остаюсь при своем мнении. Академия как учебное заведение должна быть аполитична и члены ее не должны делать политику; во-вторых, если согласиться с необходимостью иметь международную информацию, то это можно было бы сделать иначе – оставить специалиста-информатора, а всем уехать во Владивосток, тем более, что власть была приемлемая, с платформой которой, как показало совещание в субботу, все не только мирятся, но и соглашаются. Что же в таком случае удерживало?... Пусть ответ остается при тех, кто там сидел и кто уехал; думаю, что громко им не совсем удобно высказываться. Не этот ли ответ заставил замолчать, когда на заданный мне вопрос, почему я не приехал в Харбин информировать? - я ответил: во-первых, потому, что впечатления слишком субъективны, и я не считал себя вправе, чтобы по моей ориентировке принимались решения, а тем более после предупреждения А.И. [Андогского], что решения очень важны; во-вторых, не желал, считал, что, если сидят в Харбине и не хотят рисковать собою ради учреждения, то естественно, я не должен рисковать собою ради личной безопасности сидящих там лиц. Правда, Арк. Павл. [?] заметил, что в Харбине был личный состав во главе с начальником Академии; на что я ответил, что он, Арк. Павл., должен был приехать, а не сидеть и напитываться «международной информацией». «Почему ты сейчас сидишь здесь, а не поехал на Русский остров?» - Ответа не получил.
После такого обмена мнениями А.И. расстался со мной, как мне показалось, холодно. Я не считаю вправе скрывать то ужасное чувство, которое испытывал и которое оставило неприятный осадок на душе после пережитого за время сидения третьего эшелона Академии в Харбине. По-моему, это «сидение» оголило каждого в данный момент, раскрыло зловонные язвы; ни корректного начала, ни человечности в нынешних людях нет.
Наболевшее искало выхода, и я высказал его тем, кто обязан был не заставлять нас, сидящих здесь, во Владивостоке, переживать. Мы были русскими, чуждыми узурпации власти и сепаратизма, в чем нас заподозрили; заботились об общем и целом и принимали удар из-за тех, кто в это время искал «международной информации» для каких-то высших для нас, маленьких людей, непонятных целей. Не эти ли стремления к получению широкой ориентировки «международного характера» вынудили некоторых членов конференции торопливо уехать за пределы России?... Не лучше ли без высших соображений, а просто, чисто и искренне уметь отвечать за свою прежнюю деятельность, если этого потребуют. Христос учил, но от своего учения не отрекся и, не колеблясь, принял смерть мученика. Первые христиане умирали за идею, потому что служили ей и верили ей, но ничему и никому другому. Мы же, желая быть руководителями, бежим, как только почувствуем личную опасность. Не уважение, а презрение вызывают такие люди. Мы хотим, чтобы простой мужик уразумел идею государственности и умирал за нее, сами же безапелляционно сдаем свои позиции и бежим под защиту… кого? Тех, кто грабил русский народ. Да, после этого мы не смеем рассчитывать не только на любовь низшей братии, но даже на снисхождение. Обмельчал человек, утратил моральную упругость и легко входит в сделку с совестью.
Не я один так мыслю. На совещании нашлись единомышленники мои, в этом я не одинок. Но, к несчастью, в личной жизни – одиночество полное. Бог дал бы мне силы и умерил бы мои душевные страдания, чтобы мог приняться за деятельную работу. Чувствую, что силы мои убывают. Не страшна смерть, если бы только знать, что дети станут на дорогу и те обездоленные, которых мне вручила судьба. Да простится мне все сказанное… говорил не в осуждение.
Июль. Понедельник, 13/26
Сегодня был на Макаровском мысу, у маяка того же имени – любовался закатом солнца. Как дивно хороша и очаровательна природа и как несносны и злы люди – человек – царь природы… Хочется уйти, остаться одному со своими мыслями, хотя они и мрачны как грозовая туча. Все полны ожидания, но что будет? Мне всё равно, я устал от одиночества, устал от этой тяжелой гнетущей обстановки, создаваемой людьми. Почему то, что мне дорого и те, кто мне дорог, не вызывают у близких мне людей чувств хотя бы справедливости и внимания, которое они заслуживают? Ужасная тоска…
Как назойливая муха в знойный летний день преследует меня мысль о заграничном отделе национально-государственного объединения[ 41 ]. Какая нелепость. Собрались объединители России, и где же? – за границей, и кто же? – люди, лишенные крупицы мужества и дела, люди без веры в творимое ими. «Голос России», издаваемый в Харбине, гордо оповещает от 16/VII своих читателей о роли, которую выполняет в этом деле постыдно бежавший в Японию П.Ф.Р.[ 42 ] Грустно.
«Зарубежные» называют меня соглашателем. Видимо, за то, что я остался здесь и принял участие в активной работе Временного правительства Приморской Областной Земской управы.
