| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
К 185-летию Ф.М. Достоевского
Лавры иногда пускают корни в голову.
Станислав Ежи Лец
Виктор Вайнерман
ДОСТОЕВСКИЙ В ОМСКЕ
Воспоминания, легенды и мифы
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Докладным запискам, подобным той, что написал Возняковский, нельзя вполне верить. Ждать милости и прощения забытым в каторге или солдатчине талантливым людям было неоткуда, нужно было, во что бы то ни стало, освобождаться из неволи. И вот в письмах и официальных бумагах появляются покаянные слова. В какой-то степени они пишутся искренне — но в какой? Часто за ними стоит глубоко затаённое решение идти к прежней цели, но другим путем, нежели тот, что привел их на каторгу. Вместо открытого протеста некоторые избирали путь «малых дел». Достоевский, обращаясь к знаменитому инженеру Э.И. Тотлебену, участнику обороны Севастополя, герою Плевны, с просьбой помочь ему выйти в отставку и «печататься» пишет, что пострадал потому, что «был слеп, верил в теории и утопии».[ 31 ] В связи с подобными заявлениями писателя многие обвиняли его в измене своим юношеским идеалам...
А ему необходимо было снова взять в руки перо, чтобы писать о людях и для людей, за них и для них, вновь и вновь пытаясь разгадать величайшую загадку. Помните? «Человек есть тайна. Её надо разгадать. Я занимаюсь разгадкой этой тайны, ибо хочу быть человеком». В этом было «малое дело» Достоевского. Мы знаем, какие плоды оно принесло. Это был принципиально иной подход к достижению поставленной цели, чем у других общих знакомых из польских политических ссыльных – никакой категоричности, никаких открытых проявлений своих чувств. Напротив, демонстрация лояльности по отношению к властям и смирения перед вынесенным наказанием…
Возняковский также решает направить свои силы в другое русло. Он жаждет освобождения из каторги для практической работы, которая могла бы улучшить жизнь народа — самоткальная машина, устройство невзрывающегося парового котла — это приспособления, обеспечивающие более безопасный труд. О пользе книгопечатной машины говорить, я думаю, не приходится... Упорство и воля Возняковского, его стремление принести пользу народу, реализовать свои силы в достижении самой недоступной вершины кажутся нам особенно привлекательными. Такой человек не мог быть совершенно забыт и никем не упомянут. В своих воспоминаниях Г.Н. Потанин упоминает об одном изобретателе, по описанию очень «похожем» на Возняковского. Потанин писал свои воспоминания в преклонном возрасте и почти одновременно о двух людях — о Валиханове и Дурове. Какие-то детали о содержании разговоров с ними могли совместиться в сознании мемуариста и то, что говорил Валиханов, возможно, было вложено в уста Дурова и наоборот.
Так, Возняковский уехал из Омска осенью 1852 года. Дуров вышел на поселение два года спустя. Валиханов же учился в кадетском корпусе и мог видеться с нашим изобретателем... Вот что пишет Потанин о встрече с Дуровым: «он считал своей святой обязанностью уважать всякое стремление к знанию. Он мне рассказал, что к нему иногда заходит господин, помешанный на отыскании перпетуум-мобиле. Математические выкладки этого господина были безнадёжны, но Дуров с удовольствием наблюдал в этом человеке бескорыстную преданность идее, настойчивость и твёрдость, с которой он переносил неудачи...»[ 32 ]
В «Воспоминаниях» Ю. Богуславского, которые упоминались выше, говорится: «Было уже совсем темно, когда мы встретились с Яном Возняковским, который зашёл к нам всего на пару минут».[ 33 ] Возняковский не был узником острога. Может быть, поэтому он не упомянут в «Записках из Мёртвого дома». Но вполне вероятно, что писатель мог быть знаком с дерзновенным изобретателем вечного двигателя. Это и к нему тоже относится восклицание Достоевского: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж всё сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно». К этим людям принадлежит и Иван (Ян) Возняковский — талантливый механик, сгинувший в неизвестности...
Вытягивая едва заметную ниточку из воспоминаний прошлых лет, исследователь иногда извлекает на свет Божий клубок интереснейших фактов, деталей, подробностей. Порой они становятся недостающим звеном, восстанавливающим цепь событий, способным превратить отдельные наброски в цельную картину, фрагментом, помогающим решить сложнейший пазл.
Когда-то я по крупицам выстраивал портрет коменданта Омской крепости А.Ф. де Граве. Мучительно разгадывал загадку имени женщины, упоминавшейся рядом с ним – Анны Андреевны. Наконец, обнаружив «Статейный список о службе и достоинстве коменданта Омской крепости», мне удалось установить, что она – урожденная Романова, купеческая дочь. Став женой коменданта крепости, помогала ему в светской части его жизни и деятельности. Создала в своём доме уютную гостиную, куда могли попасть, также, как и в салон Капустиных в их доме на Мокринском форштадте в Омске, только честные и порядочные люди, среди которых, кроме омичей, были ссыльные, путешественники, учёные.
