|
На правах рекламы: |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Памятки истории
Что есть история, как не басня, в которую договорились поверить?
Наполеон
Александр Водолазов
ТАМ, ЗА ДАЛЬЮ НЕПОГОДЫ
Описание жизни Александра Васильевича Светакова
Попытка реконструкции на фоне реальных исторических событий, с использованием доносов, справок, протоколов допросов, газетных статей, а также другого архивного материала
Отрывки из неизданной книги
Окончание
Страница 2 из 3
«ВЫШИВАЛ СЕРДИТЫЙ СТАЛИН...»
Был понедельник, 1 октября 1938 года, начало шестого утра. Всю ночь чекисты производили обыск. В коридоре маялись дворник-татарин и какая-то перепуганная баба - понятые. Соседи по коммуналке не рисковали высовываться из дверей, да им бы никто и не позволил.
Перевернув комнату вверх дном, чекисты забрали документы, личную переписку, записные книжки, «маузер». При виде пистолета у ищеек загорелись было глаза, но Светаков представил разрешение на право ношения оружия. Совсем недавно он сам был советской властью, а власть должна быть защищена.
Москва еще толком не проснулась. «Воронок» вывернул из переулка на Сретенку и покатил в сторону Сухаревки. В начале двадцатых, когда Светаков приехал в Москву поступать на рабфак, на этом месте царила над всей округой Сухаревская башня, а вокруг кипела знаменитая толкучка. Башню снесли, толкучку ликвидировали, теперь здесь была унылая, сплошь заасфальтированная площадь, посреди которой торчала нелепая Почетная доска передовых колхозов. На эту пустынную по утреннему времени площадь и выкатила машина.
Куда повернут? Сколько еще ехать? Хоть бы подольше...
В студенческие годы он достаточно хорошо изучил столицу. Но за прошедшие десять лет бывал здесь редко: или по служебным делам или в отпусках, да и те проводил в основном на юге. Многое в Москве изменилось, но основные тюремные «узлы» любому москвичу были хорошо известны. Светакову еще предстояло на собственной шкуре изучить их подробную географию, усвоить, где следственная тюрьма, где пересыльная... Пока же он лихорадочно гадал: если со Сретенки машина свернет направо, это может быть Таганка или Матросская тишина. Если налево – Бутырки, а то, может, по кольцу на Пресню и там, по слухам, где-то за пустырями, за железнодорожными путями есть еще громадная Пресненская тюрьма.
Регулировщик посреди площади наметанным глазом узнал принадлежность «воронка» и предупредительно махнул жезлом.
«Воронок» свернул налево и покатил по утреннему Садовому кольцу. Через пять минут все стало ясно. С кольца «воронок» свернул на Каляевскую, столько же занял путь до Бутырок. Машина въехала во двор, и створки железных ворот со скрежетом сомкнулись позади нее. Краткость поездки оставила чувство отчаяния и безысходности.
Вообще-то Светаков давно понимал, что кольцо, вот уже год неумолимо сжимающееся вокруг него, должно было сомкнуться, но рассудок не мог смириться с тем, что вот так, на исходе ночи, без всякого видимого повода можно оказаться в тесном кабинете, на жесткой, привинченной к полу табуретке, с сидящим против тебя малоприятным человеком в чекистской форме...
Сознание еще не перестроилось, хваталось за «вольные» стереотипы, не помогая ни осмыслить происходящее, ни выработать линию поведения. В голове занозой сидело: ну чего ради именно сегодня я оказался в Москве, да еще на Сретенке, в двух шагах от Лубянки. Загорал бы сейчас в Гагре, и ни одна рука не достала бы.
В Гагре он отдыхал с августа. На пляже, среди коричневых тел загорающих, он казался выброшенным на берег белым дельфином. Резким диссонансом с бледным телом выглядело лицо, обожженное полярным солнцем и ледяными ветрами. Старался больше есть кинзы и прочих кавказских трав. Сразу уменьшилось кровотечение из десен, первый признак цинги – спутник всех кадровых полярников. На открытке, посланной матери в Свердловск, так и запечатлелся: в панаме, под раскидистой пальмой, на фоне сказочного дворца в причудливом стиле, который после назовут сталинским.
