| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Сибирь - Казахстан
Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.
Владимир Сергеевич Соловьев
Мэри Кушникова
ПЕСНИ ПЕСКОВ
ВСТРЕЧА В ТАЛАССКОЙ БАНЕ
Чужеземец. – Когда в 431 году после рождения сына божьего Иисуса Христа в городе Эфессе состоялся Вселенский собор, на котором темпераментные проповедники спорили о сущности и догмах христианской веры, когда анафеме предавали окаянное учение Нестора, когда скромный, - с виду даже робкий, - рыжеватый не то бродяга, не то пророк, родом из Назарета, давно покоился в песчаной палестинской земле – если, конечно, не вознесся в небеса, как о том все упорнее толковали церковники, - он никак не мог бы представить, что без малого через полтысячелетия его, казалось бы, беспомощные и незамысловатые истины станут возбуждать вселенские страсти. И менее всех о последствиях церковного раскола размышлял некий сказитель из тюркского каганата, имя же его было непроизносимо для византийского изысканного наречия. Сказитель этот – Афин, Акин, а, может быть, Акын – кочуя по степи, иногда останавливался в больших и просвещенных городах, иногда выезжал на большие айтысы, где чаще всего одерживал блистательные победы, повествуя о множестве вещей, которые довелось ему увидеть за долгую его жизнь. И встречал он на своем пути кочевников, и гостил у земледельцев, и воспел тучные пастбища и многоголовые стада, равно как и цветущие города, пышно сияющие в оазисах. И немало бы удивился Акын, если бы в то время мог заглянуть на полторы тысячи лет вперед и прочесть в некой книге, именуемой «Туркестанский край» такие слова: «Сады, дома, великолепные здания и произведения искусства не нужны и непонятны для кочевников, как непонятна и не нужна вся оседлая культура. Если бы кочевники могли, они весь мир бы обратили в пастбище».
Немало бы удивился, и еще более бы позабавился подобным утверждением этот старый сказитель из тюрков, по имени Жумахан, особенно в тот день, когда в 570 году встретил в великолепной бане города Таласа чужеземца, который сидел в небольшом помещении перед комнатой, где располагались бассейны для охлаждения тела.
Чужеземец явно чувствовал себя стесненно – он с любопытством осматривал стены, украшенные вычурными голубыми, оранжевыми и синими витками фантастических стеблей и листьев. Особенно же внимательно чужестранец осматривал лепные тюльпаны, опущенные чашечкой вниз, которые как бы зависли над каждой полкой. Босой ногой он водил по полу из обоженного кирпича. Его явно удивляло, почему кирпич и плитка теплые, ибо он не мог и подозревать, что под полом проходят особые трубы, пропускавшие согретый воздух и отапливавшие баню.
Старик подошел к чужеземцу и предложил позвать банщика. Он старался изъясняться более жестами, нежели словами, так как считал, что иноземец вряд ли понимает его язык. Почему он подумал, что этот человек иноземец? Во-первых, оттого, что он наготу свою небрежно прикрывал льняным платом, накинутым на манер римского плаща, тогда как никакой набедренной повязки, которую каждому мало-мальски порядочному человеку полагалось надевать в бане, на чужеземце старик не заметил. А также на шее у него, на массивной серебряной цепочке висел известный всему Востоку амулет – две перекрещенные палочки и под ними – рыба. В остальном иноземца вполне можно было принять за тюрка, - черные густые волосы, черные глаза, темно-оливковый цвет кожи, тонкие щиколотки и запястья, - ничто не отличало его от жителей Таласа!
К удивлению старика, чужеземец ответил на привычном наречии, - смеси согдийского и парского, - которое было в ходу от Давани (Фергана) до Амьти (Парфия). Оказалось, что в этих краях он находится в составе посольства, причем не случайно, а с некоей миссией, и зовут его Зенон, и прибыл он из Византии. Да, да, вот уже второй год, как он не видел своей родины, а в сущности, что заставляло его скитаться по этим чуждым ему краям? Нет, пусть этот почтенный старик не удивляется, ведь каждому известно, что жизнь состоит отнюдь не из удовольствий, и большинство людей живут не так, как того хотят сами, а как велят там (при этом Зенон выразительно поднял к куполообразному потолку большой палец правой руки и вздохнул).
Слыхал ли старик о несторианцах? Ах, даже со многими был в дружбе? Зачем эта миссия ему, Зенону? Старик ошибается. Ему, Зенону, все это не нужно. Это императору византийскому Юстину II нужно. Впрочем, и ему тоже – не очень. Ибо вовсе не несторианские монахи волновали Византийского императора. Пусть их себе строят свои обители и церкви в Таласе и в пригороде его Мирке, и в Персии, и хоть по всему Семиречью, надо же и им тоже где-нибудь селиться после изгнания из Византии – не оттого послан сюда Зенон, проделав неблизкий путь через Кавказ и направляясь к самому Алтаю. Нет, вовсе не оттого, - но об этом не в бане говорить. Не место и не время…
Из бани Зенон и Жумахан вышли вместе. Зенон посчитал за немалую удачу встречу с человеком местным, пожилым, многоопытным, учтивым и, видимо, искушенным в разнообразных делах. В чужом краю – без покровителя из местных – плохо! Он-то знал, зачем прислан в этот полусказочный край. Его, как и императора Юстина, действительно мало трогали ереси несторианцев. Куда более тревожный интерес пробуждали в Константинополе упорные слухи о завоевании тюркских племен, о новообразовавшемся тюркском каганате, который тянется от Великого океана до Понта Евксинского – Черного моря, о загадочных братьях Тумынь и Истеми, стоящих во главе могущественной, незаметно выросшей державы, подпирающей Византию с востока самым невыгодным образом. Для этого случая стоило вспомнить о несторианцах, которые вот уж не менее сотни лет благополучно селились в этих краях, и побеседовать об их судьбе с тюркским Каганом Дизабулом. Ну, может быть, не столь об их судьбе, сколь о том, как богат новый Рим, и как дорого ценит свой покой…
Посольство остановилось в Таласе, вскоре Каган обещал принять греческих дипломатов у себя в ставке. Когда? Ну, это уж смотря по обстоятельствам. Пока же – посольство бродило по городу, немало дивясь тому, что вовсе не один Константинополь способен поразить воображение путешественника.
