| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Лев Толстой и Сибирь
Великих мужей рождают не матери, а Плутархи.
Станислав Ежи Лец
Анна Малород
В ЛАГЕРЯХ
Записки учительницы толстовской школы (1930-е гг.)
Страница 2 из 4
В избушку
Когда мы прибыли в Сталинск из совхоза, у меня явилась мысль, что так как принудчики имеют право жить на вольной квартире, то и я могу жить на берегу в нашей избушке, вместе с дедушкой и бабушкой Блиновыми, живущими в ней за сторожей от коммуны. Но на первом же собрании принудчиков начальство нам сказало, что на вольных квартирах нам пока жить не разрешается, что начальство должно прежде узнать нас, наше поведение, нашу работу и т. п. Итак, я зажила вместе со всеми в лагерях, на горе, откуда открывается вид далеко кругом на весь Сталинск и на реку, видна была и наша избушка на берегу реки, на которой в это время бушевало половодье, видно мне было, как разливалась вода, близко, близко, подходя к избушке. Каждое утро, выйдя из барака и глянув на избушку, я словно чувствовала себя не такой сиротой, а однажды, увидя, что избушка моя очутилась на островке, а кругом разливалась вода, готовясь залить и её, я заплакала от беспокойства. В выходной день можно было мне посетить её, переночевать в ней. Два раза я доезжала до «Болотной» (предместье города) на трамвае, а дальше вода, заливавшая и Болотную, и трамвайный путь не пускала меня к своим и я, огорченная, побродила вдоль нового озера, возвратилась в лагерь, где мои бедные подруги с искренним сочувствием встречали меня. Недолгое время спустя в нашу комнату с шумным выражением недовольства и огорчения возвратилась и Вера Воронова, которой по причине того же наводнения не удалось попасть домой через реку. Обе мы с ней с таким нетерпением ожидали выходного дня, и два раза нас обеих постигало такое разочарование. Наводнения такого давно уже не было, два раза в течение этой весны река выходила из берегов по причине таяния снега и разливалась по широкой равнине почти вплоть до города, заливая прибрежные строения и весь пригород - Болотное. Люди со всеми пожитками и скотом спасались в городе. Это было большое бедствие, представляющее тревожную и печальную картину. В одну из своих поездок к Болотной, мне пришлось наблюдать, как люди и пешком и на трамвае бежали в город толпою, со скарбом своим: детьми, коровами и проч. Взрослые были бледны, расстроены, имея убитый вид, дети - грязны, неряшливы, кричали, плакали, старики плелись с покорным, каким-то тупым видом.
Весь трамвай, на котором я возвращалась в город, был загружен вещами самыми разнообразными: корзинами, узлами, швейными машинами и пр. За вещи в трамвае деньги не брались, а только за пассажиров. Суета в трамвае была немалая, какой-то мальчик промеж моих ног залез под лавку. «Не говори, тетя», - так и проехал незамеченным. Какая-то молодая женщина тщетно силилась продвинуть в проход трамвая целую плетеную детскую коляску, что ей, однако, не удавалась. Тщетно кондуктор уговаривал ее оставить это намерение. «На что тебе коляска? Ты ребенка спасай, а не коляску». «Да я и ребенка спасаю, вон он у матери,- жалобно отвечала молодая женщина, указывая на растерявшуюся старушку с хилым ребенком. - Он ведь без коляски не может спать». Наконец, коляска поместилась на груде других вещей на площадке трамвая. Большая суматоха получилась при высадке из трамвая в городе, когда стали вытаскивать вещи; я взялась помочь одной старушке вытащить чемодан, и когда я передала его обратно ей, руки мои оказались в крови, видно, она еще ранее изрезала свои руки о железную ручку чемодана. Картина эта так на меня повлияла, что я забыла о своем личном огорчении, т.е. о том, что наводнение и мне помешало попасть в избушку и там свидеться со своими.
Наконец, на третий выходной мне удалось попасть в избушку. Только что спала вода, и я, так сказать, обновляла путь к берегу в числе нескольких других путешественников по трамвайной линии, которую сильно попортила вода. В нескольких местах она размыла насыпь и шла под рельсами и шпалами, прикрепленными к рельсам и дрожащими в воздухе. На реке Обушке вода далеко разлилась из- под моста вокруг, так что образовался другой мост из этих рельс и шпал. Сердце несколько замирало, когда пришлось пробираться по этому непрочному, дрожащему мосту над бурлившей под ним водой, но стремление сильнее страха, и вот я в нашей хатке.
Бедная бабушка, перенесшая наводнение, - вода бушевала под окнами и затопляла сени, а дедушка в это время был в городе, отрезанный водой от избушки, - бедная бабушка заболела. Только двоих старичков и застала я в хатке, поговорила с ними, отвела душу, переночевала, захватила продуктов и на другой день была уже в лагере.
Под следующий выходной я снова собиралась в избушку, но в этот день случились два события, перебившие мое намерение, это, во-первых, несчастье с Аришей, заставившее всех нас сильно беспокоиться за ее жизнь, и, во-вторых, освобождение Веры Вороновой. Однажды после работы она отправилась в группу (старый лагерь для заключенных) узнавать о дне освобождения. По ее расчетам, ей оставалось отбывать работы до срока еще два месяца, и вдруг она узнала, что день ее освобождения наступает через два дня по случаю сокращения срока, благодаря ее хорошей работе. Вся сияющая вернулась она к нам, и все мы были взволнованы – каждый по-своему – ее новостью. Я плакала от радостного ей сочувствия, кое-кто плакал о том, что им еще долго оставаться отбывать работы, плакал о свободе, о своих милых близких, которых еще долго им не придется увидеть, а так как счастье направляет человека несколько на эгоистический лад, то Вера, из окружающего особенно не примечая, быстро собрала свои пожитки и полетела домой.