В книге воспоминаний Токаржевского «Семь лет каторги» приводятся неизвестные мне сведения и о коменданте, и о его жене. Так, из них я впервые узнал о том, что генерал-губернатор Западной Сибири князь П.Д. Горчаков «незаслуженно преследовал Алексея Федоровича де Граве, полковника и коменданта крепости <... > Алексей Федорович, – отмечает мемуарист, – был славным человеком, и если не делал добра – то просто потому, что не умел, а если не делал зла – то потому что не хотел».[ 34 ] Оказывается, комендант подвергался преследованиям по причинам сугубо личного характера, – не хотел бывать на балах в доме губернатора и заискивать перед «женой генерала Шрама, директора кадетского корпуса»… «Шрамиха», как неучтиво называет её Токаржевский, якобы состояла в многолетней связи с генерал-губернатором и фактически управляла Сибирью. Анна Андреевна де Граве тепло относилась к полякам (видимо, и к Достоевскому, которого опекал сам Алексей Федорович, тоже), «была весьма привлекательной женщиной, воспринимала жизнь с точки зрения важнейшего долга: вызволять людей из материальной нужды или моральной подавленности, словом, – охотно помогала каждому, кто нуждался в её поддержке. Стараниями Анны Андреевны в Омске был учреждён «Дом Опеки» для сирот, обездоленных девочек, где она сама была и учительницей – истинное доказательство её филантропической склонности, также как и организация театральных любительских представлений, в которых она сама и участвовала, как режиссёр и актриса. Во всё время моего пребывания в Омске, – пишет Токаржевский, – ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь дурно отзывался о госпоже де Граве. Я сам и другие поляки в тяжких и опасных обстоятельствах удостаивались её помощи и покровительства. Когда люди, имеющие власть над нами, преступали границы этой власти – достаточно было рассказать Анне Андреевне, как незаслуженно нас преследуют, и преследование тут же прекращалось».[ 35 ] Токаржевского снова подводит память. «Дом опеки», о котором он пишет, на самом деле назывался приют для девочек «Надежда». В его создании, действительно, принимала участие А.А. де Граве. Однако открытие в Омске девичьей школы и при ней приюта «Надежда» «последовало» 22 июля 1858 года.[ 36 ] Таким образом, Токаржевский мог видеть в гостях у А.А. де Граве двух воспитанниц «Дома опеки», которых он называет также сестричками жены коменданта, только после своего выхода из острога на поселение. Эта деталь интересна, в первую очередь, тем, что выясняется возможность закованному в кандалы политическому преступнику приходить в дом к самому коменданту крепости. Токаржевский, по его признанию, частенько был приглашаем Анной Андреевной то под предлогом починки замков, а то и росписи стен или же проведения мелких ремонтных работ.
В «Записках из Мёртвого дома» Достоевский эмоционально пишет о Настасье Ивановне, вдове из города, которая чем могла, помогала каторжанам, особенно бывшим дворянам. «Казалось, назначением жизни своей она избрала помощь ссыльным, но более всех заботилась о нас. Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь из особенно дорогих и близких её сердцу людей пострадал по такому же преступлению, но только она как будто за особое счастье почитала сделать для нас всё, что только могла. Многого она, конечно, не могла: она была очень бедна. Но мы, сидя в остроге, чувствовали, что там, за острогом, есть у нас преданнейший друг».[ 37 ] Токаржевский в подобных же выражениях пишет о вдове польского политического ссыльного Кароля Кжыжановского (Крыжановского, как явствует из других русскоязычных источников). Его вдова «с двумя маленькими дочками, осталась в Омске. Эта добрая женщина была предана нам всем сердцем. Часто заглядывала в острог и нередко навещала нас, когда мы уже работали за городом. < > Она справила нам подушки, набитые мягкой шерстью, складные матрацы; нижнее бельё шила нам собственноручно, а также соорудила очень приличные одеяла. Именно оттого, что они получились такие красивые, пришлось их «упестрить» кусками старого сукна и придать им вид никчемных тряпок, чтобы они не взбудоражили Ваську, который, где бы в казематах ни увидел какую-нибудь вещь, представляющую интерес для него, тут же порешал её изъять и пустить на распродажу в собственную пользу или просто конфисковал для себя».[ 38 ] Кстати сказать, именно этой женщине, как указывает Токаржевский, поляки (вероятно, и дворяне тоже, в том числе Достоевский), обязаны «знакомством с семейством де Граве».[ 39 ] Воспоминания Токаржевского позволяют утвердительно сказать, что и он, и Достоевский, пишут об одной и той же женщине – Наталье Степановне Крыжановской. Ещё в 1971 году было введено в научный оборот её письмо Ф.М. Достоевскому, которое относится к одним из немногих, но ярких мемуарных свидетельств, оставленных омскими знакомыми Достоевского.[ 40 ] Из этого письма ясно, что Достоевский и Дуров были в гостях у Н.С. Крыжановской. Обоих хорошо запомнила одна из дочерей гостеприимной хозяйки – Ольга. Наталья Степановна делится впечатлениями от прочтения «Записок из Мёртвого дома».
