| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск третий
От межи, от сохи, от покоса...
Сегодня уже неизвестно, как было на самом деле. Однако известно,
что все было не так, как надо. А совершенно иначе…
Лешек Шаруга
Антонина Пегушина
ПЕГУШАТА
(деревенские были)
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
* * *
Еще с вечера были слышны выстрелы – правда, редкие, к ночи совсем умолкли. Мужик, приплывший на лодке с того берега, рассказывал, что за их селом в нескольких верстах вторые сутки идет бой. Силы неравные. Красных мало. Насмерть стоят - отступать, говорят, некуда: зажаты между рекой и деревней - попробуй-ка из такой ловушки выкарабкаться! Командир у красных совсем молодой, округу знает, - здешний, видно, а чей – никто о том не ведает. Большой, кряжистый, волос кудрявый, только седой, шрам на лице.
Игнат, самый богатый в Пегушатах крестьянин, больше всех беспокоился:
- Надо отправлять детей с девками в лес на лошадях, с коровами и скотом, теплее ребят одевайте, харчей пусть возьмут, зерна по мешку. А старухам и вдовушкам здесь придется горе мыкать – в тайге не выдюжат. Да и кормить, обхаживать кто-то же должон белую свору. Баньку истопить, чарку поднесть... Уважительное обхождение показать нужно, чтобы дома не спалили и детушек не сгубили.
Бабы молодые раскричались:
- Ишь, старый хрен, чего захотел! За богатство свое испугался, разориться боится!
Манефа, красивая молодуха, вдова с двумя пацанами, выпятила грудь вперед и пронзительно взвизгнула:
- А все-таки верно он говорит, старая кочерыжка, - останемся, подружки мои милые, погуляем! Белый – он ведь тоже с яйцами, я уж и забыла, как мужик-то пахнет!
- Ишь, чего захотела! Вон, понюхай, чем дед пахнет, и успокойся!
- Нет, бабоньки, с такого запаха не опьянеешь, голова кругом не пойдет и сердце не замрет! Уж ежели гулять, так гулять – выберу мужичка такого, чтоб косточки у меня захрустели! – Манефа потянулась и щелкнула пальцами, потом схватилась за голову и быстро закружилась.
- Тьфу, бесстыжая! - сплюнул в сторону Игнат.
- Ну вот, то уговаривают сами, то лаются - пойми их! Фекла, я своих с тобой отправлю, - ежели чего, ты уж будь им за мать!
Женщины заторопились по избам. По прибрежной улице растянулась длинная вереница возов. Игнат принес туесок с мазью для телег. Трогая лошадь с места, прислушивался - не скрипят ли колеса. Малых ребят, сонных, укладывали в корзины, - там уже лежало все необходимое: топоры, пилы, одежда, съестное, разная утварь. Кто знает, сколько придется жить в тайге. Собираешься, говорят, на день - запас бери на год.
Вскоре деревня опустела. Остались только старики, старухи и вдовушки. А как рассвело – снова за рекой бой разгорелся.
С колокольни Егорка с Ваняткой видели, как окружали белые оставшихся бойцов. Красные, как подкошенные, падали на землю, тела судорожно извивались в лужах крови.
- Какие же они живучие и упорные! Не хотят сдаваться! Им бы, бедненьким, не драться сейчас, а в камышах схорониться, а утром через кусты деру дать. Господи, спаси и помилуй грешных! Ежели до темноты продержатся – надо бы сплавать за ними, и к погребам нашим привести.
- Да ты что! Белые поймают и побьют!
- Не заметят - спрячем надежно! Жалко несчастных - по реке вплавь удирать-то силы нужны, за ночь далеко не уплывешь.
Когда все уезжали, Ванятка с Егоркой в церковь перебрались, в жилье поповское. Рассудили так: Ванятку не тронут - сын богатея, а Егорке не следует безногого отца одного оставлять. Кто-то же должен покормить его, воды принести.
Бабы в деревне днем топили бани, пироги пекли, самогонку и брагу по стеклянным графинчикам разливали, поросят жарили. Готовились к встрече белых.
Вскоре по мосту застучали копыта лошадей, загрохотали брички и тачанки. Лихие конники обменивались первыми впечатлениями:
- Гляди-ка, бани топятся!
- С почестями будут встречать!
- Давненько я не парился!
- Пожрать бы чего по-людски!
- А мне б с девкой какой с глазу на глаз перекинуться!