Талас оказался большим, хорошо укрепленным городом, утопающим в садах, посреди города протекала полноводная и щедрая река Толас. От нее по городу шел отменно устроенный водопровод. На базаре торговали диковинными товарами купцы из многих стран.
- Да, почтенный мой господин, - восторженно твердил Зенон, - поистине немногое дано знать человеку о краях даже близлежащих, если сам он в них не побывал. Ибо я первый бы рассмеялся, если бы мне рассказали еще два года назад, что сегодня я буду мыть свое тело и умащать маслами в столь роскошно украшенной, а, главное, благоустроенной, бане. Ты сам понимаешь, что византийца, да еще уроженца Константинополя, удивить роскошью нелегко, но клянусь своим крестом – я поражен увиденным. Неужели и дворец Кагана не уступает по красоте нашим дворцам? Ведь я видел здесь отлично укрепленные стены, хорошие мостовые, богатый базар, и даже стеклянные сосуды, подобные китайским.
- Не думаю, чтобы в ставке Кагана ты увидел что-либо привычное для твоего глаза, - улыбнулся старик. Встреча у нас с тобой получилась кстати. Я ведь как раз и собираюсь в ставку по случаю приема вашего посольства. Я должен выступить на состязании.
- Ты рыцарь? – спросил грек.
- Нет, я певец.
- Разве ты оскопленный? – удивился Зенон.
- Зачем же? – усмехнулся старик. - Только истый мужчина может слагать стихи и петь их пред себе подобными, ибо стихи о любви, войне, дружбе и ненависти могут рождаться только у испытавшего все это. Разве ваши мужчины не слагают песен?
- Слагают. Но больше церковные. У скопцов же голос чище и звонче. Многие посвящают себя Господу нашему и в его славу слагают свои песни и поют их, будучи чистыми и свободными от похоти.
Старик пригласил византийца в свой дом. Дом был просторен, с большим покоем посредине. По белым гладко оштукатуренным стенам вились алые круги и гирлянды из листьев. Потолок поддерживали деревянные балки искусной резьбы. Из среднего покоя три двери вели в соседние жилые комнаты. Похоже было, что старик – знатный горожанин и располагает немалым состоянием.
- Я не живу здесь постоянно. Но бываю наездами, так что мне удобно содержать здесь собственное жилище, - сказал хозяин дома.
Войдя, он взял из настенной ниши светильник из обоженной глины – высокий, конусообразный, с чашечкой, похожей на цветок, и зажег в нем фитиль. От стены взял стоявший на ребре круглый низенький столик, тоже из обожженной глины, и поставил его посреди комнаты. Полива столешницы расписана была искусно белой, зеленой и желтой вязью рисунка с диковинными надписями, и византиец опять-таки выразил свое восхищение искусством, которое не ожидал здесь встретить.
- Но почему? – удивился старик.
- Видишь ли, - ответил грек, - ваша держава как-то уж очень неожиданно о себе заявила. А до этого что вы были? Кочевники, да и только…
- Ну, ты меня насмешил! – вздохнул старик. – Разве наименование державы является первичным, а кроющееся в ней бытие людей – вторично, или наоборот? Эта наша держава могла и не возникнуть вовсе, или возникнуть раньше, или намного позже, но города наши Тароз и Суяб, Ленард и Алтуи, Толхиз и Мирке, и Кула, и многие другие покоились и будут покоиться под солнцем и луной много столетий. И кузнец, ювелир, гончар и кожевники трудились и будут трудиться в них. И стада наши наводняли и будут наводнять пастбища, и землепашец будет выращивать пшеницу и просо, сады и виноградники, как бы этот край не называли до и после нас.
- Не обижайся, - сказал грек, - я человек прямой и скажу, как думаю. По моему разумению, раз вы верите в идолов, значит, вы дикие люди, какие бы у вас здесь ни строили города и крепости, ибо все это от лукавого – и суета сует, и соблазн. Красота ваших городов лишена благодати, ибо поклоняетесь идолам.
Хворь. – Старик не стал спорить с гостем, тем более заметил у того лихорадочный блеск в глазах и на щеках зловещую желтоватую бледность.
- Ты немощен? – спросил старик.