Тем временем надвинулась ночь, и я не попала в тот вечер в избушку, а на другой день я сходила в нее только на часок и застала опять одних дедушку и бабушку. Кое-кто из коммуны был в ней, но уехал утром, а мне так хотелось с кем-нибудь повидаться. Наконец, стихия успокоилась, вода ушла, трамвайный путь наладили в два дня, и я решила привести в исполнение давно жившее во мне намерение переселиться в избушку. Нужно отметить, что во всё время моего пребывания в лагере друзья мои не забывали меня, часто посещали, помогая деньгами, продуктами, только наводнение несколько перебило это сообщение…
Итак, однажды утром я собрала свои вещи и, сообщив Володе-бригадиру о своём решении перейти на вольную квартиру и не встретив с его стороны возражения, вышла со своим мешочком в коридор, намереваясь после работы не возвращаться в лагерь. Но дело обстояло не так просто: по коридору шёл Попов, помощник начальника, который, завидев меня и осведомившись, в чём дело, решительно сказал, что никому сейчас не разрешается жить дома, во всяком случае я должна спроситься о том у главного начальника 8-й колонии, а пока я должна оставить вещи и идти на работу. За его спиной я видела сочувственный взгляд Володи. « Все уже ушли на работу, дверь заперли и ключ унесли», - заявил он. Не берясь проверять точности его слов и недоумённо поглядев на Попова, который также недоумённо глядел на меня, повторяя только: “ Иди на работу скорее “. Я как была, с мешком, быстро вылетела из лагеря и, оглядываясь, не следует ли за мной Попов, напростец, через вскопанную под огород чью-то землю, под колючей проволокой, порвав об нее пальто, помчалась к 8-й колонии, к начальству. Боязнь, что Попов опередит меня, боязнь опоздать на работу подгоняли меня сильнее всякого кнута.
А начальник у нас был новый, меня еще не знавший, потому я была очень рада, не застав его в конторе, дежурный же и хозяйственник, с которыми я уже имела дело, без всякого труда дали мне разрешение. Я чувствовала себя очень счастливой и благодарной судьбе. Когда после работы возвращалась к себе домой на берег в хатку-избушку, полем, зеленеющим и сияющим в лучах ласкового солнца, через речку Обушку, под ликующее пение птиц, в хатку, где ожидала встретить милые, близкие лица, с сочувствием и лаской меня встречающие. Здесь приютилась я в уголку, на нарах под окошечком, куда каждое утро заглядывало ко мне восходящее солнце, образуя золотую дорогу на поверхности спокойной глади реки. Вместе с его восходом спешила вставать и я, боясь опоздать на работу.
Придя с работы, я с наслаждением мылась в реке и остаток дня проводила в том, что помогала дедушке по хозяйству (бабушку на время отпустили домой), штопала, шила, отдыхала, а вечером у нас составлялся славный хор. В десять дней раз, через выходной, посещал меня Павлуша, и мне трогательно было особое ко мне внимание, которое дома, благодаря привычке, упускалось из обращения. Мне жаль становилось его, одинокого, похудевшего, с поседевшей головой, я называла его «бедный мой старичок», а он сердился притворно: «Какой я старик, да и ты не старуха». А меня уже часто называют бабушкой, - волосы у меня за этот год сильно поседели, а четыре года назад я приехала сюда в Сибирь без единого седого волоса.
Избушка – это домик, сделанный коммуной на берегу реки Томи в Новокузнецке (Сталинск), где останавливались коммунары, завозили сбываемые продукты.
Шляханов
Однажды вечером на стройке, когда я вместе с другими несла камни на носилках, я вдруг увидела в нескольких шагах от себя статную, высокую фигуру Шляханова, а он, как заведующий ГорОНО приехал посмотреть строительство школы. «Вот он, главный виновник и причина моего здесь пребывания», - пронеслось у меня в голове. Я постаралась обойти его, и он меня на этот раз не заметил. На другое утро он снова был на стройке и на этот раз видел меня, я видела, как он издали с задумчивым и серьезным видом смотрел в мою сторону, я же с носилками приблизилась к нему и, будучи в трех-четырех шагах от него, смотрела выше его головы, по сторонам, но только не на него. Что меня заставляло так поступать, я и сама не пойму, может быть, это было нехорошо? Но я не могла иначе. Был ли это стыд, скромность, гордость? Не знаю. Во всяком случае - не злоба. Злобы нет. А стыд одно время я чувствовала сильный, потом немного успокоилась. Один знакомый нам кучер, подошедший к Шляханову, сказал: «Что же вы своего просвещенца заставляете носить камни?» На это он что-то невнятно ответил. Так мне этот короткий разговор передавал потом кучер, бывший случайно на нашей работе.
Нравы. Каменщик
Вся публика на стройке, т.е. рабочие вольнонаемные, вербованные и И.Т.У. (т.е. от нашего исправительного учреждения) отличаются чрезвычайно свободными, граничащими с распущенностью, нравами: вольные шутки и непристойные слова и такое же обращение между мужчинами и женщинами. Словно в липкой и грязной воде купаешься. К нам с Пашей, с которой я в паре, тоже вздумали было приставать с двусмысленными шутками, да мы отделывались или молчанием, или непонятливостью: «Не знаем, мол, или не понимаем». Так мы в стороне от всех и держались. Из толпы каменщиков, грубых и циничных, хотя и знатоков своего дела, все же выделялся один — высокий, смуглый брюнет с серыми, мечтательными глазами и изящным ртом. Когда однажды пошел ливень, он, остановившись у окна столовой, куда мы скрылись, счастливо улыбался и, подобно настоящему сыну земли, говорил: «Как хорошо, как нужен дождь, как пойдет теперь все расти!» В другой раз, подойдя к растущему возле стройки дереву со свежеободранной корой, он стал возмущаться: «Кто это сделал? Ведь это может погубить дерево! А ведь дерево так же трудно вырастить, как и ребенка!» Он и на нас с Пашей обратил внимание: «Надо мне с этими женщинами побеседовать. Вы что, из одного села, что так походите друг на друга, а на других не похожи?» Но побеседовать нам так и не удалось. Нужно сказать, что такая важная и ответственная работа, как кладка дома, невольно облагораживает человека, и этот каменщик внушал мне особенное уважение, ему я и посвятила следующее свое стихотворение.