Грязные, избитые, раненные, в крови, пленные шли, опираясь друг на друга. Связанного комиссара везли на телеге, он был без сознания. Возница, бородатый мужик в казацкой папахе набекрень, скаля желтые от махорки зубы, ткнул в его лицо горящей закруткой.
- Ага, не нравится, гадина! Я ишо тебя поджарю, красную холеру, ты у меня повизжишь, как порося недорезанное!
- Да будя тебе, - одернули рассвирепевшего приятеля товарищи по оружию. - Гляди за лошадью, не ровен час - в реку свалишься! Успеешь его на тот свет отправить. Давайте лучше посмолим маленько, чего на него махру изводить!
* * *
Дед Семен с хлебом-солью на рушнике встречал гостей. Оделся по-военному, на ногах сапоги - от них пахло дегтем.
На рыжей лошади подъехал офицер - старик скомандовал и все домочадцы поклонились в пояс. Выпятив грудь вперед, чтобы видны были кресты, хозяин пригласил господ в избу. Семеня рядом с конем, он без умолку трещал.
- Давно вас поджидаем - банька истоплена, стол накрыт. Милости просим!
Белые вошли в дом.
- Ваше благородие, а энтих-то куда? - закричал возница, указывая на комиссара и других недобитых красных.
- Куды?! Крысам на пиршество!
Отворились ворота, телега въехала под навес, открыли тяжелую дверь амбара. Мужик с бородой осмотрел стены, пол, потолок, маленькое оконце. Одобрительно крякнул.
- Отседа, братцы, живым не уйдешь, этакие бревна за век не прогрызешь!
Казаки, тихо перешептываясь, впихнули в амбар раненых:
- До утра половина подохнет, передавят в тесноте друг друга, руки-то у всех связанные!
- А леший с ними, меньше греха на душу возьмем, а то убивать надоело, возвернусь домой – как в глаза матери смотреть буду? Не скажу же я ей, что простых деревенских мужиков в расход пускал!
- На то и война! Успокойся! Чем ныть – пошли лучше к бабам. Я тут одну грудастую заприметил – зыркала на меня, подмигивала!
- Мне всякую не надо - баловаться не привык! Такая нужна - чтоб на целую жизнь! Я ж не мерин всех обхаживать!
Закрыв и подергав замок для верности, караульные направились к Манефиной избе.
Солдаты разбрелись по селу. Сбрасывали вшивую одежду. В банях уже повизгивали бабы.
Надравшись самогонки, развалилось по лавкам офицерье. Дед Семен сновал между гостями, подливая в стаканы, покрикивая на домашних, попрекая их за нерасторопность. Потом, улучив минутку, скрылся…
* * *
Егорка с Ваняткой наблюдали из укрытия за происходящим. Готовились к похищению пленных. Надо вывести несчастных к болотам. Но как?
Дома Егор наскоро покормил скотину, торопливо проглотил картошку в мундире в прикуску с соленым огурцом и луком.
Отец молчал, сидел у окна, прикидывая что-то, хмурился, ругался вполголоса. Когда увидел связанного комиссара на повозке - сердце дрогнуло. Он узнал сына - своего первенца Степана. Не по обличью, - скорее нутром, - понял, кого везут. Словно молотом застучало по голове: как, как помочь?
Егор поделился последними новостями. Начальник конной роты дал понять деду Семену, что знает о «пегушатинских» корешках комиссара:
- Его все равно повесят, но вот с родни я выкуп сдеру – пусть платят, если хотят в живых остаться.
Дед Семен того начальника самогонкой напоил, дал две пригоршни серебра, чтобы молчал.
Узнав о сделке с беляком, отец побагровел, хрустнул зубами, сжал до боли кулаки.
- Ну, сынок, теперь твой черед защищать наш корень. У меня есть план – зови дружка своего, надо вызволять брата из беды!
Егор по глубокой канаве у плетня дополз до условленного места, хрюкнул три раза. Ванятка откликнулся – и вот они уже лежат вместе на дне компостной ямы. После короткой передышки вернулись к отцу.
- Вот что, ребята, я надумал. Потолок в амбаре гвоздями не закреплен, его можно раздвинуть. Кто покрепче - до края навеса доползет, и на задах дома спрыгнет, а кто плох - тому каюк. Но лучше серп им в оконце передать, чтобы веревки на руках разрезать. Когда выберутся - огородом пусть уходят, а ты, Егорка, на болота их проводишь.