И грек рассказал ему, что издавна страдает тяжкой хворью, что одолевает его временами, особенно же если он выезжает из города в город и часто меняет местожительства. Грека сильно знобило, старик уложил его на стеганое одеяло и накрыл двумя другими. Ему было очень не по себе. Привел в дом чужеземца, который тяжело болен, и может даже умереть, а его ожидают в ставке Кагана, - нет, право, и на этот раз, слишком большая жажда общения с людьми сильно его подвела. Чужеземца надо вылечить. Хотя бы до завтра ничего с ним не сталось, чтобы успеть разыскать его товарищей по посольству и сдать его с рук на руки.
По правилу следовало сейчас же позвать баксу, чтобы удостоверить факт болезни чужестранца. Сам Жумахан в силу баксы не верил. У него были собственные взгляды на многие происходящие в мире вещи, он выработал их за долгие столетия и руководствовался своими взглядами, но сам никому их не навязывал. А потому все сделал по правилу, чтобы, если что с чужеземцем случится, не нажить неприятностей. Вышел в сад, подошел к дувалу и тихонько позвал соседа. Сосед уже спал на квадратной деревянной кровати под миндальным деревом, но ответил Жумахану с уважением, не обиделся, что тот его разбудил, и охотно согласился сходить на окраину города за баксой. И на самом деле вскоре привел, и не одного, а двух баксы, - как никак, речь шла о знатном чужеземце, члене посольства, лишняя предусмотрительность не помешает…
Когда в дом Жумахана явились двое щупленьких с жиденькими бородками старцев, чужеземец стонал и метался, он бредил, выкрикивая непонятные слова и порываясь куда-то бежать.
Старцы неспеша развязали большие узлы, которые принесли с собой, и потребовали, чтобы Жумахан развел огонь в очаге, несмотря на жару. Вскоре в очаге, углубленном в стену, запылало яркое пламя. По стенам заплясали тени. Один из старцев подошел к очагу и сперва заунывно, а потом все больше воодушевляясь, запел-запричитал:
Зубы оскалившее пламя,
О ста головах породившая нас мать,
На золе почиваешь,
На белую пыль голову преклоняешь,
Ты мать нас кормящая,
Под землей плод родящая,
Матушка наша, кровавое племя,
Ты сама дочь небес,
Тебя породивших и
Силой наделивших,
Так что ты мерзлоту
Растопляешь,
Пищу приготовляешь,
Сырое варишь,
Мертвое сживаешь,
Болезнь исцеляешь.
- Ты алтаец? – спросил Жумахан.
- Почему ты узнал? – удивились баксы.
- Я когда-то странствовал вдоль Памира. Там я слыхал похожую песню. Ты принес с собой кобыз, или подать тебе сала?
- Подай сала, - сказал один из старцев, и пока Жумахан отрезал кусок курдючного сала, он водрузил в углу комнаты шест, привязал к нему рядно, смоченное жиром, и зажег факел, после чего облачился в белые одеяния. Затем он бросил в огонь кусочек сала и объявил:
- Огонь посинел, черная кровь превозмогает алую. Больному худо.
Накалив железный брусок, он посыпал на него бараньего сала, и когда оно зашипело, вздохнул:
- Душа чужеземца стонет в муках, ему очень худо. Подай мне твой кобыз, Жумахан.
Бакса уселся в уголке и тихонько заиграл. Потом – все громче, слегка покачиваясь, покачивание перешло в конвульсии, у рта появилась пена, голос перешел в пронзительный крик. Он звал духов добра и отгонял духов зла: «Кулега-кит, Куллерга-кит, - кричал он. – Уходи в болото, беги в пустыню», - заклинал он болезнь. Бакса побледнел и чело его покрылось обильной испариной. В это время второй старец бросился к Зенону, стал около него на колени, обнюхал лицо, лизнул щеку, сплюнул, куснул за ухо, так что проступила кровь, опять сплюнул и, наконец, выхватив нож, занес над больным. Жумахан бросился к кудеснику. Но тот повалился около ложа и забился в судорогах. Придя в себя, сообщил, что пот больного не соленый, а горький, потому что у того разлилась по телу желчь; что кровь его обожгла губы, стало быть, огонь жизни в теле больного горит ярким пламенем и не близок к угасанию, так что больной обязательно выздоровеет. Он лично готов девять дней подряд приходить в этот дом вместе со своим другом, если, конечно, ежедневно будет заколот молодой барашек, шкура которого необходима, чтобы обернуть ею голову больного во время заклинания.
А на завтра они изготовят двенадцать кукол из красных и черных лоскутков, и каждый вечер, возвращаясь из этого дома, будут оставлять на проезжей дороге по одной. Так, чтобы ее всякий заметил. Кукол подберут прохожие и вместе с ними – огненную лихорадку и черную желчь, от которых происходят все болезни, перейдут к другим людям, а их подопечный, чужеземец из посольства, выздоровеет.
А теперь им пора. Они прогнали злых духов и обязали добрых подежурить около больного до утра, пока не развеются злые ночные чары. На том Жумахан их и выпроводил, отказавшись от повторных посещений, и решил взяться за дело сам.
Он сел около молодого грека и всматривался в его лицо. И вместо того, чтобы размышлять о том, какой хворью он болеет, судя по мельчайшим признакам, которые внимательно искал в его лице, старик ловил себя на том, что думает вовсе не о болезни чужеземца, а опять про то, что лицо его ничем не отличается от привычных для него, Жумахана, лиц переселенцев из Константинополя, христиан-несторианцев, необрезанных и обрезанных, потому что, в конце концов, даже они сами только по привычке носили свой талисман из перекрещенных деревянных палочек, а в остальном жили точно так же, как и тюрки из Таласа. Жумахан думал, что тяжелые деревянные кресты, которые мотались у них на шее и явно мешали им при работе, так что они их откидывали на спину, - свидетельствуют уже не о вере этих людей и не об идолопоклонстве, а о заложенной в каждого человека чрезвычайной цепкости ко всему, что касается его родины и истоков его происхождения.