В середине сентября неожиданно пришла телеграмма из конторы: Шмидт созывал совещание по порту в бухте Провидения. Как было сказано в телеграмме, требуется срочно обсудить ход изыскательских работ, планы строительства порта, завоз сезонных рабочих и прочее.
Светаков особо не удивился: это был обычный стиль советских учреждений, да и самого Шмидта, который с людьми особо не церемонился. Полный еще отпускных настроений, он явился в субботу 29 сентября 1938 года на улицу Разина (в недавнем прошлом Варварку), где и размещалось Главное управление Севморпути. Прошли те времена, когда в это здание можно было попасть прямо с улицы, а в коридоре запросто побеседовать с мчащимся куда-нибудь Отто Юльевичем Шмидтом.
Время, а также соседство с комплексом зданий ЦК ВКП(б) уже наложило свой «режимный» отпечаток на всю округу. В дверях часовой в форме НКВД внимательно изучил пропуск, сличил фотографию с оригиналом. Выражение лица часового явно говорило, что сличением он остался неудовлетворен, но все же пропустил.
Светаков ожидал, что предстоит подробное совещание по строительству порта, потому принес с собой ворох бумаг, смет, эскизов, но помощник сказал, чтобы он все оставил в приемной. Как оказалось, совещание сдвинуто на неделю.
Шмидт сидел в кабинете один. Вопреки обыкновению, был хмур и немногословен. Доклад и просьбы Светакова выслушал без обычного интереса и не задал ни одного вопроса. Расстались, условившись переговорить подробнее через неделю, перед отъездом Светакова во Владивосток. Уже при расставании Шмидт вроде бы совсем не к месту, без всякой связи с предыдущим разговором, бросил: «Поукрывали там у себя всякого троцкистского сброда».
Светакова как кипятком ошпарило, он хотел было уточнить, кого имел в виду «ледовый комиссар», но вошел помощник с бумагами, и Шмидт на Светакова больше не глядел. Светаков ушел крепко озадаченный, перебирая в голове возможных «троцкистов», но легкомысленно не относя этого к себе.
Оперуполномоченный Алексеев раскрыл лежащую перед ним тонкую папочку, и Светаков увидел в ней несколько листков. Верхний из них – даже вверх ногами Светаков легко разглядел жирный шрифт – был ордер на его собственный арест и размашисто выведенная фиолетовыми чернилами дата выдачи – 29 сентября 1938 года. И опять в мозгу судорожно забилась нелепая мысль: 29-го в субботу он как раз был у Шмидта, сегодня 1 октября, понедельник, стало быть, ордер почти двое суток лежал без движения, ведь можно еще было что-то предпринять, скрыться, уехать куда-нибудь... И сразу же следом: «Черт, о чем я?..».
Опер взял чистый бланк анкеты и бесцветным голосом задал дежурный вопрос:
- Фамилия?
Затем последовали традиционные анкетные вопросы, на которые Светаков отвечал не то, чтобы заискивающе, но инстинктивно стараясь расположить к себе «товарища»: год и место рождения, родственники, место последней работы и т.п.
Закончили довольно быстро. Заполнив бланк, опер заглянул в свой блокнот, сверился с какими-то записями и в левом верхнем углу анкеты жирно наискось написал какое-то слово.
- Арестованный, подпишите анкету, - тем же монотонным голосом произнес опер и развернул бланк к Светакову.
Светаков не успел даже прочитать собственные ответы. По глазам резануло то самое размашистое слово в верхнем левом углу - «Троцкист». Светаков увидел и похолодел.
Как троцкист? Кто, я троцкист? – пронеслось в голове, и память услужливо подкинула крупные заголовки недавних газет и - фамилии, которые еще недавно все произносили с придыханием и восторгом – Бухарин, Рыков...
- Какой же я троцкист? Вы ж меня даже ни о чем еще не спросили. Я коммунист-ленинец, я в партии с 17-го года...
- Арестованный, подпишите анкету, - все так же заведенно, но уже на полтона выше повторил опер.