- Они же не жрамши и обороняться им нечем!
- Спустись к деду Семену в хлев – притворились, что чистишь у скотины, возьми вилы и топоры – вот тебе и оружие!
Нельзя было терять ни минуты.
Егорка слез через дыру в стойло, а Ванятка с серпом прокрался к оконцу амбара, накрыл стекло холстиной, надавил, - оно тихо хрустнуло и рассыпалось на куски. Поток зловония ударил в нос - мальчик прикрылся рукавом рубахи.
- Эй, руки-то кто-нибудь подставьте, чтобы я мог серпом веревки разрезать! Потом толкните на меня нижние вставыши под окном – выставляйте рамы, быстро выскакивайте, и на брюхе пробирайтесь к забору, там уже лежат вилы и топоры.
Блеклая, защитного цвета, «змейка», бесшумно и незаметно, - спасибо месяцу, он спрятался за тучу! - поползла в глухую ночь по борозде между двумя грядами картошки…
* * *
Как усыпить бдительность белых? Не ровен час – заметят, что амбар пуст. «Отвлечь бы их внимание!», - подумал Егорка.
Он выклянчил у деда самогонки, соленых огурцов и хлеба и побежал к караульным, уже вернувшимся от Манефы. Парень, чуть не плача, уговаривал их покормиться – завтра, мол, опять в бой, надо сил набираться!
Манефины дружки, опрокинув в себя жбан первака, закусили.
- Слышь, паря, а нельзя ли еще самогоночки? Да сальца бы шмат с хлебушком!
Егорка сорвался с места бегом – и к деду:
- Тятя, самогонки надо еще, хлеба и сала.
- Последнее отдам, робят надо спасти. Бутыль - в закромах, сало там же висит, хлеб на гобчике. Бери и дуй! На обратном пути погляди, кто на обозе остался, где оружие и пулеметы.
И вот Егор снова у ворот Семеновой избы. Караульные, растянувшись на траве, крепко спали. Бессонные ночи, бои и дороги, Манефины ласки сморили горе-вояк.
Только у обоза бодрствовал бородатый возница.
- Стой, кто идет?
Егор остановился:
- Ваше благородие, господа послали вам покушать!
- Начальство меня любит. Это я взял комиссара в плен, - жаль, не дали сразу кокнуть, для допросу нужон. Хочешь выпить?
- Нет, дед если узнает – накажет!
Оскалив редкие желтые зубы, мужик пил прямо из горлышка, придерживая донышко волосатой рукой. В утробе что-то громко булькнуло. Егор представил лютость этого громилы в бою. Таких надо убивать исподтишка!
Солдат ополовинил бутыль, протяжно замычал, сглатывая кусок теплого сала, упал, как подкошенный, и мгновенно уснул.
«Завалила его самогоночка, не зря я в нее отравы крысиной подмешал!», - подумал парнишка, проверил все телеги и отметил те, где лежало оружие.
Спасенные Егором бойцы с разрешения настоятеля перебрались в церковный подвал. Поп в селе был, конечно же, не красный, не разделял их взгляды, но из сострадания согласился помочь раненым и на беглых не донес.
Где перваком, а где и прижигом, сердобольный иерей останавливал кровотечения.
- Милый мой Батюшка, родненький, - взмолился рыжий доходяга с посиневшим коленом. - Вынь мне пулю из ноги! Накали нож, нитку с иголкой в перваке вымочи, и зашей рану, я все вытерплю, даже не охну!
Поп согласился: содрал повязку, дрожащими руками вонзил ножик в мякоть. «С богом!» - прошептал он, и нащупал пулю. Солдат молчал, поп тоже, - пот градом катился по его лицу, спина затекла, ноги одеревенели, но руки слушались.
- Зашил, зашил! – обрадовался комиссар.
Священник помолился, но сделать крестное знамение уже не было сил.
Из лесу вернулась Дарья – тайком попроведывать мужа-инвалида, который тут же отправил ее в церковь пособить делу врачевания. Стоны раненых растревожили дремавшие в ней образы детства. Далеко в восточной Сибири, на нарах, в страшных муках, умерла ее мать, отец, участник покушения на важную персону, скончался на каторге годом раньше. Одиннадцатилетнюю сироту после смерти родителей, ссыльных «бомбистов» - так их здесь называли - выбросили за ворота погибать от холода.