Каменщик
Каменщик, каменщик, крепкие руки,
Твердый лоб, высокий рост,
Каменщик, твой важен пост.
Ты строишь и поешь о том,
Что строишь дом
Для новых поколений,
Которые тебя переживут,
Ценя и помня труд
Строителей, разумных, добрых, смелых.
Я вижу тебя в лесах,
Высоко на дрожащих досках,
Ближе к небу, чем к земле,
С отвагой светлой на челе,
С опасностью для жизни,
Ты строишь и поешь о том,
Что строишъ дом
для новых лучших поколений.
Я вам пою, строители,
Я вам пою, всем тем,
Кто жертвуя собой и всем,
Что в жизни дорого и мило,
С отвагой и любовью
Слагают своды,
Куют и строят новый строй…
Строй мирного труда,
И братства и свободы!
Директор
Высокий, несколько сутулый, средних лет человек, довольно полный, с бледным, мягкого выражения, лицом, в белых брезентовых башмаках, белой фуражке, директор Горстроя А., часто появлялся у нас на работе. Мы с некоторой опасливостью, как к главному начальствующему лицу, относились к нему, старались обойти его подальше, и напрасно, как потом мы в том убедились, и вот по какому случаю. Несколько дней подряд товарки мои, таскавшие камни на носилках, не вырабатывали нормы. Беря обеды в столовой производства, задолжали. Голодные, сердитые женщины работали как-нибудь, часто бросали работу и садились, чтобы бранью и жалобами отвести душу. Такое поведение не укрылось от зоркого глаза директора и однажды утром, когда мы бросили работу и присели, он подошел к нам со словами: «Что это вы так лениво работаете?» «Как же нам работать по-другому, если мы уже два дня не ели?» - отвечала одна из нас, бойкая молоденькая девушка. Узнав, как и почему это произошло, директор рассердился: «Разве можно, чтобы люди, таскающие камни, не ели?» И, позвав заведующего столовой, велел кормить нас в обед и ужин. Кроме того, он пообещал распорядиться в конторе, чтобы нам и деньгами выдавали авансом. Затем он стал расспрашивать кое-кого из нас, кто и за что отбывает принудработы. «А вы за что отбываете?» - обратился он ко мне. Я коротко объяснила свое дело. Он слушал внимательно. На другой день нам выдали по 10 рублей авансом, а директор стал совсем не страшный, а милый и близкий всем человек. Дней через пять, когда я лазила под лесами, собирая целые кирпичи и складывая их в кучу, он подошел ко мне. Была ночь, мы работали в ночную смену с 6 вечера до 3 часов утра, и моросил дождь, подружки мои работали поодаль и возле нас не было никого. «Как живёте? Как чувствуете себя?» - спросил он. «Ничего, спасибо», - отвечала я. «Тяжело вам здесь?» - продолжал спрашивать он. Я хотела было тоже ответить «Ничего», - этим ничего не говорящим словом, но, сообразив, что это будет неправда, сказала: «Тяжеловато, да не мне одной, всем нам, заключённым, тяжело в неволе, без семьи, за тяжёлым трудом». Он помолчал, потом стал что-то перебирать в руках и вдруг сунул мне в карман халата бумажные деньги. Я отстранилась и проговорила: «Зачем это?» Но это было в первое мгновенье. Затем я смирила себя и сказала: «Спасибо». «Не говорите никому», - сказал он и отошел, а я вспомнила историю Льва Николаевича о старушке и пятачке, и успокоилась совсем. На другой день после этого случая нам всем опять, - на этот раз неожиданно, так как и прежние деньги мои подружки, наученные горьким опытом, не все истратили, - выдали по 10 рублей авансу. Больше со мной директор не разговаривал, только, придя на работу, всегда предупредительно со мной здоровался, в то время, как мелкие начальствующие лица, бегая с портфелями, ни на кого из «малых мира сего» и не взирали даже.
Работа ночью
В течение одиннадцати суток мы работали на стройке ночью. Сначала нам понравилось такое положение, так как было не жарко работать. Смена наша начиналась с 6 вечера и заканчивалась к трем часам утра. С 9 часов вечера зажигалось электричество, освещая нашу работу; уличный шум постепенно утихал, на небе загорались звезды, и наступала какая-то особенная, торжественная тишина.
В эти часы мне почему-то вспоминалась, - может быть, благодаря контрасту, - моя молодость, когда мы с подружками после учения и приготовив уроки, отправлялись в городской сад слушать музыку. Веселые, беспечные, принаряженные, в такой же веселой, нарядной толпе, бродили мы по аллее сада, при ярком электрическом свете в торжественной, таинственной тишине ночи.
Теперь же в грязном халате, среди грязных, оборванных рабочих, под шум висящей в воздухе ругани, ходили мы взад и вперед, сгибаясь под тяжестью носилок: с камнем, песком, с гравием, с известью, с кирпичом. К тому же наступила ненастная погода. Днем, бывало, солнышко светит, а к вечеру как по заказу соберутся тучи, и начинает лить или моросить дождь. Под ливнем мы не работали, но когда он прекращался, и шел мелкий дождик, мы продолжали работать, шлепая и скользя ногами по грязи, с риском упасть в глубокие котлованы. Одежда намокала, становилось холодно, руки деревенели, а в голове, нуждающейся в ночном сне, прекращались всякие мысли, кроме одной: как бы не соскользнуть с шатких досок, переложенных через котлованы, и не упасть вниз.