Оглушенный Светаков не глядя подписал бумагу и снова сел на жесткий табурет. Тогда опер достал другой чистый бланк, поверху которого было крупно выведено: «СССР. Народный комиссариат внутренних дел. Главное управление государственной безопасности. Протокол допроса».
Затем обмакнул в чернильнице перо.
- Фамилия...
Светаков продолжал отвечать на вопросы, но его рациональный от природы мозг уже начинал соображать, что говорить, что – нет. Он вполне осознавал, что почти за четыре десятка лет бестолковой жизни в ней было много чего, о чем не стоило бы распространяться, особенно в этих стенах: и знакомств, и разговоров, и связей. Потому для себя он определил, что все дело в правильности ответов. Что-то подчеркнуть, о чем-то умолчать, глядишь, все еще обойдется. Он еще не знал, что от его ответов ровным счетом ничего не зависит...
Светаков ожидал – никак не мог смириться с иным развитием событий – что вот сейчас его детально расспросят, во всем разберутся и отпустят. Вместо этого после формального допроса началось что-то постыдное и омерзительное: его переодели, остригли наголо и обрили бороду, которую он отращивал «под Шмидта», но получилась как у Маркса, он где-то за что-то расписывался. Процедуры, которые он проходил, были из какого-то другого уклада жизни. Монотонность и непреодолимость происходящего начали сказываться, естественные реакции стали тупеть, когда он наконец оказался в камере.
Огляделся. Среди живых людей, не одетых в чекистскую форму он слегка воспрянул. Привыкший «работать с людьми», он почти сразу же перешел на начальственный тон, но быстро осекся, не встречая ни поддержки, ни интереса. Лишь в глазах соседа по нарам (какого-то слащавого кавказца) явственно виделось участие. Тогда, обращаясь к нему, он решил закрепить знакомство и рассказал какой-то анекдот из слышанных в последние дни. Тот рассмеялся, и разговор потихоньку завязался.
Сосед оказался словоохотлив и рассказал много полезного о порядках в Бутырках, о правах арестованного, свиданиях, передачах, как себя вести со следователями и многое другое. Из чего Светаков понял, что не так страшен черт...
Донос
Помощнику начальника 2-го отдела ГУГБ НКВД
капитану государственной безопасности Федотову
от заключенного Саакяна
Заявление
Считаю своим долгом сообщить Вам, что 1 октября в камеру № 54 привели арестованного Светакова, который вел в камере антисоветские разговоры и рассказывал антисоветские анекдоты. 1 октября он рассказал следующий анекдот:
« Одному еврею говорят: вы слыхали – Теруэль взяли. Он спрашивает - как ее муж и дети? Ему отвечают – это город. Тогда он говорит - разве целыми городами стали брать?»
Контрреволюционное содержание этого анекдота не нуждается в комментарии. Кроме того, означенный анекдот дискредитирует идею коммунистического интернационализма, содержит насмешку над испанскими республиканскими войсками, которые огромной ценой взяли город Теруэль.
Кроме того, означенный Светаков периодически напевает известный по радио романс, в котором куплет со словами – «Выше вал сердитый станет» переиначивает на антисоветский манер: «Вышивал сердитый Сталин».
Так как этот анекдот и куплет выдают антисоветскую суть Светакова, прошу поручить иметь это в виду. Это тем более нужно, что прибывший на его место какой-то начальник из Севморпути Адамович (или Абрамович) говорит, что Светаков исключительно хитрый человек и большой дипломат.
1 октября 1938 года. А. Саакян
Резолюция Федотова: «Алексееву. Учесть!»
«Я ОБРАЩАЮСЬ К СОВЕТСКОМУ ПРАВОСУДИЮ»
Брат мой! Не осуди тех.., кто оказался слаб и подписал лишнее.
Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ
20 октября 1938 года следователь Восьмого отделения Второго отдела Первого управления НКВД Ситников разбирал на своем столе служебные бумаги. Он имел все основания быть довольным собой и своей работой. Дело правотроцкистской контрреволюционной антисоветской организации, орудовавшей в недрах Главного управления Северного морского пути и Наркомвода, шло к концу. Наркомвнудельцы славно потрудились, прочесав частым гребнем страну от Дальнего Востока до Мурманска. Руководители организации были давно выявлены, арестованы, все признались в контрреволюционной деятельности и большинство из них расстреляно: Янсон, Бергавинов, Крастин, Серкин (правда, с Бергавиновым проморгали – изловчился-таки повеситься в камере). Было достаточно материалов и на самого Отто Шмидта, но велено было – пока не трогать.