Сам Жумахан за многие столетия своей жизни считал, что это благо и уважал в людях такую цепкость, а потому к несторианцам относился дружественно – впрочем, как и все тюрки – но с покровительственным сочувствием. Его смешило то, что они, поклоняющиеся деревянным и глиняным палкам или – редко – серебряной рыбе, подвешенной на шею, называют идолопоклонниками тюрков, верования которых беспредметны, неосязаемы, расплывчаты и вплетены в саму плоть вселенной – в небо и землю, огонь и воду, солнце и травы…
Но, - об этом довольно. Все-таки у чужеземца, похоже, объявилась опасная лихорадка осенних и весенних месяцев. Дни жаркие, ночи холодные – непривычному человеку тяжело. А этот, наверное, еще и накупил на базаре дынь и персиков и переел, как все приезжие…
Старик осмотрел лицо и тело больного. Нет, страшных белых пятен бухарской болезни макком на нем не видно, и зубы у него в порядке, волосы густы и мягки. Нет, это не проказа. Да и бузой из черного овса вряд ли он опивался, чтобы заболеть этой хворью. Не такой человек. Этот мог пить добрые вина…
Затем Жумахан провел рукой по суставам больного, по всему его телу. Нигде никаких припухлостей, никаких гнойников. Значит, это не ришта. Плоский длинный белесый червь, если уж войдет в человечью плоть, то такого немощного сразу узнаешь. Он и худеет, и кожа у него подобна пергаменту, и пьет воду без устали, оттого что во рту сохнет, и тогда только гляди в оба – не упусти минуту, когда ришта подбирается изнутри поближе к коже. Удачный надрез, искусный нажим и червь выходит целиком. Если, конечно, он один. Жумахан знал перса, у которого в теле было более ста червей. Он мучился всю жизнь и умер в страшных муках.
Нет – это не ришта. Похоже, что у чужеземца болотная хворь и тут уж без настоящего лечения не обойтись.
Наутро чужеземец проснулся и застонал. Жумахан подал ему питье.
- У тебя так часто бывает? – спросил старец. – И давно ли?
- Это еще с тех пор, как я жил в Персии, - вздохнул юноша. - Спасибо тебе. Ты обучен врачеванию?
- Нет, я не лекарь. Но я прожил долгую жизнь и сразу узнаю, например, «хворь иноверцев», которая выражается в том, что человеку все немило, он есть не желает, ни к какой работе у него душа не лежит. Спит и спит такой человек. Ни на что не жалуется, а только спит. А потом, глядишь, умирает. Я думаю, это случается от тоски по родным местам, или по близким людям. Тут уж ничем не поможешь. Или, если у больного из зрачков начинают расти волосы – это я сразу могу распознать и сам такой волос вырву с корнем, и глаз промою настоем травы с «хрустального источника»…
Рассказывая все это, Жумахан неторопливо и сноровисто отыскивал в деревянном ларе с травами наиболее пользительные для Зенона, из глиняных пузырьков в китайскую фаянсовую пиалу наливал – по каплям – снадобья, что-то размешивал, растирал, кипятил…
К вечеру Зенона вновь охватила хворь и он почти в беспамятстве глотал нестерпимо горький отвар и запивал гранатовым соком и вновь впадал в тяжкий сон. И так – много ночей и дней. Дней, когда старик, уловив на лице юноши проблеск интереса к себе, заводил степенную беседу.
Однажды, проснувшись, чужеземец вздохнул и с трудом потянулся. Болели все мышцы. Он ослабел и говорил с трудом, но с интересом слушал старика, и в который раз удивлялся тому, что тюрков в Византии все еще продолжают по привычке считать варварами.
- А почему, в сущности? – размышлял он, подремывая под мерный голос старика, - оттого, что они не приняли креста? Поклоняются пламени? Живут непонятно и как-то неопределенно – не кочевники, не торговцы, не землепашцы? Но так ли это? А как же Талас? И другие их города? Но почему наряду с этим войлочные дома за чертой города, где в непостижимой, жутью отдающей, роскоши живут их Каганы? Впрочем, - жутью? А великолепная история великолепного Нового Рима со сменами императоров, ядами, ударами кинжала из-за мраморного портика? Иконоборство? Изгнание несторианцев? И варварская их ересь с тяжелым, дубовым крестом на шее…
- Почему ты пожалел меня, старик? – спросил Зенон Жумахана. – Я иной веры и иных обычаев и никакой тебе корысти от меня нет. Или ты ожидаешь от меня платы?
- Удивительный ты человек, чужеземец! – усмехнулся старик. – Или ваш, в сущности, недавно умерший учитель не слыл терпимым, или его учение в вашей новой столице иное, чем у христиан, нашедших у нас вторую родину? Или у вас все покупается и все продается за деньги? Возможно, ты долго общался с персами? Они любят деньги. Шелк, каменья и деньги…
- А вы? Что вы цените большего всего? Вы, кей-саки, царские саки, вы же воины, или я ошибаюсь, что само слово кейпчак – это царский воин? Вы, наверное, больше всего цените оружие? Или невольниц?