Конечно, много легче сидеть в безопасном месте, быть обеспеченным не только не сегодняшний день, но и на будущее и критиковать ближних. Положение, как политическое, так и экономическое, запутанное. Японцы несколько изменились, и как будто бы к лучшему. Произошел какой-то сдвиг; боюсь, что скоро будет объявлена оккупация. Нужно думать, что они кроме того преследуют еще одну цель – переброски остатков каппелевской армии из Читы, усиленно интересуются нашими формированиями за 30-верстной полосой.
С 16 июля во Владивостоке ген.-лейтенант Дитерихс[ 43 ], прибывший из Читы. Как он говорит, приехал «частным человеком» посмотреть лично по совету японского генерала Токаянаго, что здесь делается.
16 июля я был предупрежден адъютантом генерала Оой о приезде генерала Дитерихса. Просили не арестовывать. Не правда, ли странная просьба!? Японский генерал просит русского генерала не арестовывать русского же генерала. Право, какой-то всеобщий психоз… Естественно, японцы получили заверение о полной безопасности.
16-го же июля от Дитерихса я получил письмо с просьбой отдать распоряжение о выдаче удостоверения на право жительства ему и трем сопровождающим его офицерам. Удостоверение выдал.
17 июля состоялось свидание Дитерихса с Болдыревым и мною. Беседа носила частный информационный, чисто конфиденциальный характер. Дитерихса интересуют вопросы: существует ли у местного временного правительства связь с Сов. Россией и как оно смотрит на Сов. Россию; можно ли быть уверенным, что ничего не изменится и после ухода японцев из Приморской области, что, по мнению генерала, должно случиться.
Ген. Болдырев ответил, что Сов. Россия признаётся дружественной державой; что пребывание японцев здесь, в Приморской области, необходимо использовать для оздоровления населения, так как нет пока оснований рассчитывать на благоразумие масс, когда сдерживающий элемент уйдет.
Дико как-то звучало в устах Дитерихса слово «народ», без которого нельзя приступать к строительству России. Заговорил о народе человек, показавший своей предшествовавшей деятельностью обратный пример. Возможно, конечно, горький опыт внес коррективы в образ мыслей и способ действий почтенного генерала. Очень хотелось бы этому верить. Хотелось бы, но что-то не верится. Как и то, что прибыл для информации и что искренне готов работать с народом. Если произошла такая перемена, тогда что задерживало генерала приехать в феврале и тогда же решить наболевшие вопросы?
1921 год. Кр. Владивосток. Март, 11/21. Воскресенье
Изложенное ниже относится к воспоминаниям, а не ежедневным записям событий; обнимает период бытности моей начальником штаба Сухопутных и Морских вооруженных сил Временного правительства Приморской Областной управы, т.е. с начала апреля 1920 г. по 13 декабря того же года.
Переворот 31 января и арест автоматически освободили меня от должности начальника штаба Приморского округа и вновь я возвратился в Академию на должность штатного преподавателя. А.И. Медведев в целях возглавления части личного состава Академии и наблюдения за имуществом, находящимся во Владивостоке, назначен вр.и.о. начальника Академии; меня просил исполнять должность правителя дел Академии, на что я дал согласие.
Жизнь во Владивостоке протекала относительно тихо и спокойно. Власть постепенно клонится влево, более и более приближается к большевикам; постепенно вводятся учреждения Сов. России, как, например, чрезвычайка, военный контроль. При всяком удобном и неудобном случае делаются выпады против интервентов, главным образом против японцев, которые преобладают и являются тормозом для проведения большевистского режима.
Подготавливаются выборы в Совет рабочих и солдатских депутатов. Штаб округа переименован в штаб войск, начальником которого назначен Ген. штаба ген.-майор Доманевский Вл. Николаевич. До этого назначения имя его нигде не упоминалось. При Омском правительстве не служил.
Спустя некоторый промежуток времени после переворота, когда как будто приступили к организационной работе, начали даваться и мне поручения как то: составление штатов и положения для переформировавшейся инструкторской школы, описание революционных войск и их деятельности с момента переворота. Первая работа была выполнена, вторая света не увидела, так как нигде никаких материалов не оказалось. В связи с этими работами пришлось иногда бывать в штабе войск, который занимал помещение «Аквариума», т.е. остался на старом месте. Состав служащих прежний; появились и новые лица – дежурный генерал, ген.-майор Герасим Федорович Романов и пом. генквара полковник Осколков.