Дальше всех в саморазоблачениях и оговорах коллег пошел Николай Иванов – начальник Дальневосточного территориального управления Севморпути. Того не надо было даже подгонять, он дал показания на всю московскую банду и всех своих подчиненных по Дальнему Востоку – от Чукотки до Владивостока. Следователи между собой очень потешались, читая историю вербовки им завстоловой судоверфи: «Я знал о том, что она таскает мясо и другие продукты из столовой. Я ей пригрозил, что будем судить. Когда она начала каяться, я поставил ей условие: или ты будешь работать на нашу организацию, или передаю дело в суд. Она согласилась. Задание я ей дал такое: готовить обеды плохого качества и задерживать их выдачу ко времени обеденного перерыва. Тем самым вызвать озлобление и недовольство рабочих». Потешаться-то потешались, но ту завстоловой для счета тоже взяли.
Последними 1 октября арестовали портостроителя Светакова и электроинженера Толстопятова. Их объединили в одно дело. Эти двое, как, впрочем, и их коллеги, с ходу заявили, что никакой вины за собой не признают, ни в какой организации никогда не состояли. Дальше было как обычно. Три дня в общей камере, вызовы на ночные допросы, обработка. На четвертый день Толстопятов накатал собственноручные признания на двадцати страницах. А потом вошел во вкус и сочинил дополнение еще на двадцати листах.
Со Светаковым пришлось немного повозиться. Поначалу он слегка покочевряжился, но в конце концов тоже написал, что от него требовалось: выдал подельников и в Наркомводе (Зофа, его заместителя Розенталя, начальника «Водстроя» Лепина, начальника Владивостокского «Мортрана» Гончарова), и в Главсевморпути (Янсона, Бергавинова, Крастина, Серкина).
Заключительные абзацы его «собственноручных признаний» Ситников читал просто как стихи (как-никак он был их соавтором):
«Обращаюсь к советскому следствию и правосудию с просьбой: сейчас, когда я сбросил с себя всю накопившуюся грязь и прекратил подлую гнусную антисоветскую деятельность, прошу дать мне возможность загладить вину честным трудом и положить на алтарь родины все мои силы, энергию и знания. Всю дальнейшую жизнь я посвящу не только труду на благо родины, но и на то, чтобы в корне пресекать все действия врагов родины, чтобы исправлять свихнувшихся и чтобы, искупив свою великую вину перед родиной и советским народом, смело смотреть всем в глаза и жить и умереть честным советским гражданином».
Ситникову особенно нравилось про «алтарь родины», он бы до такого не додумался, это Светаков сам придумал. Однако опытный следователь без труда раскусил маленькую хитрость Светакова: тот в своих показаниях назвал только тех, кто уже был или за решеткой, или расстрелян. Ни одного человека с воли он пока не выдал. Ну да лиха беда начало...
Первые дни Светаков держался довольно твердо, даже дерзко. Его не поколебали многочисленные показания против него, выбитые из Догмарова, Козьмина, Николая Иванова, Зыбенко, проходивших по этому же делу. Но он быстро сломался, когда ему дали почитать «признания» Николая Толстопятова, которого он считал чуть ли не своим крестником. Тот рассказал и про их совместные вредительские акты, и о всех светаковских женах, и о том, что Светаков, увольняясь из Тикси, умудрился получить зарплату в 40 тысяч рублей. И много еще чего. Однако главным средством воздействия на подследственных, само собой, оставалась все-таки «обработка».
Так что, следователь Ситников, действительно, имел основания гордиться проделанной работой. Однако вчера, 19 ноября случилась досадная промашка – арестованный Светаков ни с того, ни с сего вдруг отказался от всех ранее сделанных признаний: мол, по малодушию и под влиянием обстановки. Получалось, что целый год изнурительной, кропотливой работы следствия псу под хвост? Какой-то инженеришка хочет порвать так искусно сплетенную следствием право-троцкистскую сеть? Какая ж сеть без важного связующего звена?