- Мы? – усмехнулся старец. – Я думаю, что более всего мы ценим барханы. Ты рассмотрел барханы? Я думаю, мы более всего ценим зыбкость песка и отсутствие границ. Но – не граней. Мы не любим заранее намечать границы своим поступкам. Действия обусловлены обстоятельствами. Поэтому разум должен быть быстр и гибок. Для этого опять-таки не годятся никакие границы, вроде ваших заповедей. Мы не могли бы придерживаться заповедей.
- Но во что-то должны же вы верить?
- И верим. То есть, я лично ни во что, кроме непрерывности времени и связи между всем сущим не верю. Но народ мой, - он верит во множество простых, красивых и добрых понятий. Впрочем, их такое множество, что все и не перескажешь. Потому что край наш обширен и племен в нем - тьма. У каждого же свои особые верования, потому что определяются они тем, живут ли люди у гор или у реки, в степи или в городе, в пустыне или в цветущей долине. Но тебе наскучил, наверное, разговор? Питье твое остыло. Если не станешь пить исправно отвар – не скоро поднимешься.
Зенон попил, по телу разлился покой, приятная истома. Он закрыл глаза, но спать не хотелось.
- Так ты певец? – спросил он. – Или сказочник?
- У нас это нераздельное искусство.
- Расскажи о ваших племенах. Расскажи, во что же вы все-таки верите. Почему вам легко умирать, если не верите в загробную жизнь. Почему легко приобретаете и легко теряете, почему крепки в дружбе и зыбки в союзах, почему нежны ваши песни, а сами вы жестокосердны, как барсы, когда стоите у стен покоренного города, так что мы лет уже сто постоянно откупаемся от вас, чтобы не подходили к Новому Риму…
- Ты успокойся, - сказал старик. – Вопросы твои как у дитяти, не обижайся! Разве есть люди, которые либо добры, либо злы, либо мягки духом, либо жестокосердны? Все – сплетение добра и зла, огня и пепла, сияния и мрака. И мы не лучше других. И ты, и твои единоверцы таковы же. Иначе, разве стали бы вы во имя вашего Добра изгонять и истреблять себе подобных и навязывать им ваше Добро, хотя их Добро, в общем, ничем существенным от вашего не отличается. И такова ли уж разница между вами и нами, если изгнанные вами живут среди нас как свои, и иудеи, коих вы считаете виновными в гибели вашего бога, тоже живут среди нас, и все они дружны между собой, и только медные звезды или кресты над воротами домов отличают их друг от друга. И, похоже, меньше различий между ними, а также между ими и нами, кейпчаками, чем между вами и теми, кого ваше Добро отринуло…
Они проговорили весь день. Собственно, Зенон лежал с закрытыми глазами и голос старца шелестел у него над изголовьем, и впервые за два года узнал он о том, что существует шесть видов духов: шайтаны или демоны; джинны – всемогущие, исполнительные и изменчивые духи, иногда добрые, иногда злые; альбести – прекрасные и сластолюбивые дьяволицы, совокупляющиеся с сынами земли, доводя их до смерти от любовного истощения; аджинех – демоны богачей, живущие только во дворцах и невидимые днем, но зато устраивающие по ночам шумные оргии в развалинах; дивы – злые духи, постоянно воюющие с прелестными добрыми духами пери. Иногда дивы влюбляются в пери, но, едва насытив похоть, пожирают своих возлюбленных…
- Вот, оказывается, какова вера тюрков! – подумал Зенон. - И они все же держатся за нее и отказываются признать нашу…
- Но что же придает вам силу в войне и мире? – спросил грек. - Ведь ваши духи всего лишь демоны, бесы. А где же верховная, всемогущая сила, на которую вы опираетесь, разве вам не хотелось бы столь же уверенно глядеть на жизненные стези и на свой смертный час, как мы, над которыми Христос простирает свои покрова?
- Христос? – усмехнулся старик, - а ты уверен, что он – был?
- Как ты можешь сомневаться? – испуганно прошептал Зенон, как бы боясь вслух поминать крамольные речи старика.
- Я не сомневаюсь, я просто сопоставляю многое услышанное о нем, - спокойно и веско покачал головой Жумахан. – Ты никогда не слышал: «казах хабармен», что значит – кей-сак жив слухами. Степь обширна и владения наши не имеют границ. Так что мы свободно гоним свои стада и табуны окрест и к нам тоже может приехать и прийти любой путник, хоть на ханском коне, хоть с посохом в руках. И у каждого в запасе новости. Слухи. Известия. Все, что он видел, и слышал, и передумал в пути. А мы, тюрки - народ общительный. Вести мигом разлетаются по степи. Мне немало довелось узнать, что говорят о твоем боге. Скажи, - вдруг прервал он сам себя, - ты никогда не думал, откуда взялся такой неудобный и даже бессмысленный обычай изгнанных вами несторианцев носить тяжелые деревянные кресты на шее. Вот вы же, например, обходитесь куда более удобными, причем, как я не раз видел, - из серебра или даже из чистого золота. Ну, кто победнее, - у того крестик из обоженной глины, но все равно легкий и необременительный. А у несторианцев – тяжелый. Понимаешь, - он им все время мешает. И они либо носят его, кляня внутри себя, просто потому, что так положено, или причиной тому очень живучее предание. Память о чем-то, связанном не со смертью вашего бога, а с его жизнью.