Итак, работа ночью перестала нам нравиться. К тому же дневной, короткий, беспокойный сон не давал нам достаточного отдыха, и вот мы решили, что мы не совы и ночные мыши, чтобы жить ночью, и стали проситься снова работать днем; но начальству стройки было удобно, что наша бригада ИТУ (между прочим, признанная за добросовестно-исполнительную бригаду) работает ночью, и когда настала третья пятидневка, нас снова заставили работать ночью. Тогда женщины решительно забунтовали. «В таком случае, работайте две смены подряд; проработали ночью, работайте без перерыва и в день, только тогда вы заступите на дневную смену». Так предложили нам, и мы согласились работать через силу, но все же добились своего, стали работать днем. После того меня еще долго днем клонило ко сну, никак не могла отоспаться. Тяжелое это было время, и все же в течение его я только один раз поддалась унынию: ночью, промокнув от непрерывно моросящего дождя, продрогнув и устав, присела я за кучи кирпича и поплакала одинокими, неслышными слезами.
Болезнь
И все же, как я ни старалась крепиться, как ни внушала себе, что из этого испытания я должна выйти здоровой, с неповрежденными телом и душой, в конце концов я сдалась. Это случилось ровно через два месяца, как меня взяли. У меня стали болеть спина и грудь, но главным образом спина, под лопаткой у позвоночника; сначала я не обращала внимание на эти боли, но в конце концов они усилились до того, что я не могла ни повернуться, ни вздохнуть, ни поднять чего-нибудь мало-мальски тяжелого, не говоря уже о носилках, их я поднимала с внутренним стоном и считала, сколько раз мне оставалось до вечера; острая, режущая боль в спине сопровождала каждое мое движение. Несколько дней так продолжалось, и я с нетерпением ожидала выходного, чтобы отдохнуть немного и поправиться, но пришел выходной, и у нас назначили воскресник. Проработала я и воскресник, причем он прошел горячее, чем обыкновенные дни; ввиду недостачи рабочих и меня, как это и раньше часто случалось, перебрасывали с одной работы на другую. Случалось это потому, что я самая пожилая и слабая из рабочих, и в пару со мной становились неохотно, а также и потому, вероятно, что при этих перебросках я не возражала и сейчас же переходила с одной работы на другую.
Итак, в этот день я с утра сеяла лопатой кокс, причем бригадирша, женщина молодая, здоровая, краснощекая с грубоватым лицом и голосом, время от времени на меня покрикивала и поторапливала. Схватит лопату и быстро, быстро станет швырять на сетку: «Вот так надо, вот так надо!» Я и сама знала, что так надо, да так можно проработать полчаса, ну час подряд, а дальше не сможешь. Потом у одной подносчицы к каменщикам что-то случилось с шеей, и она пошла в больницу, а меня перебросили на ее место. После обеда меня снова поставили на кокс, а когда его оказалось достаточно насеяно, бригадирша бросила мне в руки носилки с известью: «Носи!», и я стала подносить к громыхающей и лязгающей машине известь, цемент и сеяный кокс.
Однажды я поскользнулась и упала возле машины, больно ударившись рукой о железную ее часть, некогда было обратить внимание на ушиб, я только присела, схватившись за руку, и потом снова ухватилась за носилки, а опухоль от этого удара на кости уже месяц, как не проходит. К вечеру я совершенно обессилела и решила, что завтра мне во что бы то ни стало надо идти в амбулаторию. В конце работы нам всем дали по шесть рублей за воскресник, и, кроме того, по 8-10 рублей премиальных тем из нас, кто работал с каменщиками подносчиками кирпичей. Мне, несшей разные работы, премии не вышло. «Вот моя премия», - горько сказала я, имея ввиду больную спину.
В амбулатории
Низенькие, небольшие комнатки, лесенки, узкие коридорчики и множество дверей, в которых легко заблудиться, что и происходило кое с кем из публики, к общему удовольствию и развлечению остальных, и масса народу, ожидающего в очередях у окошка. Мне посчастливилось попасть к врачу в первый же день. Это была брюнетка, крупная, высокая, полная, с красивым, продолговатым, греческого типа лицом, с отпечатком мягкосердечия, которое не замедлилось выказаться в ее отношении ко мне. То, что я работала в И.Т.У. , работая тяжелую физическую работу, я, слабая, пожилая женщина, учительница по профессии, произвело на неё особое впечатление. Во всё время моего у неё лечения она очень внимательно и сочувственно ко мне относилась. С первого взгляда на мою спину, она сказала: «вам, конечно нельзя работать тяжёлую физическую работу, у вас искривление позвоночного столба». На почве этого прирожденного недостатка, благодаря тяжелой работе, главным образом, носке камней, земли и т.п. произошло осложнение нервно-мышечного характера.
Эта женщина-врач послала меня к хирургу, хирург – на врачебно-рабочую комиссию. Я думала, что с врачебно-рабочей комиссии дело затянется на несколько дней, но оно, что называется, «спеклось» в два часа. Записалось нас человек пятьдесят, поставили нас у дверей приемной в очередь, и буквально в два часа (с 8 до 10 утра) пропустили через осмотр врачей. Один выслушивал грудь, другой – сердце, третий смотрел в глаза, руки, ноги, четвертый делал общее заключение. «Во всяком случае, результата-то придется ожидать дня два», - решила я, но тут и ошиблась: результаты комиссии нам стали известны через полчаса после осмотра. Я получила на руки справку и вот ее содержание: «К тяжелой физической работе не годна, может исполнять только самую легкую работу. Необходимо перевести на нефизическую работу».