Такое, хоть и редко, случалось в практике НКВД, поэтому Ситников знал, как поступать. На следующий день он опять вызвал Светакова на допрос. Начал с чисто формального вопроса:
- В собственноручных признаниях вы признали себя виновным в том, что являлись участником антисоветской правотроцкистской организации, орудовавшей в системах Наркомвода и Главсевморпути. Подтверждаете свои показания или нет?
Светаков был готов ко многому, но вот эта формальная простота вопроса ввела его в заблуждение. Он подумал, что следователь хочет убедиться, правильно ли он понял вчерашнее заявление Светакова, подтвердить его и дать делу обратный ход. Даже как будто мелькнул в глубине души какой-то лучик надежды. Потому он довольно решительно повторил вчерашнее:
- Нет, не подтверждаю. В признаниях я оклеветал себя: участником организации я никогда не был, а был честным членом партии и гражданином.
Не делая резких движений, Ситников потянулся к настольной лампе и развернул ее так, что свет ударил прямо в глаза Светакову. Ослепленный, он даже не заметил, как Ситников спокойно встал, обогнул угол стола и, подойдя вплотную, с размаха ударил Светакова по лицу тренированным кулаком. Тот даже не увидел замаха. Зубы, и так еле державшиеся в деснах, изъеденных цингой, посыпались, как семечки. Из носа и из разбитых губ на рубаху и брюки хлынула кровь. Светаков не удержался на стуле и боком завалился на пол.
- Встать, сволочь, - завизжал следователь и с размаху ударил Светакова сапогом в живот, потом еще. – Так ты себя оклеветал? Может, тебя кто-то заставил? Может, ты органы хочешь обвинить?..
Светаков еще валялся на полу, когда Ситников неожиданно быстро успокоился, вернулся за стол и записал в протоколе допроса:
- Вы нахально врете, никогда честным членом партии вы не были. Вы трус и малодушный человек, боитесь своих кошмарных преступлений. Вы арестованы как активный участник антисоветской организации, следствие предлагает рассказать все без утайки о своей преступной работе.
И гнев и истерика следователя были вполне рутинными, многократно отрепетированными приемами. Кроме того, у него вошло в сладостную привычку – ударить смазливую морду, заставить жертву ползать у твоих ног. Он сам не понимал, в чем тут дело, испытывая подчас состояние, сродни оргазму. Правда, иногда это приводило к тому, что страсть, действительно, становилась сильнее его. Он «заводился» и, бывало, бил уже без всякого контроля над собой. Потом он осуждал себя за это, поскольку излишний темперамент мешал работе.
Светаков, затея которого с бунтом на корабле явно не удавалась, из последних сил, зажимая грязным носовым платком кровоточащий рот, произнес:
- Я все же прошу учесть мое заявление и не верить тому, что я говорил раньше. Я говорил неправду.
Он с трудом взгромоздился обратно на стул. Таких «бунтарей» перед Ситниковым прошло немало. Ему даже доставляло удовольствие обламывать наиболее строптивых. Все они, особенно, из интеллигентов, были на одну мерку. Вначале при первой же угрозе или легкой «обработке» - полный самооговор и «сдача» подельников. Через некоторое время, особенно, если следствие затягивалось, интеллигентские самокопания, муки совести и прочие бабские штучки. И главное – притуплялось воспоминание о последнем допросе, побоях, собственном страхе. И тогда внутри темной интеллигентской души зарождался протест, бунт или как они там это называют.
Ситников не сомневался, что какой-то вшивый инженер, пусть даже главный инженер крупной стройки – из той же породы. Так что он взял себя в руки и произнес дежурную фразу:
- Вы пытаетесь ввести в заблуждение следствие и поэтому встали на путь обмана и лжи. Но из этого ничего не выйдет. Если не прекратите, следствие будет изобличать вас материалами и очными ставками.