- Не пойму, куда ты клонишь! – удивился Зенон. – Кто же не знает, что тяжелый крест несторианцы носят нам в укор: вот, мол, какие они праведные, как чтут Христа, не то что мы, которые, якобы, погрязли в роскоши и пороках. Но, может, ты – несторианец и тоже веришь, что Христос был сыном человеческим, а уж потом стал мессией?
Ересь. – Я не несторианец, а старый сказитель, много чего на своем веку передумавший, так что я ничего не утверждаю, - вновь умехнулся Жумахан, - только суждения разные в ходу. И ты вспомни, не доводилось ли и тебе что либо подобное слышать. Многие считают, что Иса из Назарета был весьма высокородным юношей из иудеев,прямым потомком великого царя Дауда. И семейство его участвовало в очередном иудейском восстании против римлян, не мне напоминать тебе, ученому, хоть и молодому человеку, что восстаний таких до рождения Исы было не счесть… Представь себе, что его отца, братьев казнили. Распяли на крестах, поставленных вдоль дороги, как это делали римляне. А мальчика кто-то спас. Мальчика не вовсе маленького – звезду, ясли, волхвов, все это можно было и потом придумать, - а подростка. И появляется в храме отрок. На диво многознающий и пытливый умом, изъясняется не только по арамейски, но и на эллинском, и на латыни. И ставит в тупик храмовых иудейских мудрецов. Все в смятении – такой необыкновенно одаренный юноша. А он – просто из высокородной семьи. Может, даже обучался у эллинов. Или жил при доме у его родителей воспитатель-эллин. Допустим, образованный раб. Я сам знавал таких.
И тут среди всеобщего смятения появляются старый столяр с молоденькой красавицей женой, видят мальчика, устремляются к нему, забирают, уводят с собой. А не могло быть и так, что встреча с ним была заранее назначена в храме и что они спешили на эту встречу, поскольку имели такое поручение: укрыть у себя отрока и выдать за своего сына, дабы спасти от римлян законного царя Иудеи?
А хочешь, расскажу и другой слух, какой до меня дошел. Вначале все то же: восстание, кресты на дорогах. Мужчины высокородной семьи, потомки царя Давида, казнены. Молоденькая беременная женщина по имени Мариам, охваченная ужасом, убегает за черту Иерусалима в пески, в пустыню. Скитается, питаясь кореньями. Гроза в Иерусалиме утихает, она возвращается, и, по отечески сжалившись над ней, престарелый ремесленник берет ее под свое крыло и уводит в Вифлеем. От знакомых глаз подальше. Что было потом – ты знаешь.
- А кресты, деревянные кресты причем! – торопил Зенон, самому себе вопреки, внимая богохульным речам старика.
- Погоди, дойдем и до крестов. Мальчик растет и его мать, также как и приемный отец, иудей, с младых ногтей обучают его преданиям его рода. Он узнает про многие восстания, всколыхнувшие не единожды блистательный Иерусалимский храм, узнает и про казнь родичей. Представь себе, что для наглядности и убедительности его ведут к череде крестов вдоль дороги, на которых в мирные дни висят казненные. Мальчик растет. Сходится со сверстниками, иудеями же. У многих в семьях насчитывают не одного - не двух распятых на крестах. За участие в восстании. Или просто за то – что иудеи. Долго ли найти вину у слабого при желании сильного…
И вот уже по улицам Назарета, где укрылся столяр Юсуф со своим семейством, расхаживают отроки, давшие обет носить на шее крест. Да не крестик, а именно настоящий деревянный – и немалый – крест. Пусть денно и нощно, при ходьбе и еде напоминает, что на крестах распяты были отцы и братья…
- Но их ведь могли схватить римляне!
- А они их и схватили. Вернее, самого главного, зачинщика, Ису. Только много позже, потому что отроки взрослели, обучались ремеслу, обзаводились семьями и все реже надевали свои кресты, а то и вовсе о них забывали. Многие перестали водить знакомство с Исой, а немногие все-таки по старой привычке ходили за ним по пятам. Как он пленил их мудростью мысли и плавностью речи в отрочестве, так и остались они в плену его могучего разума и кроткой души. Впрочем, такой ли уж кроткой? Это он сказал, кажется, «Я принес вам не мир, а меч», или я ошибаюсь?