Навеки канули в прошлое Женевское озеро, французская и немецкая речь матери…
Несколько дней бродила Дарья по селам. Наконец, совсем обессилевшая, упала у какой-то собачьей конуры.
Большой лохматый пес облизал ее и лег рядом – теплый и мягкий. Хозяин собаки услышал робкий скулеж, вышел на крыльцо, обнаружил девочку, унес к себе домой, накормил. И все бы хорошо, кабы следующей весной не умер от тифа Дарьин благодетель. Пришлось ей странствовать, жить подаянием, претерпела она многие лишения, пока не оказалась у церковной околицы в Пегушатах…
* * *
Солдат хотел жить, злоба в нем так и кипела. За себя, за командира, за ребят. Жить хотелось врагам назло. Русский мужик – рубаха. Попроси - все отдаст, накормит, напоит и последнее снимет, если по-доброму пришел. За то его дураком да пьяницей называют.
Одним словом: не делай, Иван, добра - не получишь зла, и не уповай на «ладно». Однако же те, кто пользуется его добротой, забывают, а, может, и не знают вовсе: «Не буди медведя в берлоге зимой, греха не оберешься».
Истинная правда: медведь-шатун - страшный зверь. Вот так и мужик русский. Не трогай! Пьян, да умен: три угодья в нем - за родную землю постоит и честь не опозорит, не осрамит.
Деревня спала: одни умаялись, ублажая незваных гостей, другие, считавшие себя победителями, находились в полном забытьи, одурманенные винными парами.
Бодрствовал лишь Семен и его бабоньки - выносили из избы, все, что можно, и прятали в кустах за баней. Старались не шуметь, чтобы не разбудить караульных.
Дед отдал команду закрыть ставни на крючки, облить окна и двери керосином. Пьяные офицеры безмятежно дремали в хозяйских постелях.
- Уходите, бабы, быстро в зимовье!
Перечить старшему никто не смел и все огородами подались в поля, а оттуда в лес. Тайга для крестьянина - вторая мать: накормит, добру научит, ослушаешься - накажет.
На опушке остановились, устали бежать, оглянулись:
- Горит!
Доносились приглушенные крики, потом все стихло. Незваные гости задохнулись в дыму, улизнуть никто не смог. Красные, захватив обоз с оружием, расправились со стражей. Убивали выборочно, только отъявленных садистов, подневольных отпускали домой. Многие записывались под начало комиссаров, кое-кто осел в Пегушатах – нашли они, где голову приклонить, к какому углу прибиться.
Степана перенесли в отцовский дом. Он лежал на скамейке с ожогами на лице, осколочными порезами. Ночью бабка Анисья привела доктора, юного офицерика, из бывших белых.
- Жить будет, скоро встанет на ноги! – сказал врач, осмотрев ранения. Он вместе со всеми сидел за столом, но вместо самогона пил воду.
- Я, дед, врач потомственный, из дворян, среди белых поневоле был. Взяли из института, нацепили погоны, бежать мне некуда. Не все белые – изверги. Есть и такие, что за идею бьются, свое понимание чести и воинской доблести отстаивают. Видел я, как в рукопашной драке белый командир защищал себя и тех, кто слабее. Завтра казнят. А мне жаль его. Хороший, сильный человек погибнет!
Дед внимательно слушал, кивал головой:
- Давайте, Ваше благородие, я Вас к моему сыну Ивану отправлю, бывшему солдату при двух крестах, да без обеих ног, он мужик уважаемый, толковый, выслушает и поможет. Звать-то Вас как?
- Ильей, по батюшке Петрович, и фамилия моя тоже Петров.
- Вот и ладно. Иди, Анисья проводит!
Дед сунул ему узелок с мотком марли, бутылкой спирта и йодом.
- Возьми, пригодится!
Анисья провела Илью через задворки к поленнице дров за домом Ивана, и велела ждать…
* * *
- Э, ты как сюды попала, ведь там охрана? – удивился Иван.
- Бог нас услышал! - отвечала Анисья. - Врача к тебе привела, чтобы раненым помочь.
- А откедова он взялся?
- Его силком в отряд беляки затащили, с дедом разговорился, тот все узнал, парень из потомственных лекарей, самую высокую школу закончил.
- Веди ко мне!
Анисья позвала Илью.
- Здравия желаю, - сказал он, переступая через порог.