В другое время Светаков поиронизировал бы над этими «изобличениями материалами». Чего ж до сих пор не изобличили? Но в душу уже вернулся смертельный страх перед новыми побоями. Уже понимая, что «бунт» не удался, что он вот-вот будет в очередной раз раздавлен, Светаков прошепелявил разбитым ртом:
- Я никогда не был в душе врагом советской власти, а был честным гражданином и членом партии.
Когда чуть ли не ежедневно пытаешь людей, когда наблюдаешь, как их воспитание, культура, чувство собственного достоинства сводятся к одному-единственному – инстинкту выживания, когда набьешь на этом руку (в прямом и переносном смысле слова) – поневоле становишься психологом.
Следователь уловил вот эту оговорку – «в душе не был». Это результат компромисса бурлящих внутри подследственного чувств. Остатки гордости и человеческого достоинства еще толкают его на протест, но инстинкт кричит – только бы не били! Черт с ним, со следователем, нашептывал инстинкт, ты ведь уже сказал, что в душе не враг. А что там на самом деле, не в душе...
Ситников все уже понял и уверенно взял инициативу в свои руки. Он знал, что будет дальше. На этот раз он даже не стал вставать из-за стола. Он взял тяжелое пресс-папье и просто замахнулся. Этого оказалось достаточно. Светаков отшатнулся, в глазах его был нечеловеческий ужас.
- Вы намерены говорить правду на следствии или нет?
- Да, я буду говорить.
После этого Ситников еще с полчаса что-то переписывал из протоколов предыдущих допросов: про партизанский отряд, про подтасовку партийного стажа, про пятерых жен, одна из которых «дочь служителя культа», ну и главное – про вредительство на всем пространстве Крайнего Севера - от Диксона до бухты Провидения. Оставалось чистосердечное признание – царица доказательств, как учит прокурор СССР товарищ Вышинский.
- Признаете себя виновным в том, что, являясь участником право-троцкистской организации, по ее заданию вы проводили вредительскую работу?
- Признаю, - еле прошептал Светаков и, потеряв сознание, снова свалился со стула.
«Допрос прерван» - добросовестно зафиксировал в протоколе Ситников, взглянул на часы и проставил время - 2 часа 10 минут.
«ВЫ ОТЪЯВЛЕННЫЙ ВРАГ!»
Арест и следствие по делу Светакова пришлись на смутный период в истории Органов. Заканчивалась эпоха Ежова, к власти приходил новый фаворит вождя и суперпалач Лаврентий Берия. 22 августа, чуть более, чем за месяц до ареста Светакова, Берия был утвержден первым заместителем наркома внутренних дел СССР. Спустя неделю, 29 сентября по совместительству его назначили начальником Главного управления госбезопасности НКВД (ордер на арест Светакова подписал именно Берия).
Ежов доживал на своем посту последние дни. Невиданное дело – приказы по наркомату стали выходить за двумя подписями - Ежова и его первого заместителя. А 17 ноября 1938 года произошло еще более невиданное - вышло совместное постановление ЦК и Совнаркома «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем были жуткие вещи: «Враги народа, шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, стараясь всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».
Это не было покаянием за содеянное, как хотели бы представить дело многие нынешние последователи и поклонники советского коммуно-фашизма. Просто Сталину нужно было алиби, и он его себе оформил, списав все преступления на Органы.
Непостижимо, как обо всем этом узнал, по каким признакам догадался Светаков. Трудно допустить, что здесь простое совпадение (кто-то новенький принес с воли?). Однако не подлежит сомнению, что каким-то образом узнал (причем, судя по всему, едва ли не раньше следователя Ситникова). Новости легли на уже подготовленную внутренней душевной работой почву.
То ли в забытьи, то ли в коротких снах перед его глазами вставали иной раз комсомолец Скобликов и инженер Потапов: «Александр Васильевич, а не боитесь?..». Через парализующий душу страх, через ужас нечеловеческих пыток, которые, кажется, стали его вторым «я», прорастала лютая ненависть к конкретному следователю Ситникову и, в его лице, ко всему режиму.