- Ты знаешь заветы Христа? – ошеломленно спросил Зенон. – Но ты не так понял, я объясню…
- Не трудись, сын мой. Слово «меч» произнесено. Стало быть, оно известно человеку, который его произнес, а, значит, гнездилось в его сознании. Но ты хотел послушать о деревянных крестах на шее? Ну так представь себе, что Иса, уже став из отрока мужем, свой крест так и не снимал. А в Иудее только-только воцарился, пусть шаткий и обманчивый, но мир с римлянами. А по улицам городов и из селений в селение бродит ватага уже немолодых людей. Уже не отроков, коим многое прощается, во главе с Исой, у которого на шее вызывающе висит, чуть не пригибая голову к земле, тяжелый деревянный крест. Для памяти. Иудеи в смятении, - что скажут римляне? Не начнутся ли вновь распря и казни? Не лучше ли подсказать римлянам, что есть, де, такой человек… И находится, причем даже среди самых близких товарищей Исы, некто… И вот перед римлянами, - заметь, гордыми своей властью, уверенными многими победами в своей незыблемости, так и не наученными предшествующими восстаниями, что Восток – нешуточная загадка, и оружию, бывает, - неподвластен, - заметь, перед римлянами предстает Иса, с ясным взором и высоким челом мудреца, с кроткой улыбкой на губах – сильному духом кротость пристала именно от силы – а на шее у него крест. «Скудный разумом, не иначе», - решают римляне и выдают его иудеям. Забирайте, мол, потому что для нас он нестрашен. Для римлян, может, и не страшен, а для иудеев, - как посмотреть. А вдруг не Пилат, пресыщенный победами, а потому не охотник доказывать свое всевластие по пустякам, а другой римский наместник станет завтра править Иудеей – все мы под куполом неба и не знаем своего срока и часа, что тогда? А вдруг вместо этого правителя, равнодушного к торжеству по мелочам, явится другой – помоложе, алчный до славы и богатства, только что вкусивший от власти и неуверенный в ней? Разве не захочется ему выслужиться перед пославшим его Римом? Захочется. А для этого лучше всего – случись в Иудее еще одно восстание, которое бы он усмирил. Ну – пусть не восстание. Пусть смута, и чтобы был главарь, которого можно привезти в Рим и пустить на битву со львом в цирке. Такое торжество! И доведись появиться в Иудее такому наместнику, этот Иса с его вызывающим крестом на шее – находка. А за ним сколько еще окажется на арене иудеев.., а сколько на крестах вдоль дороги… Нет, от Исы лучше избавиться. Показать свое почтение к римлянам и полное повиновение. И вот уж трусливые, да и справедливо напуганные, иудеи гудят у дворцовой стены наместника: «Распни его, распни!» И Иса бредет к месту казни. И все-таки на шее у него – вызывающе болтается, почти что волочась по земле, его тяжелый деревянный крест, потому что избитый Иса часто падает на колени и стражи под мышки волокут его по пыльной дороге…
- Ты читал наши заветы? Святых апостолов Марка, Матфея, Луку и Иоана? – изумился Зенон. – У них так и сказано, что Христос нес свой крест, и кто-то из учеников его пожалел, и Христос дал ему крест, и он нес вместо него. Но речь-то идет о кресте, на котором его потом распяли?
- Я не умею читать и писать, - сказал Жумахан, - но я умею слушать, а услышанное увидеть внутренним взором. Вот скажи мне, а про других преступников, которых распяли рядом с вашим богом, сказано, что они несли на себе кресты?
- Нет, про это нигде ничего не написано! – изумился Зенон, вдруг представив себе, что на самом деле все очень могло именно так и быть, и вновь заподозрив, а не скрытый ли несторианец этот загадочный старец.
- Вот видишь! – удовлетворенно улыбнулся Жумахан. - Я так думаю, ваши изгнанники-несторианцы в память о том крамольном кресте и носят теперь свои. Так что, по-моему, они скорее иудеи в душе, чем христиане, и не ладят с вами, потому что вы скорее римляне, чем греки, вы – часть и наследие Рима на нашем Востоке. Между вами и вашими изгнанниками старая кровавая распря, которая тянется к крестам вдоль дорог со времен Иудейских восстаний.
Старик умолк, а Зенон, хорошо обученный каноническим Евангелиям святых апостолов, вдруг вспомнил, что на допросе у Понтиуса Пилатуса на вопрос: «Ты царь иудейский?» Исус ответил: «Ты это сказал!» То есть отрицал какие-либо притязания на власть в Иудее. А на дощечке, прибитой к кресту, все же стояла надпись - «царь иудейский». Значит, кому-то понадобилось, чтобы римляне увидели, что иудеи требовали казни именно такого человека, который мог претендовать на царскую власть, а, стало быть, на свержение римского владычества…
Он поделился своей мыслью с Жумаханом, а также вдруг возникшими у него сомнениями:
- Если Христос был высокороден, разве он не мог на самом деле думать о царском престоле Иудеи, чтобы, овладев страной, привести весь народ ее к стопам господа нашего? – спросил он, внутренне содрогаясь от попахивающего несторианством собственного суждения.
Но старик лишь усмехнулся.
- Что значит царская власть для сильного духом и богатого разумом? Он сильнее любого владыки и тем ему опасен. И если бы тогдашний римский наместник был более прозорлив и не так самонадеян, как иные делаются к старости, охмелев от многих побед, он бы не оказал милости Исе и не сказал бы иудеям, что не видит на нем никакой вины. Он бы содрогнулся, почуяв могущество духа Исы, не подвластное ни крестам, ни мечам… Ио Иса как раз и задумал подорвать власть Римлян, только незнакомым для них оружием, - парением души высоко над земными бедами и страстями. И над границами царств.
- Так почему же вы не хотите принять нашу веру, раз среди тюрков идет молва обо всем, что ты рассказывал мне, и раз вы, тюрки, считаете, что Христос был могущественнее Понтиуса Пилатуса и не подвластен ни оружию, ни казни? Разве же он не могущественный сын божий?