Две недели я лечила свою больную спину электричеством и втиранием, через каждые два дня являлась к своей милой женщине-врачу, которая писала мне продолжение бюллетеня. С этим бюллетенем я шла на место работы, показывала его своему начальству и спокойно отправлялась проживать в избушку. Это был самый светлый период из времени моего заключения. Я поправлялась телом, отдыхала душой, милые, близкие лица окружали меня, навестил Павлуша и пожил два дня, по вечерам мы иногда пели, дедушка и бабушка трогательно обо мне заботились. Каждый день я ходила в амбулаторию на электричество. Электрический покой представлял собой две комнаты с красивыми блестящими машинами, белыми ширмами, белыми койками, белыми занавесками на окнах. Больные ожидали в приемной – спокойной комнате с голубыми стенами. Об этом лечении электричеством у меня осталось тоже очень приятное воспоминание; в голубой приемной я спокойно (так как больных было немного, и они не шумели) читала биографии великих людей, Гете, Вольтера, Гумбольдта и др.
Заведовала электрическим лечением средних лет женщина-врач, армянка, с очень красивым лицом, изящная и вместе с тем ласковая и простая, очень напоминавшая одну подругу моих молодых лет, а потому особенно мне милая: помогала ей хорошенькая беленькая девушка с наивным простеньким личиком, в промежутках между работой усердно плетшая белое кружево. Лечение мое состояло в том, что меня клали на белую койку, обнажали мне спину и подвешенную с потолка большую электрическую лампу направляли на больной бок. Вставляли в эту лампу синее стекло и тело мое, и койка, и стена – все окрашивалось в синий цвет: затем спину мою начинало припекать, так, как у моря, на песочке, и я вспоминала мое детство и лето на берегу Черного моря, и наше беззаботное купанье, и игры на песке. Приятная дремота овладевала мною – ровно до тех пор, пока девушка не тушила лампу. Одеваясь, я наблюдала, как лечили других больных электричеством: вот пронзительно кричала трехлетняя девочка, которую насильно укладывали на койку, чтобы полечить ножку. Вот в кресле старушка, а над головой ее спущена лампа, в виде чашки, и к этой чашке дыбом поднялись волосы женщины.
Наконец, лечение мое окончилось, и хотя спина у меня еще побаливала, женщина-врач моя сказала мне, что она пройдет болеть постепенно, и вот я снова отправилась в лагерь со справкой, полученной от врачебной комиссии.
Наблюдком
Прочитав мою справку, начальник нашей колонии (человек добрый, мягкий, от которого никто дурного слова не слышал, тоже из заключенных) посоветовал мне подать заявление в наблюдком, с просьбой или освободить меня совсем по болезни, или отправиться отбывать наказание на более легких работах в коммуне нашей, приложив к этому заявлению заявление от коммуны с просьбой о том же. Сообщила я о том моим друзьям, и мне так и сделали.
Наблюдательная комиссия собиралась два раза в месяц: 4-го и 19-го числа при лагерях 1 группы для заключенных. Составляется она из судьи, прокурора, секретаря и еще нескольких лиц из начальства. Дело было к вечеру. Нас, несколько лиц в числе 15-17 человек, дела которых разбирались наблюдкомом, позвали в здание клуба. На эстраду поставили стол, покрыли его красным сукном, и за него уселась комиссия, а мы расположились на скамьях перед эстрадой. Начали нас вызывать по фамилиям, вызываемый должен был выходить вплотную к эстраде; тут секретарь быстро прочитывал его заявление. Судьи, средних лет худая женщина с курчавыми, короткими волосами, по виду еврейка, предлагала несколько вопросов, например: за что судился, сколько времени отбывает, - затем члены комиссии в полголоса переговариваются между собою в течение 3-5 минут и после того судья громко выносила заключение комиссии, или «освободить» - если заключенному оставалось мало сроку до конца отбывания, или «сделать зачет на столько-то процентов /100-50-25/. Многих в этот день освободили, кому оставалось 2-3 месяца до конца срока, «сделав зачет», т.е., благодаря хорошему поведению и отношению к труду, прибавив к проработанным трудодням еще некоторое количество дней, например, кто проработал 10 месяцев и ему сделали зачет на 25%, то считается, что он отбыл как бы уже год.
Вызвали и меня и прочли мою просьбу, заявление от коммуны, справку о болезни, все бегло, скоро, спросили, как я заболела, и на заявлении перевести меня на работу в коммуну ответили, что этого никак невозможно, так как в деле моем оговорено, что принудработы я должна отбывать вне коммуны. Пошептались между собой, и судья сказала: «Перевести на более легкую работу уборщицей и сделать зачет на 25%». Зачет мне был сделан благодаря хорошей характеристике нашего последнего бригадира по работе, приблизительно следующего содержания: «К работе относилась очень добросовестно и всемерно влияла в хорошую сторону на окружающих в смысле труддисциплины».
Я имела предчувствие в эти последние дни, что меня не отпустят домой, что мое положение даже ухудшится, так как другого дела в лагере, как быть уборщицей, не предвиделось, а с этой работой связывалась обязательная жизнь в лагере. Кончалась моя жизнь на берегу реки, почти на воле, среди милых, близких людей; я прощалась с милым местом, с рекой, с тополевой рощей на том берегу реки, и плакала, пряча от других свои слезы. Однажды, впрочем, поплакала вместе с бабушкой, которая, очевидно, тоже привыкла ко мне. И вот наступило утро расставания, бабушка и несколько ребятишек проводили меня к трамваю и мы простились со слезами.