Бывать в штабе мне было не по душе. В глазах мелкой братии я был «контрреволюционер», хотя, должен отметить, отношение было ко мне в высшей степени корректное и предупредительное. В одно из посещений штаба по вызову наштавойск я узнал, что последний хотел меня пригласить в штаб и во исполнение существующего распоряжения проводить предназначенных на должности через горнило политического отдела при Военном совете (по типу Сов. России), запросил Военный совет. Ответ получился отрицательный. Таким образом, моя кандидатура провалилась, чему я искренне был рад: исключались излишние неприятные разговоры и приобретал полнейшее право на выход в отставку, будучи уверенным в благоприятном разрешении моей просьбы. Рапорта об увольнении в отставку не подавал, так как выжидал приказа о пенсиях. Осуществиться моим желаниям не суждено было, так как курс, взятый властью во внутренней политике, привел к событиям 4 и 5 апреля, спутавшим все карты и выдвинувшим на высший военный пост – командующего Сухопутными и Морскими вооруженными силами – вместо подавшего в отставку, сидевшего в бесте подполковника Краковецкого – Ген. штаба. ген.-лейтенанта Василия Георгиевича Болдырева – одного из членов Директории.
О пребывании ген. Болдырева во Владивостоке я знал, так как его имя неоднократно приходилось слышать в связи с работами комиссии законодательных предположений при Военном совете; официально он, кажется, нигде не числился. Имевшие место факты говорили о влиятельном положении, которым ген. Болдырев пользовался у местных властей. По возвращении из Японии он держался в тени. В феврале познакомил меня с ним Лев Павл. Дюсиметьер в гостинице «Версаль». Как-то спускаясь вместе с Львом Павл. по лестнице, на площадке встретили господина в штатском, выше среднего роста. Лев Павл. остановился и начал разговаривать, а затем представил меня. Перекинулись несколькими ничего не значащими словами и разошлись. Это был ген. Болдырев. Потом встречались в «Золотом Роге», в № 18, куда он приходил в гости. Говорили мы с ним мало, а если иногда и начинался разговор, то сдержанно официально сухой. Чувствовалось сознание собственного достоинства и мягкость в голосе при разговоре с дамами, вежливость, умение говорить хорошо. Сказать что-либо про характер этого человека было трудно; единственное, что бросалось – хитрость и ловкость в ответах на вопросы: никогда прямо не отвечал, а дипломатично. Выражаемые им взгляды говорили о любви к России. Был отзывчив, готов был оказать услугу и помочь другому, опять-таки не в ущерб себе. При встречах с ним мне никогда не приходила в голову мысль о возможности совместной службы да еще так тесно, но обстоятельства и возможности выше нас.
Постоянные поездки с Русского острова во Владивосток утомили меня, и потому я решил засесть дома, а вскоре после японского выступления привел свою мысль в исполнение – уехал на Русский остров. Чуть ли ни на другой день по моем приезде на остров Валентин Эрнестович [?] передал мне просьбу Вас. Георг. Болдырева приехать к нему. Впоследствии Вал. Эрн. сказал мне, что цель вызова, вероятно, пригласить меня сотрудничать с В.Г., так как он назначен Командующим войсками. Подобной перспективой я был ошеломлен: это было столь неожиданно, ведь В.Г. меня не знал ни как человека, ни как работника.
На другой день я был уже во Владивостоке и прежде чем свидеться с В.Г. зашел в «Золотой Рог», в № 18, где из разговора выяснил окончательную цель вызова. К 13 час., как просили, я уже был в штабе войск, в кабинете Вл. Ник. [Доманевского], который просил меня не отказываться от принятия должности начальника штаба войск. В штабе атмосфера после только что пережитого как будто разрядилась. Вас. Георг. был вверху: у него шли доклады, и при мне таковой делал, как потом я узнал, Конст. Авк. Травников[ 44 ], комендант крепости Владивосток. Сущность всех докладов сводилась к ориентировке в связи с 4 и 5 апреля.
Встретив, как мне почувствовалось, довольно официально, В.Г. просил меня сесть и обождать окончания докладов. Наконец, мы остались вдвоем в комнате. У нас произошел приблизительно такой разговор: «Прошу вас принять должность нач. штаба, так как Вл. Ник. Доманевский просит его освободить, да я этому и рад, поскольку он болен. Работы будет много; характер её скорее дипломатический – переговоры». Я поблагодарил Вас. Георг. за предложение, но заметил, что вряд ли осилю такую работу, так как, кроме моего нездоровья, такая работа не по мне, но, учитывая текущий момент и что отказываться сейчас от работы никто не в праве, я принимаю предложение, но должен оговориться, на каких условиях. Работу начальника штаба признаю возможной при наличии искренности и доверия во взаимоотношениях Командующего и начальника его штаба. Постоянная осведомленность о планах и предположениях начальника, его принципиальные взгляды на вопросы кардинальной важности. Такое положение и только такое дает возможность начальнику штаба вести работу в духе требований дела и взглядов главного начальника. Другого положения не допускаю. Упомянул для характеристики о своей работе в различных штабах и отношениях, какие были у меня с моими начальниками и подчиненными. Вас. Георг. ответил, что он придерживается такого же взгляда и потому в этом отношении можно быть спокойным, кроме того он предоставляет мне полномочия и свободу в ведении штабной работы, поскольку не сторонник вмешательства.