Иван, стуча колодками, подошел ближе.
- Я тебя не буду допрашивать, не стану приказывать. Прошу по человечески – вылечи моего сына Степана!
- Хорошо, только позволь мне сперва комиссара осмотреть. Ему нужна срочная помощь. Я видел его в бою - такие богатыри должны жить и продолжать свой род.
- Мил человек, это и есть мой Степушка, мой любимый суслончик!
- Тогда за дело: готовь горячую воду, вату, бинты, стол и две лампы.
Дед проводил Илью к церкви.
- Вот и наш лазарет - уюта нет, зато в безопасности!
Врач обошел раненых, определил очередность, у Степана пощупал пульс, смазал ожоги от папирос на лице и груди.
- Операцию надо делать немедленно, иначе начнется заражение. Пуля в легкое попала, навылет, но ключицу не задела, только крови потерял много.
Он погрузился в свое лекарское дело, командовал помощниками, отдавал приказы. Наконец, заштопана последняя рана, все тело комиссара протерто спиртом и завернуто в чистую марлю. Илья устал, умаялся, упал на солому и уснул.
Дарья сидела около сына, держала его руку в своей и молилась. Степан лежал на спине, губы плотно сжаты, брови сдвинуты.
«Господи, он ведь мужик, какой грозный вид у него! Такой был ласковый, нежный, голоса не повысит, а тут берегись - не пощадит! Вот оно как в жизни бывает. В войне, в беде взрослеют мальчики, становятся героями, воюют за счастье людское и свое. Живи, сынок! Господи, отдай ему мои годы, я уже пожила - а он нет. Дети наши должны нас пережить и своих детей ростить. У меня их много, я перед русской землей не в долгу. Хочу, чтобы каждая баба не меньше пятерых рожала. Не должна Русь оскудеть. Мои с семи лет сами себя кормили: рыбачили, собирали ягоды, грибы, шишки, занимались огородом, скотиной. Младшие одежду старших донашивали. Всегда сыты, одеты, в тепле. Конечно, уму-разуму учить их надо: грамоте, ремеслу, а корень всему - любовь к труду и земле».
Дарья задремала, мысль оборвалась, время шло к утру.
Кто-то качнул ее за плечо:
- Проснись! Слышь, изба Семена горит, в деревне переполох, стрельба, а твой Иван из избы не уходит, - говорит, что ему и там хорошо. А кто кого бьет - непонятно. Уведи его оттуда, а то убьют ненароком!
Предчувствие беды вновь сжало сердце, смутило душу…
* * *
Неожиданно взрыв гранаты переполошил всех. Дарья, как чумная, бросилась к выходу церкви, губы ее шептали:
- Это он. Убит, убит!
Около ее дома уже стояла толпа. На земле ничком лежал Иван, не шевелился. Недалеко - еще кто-то, но трудно опознать. Дарья упала на колени, захлебываясь слезами. Неистовый крик Ивана оказался предсмертным:
- Отомстили мне за сына Степку!
Последний вздох – сердце остановилось. Мужики сняли шапки, потупились.
- Отмаялся!
- Героем был, по-солдатски и смерть встретил. Царство небесное ему, упокой, Господи, душу Ивана-воина.
Перекрестились.
Дарья молчала. Обняла мужа. Ждала – вот встанет сейчас, приласкает, горячо поцелует. Но он не двигался.
«Нет! Нет, нет!» - плакала душа, но не было возврата тому, что минуло. Проклятье тем, кто развязал войну, чтоб ему быть чуркой и посмешищем навеки!
Подошла Анисья, тронула за плечо:
- Полно, сватья, полно, надо его в избу нести!
Дарья поднялась.
- Держи меня, ноги не слушаются, голова кружится, подсоби до крыльца добраться!
За деревней еще стреляли. Отдаленным эхом прокатилось победное «Ура!».
В Ивановой избе готовились к похоронам. Долго обсуждали, какой гроб изготовить. Решили – длинный, по прежнему росту, что до войны, до потери ног, был, а пустоту древесной стружкой заполнить.
Дед Степан поцеловал сына в лоб и заплакал. Поднял голову, вытер слезы.