Уборщица
И вот меня назначили убирать и мыть барак на 80 человек принудчиков. Барак большой, да и еще больше других в лагере, благодаря пристройке. Когда я в первый раз пришла его мыть и глянула вдоль него, мне стало жутко: как же я его вымою? Мыла я его, мыла, лазала под койками, перетрясала обувь и онучи, и разную рухлядь рабочих, и когда, наконец, часов через восемь я его вымыла, мне показалось, что наступил светлый праздник. Когда пришли рабочие с работы, я стала носить им воду: для питья, для умывания, для чая, я увидела, в чем соль моей новой работы, именно в этом таскании воды: ведер 50-60 пришлось натаскивать воды в день. Сначала я носила воду на руках, но вскоре пальцы у меня заболели и распухли, тогда я навертела на ручки ведер тряпки, стало легче, но вскоре заболели руки у кисти; тут посетил меня Павлуша и, увидев мою беду, сделал мне коромысло, примитивное, правда: палка с двумя подвешенными крюками для ведер; оно натерло мне шею, получилась опухоль и ссадины, но все же носить воду стало легче.
Рабочие моего барака работали так: одну пятидневку днем с 8 часов утра и до 4-х часов дня, другую пятидневку с 4-х часов дня и до 12 часов ночи, и третью с полуночи до 8 утра. Порядок дня, а вместе с ним и необходимого ночного отдыха постоянно нарушался; после ночной работы я не высыпалась, к тому же ночью трудно работать вообще: с середины ночи начинает одолевать сон, начинаешь засыпать буквально на ходу, а если сядешь отдохнуть, то заснешь определенно, а за дверью тут как тут оперативник (милиционер) : «Дневальный, не спи!». Раза два за ночь прибежит он в барак глянуть, все ли в порядке? Да, вероятно, столько же раз заглянет в окна. Заснуть–то, впрочем, и некогда как следует, потому что тогда не успеешь вымыть пол, а утром надо натаскать воду к приходу рабочих, носишь ее, носишь, сама в полусне, как деревянная после бессонной ночи, и добравшись, наконец, до постели, валишься на нее и спишь, несмотря на окружающие крик, песни, смех, ссоры моих квартиранток.
Квартирные условия
Квартирные условия наши в первое время, как я перешла жить из избушки на берегу в лагерь, были тяжелы. Поместили нас, около двадцати человек женщин, в одну комнату, не особенно большую, так что койки тесно стояли одна от другой. Нам, пожилым женщинам, никакого не было покоя от молодых, которые все свое свободное время проводили в пении, плясках, или в ссорах, доходивших до драк. И днем, и ночью часов до двух в комнате стоял шум, крик, беготня… Кроме того, каждый день у нас случались пропажи, иногда очень серьезные: однажды был унесен целый чемодан с вещами.
После пропажи обыкновенно поднималась страшная брань, часто после того дело доходило до драки. Большею частью вора не могли найти и пропавшей вещи, хотя почти всегда подозрения падали на одну девушку, которую звали Зинкой, здоровую, рослую с рябым лицом, с черными глазами, глядевшими исподлобья. Она отличалась определенными воровскими наклонностями: будучи в лагере, ухитрялась воровать на стороне, до работы рано утром пойдет, принесет картофелю, огурцов у кого-то с огорода, а так как я иногда делилась с нею хлебом и прочим, то однажды она предложила мне огромный огурец, от которого я, однако, отказалась. Раза два она была поймана в более серьезной краже, и приходила к нам в общежитие избитая и с растерзанным платьем. Койка этой девушки находилась около моей, и потому мне ближе, чем другим приходилось общаться с этой девушкой. У меня она не брала ничего без спросу, хотя я и не запирала свои вещи, но зато без всякого стеснения просила у меня хлеба или денег: за деньгами, впрочем, обращалась редко, за хлебом же зачастую, в чем я ей не отказывала. В конце концов у меня в этом хаосе пропал байковый платок из тумбочки, которую мне с тех пор, по примеру прочих, пришлось тоже запирать. Подобные квартирные условия были, конечно, тяжелы, и вместе с тяжелыми условиями работы вскоре отразились на моем здоровье.
В бараке. Лапти. Вода
Когда я начинала работать в бараке, я с некоторой опаской поглядывала на рабочих: все не все, но все же большинство из них сдавались (казались) мне ворами, хулиганами и т. п. Но познакомившись с ними, я увидела, что они почти все добрые, простые люди, и понемногу я привыкла к ним и стала жалеть их. Между собой они никогда серьезно не ссорились, тем более не дрались, а о воровстве в бараках и речи не было: мыло, одежда, хлеб – все лежало у них не запертое, на виду, никто ничего не трогал. Нужно заметить, что лагерь И.Т.У. тем и отличается от лагерей заключения, что в него помещают людей более благонадежных, за небольшие провинности, на короткие сроки. Работу они несли очень тяжелую: нагружали чурки в вагоны, т.е. чугунные болванки в 2,3,4 и 5 пудов весом. Довольно часто, в особенности в ночное время, случались с ними на работе несчастья: нередко возвращались они с работы хромые, с пораненными пальцами на руках, с перевязанными глазами. Осознавая всю тяжесть их работы, я старалась им услужить не из страха, но по совести, из жалости к ним.
Однажды вечером пронесся по лагерю слух, что на другой день, по случаю починки водопроводных труб, воды не будет, и чтобы уборщицы с вечера запаслись водой для своих бараков. Но я при всем желании не могла этого сделать, так как у меня была посуда только на десять ведер воды (2 бачка), а этого количества воды могло хватить с натяжкой только на полдня. И вот я забеспокоилась. Я обратилась к ним: «Товарищи, завтра воды не будет, извольте, возвращаясь с работы, умыться на производстве, а когда будете уходить на работу, всю, какая у вас есть, посуду выставляйте на тумбочки, я ее поналиваю водой».
Всю ночь я мыла пол, а когда до рассвета осталось часа два, я принялась за задуманное дело: начала таскать из водопровода воду и наливать ею всю имеющуюся у рабочих посуду – бутылки, кастрюли, крынки, стаканы, кувшины, кружки, заняло это у меня не менее двух часов, и когда я, наконец, оглянулась на свою работу, то барак мой представлял необыкновенное и забавное зрелище с тумбочками, уставленными различного рода посудой – бутылками, кастрюлями, горшками, ведрами. «Как в универмаге», - смеялись вернувшиеся с работы рабочие. «Ну, и хозяйка у нас заботливая!»