Так как этот разговор был на страстной седмице, то я просил разрешения вступить в должность после первых дней св. Пасхи, которые хотел провести с семьей. Мне разрешено было приехать 12 апреля.
Итак, с этого момента я вновь закрепостился. 12 апреля я приехал с рапортом и 13-го вступил в исполнение должности. В первую же неделю у меня были иностранцы в целях информации. Поразил меня американец, который задал мне вопрос: «Какие изменения намечены и произошли в штабе?». Когда я, смеясь, сказал, что ему, вероятно, известно, что есть новый Командующий войсками, а я новый начальник штаба, а других перемен нет, американец, видимо, был удивлен. Что его интересовало, какова была его задняя мысль?
Вас. Георг., по его словам, пришлось выдержать бой в связи с моим назначением. Не только русские работники левых партий были против, но и американцы. Мне ставилось в вину пребывание начальником штаба у Розанова. Не был ли вопрос американца в связи с этим боем, о котором говорит В.Г.? Самое поверхностное знакомство с общим положением указало на царивший всюду хаос, который наделали японцы своим выступлением, а затем и на массу обездоленных и нуждающихся в помощи и заступничестве. Естественно, что эти два вопроса и должны были лечь в основу работы, т.е. разобраться в сумятице – привести все в известность и возможный порядок, принять меры к обеспечению обездоленных, учесть все офицерство, которое рассеялось как песок морской.
Господами положения были японцы, и потому настоятельно было необходимо, не теряя достоинства и поддерживая суверенные права России, вытягивать у иностранцев всё ими захваченное в дни 4 и 5 апреля и отстаивать русскую позицию. В целях достижения и установления общего языка с японцами была образована согласительная российско-японская комиссия из делегатов сторон. Сперва была одна комиссия, на обязанности которой лежало выработать условия и принципы соглашения. В конце апреля соглашение было выработано и подписано сторонами. Так как этим соглашением затрагивались различные вопросы – организация вооруженных сил, включая милицию, вопросы имущественные, связи, железных дорог, военных учебных заведений – и могли возникнуть более принципиальные, то сформировали комиссии: главная – под председательством г-на Цейтлина[ 45 ] (председатель комиссии, вырабатывающей условия договора с японцами), и второстепенные, так сказать подкомиссии: по вопросам военно-учебных заведений и милиции - под председательством полковника Сколодог; по вопросам имущественным – пред. полковник Кибаленко; связи и телеграфа – ком. 1 роты Вильчевский. Бросалось в глаза, что председателем главной комиссии было лицо, ничего общего с военным миром не имеющее. Такое же недоумение было и у наших противников. Тем более, что в состав комиссии входили лица с большим служебным стажем. Нужно думать, что назначение Цейтлина было партийной данью, искупительной жертвой. Однако следует отдать справедливость: Цейтлин отлично выходил из всякого рода затруднительных положений со свойственной его нации изворотливостью и вполне отстаивал русские интересы, в особенности в начале своей деятельности. Впоследствии сказалась его партийность (он коммунист) и многие вопросы решались подчас в интересах партии, а не общей пользы дела и целесообразности.
Комиссии имели огромное значение и с моей точки зрения они выдвинуты японцами из нежелания говорить с местными гражданскими властями. Комиссии эти должны были урегулировать все вопросы, выдвигаемые жизнью, ввести в нормальную колею, насколько это допустимо в революционное время, другими словами, при создавшемся положении комиссии – это всё. Они и сделали много, но могли и еще большую роль сыграть в жизни области. Нужно было осмотрительнее делать назначения, в особенности в отношении отдельных членов.
Были попытки создания подобных комиссий и по области, но их работа как-то не клеилась. Нужно думать, что тяжесть работы в комиссиях падала на председателя, особенно это имело место в главной, где г-н Цейтлин, видимо, считал членов комиссии необходимой для его деятельности декорацией. Положение ненормальное, но, к сожалению, выяснилось оно слишком поздно и потому приходится признать: снявши голову, по волосам не плачут.
Руководящих инструкций комиссиям не было дано, указания давались лично Командующим, к которому председатель главной комиссии ездил с докладом, да и не председатель, а и.д. генерала для поручений капитан Саворовский, оставшийся после подполковника Краковецкого. Как-то сразу образовалась область вне моего наблюдения. Войти в неё было мудрено. Быть может, не последнюю роль сыграли мои взгляды: не желаете посвящать – не нужно, обстановка сама укажет, кто прав. Сознаю, что в деле такой взгляд, быть может, и неверен, но что делать.