Письмо Н.С. Крыжановской исполнено глубочайшей преданности Достоевскому, сожалением о том, что не удалось встретиться с ним в дни, когда писатель проезжал через Омск, возвращаясь из Сибири. «Нынче с сердечной радостию слышу снова, благороднейший Федор Михайлович, что Вы стоите в ряду знаменитых писателей. Слышу одобрительную, полную справедливость, бесспорно приносимую лучшим произведениям господина Достоевского — этого дорогого автора. Как я рада-то, рада сердечно, что Вы на своём месте».[ 41 ] Письмо от Н.С. Крыжановской отправлено из Омска 4 августа 1861 года. Неизвестно, как сложилась её дальнейшая судьба. Но доброе имя этой женщины, несомненно, останется рядом с именем Достоевского как имя человека, о тепле и душевной щедрости которого писатель рассказал в «Записках из Мёртвого дома». Слова эти складываются в обширную цитату, но привести её необходимо, т.к. в ней, как в зеркале, отразились облик Н.С. Крыжановской, её участие в судьбе Достоевского и его благодарность за это: «есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько лиц, которые, кажется, назначением жизни своей поставляют себе братский уход за «несчастными», сострадание и соболезнование о них, точно о родных детях, совершенно бескорыстное, святое. Не могу не припомнить здесь вкратце об одной встрече. В городе, в котором находился наш острог, жила одна дама, Настасья Ивановна, вдова. Разумеется, никто из нас, в бытность в остроге, не мог познакомиться с ней лично. <...> Выйдя из острога и направляясь в другой город, я успел побывать у ней и познакомиться с нею лично. Она жила где-то в форштадте у одного из своих близких родственников. Была она не стара и не молода, не хороша и не дурна; даже нельзя было узнать, умна ли она, образованна ли? Замечалось только в ней, на каждом шагу, одна бесконечная доброта, непреодолимое желание угодить, облегчить, сделать для вас непременно что-нибудь приятное. Все это так и виделось в ее тихих добрых взглядах. Я провел вместе с другим из острожных моих товарищей у ней почти целый вечер. Она так и глядела нам в глаза, смеялась, когда мы смеялись, спешила соглашаться со всем, что бы мы ни сказали; суетилась угостить нас хоть чем-нибудь, чем только могла. Подан был чай, закуска, какие-то сласти, и если б у ней были тысячи, она бы, кажется, им обрадовалась только потому, что могла бы лучше нам угодить, да облегчить наших товарищей, оставшихся в остроге. Прощаясь, она вынесла нам по сигарочнице на память. Эти сигарочницы она склеила для нас сама из картона (уж бог знает, как они были склеены), оклеила их цветной бумажкой, точно такою же, в какую переплетаются краткие арифметики для детских школ (а может быть, на оклейку действительно пошла какая-нибудь арифметика). Кругом же обе папиросочницы были, для красоты, оклеены тоненьким бордюрчиком из золотой бумажки, за которою, может быть, нарочно ходила в лавки. «Вот вы курите же папироски, так, может быть, и пригодится вам», — сказала она, как бы извиняясь робко перед нами за свой подарок... Говорят иные (я слышал и читал это), что высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и величайший эгоизм. Уж в чем тут-то был эгоизм — никак не пойму».[ 42 ]
Вновь в книге «Семь лет каторги», как и в «Воспоминаниях каторжанина», Токаржевский пишет о работах, на которые его направляли в Омске. Судя по его мемуарам, это он, Токаржевский, «как сыр в масле катался» в Омске, а вовсе не Достоевский. Ведь это его приглашали в дом коменданта, где, вместо того, чтобы работать, он весело проводил время за чаем и разговорами с женой коменданта и её «сестричками»…
А вот Достоевский тяжело трудился…
Толчение алебастра, о котором упоминает Токаржевский, не было единственной работой, которую выполнял в Омске Достоевский. Он переносил кирпичи на кирпичном заводе, расположенном на правом берегу вниз по Иртышу, верстах в трёх или четырёх от крепости. По замечанию А.Ф. Палашенкова, работа на заводе считалась самой трудной. Каждому арестанту необходимо было выполнить «урок» — изготовить 2-2,5 сотни кирпичей, причём самому выполнить весь подготовительный цикл: вывезти и вымесить глину, наносить воды, а затем складировать готовую продукцию. Достоевский крутил тяжёлое точильное колесо в инженерных мастерских, осваивал и другие строительные специальности... Однако на какую бы работу ни попадал Достоевский, он, как дворянин, всегда находился в более тяжёлых условиях, чем остальные арестанты. «Странно было бы, - писал Достоевский впоследствии, - требовать с человека, вполовину слабейшего силой и никогда не работавшего, того же урока, который задавался по положению настоящему работнику». Как и любой подневольный труд, каторжный «урок» не приносил и не мог принести радость, но сам Достоевский отмечал, что, например, расчищать снег ему нравилось. Работа на свежем воздухе, к тому же не предполагавшая присутствие «ватаги», порой приносила сюрпризы.