- Спасибо вам, сельчане. Успокоился мой младшенький. Как же надрывалось его сердце, когда он смотрел на свои культяпки: не пойдешь за сохой в поле, с косой по траве, с бреднем по воде. Все радости война забрала и уже до внуков добралась. Своих на своих натравила. Белые, красные - ишь че выдумали. Лакомый, большой кусмень Россия, и чужаки его отхватить хотят, да только подавитесь, господа хорошие! Большая ложка - рот дерет. Сыновей моих сгубили пятерых, а внуков у меня - десять. Вот вам кукиш! Спи, мой суслончик, твои сыновья не посрамят ни тебя, ни меня.
Похоронили Ивана по-христиански, с почестями, отпели в церкви, каждый норовил в могилу горсть земли бросить. Бабы голосили, причитая. С деревенским плачем не сравнится ничто на свете: за душу возьмет, сердце разбередит. Кто хоть раз слышал плакальщицу - никогда не забудет ее заупокойную песнь-прощание.
Убитых солдат хоронили в братской могиле. На свежей насыпи поставили крест и рядом – пятиконечную звезду.
- Зачем? Это наши крестьяне, рабочие, русские, крещенные в церкви, так что всем надо крест! - возмущался Семен.
Он пришел к красным за листом с фамилиями погибших, чтобы знать, кто и откуда. Маленький рыжий парень, которого держали в отряде писарем, удивился:
- Ты что, дед, разыскивать родственников надумал?
- Нет, мил человек, попу отнесу, каждому свечку поставить!
- А деньги где такие возьмешь?
- Миром соберем. В этом деле сам черт не разберет: кто прав, кто виноват, одно скажу - все они русские. Бог им судья, а наше дело - убитых земле предать и помянуть как следует!
* * *
О церковном лазарете знали немногие. Все хранилось в тайне. Вдруг завтра белые опять придут? Из подвала выбирались только ночью. Тем, кто поправился, завязывали глаза, выводили наружу, и снимали повязку далеко от храма.
Дед Степан лежал на печи в старой избе, часто плакал от немощи, вслух разговаривал с покойными, просил прощения. Казалось, – он лишился рассудка. Дарье наказывал жить долго, учил, как ребят воспитывать.
- Пусть куда попало головы не суют, живут умом, грамоте учатся и чтоб зря языками не чесали. Работать надо до седьмого поту. А языком брешет, кто неправедно выгоду иметь хочет, загребает жар чужими руками. Гнать таких засраной метлой надо!
На сороковой день его не стало. Перед смертью попросил Дарью раскрыть ему тайну, откуда пришла к ним в семью. Она обняла деда, погладила по голове, поцеловала в лоб:
- Не сумлевайся, родимый, я того же поля ягодка, как и твои предки. Как вас, так и нас, кто повыше за прямоту и несговорчивость не любили. Мы, русские, – одного корня.
Старый улыбнулся, довольный ответом, а глаза говорили: теперь уходить не страшно, есть на кого оставить угланов - так он называл своих внуков.
Селяне решили - пусть в лесу все малье, да старые с бабами пока поживут, запасут на зиму грибы, ягоды, пошишкуют. Сено на зиму заготовлено, жатве и копке картошки - еще рановато. Лето нынче не ахти какое.
Деда Семена избрали как бы старостой. Установили - кому, когда помогать, и чем. Один солдатик, из грамотных, - рыжий писарь из отряда, - воскликнул:
- Сельчане, вы же коммуной жить начинаете!
Семен не дал ему договорить.
- Нам, служивый, политика и книжные слова ни к чему, у нас свой мир, свои порядки. Природу слушать надо, по ее законам жить. Вот я, хоть убей, ни пахать, ни сеять не стану, пока не услышу сок в березе.
Красные задержались еще на месяц. В городе обстановка непонятная, в лазарете полно раненых. Ждали, когда поправится комиссар. Оставлять его больным нельзя, а с собой везти - слаб. Вот какая преданность, - умрут, но не предадут.
Илья мало спал, следил за чистотой в лечебнице, четырех молодух врачеванию учил, об отдыхе и думать некогда. Одно только место оставалось, где можно дух перевести: до ветру сходить, - но и там очередь.
Сортир - с двумя очками. Срать да родить - нельзя погодить. Но - годили, куда денешься!