Пытался я направить деятельность капитана С[аворовского] на путь, который казался мне нормальным и правильным, т.е. докладывать сначала мне и преследовать благоразумно наши интересы. Но когда я потребовал исполнения, мне было заявлено о ненадобности и прочее в этом духе. Видимой поддержки в лице моего начальника я не встретил; была высказана позиция примиренчества, и потому я отступился; доклады стали поступать непосредственно Командующему. Впоследствии капитан Саворовский оказался довольно симпатичным, и у нас установились хорошие служебные отношения. Он уехал в Англию.
Главная, а через неё и другие комиссии, подчинялась непосредственно Командующему войсками. Не знаю, были ли указания главной комиссии об организации комиссий в других пунктах области и кто их должен был организовать и кому они подчинялись, факт только в том, что образовавшиеся комиссии данных не имели, и потому получился кавардак. Немало помогали этому японцы, которые, когда для них было выгодно, не признавали [этих комиссий], и вопросы, которые нуждались в спешном разрешении на местах, направлялись в штаб, в главную комиссию. Не были осведомлены на местах и наши учреждения, о существовании которых (во всяком случае многих) не было никаких сведений.
Связи гражданских учреждений с военным ведомством даже во Владивостоке не чувствовалось; каждый думал по-своему. Только в конце мая мне удалось достигнуть кое-что в этом смысле с министерством внутренних дел; почему и как – речь впереди. Хотя без особой планомерности, но комиссии работали и постепенно выторговали у японцев наше имущество, снаряжение, наше право в решении вопросов и проч. Преобладающее значение имело военное ведомство, так как японцы ни с кем из других ведомств разговаривать не желали. Открыто это не высказывалось, но прилично намекалось. Глава ведомства держал себя с большим достоинством, твердо отстаивая русское дело. Японцы и вообще иностранцы считались с ген. Болдыревым, ведь генерал – человек не новой формации…
Впоследствии была организована морская комиссия, и спущенный вначале Андреевский флаг вновь появился на наших трех миноносцах, которые разрешено было иметь на внутренних водах, правда, не вооруженными. Заслуги, хотя бы такого малого успеха для непосвященного во всю обстановку по справедливости должны быть отнесены ген.-лейтенанту Болдыреву, который неоднократно высказывал, что для нас, т.е. военной власти, не важно количество, а важно сохранение суверенных прав России на Дальнем Востоке.
Второй серьезный вопрос – призреть обездоленных. В первые месяцы было многое сделано в этом отношении: объявлены приказы о выдаче пенсий вдовам, мужья которых без вести отсутствовали. Обездоленных действительно было много. Мне приходилось мало заниматься бумагами по моей должности, а все присутственные части выслушивать жалобы на судьбу, слушать мольбы о помощи. В числе просителей были женщины, мужчины – от крестьян до офицерства. Среди них был определенный процент людей, которые, по-видимому, придерживались взгляда: с худой собаки - хоть шерсти клок. По настоянию В.Г. была объявлена амнистия по службе: забыто разделение на «колчаковцев» и прочих. Заготовлен приказ и о «семёновцах», но этому распоряжению не суждено было увидеть свет.
Работа штаба приобрела иной характер. Это был не штаб, а, скорее, главный штаб или канцелярия военного министерства, так как вопросы были главным образом о призрении военнослужащих и их семейств, а со стороны гражданских лиц – о восстановлении утраченного имущества во время выступления японцев или отобранного враждовавшими отрядами или партизанами.
Просьбы крестьян о возвращении им реквизированного скота (главным образом партизанами) буквально посыпались после удовлетворения одной из них и в результате ласкового обращения с просителями. Невольно чувствовалось упрочение доверия к власти, вера в возможность найти справедливое заступничество. Вот тут-то и сказывалось отношение крестьянина к частной собственности, которой он дорожил, дорожит и будет дорожить, несмотря ни на какую пропаганду отказаться от неё. С нажитым потом и кровью трудно расстаться.
К сожалению, за отсутствием средств нельзя было идти широко на удовлетворение нужд, и кроме того, вопрос помощи населению был не военный, а общий; входил в компетенцию не военного ведомства, а правительства, поэтому и был передан в министерство внутренних дел, где потонул в кипе неразрешенных насущных вопросов, правда, не по вине главы, а громоздкости и широты вопроса. Стали поступать просьбы не только [в результате] переживаний последнего времени, но чуть ли не с 14 года.
Приказ Командующего войсками партизанам и вообще всем войсковым частям, отданный после подписания обеими сторонами соглашения о сборе в указанном пункте вне 30-верстной полосы – приказ в категорической форме – всеми был принят безоговорочно.