В 1853 году в Омске состоялась одна встреча, о которой один из её участников, Е.И. Якушкин (сын декабриста И.Д. Якушкина), писал: «Достоевского я никогда до того времени не видел < > Его на другой же день привел конвойный очистить снег на дворе казённого дома, в котором я жил. Снега, конечно, он не чистил, а всё утро провёл со мной... Говорили о том, что делается в России, о текущей русской литературе. Он расспрашивал о некоторых вновь появившихся писателях. Тут же написал брату письмо, которое я доставил по возвращении моём в Петербург... При прощании со мной он говорил, что он ожил».[ 43 ]
Согласно существующей легенде, Достоевский в Омске, якобы, штукатурил здание военно-окружного суда.[ 44 ]
В качестве реплики замечу, что, слава Богу, писатель был избавлен от более тяжких и унизительных работ. Токаржевский вспоминал, что Александр Мирецкий – польский политический каторжанин – был направлен на чистку отхожих мест. «Очищение клоак происходит обыкновенно ночью – от десяти часов вечера далеко за полночь. Не раз несчастный Олех на верёвках спускался на дно тех мерзких мест. В этой работе он утратил обоняние». При Токаржевском Мирецкий исполнял обязанности парашника в течение 4-х месяцев с кратким перерывом.[ 45 ]
Знакомые и помощники Достоевского оказывались, чаще всего, людьми скромными, не стремившимися к яркому успеху и известности. Не будь это так, свет могли бы увидеть воспоминания о самых неожиданных встречах и событиях, выпавших на долю Достоевского. Но этого - увы - не произошло.
Поскольку молчали очевидцы, слово брали те, кто хотел приобрести некий общественный капитал на спекуляции именем Достоевского. В 172 номере «Томского листка» за 1897 год П. Кошаров[ 46 ] опубликовал свои воспоминания о Достоевском. Он приводит свой разговор с ним, якобы состоявшийся в Семипалатинске, «после обеда». Кошаров рассказывал Достоевскому, что присутствовал на Семёновском плацу во время гражданской казни над петрашевцами, видел «25 виселиц», построенных с этой целью. Потом, когда он якобы поведал Достоевскому, что служил в Бухтарминской крепости, тот оживился, сказал, что здесь находился в каторге и даже будто бы просил П. Кошарова зарисовать для него это укрепление «со всех сторон, а также окружающую местность».
... Кончался XIX век. Почти два десятилетия не было в живых Достоевского, прошло почти полвека с тех пор, как он вышел из каторги. Казалось бы, вранье Кошарова мог опровергнуть только исследователь, специализирующийся в сибирской части биографии Достоевского. Но вдруг 20 августа 1897 года омская газета «Степной край» публикует статью «Как иногда пишутся воспоминания».[ 47 ] Её автор, И.Ф. Соколов, полностью разоблачает Кошарова как враля и проходимца. Он пишет: «С Ф.М. Достоевским и его союзником (соузником? - В.В.) и товарищем по несчастью С.Ф. Дуровым я познакомился в 1852 году, когда оба они находились ещё в Омской крепостной арестантской роте инженерного ведомства, а по освобождении их в марте 1854 года, более сблизился с ними, особенно же с Дуровым, ещё около двух лет жившим в Омске, так как по неспособности к военной службе он был причислен к канцелярии пограничного управления области сибирских киргизов (ныне Акмолинское областное). Много я беседовал с ними о деле Петрашевского, о ссылке и обо всём пережитом в тюрьме, но ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из них когда-либо был в Бухтарминской крепости; да этого и не могло быть, прежде всего потому, что в этом совершенно ничтожном полевом управлении, а не крепости, как называет П. Кошаров, никогда не было ни тюрьмы, ни каторжных работ, к которым были присуждены Достоевский и Дуров, а во-вторых, потому, что укрепление это было упразднено в 1842 году, т.е. за восемь лет до ссылки Достоевского». Далее Иван Фёдорович развеивает все домыслы Кошарова - и о виселицах, и о тачке, к которой якобы был прикован Достоевский, и о рисунках, которые писатель будто бы просил сделать незадачливого мемуариста.