Спустя месяц Пегушата уже было не узнать. Из окон доносился смех, потихоньку пиликала гармонь. Старухи молились. В Петров день зазвонил колокол – к церкви потянулся люд из соседней деревни с того берега. Им тоже досталось: большинство домов сгорело, скотина зарезана, убитых хоронили целую неделю. Тела разлагались быстрее, чем успевали их предавать земле. А чтобы эпидемии не случилось, свезли трупы на кладбище, в ряд положили, накрыли, чем могли, - сверху золой, пеплом присыпали и костерки вокруг разожгли, чтоб дымом мух и разный гнус отпугнуть. В общую могилу класть не соглашались – копали каждому отдельную.
- А теперь вот в уцелевших избах скопом живем, - тяжко, пособите нам! - пробасил кто-то из заречного села.
Забывать соседа в беде негоже.
Порешили наперво вместе отужинать. Столы, скамейки из домов повынесли, немудреную еду. Сначала помянули всех за упокой - выпили, потом оставшимся в живых - здравия и лучшей доли пожелали. Настроение мало-помалу поднялось, выговорились друг перед другом.
Кто-то из подвыпивших предложил спеть. Бабы зашикали. Взявшийся за гармонь дед Семен обиделся:
- Бабы, я ж не плясовую, а сиротскую, похоронную, вы че, забыли? - и тихо запел:
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья, доли мне нет.
Как умру, похоронят меня,
И родные не узнают, где могилка моя.
Он пел и плакал, плакали за столами. Дед Семен замолчал - вместо него продолжала рыдать гармошка, как бы упрашивая возобновить песню:
На мою на могилку, знать, никто не придет,
Только ранней весною соловей пропоет.
Старик уронил голову на гармонь, замолчала она, напоследок жалобно пискнув.
Сидели тихо, каждый думал о своем, о пережитом - выплеснулось горе наружу со слезами. Поплакали - легче стало. Говорить вроде не о чем - гости засобирались домой.
- Спасибо вам, камень с сердца сняли!
Пегушатинские проводили соседей до моста через реку, - пообещали помочь, как только у себя управятся.
До сумерек надо успеть еще в огородах покопаться - травой они заросли, изгороди покосились, тынники завалились, жердей в заборах не хватает. А в избах стекла побиты, в некоторых даже двери и ворота сняты. Война - не мать родна, ничего и никого не щадит.
Война… Хотелось навсегда забыть это слово, - так настрадались крестьяне в памятном 1918-м от разбоев, грабежей и разрухи…
* * *
Вот и Покров наступил. Скоро начальство заявится из города - налоги собирать.
Деревня преобразилась – почти ничто не напоминало о боях и разбое, улицы чисто прибраны, на месте сгоревшего дома деда Семена теперь проулок. Снег выпал - и чернота от пожарища исчезла. А Семен с семьей - в новой избе. Готовил ее для сына, но судьба распорядилась иначе.
Степан пошел на поправку, пальцы на левой руке задвигались, он перебирал ими - словно на гармошке играл. Раны зажили - рубцы остались. В зеркале себя не узнавал. Шрам и синюшные пятна обезобразили лицо.
- Как же я людям на глаза такой покажусь, испугаются!
Мать посоветовала:
- Отпусти усы и бороду, а кудри отрастут – лоб и виски закроют.
Илья подшучивал:
- Ты за то, что я тебя от смерти спас - в долгу, понял? Долг спишу, когда в рукопашной меня на лопатки положишь! Пощады не жди!
О Феклуше Степан даже и думать боялся.
- К чему ей такой урод? Она красивая, статная, сильная, а я на что гожусь, - ни в поле, ни дома, ни за станком не работник. Зачем мы согрешили? Да и не хотел я, - сама навязалась! Что же мне дальше делать? Мужик я или слюнтяй? Сидеть на шее у матери и братьев и растить жопу и пузо за их счет - негоже. Я должен после смерти отца стать их кормильцем!
Феклуша волновалась за Степана, - где он, что с ним? Почти сутками была на ногах. Семья большая - всех кормила, младших к старшим прикрепила, старух с малышами нянчиться отправила, матерей - за скотом смотреть. Но ходить ей стало трудно. Однажды ночью почувствовала - дитё постучало. Неловко легла, - вот и забеспокоился. Разговаривала с ним, - просила, чтобы похож был статью и умом на отца, ну, и от нее самое лучшее тоже пусть возьмет.
- Кто же будет - мальчик или девочка? Свидеться бы, как рожу, со Степаном, хоть бы на часок!
Фекла глубоко вздохнула. Услышала шум – поспешила на настойчивый зов.
Приехал отец.