Вместе с ненавистью понемногу приходило понимание того, что многостраничные «чистосердечные признания» и поименная сдача коллег от гибели не спасут. Наоборот, самые говорливые и получали больше всех. Трагический пример его недавнего начальника – Николая Иванова, «признания» которого похоронили и его самого, и едва ли не весь руководящий состав Дальневосточного территориального управления, стоял перед глазами.
Светаков не знал, какую «гуманную» цель преследовало ЦК своим постановлением, не знал, хватит ли у него самого сил и твердости, но он решил рискнуть. Так начался тот самый его «бунт» 18 ноября. В решимости его укрепляло то, что, как ни давил на него следователь, он все-таки ни словом не оговорил Николая Толстопятова, стоя на своем: не вербовал, никаких отношений, кроме производственных, не имел, выгнал с работы в Тикси и т.п. Тут его совесть была чиста.
Следователь Ситников с его простодушной верой в собственный кулак, как универсальное средство разоблачения врагов, с запозданием уловил новые веяния. 23 ноября он в очередной раз вызвал Светакова на допрос, «прерванный» три дня назад. Согласно установившейся методике работы, предстояло закрепить чистосердечные признания несостоявшегося бунтаря и поставить в деле точку. Поэтому он сразу взял быка за рога.
- Когда вы встали на путь борьбы с партией и советской властью?
Эти три дня Светаков с трудом приходил в себя после прошлой неудачи. Все-таки ему было всего 38 лет, да и здоровьем природа его не обделила. Он буквально за волосы вытаскивал самого себя из состояния первобытного ужаса. Когда его вызвали на допрос, он опять был твердо убежден: как бы ни было страшно, сколько бы ни пришлось стерпеть побоев, спасение в отказе от всех признаний, самооговоров. Другого благоприятного момента может просто не быть.
Поэтому вместо привычных «признаний», которые следователь Ситников уже готов был старательно переписать в протокол, он вдруг услышал тихое, но твердое:
- Прошу записать: с партией и советской властью я не боролся. Никогда, нигде, ни в какой антисоветской организации я не состоял. Никогда никем завербован не был, и ни одного сознательного действия, направленного против моей Родины, партии и советской власти, я не совершал...
- Что, что, что?! – перебил его Ситников. От небывалой наглости подследственного у него глаза чуть ли не полезли на лоб. – Ты, сволочь, опять за свое?
- Кроме того, - упрямо продолжил Светаков, - прошу записать: считаю, что я арестован необоснованно и незаконно, по ложному доносу и оговорам.
- Ах, вот ты как заговорил! Не зря твой подельник Адамович называет тебя «большим дипломатом». Ну, погоди, сейчас ты у меня не так запоешь...
Рука Ситникова уже привычно потянулась было к пресс-папье, но тут его как обожгло: ведь подследственный чуть ли не слово в слово цитировал постановление ЦК, которое только вчера им читал замполит. Как раз о том, что Органы «сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты» и прочее.
Рука его застыла на полпути, а глаза как бы потухли. Срочно надо было как-то увязать в голове эти два, вроде бы ничем не связанных друг с другом, факта – постановление ЦК и вот этого гнусного троцкиста Светакова. Но не увязывалось... Тогда Ситников нашел единственно разумный выход – отослал Светакова в камеру, а в протоколе записал - «допрос прерван».
А на следующий день, 24 ноября 1938 года, Николай Ежов был освобожден от должности главы НКВД. На время его оставили при должности наркома водного транспорта, но ни для него, ни для других не было секретом – его песенка спета.
А еще сутки спустя, 25 ноября народным комиссаром внутренних дел был утвержден Лаврентий Берия. Как и его предшественники, он начал с чистки собственного аппарата, чистки тотальной и кровавой. Люди стали исчезать один за другим. Куда-то исчез и следователь Ситников. О Светакове все как будто забыли.
Теперь уже не следствие, а он сам торопился закрепить свой отказ от показаний. 10 декабря из камеры он пишет заявление на имя Ситникова: «Прошу ускорить следствием мое дело». Ни ответа, ни допросов, ни самого Ситникова. 2 января 1939 года: «Еще раз подтверждаю свой отказ от всех ранее данных показаний». 10 января: «Категорически настаиваю и прошу ускорить следствием мое дело и закончить его, ибо весь процесс следствия за 102 дня моего пребывания в тюрьме выражался в нескольких днях допросов».