Для Соколова важно отстоять истину, а не подчеркнуть факт своего знакомства с писателем. Однако полностью «спрятаться» Соколову не удаётся. Сам тон статьи даёт читателю почувствовать не только осведомленность её автора, но и его характер. Так, чтобы не травмировать «нервную, болезненную натуру» Достоевского, он никогда не разговаривал с ним о том, что пережил писатель на Семёновском плацу. И.Ф. Соколов, как он пишет, «много беседовал с Достоевским и Дуровым». Он может судить о том, как писатель повёл бы себя в той или иной ситуации. «Зная замкнутый и крайне щепетильный характер Достоевского, я положительно не верю, - пишет И.Ф. Соколов, - чтобы с первой же встречи с совершенно незнакомым ему человеком он мог обратиться к нему с просьбой о такой серьёзной услуге, какова поездка в 300 вёрст от Семипалатинска (вперёд и обратно 600 верст) и только для того, чтобы срисовать осыпавшиеся, почти сровненные с землею, валы ничтожного укрепления».
Иван Федорович Соколов - один из первых редакторов омской газеты «Степной край». За два года, что он возглавлял редакцию (1895-1897), на страницах газеты трижды печатались сообщения о пребывании Достоевского в Сибири. Надо сказать, что ни до Соколова, ни после него редакция не напечатала ничего о Достоевском...
Но при каких обстоятельствах отставной генерал-майор мог встречаться с Достоевским, ведь в начале 50-х годов он был совсем мальчишкой?
После длительного поиска удалось установить, что И.Ф. Соколов в сентябре 1852 года вступил в службу унтер-офицером в линейный батальон № 4. Было в те годы будущему редактору «Степного края» всего 16 лет. Можно себе представить, с каким чувством смотрел юноша на закованного в кандалы автора «Бедных людей»! О нём он столько слышал в Тобольской губернской гимназии, где окончил курс наук! Конечно же, когда товарищи по службе рассказали ему, что среди арестантов, которых он сопровождал на работы во время дежурств, - Достоевский, Соколов постарался проявить к нему самую живую симпатию и участие.
Иван Фёдорович Соколов был знаком и с другом Достоевского Ч.Ч. Валихановым. Шестого июля 1860 года отец писал Чокану: «адъютант Соколов и Кривоносов низко кланяются тебе».[ 48 ] Из разных источников известно, что И.Ф. Соколов руководил геодезическими работами в Степи. Как выяснилось, он был первым омским метеорологом, вёл наблюдения за погодой с мая 1875 года. А 25 октября 1877 года «наблюдатель омской метеорологической станции» подполковник Соколов был избран в действительные члены открытого в Омске Западно-Сибирского отдела Русского географического общества.[ 49 ]
Напомню, что И.Ф. Соколов выступил со своей статьей в 1897 году. В этом же году «Всемирная иллюстрация» поместила фотографию здания военно-окружного суда с такой аннотацией: «в настоящее время есть в Омске старожилы, которые знавали нашего знаменитого писателя во время его пребывания в Омском остроге; они указывают места и здания, где он работал вместе с другими арестантами».[ 50 ] Одним из таких «старожилов» был И.Ф. Соколов. Он действительно «знавал» Ф.М. Достоевского и даже сопровождал его на работы. Совпадение года публикации и причастность И.Ф. Соколова к журналистской профессии позволяют предположить, что он имеет прямое отношение к появлению в печати фотографии здания, «стены которого штукатурил Ф.М. Достоевский».[ 51 ] Это значит, что можно утвердительно говорить ещё об одном месте на карте Омска, связанном с именем Ф.М. Достоевского.
Выступление И.Ф. Соколова, состоявшееся спустя почти полвека после выхода Достоевского из каторги, не вызывает сомнений в своей достоверности. Сообщение о том, что И.Ф. Соколов разговаривал с Достоевским и Дуровым, не воспринимается как нечто неожиданное. А.Ф. Палашенков, например, приводит воспоминания о подобном общении с арестантами другого человека (нигде более не воспроизведенные): «по свидетельству Ильи Даниловича Павшенко, несшего как фельдфебель наблюдение за арестантами (о чём нам сообщила его дочь Лидия Ильинична Попова), Федор Михайлович Достоевский часто на берегу Иртыша вместе с другими арестантами бил камень. Однажды, глядя на свободные широкие воды Иртыша, он, обращаясь к реке, с грустью, вполголоса продекламировал:
Шуми, Иртыш, струитесь воды,
Несите грусть мою с собой.
А я, лишённый здесь свободы,
Дышу для родины драгой...[ 52 ]
Был и такой случай, передавал Павшенко: во время отдыха арестантов Достоевский обратился к нему:
- Служивенький, присядь-ка.