Трудно было ожидать, но это так: в штаб стали поступать донесения о движении партизанских отрядов, даже шевченковцев, в указанные пункты. Подчас начинало мерещиться, что это настоящие дисциплинированные части. Вскоре прибыли и делегаты от партизан с политическим уполномоченным во главе. Вежливость, корректность, дисциплинированность невольно бросались в глаза. А как понравится такая фраза полит. уполномоченного?: «Довольно, генерал, уговоров, митингов! Толку от них никакого. Вот мне пришлось чуть ли не целую ночь уговаривать, чтобы двинуться с места». Хочется верить, что многие одумались и осознали, что вооруженных людей, связанных в организационные единицы, т.е. воинские части, нужно двигать и распоряжаться ими помимо их воли и желания, что эти вопросы должны решаться единолично, стоящими во главе этих организмов лицами. Не нужно забывать, что идейных людей мало, что умирать за идею редко кто пойдет.
Период времени от начала апреля до последних чисел мая [1920 г.] характеризуется патриотическим национальным подъемом. Вражда и озлобленность политических противников уступили место стремлению к единению. Сплотила всех разразившаяся 4 и 5 апреля иноземная угроза. У каждого явилось желание составить компактную массу для защиты русских интересов. К сожалению, подобное желание наблюдалось у простолюдина; интеллигенция себя ничем не проявляла. Так мне казалось.
Представители коммунистической партии, занимавшие должности политических уполномоченных при крупных должностных лицах, охотно шли на предлагаемые командным составом мероприятия, сознавали, что, желая установить хоть мало-мальски сносные условия, необходимо уходить от импровизаций, неорганизованности, заставить людей повиноваться законным требованиям. Суждения их подчас были очень резкими. Так, однажды г-н Цейтлин мне сказал, когда мы заговорили о партизанах: «Знаете, Ал. Триф., эту сволочь нужно разогнать». Судя по энергии, которую проявляли полит. уполномоченные (нужно сказать, не все) в рассасывании этого гнойника, следует думать, что г-н Цейтлин был искренен в разговоре со мной. Однако не все могли или хотели учесть, оценить общие настроения, не хотели понять, что в такие моменты достигается единение, сплоченность – куй железо, пока горячо. У многих явился зуд переговоров. Эти люди не разбирались, кому на руку хаос, не справлялись с истинными подогревателями выступлений. Слухи о выступлении начали циркулировать чуть ли не с начала мая[ 46 ]. Лично я не придавал им никакого значения. Я не мог понять ни цели, ни смысла их. Правда, власть была не на высоте, но никогда и нигде не было особого недовольства. Всюду и всегда – раз есть власть, ее будут критиковать. С моей точки зрения, власть была приемлема для тех, кто не мог признать большевиков справа или слева. Нужно было только работать, стремясь действительно провести в жизнь принцип: у каждого дела должен стоять знаток (не справляясь о его политическом кредо). Возможность была, так как господствующая партия, как во всей России, так и здесь, в Приморье, с этим согласилась. Иногда из недоверчивости ставили «своего», если им казалось, что выдвигается явный черносотенец, но сплошь да рядом после разговоров результат был в благоприятном смысле. Такое положение было до слухов о перевороте. С момента их возникновения работа стала усложняться, уже труднее было набирать работников, так как приходилось считаться с капризами предназначаемых на ту или иную должность, а также с прениями, которые теперь постоянно возникали в политическом отделе. Наконец, 27 мая ко мне прибегает один офицер, Я.Я.С.[?], и передает, что 28 мая назначено выступление; вдохновитель его – сидящий у японцев и состоящий у них на службе – некий полковник Немысский. Офицерство же не желает никаких выступлений.
Нужно было принимать меры, чтобы предотвратить ненужных и бессмысленных жертв. Переговорив с М.Икр.[?], я отправился к начальнику японской миссии полковнику Исомэ и передал ему все, что знал по вопросу о назначаемом выступлении. Между прочим, я ему сказал, что его, Исомэ, называют инициатором и покровителем. После этого он задал вопрос: «Что же вы и ваше правительство хотите?» - «Единственное, что хочу, - ответил я, - чтобы полковник Немысский не переступал порога казармы, в которой живет». Просьбу мою полковник обещал исполнить.
В эту ночь, т.е. на 28 мая, полковник Исомэ докладывал ген. Оой мой с ним разговор и затем приезжал к ген. Болдыреву сообщить, что японское командование сделает всё, чтобы не допустить беспорядков. Исполнил ли половник Исомэ данное мне обещание или нет, но факт только в том, что никаких выступлений не было.
28 мая не прошло без последствий. Коммунисты, учитывая слухи, которые становились упорнее и упорнее, приняли со своей стороны меры предосторожности; не только коммунисты, но и министр внутренних дел Апол. Ник. Кругликов[ 47 ], как обязанный обеспечивать порядок и безопасность граждан.