Из работы в этом бараке мне хочется описать еще один маленький забавный случай. Нашим рабочим в виде спецовки выдавали на ноги “чуни”, т.е. веревочные лапти. Когда лапти эти изнашивались, то рабочие выкидывали их прямо на улицу, возле барака (целая куча их валялась возле двери): изгрязненные, намокшие от дождя, они представляли собой некрасивое зрелище, при взгляде на которое я приходила в смущение, так как на моей обязанности было убирать не только в бараке, но и вокруг барака. И вот, однажды, когда я убирала сор вокруг барака, появился тряпичник с тележкой: поглядев на мою груду лаптей, он сказал мне: «Эти лапти вам не нужны, отдайте их мне, за это я вам дам пачку иголок». «Возьми их даром», - сказал сидевший возле двери и сапожничавший рабочий. – «Нет, зачем? Иголки всегда пригодятся вам же», - возразила я и получила пачку иголок. Вечером, когда рабочие пришли с работы, я каждому из них дала по иголке, говоря: - «Вот спасибо человеку, что лапти наши прибрал, да ещё и иголок дал».
Уныние. Дома
От бессонных ночей, от непривычной, тяжелой работой, здоровье моё стало расшатываться, тело моё постоянно было как разбитое, руки и ноги ломило, и больно их было сгибать в суставах, голова постоянно была усталая и тяжёлая и так медленно, сонно копошились в ней мысли. Вместе с физическим недомоганием, душа тоже стало недомогать, часто стали приходить ко мне минуты упадка, уныния.В одну из таких минут посетили меня двое моих друзей из коммуны. Пришли они вечером, когда я, вернувшись с работы, лежала в полудремоте в постели; я не сумела побороть сразу ни своей усталости, ни своей удрученности, и поэтому не так приветливо, как следует, встретила и обошлась с ними, и разговор как-то не клеился, хотя много было чего рассказать и спросить. Они принесли мне меду, печенье, клубники. Когда они ушли, припадок тоски стал у меня настолько острым, что, если бы никого не было в комнате, я выплакалась бы вволю; но это было невозможно, комната была полна пришедших с работы женщин и девушек. Принесенные подарки не радовали меня. «Ничего мне этого не нужно, только бы воля!» - плакала душа и искала выход, и выход нашелся. Я сложила печенье на одну тарелку, клубнику - на другую, налила в чашку меду и поставила все это на стол, где стояло ведро с кипятком для чая. «Вот это к чаю, угощайтесь». На удивленные их возгласы я дала объяснение: «Ведь я сегодня именинница». «Разве?» - послышались недоверчивые возражения. «Ну да, раз я получила подарки, значит, я - именинница, кушайте на здоровье».
На кровати лежала избитая Зинка с опухшим лицом, черный глазок ее наблюдал окружающее; я подложила ей несколько печений и клубники: «Ешь»…Клава, полная, красивая девушка, добродушная и грубоватая вместе с тем, пьяная, с раскрасневшимся лицом и заплывшими глазами, подсела ко мне и стала изливать свою душу; и не было у меня отвращения к ним, одна только жалость и к ним, и к себе, жалость до слез…
Отчаяние
Это было в выходной день. Я бродила в Сталинске по магазинам, намереваясь, справившись с покупками, отправиться в избушку на берегу. На душе было так тоскливо, как никогда. Я не могла удержать слез, невольно катившихся у меня из глаз. Иду и плачу, и так как стыдно показывать слезы людям, то закрываю лицо платком. Дурные мысли стали приходить в голову: «Зайти в аптеку, купить валериановых капель, выпить все сразу и заснуть навсегда» или: «Вот идет трамвай, лечь на рельсы, и мигом конец» или: «Может быть, мне предпринять голодовку. Лечь и перестать принимать пищу, как делают индусские женщины, когда поведение мужа огорчает их, они или умирают, или муж изменяет свое поведение. Но хватит ли у меня сил выдержать голодовку? Не захочется ли мне жить, несмотря ни на что? Нет, наверное, не выдержу. Люди более твердой воли не выдерживали….»
Наконец, я почти громко стала взывать: «Мама, мамочка, помоги мне!» Так я делала всегда в самые тяжелые минуты жизни. В этом имени матери воплощается для меня как бесконечная, самоотверженная любовь моей незабвенной, любящей, разумной, доброй матери, так и вообще божественное милосердие, разлитое в мире и проявляющееся во всех существах.
В это время плач ребенка, громкий, неудержимый привлек мое внимание. На мосту стояла девочка с забинтованной ногой, она громко кричала: «Мама, мама!» и плакала. Я подошла к ней и стала расспрашивать, о чем она плачет. Она сквозь слезы отвечала, что мать ушла и не взяла ее с собой. Я начала ее убеждать не плакать, говоря, что мать знает, что делает, что девочка с больной ножкой не поспела бы за матерью, стала убеждать ее вернуться домой. Но плач не прекращался. Тогда я достала две конфетки из присланных для Тамары, и дала девочке. Плач умолк, девочка поспешно спрятала конфетки и пошла, прихрамывая и опираясь на костыль, очевидно, по направлению к своему дому, а я пошла своей дорогой. Слезы снова полились у меня из глаз, снова я стала взывать: «Мама, мамочка, помоги мне!»
Дома
Когда я в этот день пришла в избушку, я никого в ней не застала, все отправились домой в коммуну, куда в этот день приехал из заключения Савва, сроком на одни сутки. «Вот человек издалека приехал в коммуну, тем более мне стыдно не посетить ее», - и сердце мое рванулось домой, а так как в моем распоряжении тоже были одни сутки, ввиду выходного, то это было сделать просто, т.е. отправиться в коммуну хотя бы на одну ночь. Но как идти одной эти пятнадцать километров до коммуны?...