- Нет, нам закон не позволяет этого.
- Да, точно, ты прав, закон не позволяет... — согласился с фельдфебелем Ф.М. Достоевский».
Если И.Ф. Соколов и И.Д. Павшенко - новые имена, не упоминавшиеся в популярной литературе,[ 53 ] то имя А.И. Сулоцкого достаточно часто встречается в материалах, связанных и с декабристами, и с Ф.М. Достоевским. Опираясь на письма А.И. Сулоцкого, можно проследить все основные нити помощи Достоевскому, назвать имена друзей и врагов (упоминается «главный» враг — плац-майор Василий Кривцов). Особенно важно подчеркнуть, что, как видно из этих писем, первыми, кто поднял голос в защиту петрашевцев, были «тобольские» декабристы М.А. и Н.Д. Фонвизины и их ближайшие сподвижники — например, Мария Дмитриевна Францева. В своих воспоминаниях она рассказывает о последних предомских встречах декабристов и петрашевцев в Тобольске и перед самым выходом их на этап. Нельзя без волнения, не сопереживая, читать эти слова. «Узнав о дне их отправления, мы с Натальей Дмитриевной выехали проводить их по дороге, ведущей в Омск, за Иртыш, вёрст за семь от Тобольска. Мороз стоял страшный. Отправившись в своих санях пораньше, чтобы не пропустить проезжающих узников, мы заранее вышли из экипажа и нарочно с версту ушли вперёд по дороге, чтоб не сделать кучера свидетелем нашего с ними прощания: тем более, что я должна была ещё тайно дать жандарму письмо для передачи в Омске хорошему своему знакомому, подполковнику Ждан-Пушкину, в котором просила его принять участие в Достоевском и Дурове.
Долго нам пришлось прождать запоздалых путников; не помню, что задержало их отправку, и 30-градусный мороз порядочно начинал нас пробирать в открытом поле. Прислушиваясь беспрестанно к малейшему шороху и звуку, мы ходили взад и вперёд, согревая ноги и мучаясь неизвестностью, чему приписать их замедление. Наконец, мы услышали отдалённые звуки колокольчиков. Вскоре из-за опушки леса показалась тройка с жандармом и седоком, за ней другая; мы вышли на дорогу и, когда они поравнялись с нами, махнули жандармам остановиться, о чём уговорились с ними заранее. Из кошевых (сибирский зимний экипаж - В.В.) выскочили Достоевский и Дуров».
«Мы наскоро с ними простились, боясь, чтобы кто-нибудь из провожающих не застал нас с ними, и успели только им сказать, чтобы они не теряли бодрости духа, что о них и там будут заботиться добрые люди. Я отдала приготовленное письмо к Пушкину жандарму, которое он аккуратно и доставил ему в Омск.
Они снова уселись в свои кошевья, ямщик ударил по лошадям, и тройки помчали их в непроглядную даль горькой их участи. Когда замер последний звук колокольчиков, мы, отыскав наши сани, возвратились чуть не окоченевшие от холода домой».[ 54 ]
Не один П. Кошаров пытался внести свою лепту в создание легенд вокруг пребывания Достоевского в Сибири. В начале 20 века документы о ссылке писателя всё ещё оставались неопубликованными, очевидцы молчали, а сострадающей и просто любопытствующей публике хотелось знать – где же всё-таки отбывал наказание Ф.М. Достоевский?
В 1926 году «священник и известный сибирский краевед»[ 55 ] Борис Герасимов посвятил этой теме очерк «Где же отбывал каторгу и ссылку Ф.М. Достоевский». В нём он, в частности, отмечал: «Относительно местопребывания Достоевского в Сибири – в печати в разное время появился ряд друг другу противоречащих сообщений. Так, в журнале «Русская старина» за 1883 год некто Г. в статье о Достоевском заявляет, что он видел Фёдора Михайловича за работой в Красноярске. В омской печати печатались сообщения о том, что Достоевский отбывал каторжные работы в Омской военно-каторжной тюрьме. От старожилов гор. Усть-Каменогорска мне приходилось слышать, что Достоевский был сослан в Усть-Каменогорское крепостное отделение каторжной тюрьмы. Усткаменогорцы утверждали, что даже до сих пор сохранилась в здании каторжной тюрьмы камера-одиночка, где сидел Ф.М.
В «Сибирских огнях» за 1926 г. (№3) В.Я. Зазубрин в своей интересной статье «Неезжеными дорогами», по полученным в Кузнецке сведениям, отмечает Кузнецк, как место ссылки Достоевского, где до сих пор сохранились остатки тюрьмы, некогда приютившей великого писателя (194-я стран.)