В этот и последующие дни были произведены аресты, конечно, офицеров. Арестовывали и на пароходе едущих во Владивосток с Русского острова. Подчас люди не только ничего не знали, но даже не слышали о готовящемся выступлении, тем не менее, попали в тюрьму. Пришлось выручать попавшихся, или вернее, пострадавших.
Стремясь установить истину в связи со слухами, с одной стороны, а с другой, - в целях информирования министра внутренних дел о сделанном мною, я поехал к Аполл. Ник. Кругликову, которого до сего времени не знал. Встреча была довольно курьезная. Я был принят тотчас же как обо мне доложили. Г-н Кругликов занимал пост тов. министра внут. дел, а потом и министра. У письменного стола я увидел довольно полного господина, хорошо одетого, в безукоризненно чистом белье, судя по манжетам рубашки, брюнета с большими черными усами, темными глазами, на вид лет 37-39, выше среднего роста, с плотной фигурой. Представились друг другу. Я сообщил о цели своего посещения. Выслушав меня, Аполл. Ник. громко, вполне определенно и отчетливо сказал: «Да, генерал, и у вас, как говорят, «рыльце в пушку». Не менее серьезно я возразил: «Очень рад, если этот пух юношеский. Вы думаете, что я совдепщик?». Тот ответил: «Видна птица по полету». После такого обмена перешли к делу. Я высказал негодование по поводу ареста невинных людей и добивался скорейшего их освобождения (называю только что произведенных в прапорщики юнцов 1-го арт. училища). Согласился я с тем, что нужно расследовать. Получил заверение, что насилий никаких не будет над арестованными, будут присылаться в штаб списки арестованных и освобожденных. Вообще я мог остаться довольным своим визитом. Установился общий язык. Факт освобождения лиц, за которых я просил, подтвердили искренность Аполл. Ник., и у нас установилась связь, если не междуведомственная, в буквальном смысле, то персональная. Аполл. Ник. был солидарен со мною, что министерство внутренних дел и военное должны работать в тесной связи. Думаю, что этот вопрос вполне наладился бы, если бы Аполл. Ник. продолжал оставаться у власти.
Слухи о выступлении на 28 мая оказали большое влияние на работу. Господствующая партия насторожилась, начала относиться с большим недоверием при рассмотрении списков кандидатов на должности и зачастую штаб получал лаконичные ответы, вроде: «Такой-то не может быть назначен». Конечно, удовлетвориться такими ответами я не мог и не должен был и потому добивался [указания] причин отвода. Мои запросы и неудовлетворительные на них ответы затягивали переписку, создавалась волокита, а дело страдало. Согласиться на кандидатурах, даваемых полит. отделом, я принципиально не мог, так как многие, по моим сведениям, в прошлом имели за собой уголовщину.
Чуждый каких-либо политических соображений, я хотел видеть на ответственных местах лиц, которым мог бы довериться, но опять но… Приходилось сталкиваться с каким-то недоверием не то ко мне, не то к власти со стороны лиц, которых я приглашал. Некоторые даже не считали себя обязанными отвечать на мои запросы. Другие не соглашались, потому что нужно работать бок о бок с политическим уполномоченным. Мне кажется, как те, так и другие относились не глубоко к текущему моменту; хотели восстановления старого, забывая, что в жизни государства, переживающего революцию, приходится считаться со многими данными, которые при поверхностном к ним отношении кажутся излишними, а в действительности необходимы. Кроме того, забывают, что возврата к старому не должно быть: жизнь идет вперед, вносит новые факторы. Не можем ведь требовать, чтобы листва на деревьях оставалась вечным покровом; не можем и мириться с условиями каменного века. Нужно быть немного ближе к жизни; отбросить трактовку вопросов с точки зрения личного, и картина станет более ясной. Переживаемое Россией – продукт нашей работы; мы забыли или не хотели понимать, что в каком бы положении не находился человек, он им и должен оставаться; твердо помнить, что родившийся и в хибарке, и во дворце – такой же человек, со страстями и желаниями, свойственными каждому человеку. Конечно, равенство людей во всех смыслах не жизненно и не достижимо; все учения по этому вопросу, как и те, что начинают теперь осуществляться, обречены на гибель. Нет нужды брать их и целиком применять, это недостижимый идеал, к которому должны стремиться, не выходя из рамок естественной природы.
Однако всё простое не для каждого просто, и люди, ставя свое хотение превыше всего, попадают во вне времени и пространства. Подобное обнаруживалось мною при сношении с людьми в бытность мою начальником штаба. Массу времени тратилось зачастую на безрезультатные уговоры; в конце концов появлялась озлобленность на людей. Почти каждому старался представить всю неприглядность действительности, указывал пути, старался убеждать, что путь эволюции – единственно возможный и верный для достижения законности и порядка, что никакие перевороты не выведут Россию из тупика, в который она попала, и не восстановят её.