«Идемте, я провожу вас до полпути», - предложил мне один из коммунаров, только что пришедший в избушку из коммуны. И вот мы идем, идем быстро, без отдыха дорогой в коммуну. Кругом цветы, трава, деревья, но я ни на что не обращаю внимания, с душой, устремленной домой, в коммуну, я быстро прохожу остальную половину пути сама.
И вот передо мной наша коммуна, вся, потонувшая в зелени и цветах. Кругом хат подсолнечники, мак в полном цвету, все блестит, сияет в лучах заходящего солнца, дети с радостными приветствиями бегут мне навстречу, друзья ласково встречают меня. А вот и наш домик, маленький, красивый домик с одним большим окном, из которого выглядывает улыбающееся лицо Павлуши. Он встречает меня на пороге, на котором я сажусь, прежде, чем войти в дом, взволнованная радостью. Толпа ребят обступает меня, каждый из них спешит сообщить новое, чего я не знаю. Тамара близко прижимается ко мне…
Вечером мы все собрались в столовой коммуны, здесь и Савва Блинов. Он подробно рассказывает о своей жизни в заключении, рассказывала и я; перед нами улыбающиеся, сочувственные лица друзей; затем мы хором поем.
Ночью я отдыхаю на мягкой постели, после жесткой лагерной (где приходится спать на досках, прикрыв их только одеждой). Утром я еще раз любуюсь на мою дорогую коммуну, сияющую от росы, мирную и тихую, где не видно излишней суеты, не слышно бранных слов, где, мне кажется, все мне улыбается с приветом, и милые лица друзей, и горы, и реки, и цветы, и солнце как будто бы радостней светит. Ведь существует же такой чудесный уголок, как наша коммуна! Тяжелый труд, лишения, одиночество… ведь это все временное, все это пройдет, и я снова вернусь сюда…
Сразу же после завтрака мы с Саввой Блиновым стали собираться в город, вместе с возами, нагруженными сеном.
Толпа друзей и ребятишек вышли за коммуну нас проводить. Вот мы все дальше и дальше от коммуны: меня посадили на высокий воз с сеном, откуда я разговариваю с провожающими. Взрослые уже повернули и пошли назад к коммуне, а ребятишки все ещё бегут за возами и вместе с ними Тамара, но вот и они начинают отставать, вот и они повернули назад. Одна Тамара бежит ещё некоторое время по дороге, прихрамывая своей больной ножкой; ей не хочется возвращаться назад, но и вперёд бежать бесцельно, к тому же я кричу ей: «Вернись, вернись домой, Тамара!». Тогда улыбка исчезает с её лица, она кривится от плача, она садится на дороге и горько плачет. Услышав её плач, старшие девочки возвращаются назад, уговаривают и поднимают за руки. Это картинка запечатлелась у меня в памяти: я нажила себе такую же рьяную дочку, какой когда-то была сама по отношению к своей матери. Бедное дитя, судьба во второй раз лишает ее матери и так рано, так незаслуженно заставляет страдать её маленькое сердечко.
Помощь Павлуши
И вот я снова в лагере. Снова каждые сутки работаю 12 часов в бараке, то в дневную, то в ночную смену. На душе у меня словно легче, но физически все так же тяжело, все так же я чувствую себя разбитой, чувствую, что силы мои всё уходят. И тут ко мне на помощь пришел Павлуша. Обеспокоенный моими рассказами о своём положении, он поспешил сам прийти ко мне в лагерь и посмотреть на мою работу. Это было в ночную смену - самую тяжелую - с 10 вечера до 8 утра. Павлуша решил помочь мне и самому на деле убедиться, какова моя работа. Итак, мы запаслись тряпками, вениками, и когда обе кадки были заполнены мною водой, принялись за работу. Вытерли окна, тумбочки, аккуратно вымели пол, все это проделывал он на одной половине барака, я – на другой. На душе моей покой и облегчение были необыкновенные: я знала, что я все успею сделать спокойно и не торопясь, все как следует. Как-то торжественно шла на работу в ночной тишине, с большой признательностью в сердце к моему другу, пришедшему разделить со мной мой труд, мою ношу, становящуюся мне непосильной.
Мы начали нашу работу вечером, когда было еще светло, а кончили утром, когда взошло солнышко. Ночью приходило начальство и удивленно посмотрело на нашу работу, но ничего не нашло возможным возразить. Подходил и говорил с Павлушей сапожник из моего барака, не ходивший со всеми рабочими на работу, тот самый, который еще раньше откуда-то узнал о нашей коммуне и не раз говорил мне: «Ваша коммуна первейшая в Сталинском районе».
Утром, после того, как мы привели наш барак в полный порядок, в такой, в какой я одна только хотела, но никогда не успевала привести, и вытерев стекла окон с наружной стороны, спокойная, удовлетворенная, и меньше, чем всегда, уставшая, принесла кипятку из кипятилки, и мы с Павлушей стали пить чай. Мой друг, с жалостью на меня глядя, стал говорить, что труд этот для меня непосилен, что он очень устал, вымыв полбарака, и каково же мне мыть целый барак и каждый день, и притом еще носить воду… В тот же день виделись мы с начальником, и это же самое он сказал ему, и не в тоне возмущения, а с самым трогательным соболезнованием ко мне, ссылаясь, главным образом, на мою болезнь, подтвержденную справкой от врачебной комиссии. И просьба его подействовала: на другой же день меня перевели на более легкую работу в кипятилку. С чувством самой глубокой признательности провожала я Павлушу: «Никогда я тебе этого не забуду», - со слезами благодарности сказала я ему.
Ссылки по теме:
Борис Гросбейн. ПОСЛЕДОВАТЕЛИ ЛЬВА ТОЛСТОГО В СИБИРИ
|
|