В газете «Советская Сибирь» (1926 г., 17 октября, №240), была размещена статья Гл. Пушкарева «Сибирь в кривом зеркале», где автор, разбирая недостатки «Справочника по Сибири и Уралу за 1925-26 год», сетует, между прочим, на пропуск в «Справочнике» г. Кузнецка, места подневольного жительства Ф. М-ча: «города Кузнецка совсем не оказалось в Сибири, а в нем Достоевский отбывал ссылку».
Наконец, в недавней книжке «Сибирских огней» (№2 март-апрель, 1927 г.), в небольшом очерке «Заметки о Семипалатинске» И. Буркова мы читаем: «Между Павлодаром и Семипалатинском показывают заброшенные копи, где работал Федор Михайлович» (стр.150)»[ 56 ]
Анализируя доступные источники, автор статьи опровергает утверждения о пребывании Достоевского на каторге в Красноярске, Усть-Каменогорске и Кузнецке, а также «на каких-то копях между Семипалатинском и Павлодаром»,[ 57 ] соглашаясь, что «остаётся Омск. Здесь-то Ф.М. и провёл четыре страшных года каторжных работ. Этот период его жизни убедительно подтверждается и литературными сведениями, и архивными данными (сведения, например, сибирского историка Катанаева, опубликованные в газете «Сибирский день», Омск, 15 апреля 1915 года)»[ 58 ]
Если петрашевцев от начала каторжного срока до его окончания опекали и декабристы, и высокопоставленные омские офицеры, то им в остроге жилось не так уж и плохо, — решит, пожалуй, вдумчивый читатель, каким, наверно, является и упомянутый в начале нашей статьи известный омский краевед. Мудрено не уцелеть, стыдно не сохранить бодрость духа... Однако, выйдя из острога и подводя итог пережитому, Ф.М. Достоевский писал брату: «впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходилось жить, пить, есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностью всевозможных оскорблений». Достоевский на каторге в любое время мог быть подвергнут телесному наказанию. О том, как Достоевского спас от грозящей расправы комендант крепости А.Ф. де Граве, рассказывает в своей книге П.К. Мартьянов. Но есть мемуары, прямо указывающие на то, что Достоевский якобы не избежал участи большинства и был в Омске неоднократно выпорот.
Воспоминания, о которых идёт речь, якобы записаны со слов одного из арестантов омского острога А. Рожновского неким А. Южным.[ 59 ] Повествователь обладал определённым литературным талантом, т. к. смог создать текст, не поверить которому трудно.
Действие происходит в Старой Руссе, где много чистого воздуха, но мало комфорта для человека, привыкшего к жизни в роскоши. (Городе, в котором, добавим, в последние годы своей жизни подолгу живёт Ф.М. Достоевский). Постепенно А. Южный настраивает читателя на определённый лад, заставляя смотреть на всё, что происходит, глазами рассказчика. Укрывшись от нещадного солнцепека в своей комнате, А. Южный углубился в чтение газет. «В минуту самого напряжённого внимания, — пишет он, — я был поражен раздирающим душу криком, раздававшимся с улицы».[ 60 ] Далее следует эффектная сцена — высокий седобородый старик бросается на мужчину в «русской поддёвке и высоких сапогах», который «нещадно бил плетью молодую красивую женщину в нарядном костюме новгородской горожанки».[ 61 ] Происходит небольшая потасовка. В результате старик повержен на землю. Ему нанесён удар, от которого он не может оправиться. Его приносят в комнату (она, совершенно случайно, конечно, оказывается рядом с комнатой А. Южного). Вскоре старик начинает ходить, но окончательно оправиться уже не может. Неожиданно во время прогулки он встречает Ф.М. Достоевского. Тот его не узнал. Болезнь окончательно приковывает старика Рожновского к постели. Перед смертью он рассказывает А. Южному историю своего знакомства с Достоевским в Омске, на каторге. Среди многих любопытных деталей, дополнявших сведения, известные из других источников, Рожновский говорит, что при нём Достоевского дважды подвергли телесному наказанию. Однажды за то, что он, выступая от лица «ватаги» и не поддержанный ею, один перед строем высказал «претензию» плохим питанием, другой раз за то, что не бросил, по приказу плац-майора товарища, достававшего топор из проруби, а продолжал его поддерживать. После второго случая Достоевский якобы получил кличку «покойник» — в госпитале, куда он попал после порки, на койке рядом с ним умер арестант.
Фельдшер записал вместо него Достоевского.
На следующий день после смерти Рожновского А. Южный встретил Ф.М. Достоевского и рассказал ему об умершем. Достоевский якобы пришел к покойнику, «встал на колени, долго смотрел на бледное измождённое лицо страдальца и заплакал». Уезжая в Петербург, он будто бы дал согласие А. Южному на публикацию услышанного от Рожновского не теперь, а «после, когда-нибудь».