Сыны неба. – Вот ты сам себе и ответил! – возразил Жумахан. Именно – сын божий. Но – не бог. А разве вы, византийцы, не называете бога «Отче наш»? И, значит, любой человек – сын божий. Видишь ли, никакое божество не может быть сильнее человека. Я имею в виду человека со зрячей душой и светлым разумом. Сильнее только Небо и Солнце на нем, Луна и звезды на нем, и облака, плывущие по небесному своду. И потому мы, тюрки, не можем чтить превыше всего сынов человеческих, даже если они именуются божьими, потому что мы и есть сыны неба, и когда кончается наше земное странствие, возвращаемся в небесное лоно со всем, что нам дорого: конем, слугами, оружием и походной чашой. Я тебе говорил – мы не терпим границ и не можем носить на себе тавро. Потому что ваш крест тоже тавро вашего бога на теле каждого из вас. Мы – сыны неба и чтим то, что неосязаемо и всевластно нас окружает и в чем все сплетено нить к нити. То есть степь и барханы, и небо над ними, и солнце на нем.
- И все-таки вы язычники. И, если верите в неосязаемости, значит, верите в ничто? – не сдавался Зенон.
- Почему же? Мы еще верим в лобную кость.
- Вот вы и есть язычники!
- Я расскажу тебе предание, которое бытует в степи не одну сотню лет. Была у некоего знатного человека дочь. Он выдал ее замуж. И вскоре она осталась вдовой. Второй и третий ее брак закончились столь же печально.
- Моя дочь – колдунья и дьяволица-альбести, пожирающая в похоти своих мужей! – сокрушался отец и повелел убить свою дочь.
Но явился к нему мудрец и стал его уговаривать: «не твори греха, господин мой, сжалься над своей дочерью, это не она, а лобная кость всему виной».
Отец мудреца не послушал и женщину казнили, отрубив ей голову. И тогда мудрец велел принести медный котел с водой и опустил в него отрубленную голову. Сутки кипел котел над огнем, после чего мудрец извлек череп женщины и на лобной кости ее отец прочел письмена, которые гласили: «Три венца, три гроба и казнь». Вот так, сын мой, у каждого на лобной кости свои письмена, и, пожалуй, это самая наша сильная и сокровенная вера. Ибо в земном странствии мы властны во всем, и лишь в одном бессильны: изменить письмена на своем челе. И каждый наш шаг только добавляет к тем письменам новую черту и углубляет их начертание. Однако близится вечер, жара спала. Я провожу тебя на базар. Там, наверняка, ищут тебя твои товарищи по путешествию и беспокоятся о тебе.
Поддерживая Зенона то за плечи, то под руку, Жумахан проводил его на базар и в самом деле сдал с рук на руки товарищам его по дипломатической миссии. Расстались они друзьями, хотя ничуть и ни в чем не переубедившись. И все-таки переполненные благодарности за все новое, что услышали из уст друг друга…
Предвестия. – Жумахан вернулся в свой просторный, прохладный дом, опустился на стеганные одеяла, громоздившиеся на низком помосте, закрыл глаза. Ему надо было готовиться к состязанию певцов в ставке Кагана. Он уже сейчас чувствовал то необъяснимое волнение, какое охватывало его всякий раз задолго до состязания. Он никогда бы никому в том не признался, но иной раз, в то время как он полулежал так, закрыв глаза, перед очами его души не только проносились вереницы лиц и событий, но он слышал голоса людей, смех и рыдания, он приподнимался высоко над городом и как бы парил над ним…
И сейчас он тоже видел отдаленное селение из прошлых своих жизней, белую юрту, около которой суетились люди, возвещая рождение младенца. И нарекли его Туленды, то есть Заплачено Сполна…
Он видел прекрасную луноликую девушку, которая хлестнула по лицу юношу, что опустился перед ней на колени…
Хлестнула, а потом поцеловала в губы долгим поцелуем на виду у односельчан.
- Заплачено Сполна, Заплачено Сполна, - шептал старик, заглядывая в будущее свое на много веков. – Мотки алого шелка заготовлены. Тюльпаны расцвели в селении…
Когда византийская миссия вернулась в Константинополь, Зенон охотно рассказывал о своей поездке, о дивной стране, в которой побывал, и о не менее дивных ее людях. Некоторым он рассказал о старом сказителе, с которым повстречался в бане и который спас его чуть не от смерти. И как потом встретил сказителя в ставке кагана и сказитель победил всех остальных. О чем он пел? О, престранную, не то песню, не то сказ, - он, Зенон, мало что понял впрямую, ему пересказал содержание толмач, - только речь шла о некоем юноше и о своенравной девушке, которую он любил. И будто на лобной кости у обоих начертано было «любовь и смерть», а также «заплачено сполна». И что эта любовь длилась тысячу лет, из века в век, и всякий раз зловещие письмена проступали на небосклоне несчастной этой любви…
И лишь очень немногим византиец Зенон рассказал о своей пространной беседе со сказителем Жумаханом, тюрком, который считает, что крест – божье тавро на человеке, а потому для вольнолюбивых тюрков неприемлем, потому что тюрки не то гордо, не то высокомерно считают себя прямыми небесными сынами, так что, возможно, Византии нелегко придется строить отношения со столь независимыми соседями, которые к тому же отрицают всяческие границы – для стран и поступков. О такой своей не вовсе безопасной беседе сообщил Зенон лишь очень немногим. О беседе про господа нашего и сына господнего Иисуса Христа и про то, что, де, распря меж Византией и несторианцами всего лишь отголосок римско-иудейских кровавых дел, ведущих к череде крестов на дорогах…
|
|