Создавалось положение: много народу, но нет людей. Три года междоусобицы развратили всех; перестали считаться с законностью, каждый желал делать, как ему захочется, не считаясь с руководителем. Пример работы коммунистов, у которых рядовые работники без критики распоряжений исполняют всё, что им прикажут, мало что говорил. Критика власти и её распоряжений шла вовсю, но беда только в том, что во внимание принимались только местные условия без учета общих; критикуя, не указывалось путей к достижению лучшего. Когда же предлагал заменить меня – сейчас же на попятную. Вот условия, при которых приходилось руководить работой штаба. Если к сказанному прибавить, что в штабе были люди те же, что везде, со всеми присущими человеку слабостями, что делали они дело постольку, поскольку требовалось «капитал приобрести и невинность соблюсти», постоянно были «на страже», а вдруг – переворот, осудят, повесят и проч., то ясно: успех работы был минимальный; толклись на одном месте, исполняли текущее и только. Подобное положение не могло давать удовлетворения, действовало на психику, нервы трепались, человек горел и работник выходил из строя. Особенно тяжело было тем, кто принимал близко к сердцу людское несчастье.
К июню месяцу условия работы ухудшились. Появилось влияние на главу[ 48 ] извне, при этом лиц, коим не следовало бы. Сначала это мало сказывалось на деле, но чем дальше, тем больше и уже к осени руководитель, по моему разумению, стал мнительным, прислушивался ко всяким вздорным слухам; отражалось это и на деле, так как теперь при решении вопросов брались во внимание не только целесообразность, но и «что скажет Мария Алексеевна», т.е. та или иная политическая группировка. Естественно, невозможно угодить всем, и решение вопросов в плоскости вне разума и знаний давало печальные результаты. Дело перестало подвигаться вперед, так как [начальник] больше разбирал слухи. Вылепились некоторые стороны и в наших отношениях – многое он делал через мою голову. Поэтому вынужден был напомнить наши первоначальные условия и вновь просить их не изменять. Словом, расхлябанность извне и глубокие трещины проникли и внутрь организма. Замечаемая мною торопливость при докладах, поглядывание на часы не в интересах дела невольно подорвали у меня веру в серьезность и деловитость человека. Я утратил симпатию к деятелю, уверил, что руководит человеком не всецело дело, а что-то личное. На это указывала и появившаяся мания величия. Затуманенность головы величием не давала здравых решений. Так постепенно мы подошли к положению, с которого должно было начаться падение, т.е. другими словами, наступила борьба не за дело, а за личное существование, за власть.
1 июня [1920 г.]
По-видимому, и мое начальство не нашло во мне в полной мере того, что хотело и потому несколько охладело. Пошатнулось и мое здоровье на нервной почве, появилась опухоль правой стороны лица, начались головные боли. Естественно, работа уже не могла у меня идти старым темпом.
В Нарсобе[ 49 ] постепенно начали говорить о слиянии с Читой[ 50 ]. Признавая, что половинчатость не дает хороших результатов, я не был сторонником такого соглашения. Если добиваться воссоединения России, то нужно решить вопрос коренным образом, т.е. вступить в соглашение с Сов. Россией. Но … этот шаг еще, видимо, не назрел.
Эти внешние и внутренние условия, личные переживания привели к тому, что я попросил в декабре освободить меня от должности начальника штаба, на что последовало согласие Командующего войсками. 13 декабря я получил отпуск и передал должность ген.-квартирмейстеру Романову. Закончил свою службу в Приморье. Остался штатным преподавателем Военной Академии, но жил в городе, на Корейской, № 2.
Вскоре, через месяц, ушел и Вас. Георг.[Болдырев]. Его заменил ген. Травников, не долго остававшийся на этом посту. Его сменил т. Лепихин, который, между прочим, за мой отказ уехать в Читу с Академией исключил меня со службы. Это было уже в мае 21 года – потребовал выселения из квартиры. Осуществиться этому не пришлось, так как 26 мая совершился переворот, и наступила власть несоциалистического съезда во главе с братьями Меркуловыми[ 51 ]. Деятельность их впереди.
1922 год. Ноябрь
Деятельность национально-меркуловской власти охарактеризовалась произволом, личными хищениями и усмотрением. Хотя, быть может, на страницах истории и будет как будто светлая страница работы национальной власти, но справедливость требует сказать, что не национальное это было дело, а продажа России.
С 1 по 11 июня был переворот Народного Собрания: Меркуловы под прикрытием моряков засели в доме Старцева. Ситуацию вывел из тупика приезд Дитерихса, который и наследовал дело, закончившееся в начале октября. Появилась новая волна беженцев, ныне мыкающих горе. Об этом речь впереди[ 52 ].
|
|