- Родненький, это ты! Тятя, тятя, я так по вам с матушкой соскучилась, душа истосковалась! Скажи, что в деревне деется, как там Степушка?
Врать - грешно, а говорить правду - тяжело, да и нельзя дочь волновать – на сносях ведь!
- Степан? Жив он, жив! А деревня…
Деревня словно притаилась: из-за каждого угла и тынника следят, кто куда пошел, кто чем занят. Народ в тревоге – на стороже. Егорка с Костиком у попа пропадают, звонарями заделались. С колокольни за округой наблюдают. Если едет кто-нибудь через мост - в колокол один раз легонько стукнут, вроде как ветер задел, а ежели кто на лодках или на плотах переправляется - два раза. Кругом дозор все видит. В сумерках костры у реки зажигали, - якобы рыбалкой промышляли. По вечерам поп читал им историю государства российского, занимался с ними немецким.
- Язык этот пригодится вам больше, чем все другие. Война четырнадцатого года – только цветочки, ягодки потом будут. Россия - лакомый кусок, да и революцию ей не простят. Готовьтесь, милые!
«Кто он на самом деле, - поп или нет?» - гадали ребята. Подсмотрели однажды, как он железным ломом мерзлую землю долбит – здоровый, силища-то какая! А за ризницей они пудовые гири обнаружили – по утрам священник холодной водой обливался и занимался гимнастическими упражнениями. Загадочная личность. Порядочный, отзывчивый, в любое время придет на помощь.
Сколько же ему лет? По бумагам выходило – больше восьмидесяти. Старость отступила, или он рецепт вечной молодости знает?
* * *
Не знал он такого рецепта. А знал, что иерею не подобает ввязываться в политические передряги. Питерский он, и потому сам видел, как началась на Руси великая смута. И потихоньку, потихоньку, отступал все дальше – аж до Урала дошел. В Пегушатах и осел. Не красный, не белый. Сам по себе. Иерей и самую чуточку лекарь. А бумаги… Что бумаги? Мало ли на путях-дорогах горемычных полегло от случайной пули, от во хмелю взметнувшегося штыка.
Вот Дарья, она как бы своя. Сердцем его чует. Да и он догадывался, что знавала другие времена. Всегда удивлялся ее смирению. Как легко и безропотно окрестьянилась, как пережила налет белых, ранение сына Степана, смерть любимого мужа. Как бы чувствовал ответственность за нее.
Тут и она пожаловала.
- А, Дарьюшка. Хорошо, что пришла. Не знаю, как жизнь повернется, только думаю – не к лучшему. Черные дни еще впереди. Жени ты Степана на Фекле. Любовь у них, да он ведь и муж ей, хоть и невенчанный. Да береги своих угланов. Чтоб они ни во что не встревали. Им только земля указ, а не краснобаи городские. Чую, скоро их здесь навалом навалится. Если доведется, отдавайте все – сами лишь бы живы остались. И так может дело повернуться.
- А что, батюшка, вы говорили, война будет? – опасливо спросила Дарья.
- Будет, Дарьюшка, будет. С немцем. Народу поляжет - видимо-невидимо. Но и это минет. А земля останется. И вы все на ней.
- А что же Вы, батюшка, с Вами-то что станется? Мы-то в тайгу уйдем, в болотах схоронимся, а Вы – как?
- Я-то? Я при храме останусь. Да и храма этого скоро не будет. Уж вижу, к чему дело клонится. Чтоб брат на брата пошел – это облик человеческий потерять надо и господа бога в сердце своем перечеркнуть.
- Так ведь Вас и убить могут?
- Могут. Значит, такая моя судьба. Я – иерей, и в радости Христовой, и в муке. Да я еще за себя постою, не так прост. Да и не так слаб. Вот ты-то через что только не прошла, а ведь выжила. Ты – для меня пример.
- Меня батюшкина и матушкина любовь вела по жизни. От большой любви в детстве – большая сила во взрослости. Дай бог и на дальше - свой крест понесу достойно.
- Дай, благословлю тебя на жизнь, на радость и на горе – жизнь она вся такая, из света и тьмы перевитая.
Дарья встала на колени, поцеловала руку священнику, он перекрестил ее и отпустил с миром.
И ушла Дарья мыкать далее свою жизнь, из света и тьмы сотканную – напрочь приросла к Пегушатам, что со всеми будет – то и с ней. Один народ – одна доля…
Лос-Анджелес,
сентябрь 2005г.
|
|