На беду Светакова, в тот же день, 10 января 1939 года всем секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий республик ушла шифрограмма, подписанная лично Сталиным:
«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа , как совершенно правильный и целесообразный метод».
Разъяснения вождя все расставили по местам. Чистки в рядах самого НКВД продолжались, но система в целом была непоколебима и должна была продолжать воспроизводство «врагов народа». Жернова, настроенные только на одну функцию – перемалывание людских судеб - должны были вертеться без остановки.
13 января дело Светакова принял уже другой человек - следователь Следственной части НКВД лейтенант госбезопасности Кучеренко. Он мало чем отличался от Ситникова и, будь его воля, на первом же допросе не оставил бы на Светакове живого места. Но еще не развеялась в Органах атмосфера неопределенности и смуты.
Никто вроде бы не отменял ноябрьское постановление ЦК и Совнаркома о беззакониях в органах, да и в указаниях вождя оставалось вот это непонятное – « в виде исключения». Это через месяц-другой все встанет на свои места, возобновятся истязания как норма ведения следствия, но пока большинство следователей опасались откровенно бить.
Кучеренко брал «на психику», кричал, плевался, угрожал. Следствие он начал практически с нуля. С 13 января до 7 февраля он провел четыре ночных допроса Светакова, начиная, как правило, в девять вечера, заканчивая в два ночи. Все они сводились к тем же вопросам, что задавал Ситников: про шпионаж в пользу Японии, о сахалинском причале в Москальво, о вредительстве на Диксоне, «склоке» и американской журналистке в Тикси, уничтожение «Прончищева», ну и, конечно, о связях с «бандой фашиста Бергавинова».
Но Светаков уже перешел некий рубеж, за которым ему стало то ли все безразлично, то ли совсем не страшно. То есть он, конечно, с ужасом думал о новых возможных пытках, но убежденность, что избежать их можно только избранной линией поведения была уже сильнее.
Кучеренко совал ему в лицо показания Толстопятова, Догмарова, Иванова, Козьмина, Зыбенко:
- Вы отъявленный враг! Вы изобличены множеством показаний соучастников по вредительской и шпионской работе.
Но Светаков стоял на своем:
- Все - клевета! Никогда, нигде, ни в какой контрреволюционной организации не состоял. Был честным коммунистом.
- Вы свою честь продали троцкистам, - орал Кучеренко, - вы пытались провоцировать следствие.
Посреди этих допросов Кучеренко приготовил Светакову сюрприз. 21 января тот привычно вошел в кабинет следователя, опустив голову и держа руки за спиной. Кучеренко в кабинете был не один. На его месте за столом сидел, как он потом узнал, старший следователь следственной части НКВД СССР Медведский. В углу на табурете согнулся какой-то человек, изможденный, с черными кругами вокруг глаз, со свороченным на сторону носом. Светаков с трудом узнал в нем Николая Толстопятова. Мелькнула мысль - неужели и я так выгляжу? Это была очная ставка.
Сломленный, какой-то, как сказали бы теперь, зомбированный, Николай, не поднимая глаз, монотонно отвечал на вопросы Кучеренко, повторяя почти дословно свои «чистосердечные признания». Да, завербован Светаковым в 1934 году. Да, выполнял его вредительские задания при прокладке кабеля на Диксоне. Да, по заданию Светакова вызывал недовольство населения Тикси, выключая свет под предлогом неисправности электрооборудования, и прочее, и прочее.
- Вы подтверждаете показания Толстопятова о вашей вредительской работе? – с видимым удовлетворением спросил Кучеренко.
- Нет, не подтверждаю. Показания Толстопятова считаю клеветническими.
- А вы на своих показаниях настаиваете? – это уже относилось к Толстопятову.
Николай, наконец, поднял на Светакова глаза, в которых была даже не мука, а безумие. Казалось даже, что он хочет что-то крикнуть Светакову. Но это длилось мгновение. Он снова опустил глаза и, чуть не плача, прошептал:
- Да, я на своих показаниях настаиваю.
|
|