«Воспоминаниям» А. Рожновского верить нельзя. Слишком многое вызывает сомнения, несогласие, да и, попросту говоря, входит в несоответствие с уже известными, подтверждёнными документами, фактами. Я не говорю уж о том, что по какой-то причине имени А.К. Рожновского нет в списках арестантов Омского острога... Но даже если бы он был в списках, нельзя сбросить со счетов, что Достоевский никогда и никому не говорил о пережитом им наказании. В первой «Биографии» писателя, составленной О. Миллером со слов Анны Григорьевны Достоевской, несомненно гораздо более осведомленной в действительно происходивших событиях, высказано предположение, стоящее, на мой взгляд, значительно ближе к истине: «Для такого человека, как он (Ф.М. Достоевский – В.В.), чтобы занемочь подобной болезнью (Анна Григорьевна говорит об эпилепсии – В.В.), совершенно достаточно было всего заурядного, испытанного им <...>, не было никакой надобности самому быть наказанным, а совершенно достаточно было видеть чужие, вздутые и изборождённые кровяными подтеками спины».[ 62 ] Кроме того, остались до сих пор неизвестными «две объёмистые рукописи», заключавшие в себе записки А.К. Рожновского. Они были завещаны А. Южному с одним условием: что будут опубликованы на русском языке после того, как появятся на польском. Алексей Южный отправил обе рукописи «сестре покойного Ц.К. Войцеховской, урожд. Рожновской (Варшава, Костельная улица, 6)».[ 63 ] Но никаких следов ни рукописи, ни сестры Рожновского найти не удалось.
И последний аргумент. Сразу же после выхода книги Н. Успенского, где были приведены воспоминания Рожновского, журнал «Русская старина» поместил заметку под названием «Полковник де Граве и Ф.М. Достоевский».[ 64 ] Ее автор - Николай Тимофеевич Черевин - служил в омские годы Достоевского адъютантом Сибирского отдельного корпуса. Он утверждает, что в силу своего служебного положения не мог не знать, если бы произошло такое бесчинство, как телесное наказание Достоевского. При наличии стольких людей, помогавших писателю в маленьком Омске, это невозможно было бы утаить. Особенно если припомнить, что Достоевского за его геройское поведение оба раза будто бы наказал плац-майор. Подобный факт несомненно вызвал бы пересуды в омском обществе, не избалованном яркими и запоминающимися событиями...
В истории Рожновского остаётся некая загадка. Она будет существовать до тех пор, пока не обнаружатся документы, которые смогут подтвердить или отмести все возникающие при чтении записей А. Южного сомнения.
После отъезда писателя из города слухи и легенды, связанные с его пребыванием здесь, распространились ещё больше. Трудно отличить в них правду от вымысла. Да и не всегда у непрофессионального читателя есть возможность этим заниматься. Но подчас и ему приходится обращать внимание на противоречия в книгах исследователей и просто ошибки, по-прежнему встречающиеся в них. Не в силах найти ответы на возникающие вопросы в доступной литературе, архивах и библиотеках, читатель не может найти их и при помощи «третейского судьи». Им мог бы стать свод воспоминаний о Достоевском в Сибири, оснащённый фундаментальными комментариями, отражающими современное состояние науки. В таком своде необходимо было дать сведения и о самих мемуаристах. Но такого свода воспоминаний до сих пор нет. Нет и проработанной научной биографии Достоевского. Её отсутствие позволяет время от времени появляться в периодической печати отдельным публикациям тенденциозного характера. Редакторы опубликовавших «утку» изданий спешат заявить, что «мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора статьи». Мол, «наша хата с краю, ничего не знаю»… А между тем такие недоброкачественные публикации как раз и формируют общественное мнение, вырабатывают устойчивое отношение и к биографии, и к творчеству, и к личности Достоевского. Чего стоит упомянутая дискуссия в сибирских изданиях о том, где именно отбывал каторгу писатель — в Усть-Каменогорске, Петропавловске, Бухтарминской крепости или в Красноярске?..[ 65 ] Или, к примеру, книги, подобные книге Э. Тополя «Влюблённый Достоевский», о которой мне тоже приходилось писать.[ 66 ] У дотошного читателя, конечно, теперь есть возможность обратиться к «Летописи жизни и творчества Ф.М. Достоевского в трёх томах» (Санкт-Петербург: Гуманитарное агентство «Академический проспект», 1993-1995 гг.). Но «Летопись» не включает в себя письменные источники, а лишь упоминает их (причём далеко не все). Тем более, в «Летописи» не рассматриваются биографии людей из окружения писателя. Свод сибирских мемуаров не только позволит определить степень «легендарности» автора всемирно известных произведений, но и откроет биографам писателя целый ряд личностей — каждый мемуарист, какими бы мотивами он ни руководствовался, интересен уже потому, что он писал о Достоевском...
|
|