| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Сибирь - Казахстан
Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности.
Владимир Сергеевич Соловьев
Мэри Кушникова
ПЕСНИ ПЕСКОВ
ТРИ ПРОКЛЯТИЯ РАБИГИ
Запретная тема. – Меня интересует только селение. Было или не было за барханами селение. Песни и сказы – не по моей части! – сказал юноша.
- А что говорят по этому поводу уважаемые ученые столицы? – неторопливо спросил председатель, потягивая жгучий янтарный чай.
- Говорят, никакого селения не было. А я полез спорить. Потому что сам видел в старой тетради, что хранилась в нашем роду, записи о «проклятом ауле». Что за аул такой?
- Так и написано «проклятый»? – спросил старик Жумахан. Ему было чуть не сто лет, а, может, и более и он не всегда был расположен к беседе. Юношу об этом предупредили.
- Вот так и написано, - подтвердил он.
- А писал кто?
- Говорят – путешественник. Песни, сказы и пословицы записывал. Похоже, он весь этот край обошел.
- Нет, не слыхал, - сказал председатель. – Раз ученые говорят, не было – значит, не было!
Старик Жумахан молчал. Он закрыл глаза. Казалось, - он спал.
- Жаль! – вздохнул юноша. – Придется возвращаться ни с чем!
- Да вы погостите! – предложил председатель. – Вот, Жуке, - он человек свободный, свое отработал. Если попросите, он вам покажет барханы. Я думаю, вам интересно будет. Говорят, там есть какой-то холмик, - старая могила, что ли.
Юноша поблагодарил. Хорошо, он с удовольствием побудет денек в колхозе. Селения не оказалось – что поделаешь, зато колхоз посмотрит. Он много наслышан о рыболовецких бригадах, о кабаньем острове на Балхаше. Большое спасибо за приглашение.
Он вышел от председателя вместе со стариком.
- Знаете, - сказал тот, - я, пожалуй, покажу вам колодец. Я даже полагаю, что вам следует в него заглянуть.
В словах старика юноше почудилась несоразмерная случаю торжественность.
- Какой еще колодец? И почему вы так многозначительно о нем говорите?
Сказав «многозначительно», юноша тут же раскаялся. Его предупредили, что в беседе со стариками надо ждать, пока те сами разговорятся, по принципу «не спрашивай, а слушай». Он дал себе слово молчать до самых барханов и тут же спросил:
- Я слышал, у вас есть старый кобыз? Это правда, что вы знаете песни и сказы, которые все позабыли?
Старик не ответил и юноша раскаялся вдвойне. Вспомнил, что тема «кобыз» в разговоре со стариком считалась местным «табу».
Казалось, все надежды на контакт потеряны, однако Жумахан неожиданно спросил:
- Вы хотите посмотреть холмик? Заодно я покажу вам колодец. Он там недалеко. Только я зайду к себе, возьму кобыз. Он у меня давно не прогуливался. Висит и висит. Скоро совсем онемеет. Никто с ним не разговаривает.
Юноше стало не по себе. Никакого аула не было, сказами он не интересовался. Утро выдалось знойное, - прогулка к барханам его не манила.
А тут – старик с кобызом, который надо прогуливать. И какой-то еще колодец. И холм. И все окутано зыбким, мерцающим маревом.
Почему, почему бы повеяло на юношу, прибывшего из столицы, древними чарами, которые как бы сомкнулись вокруг него, пришельца…
Следы очагов. – Холмик, вот он, - сказал старик. – Говорят, здесь когда-то похоронили странного человека. Говорят, он был совсем одинокий. Семью, дом, родню – все бросил. Не то от кого скрывался, не то сам от себя бежал. Но, может, это неправда. И вовсе тут никто не лежит. Если что и было, так очень давно. Это мне мой дед говорил, когда у меня айдар[ 37 ] на макушке еще не срезали, а деду уже тогда чуть не к ста годам подходило, так что судите сами… А колодец – вон там, видите?
Солнце поднялось высоко, и юноша не так чтоб уж очень мечтал о прогулке по барханам в самый зной. Но видно было, что с Жумаханом спорить не стоит – еще обидится. И он пошел.
В зарослях джуды ничего примечательного не было. Джуда как джуда. Только небольшие округлые пролысины делали рощу непохожей на другие.
- Вот он, - сказал старик и присел на траву. Колодец давно был заброшен и едва возвышался над землей, травы закрыли его уста. Ничего примечательного юноша не увидел. Впрочем, - как он и ожидал.
Из вежливости он спросил старика, почему колодец не используют. Судя по яркой зелени рощи и травы, вода здесь обильна и хороша для питья. Зачем было рыть неподалеку новый колодец, когда проще расчистить этот? И почему аул расположился за барханами, где каждый кустик выращивают с трудом, когда тут настоящий оазис?
- Так это же колодец Рабиги! – сказал старик со значением.
- Ну и что?
- Той Рабиги, что сгорела в тамуке[ 38 ] – вся до последней косточки! – настоятельно сказал старик. – Только губы ее и глаза, - как сводили людей с ума и сбивали с толку при жизни, - так и остались, и ничего им не сделалось!
Юноша взглянул на Жумахана, ожидал встретить усмешку, которая, порою, сопровождает пересказ старого предания. Усмешки не было.
- А кто это Рабига? – спросил столичный гость не без интереса.
- Строптивая женщина. У нее был дурной глаз. И заклятые уста. Она все видела, и что видела – говорила. И все ее слова сбывались.
- Это вы сказку рассказываете? – поинтересовался юноша.
- Сказку? – вскипел старик. – Вот здесь она жила! Видите? Чуть не у самого колодца.
- Так, значит, был все же аул? – спросил юноша с сомнением.
Жумахан оживился.
- А это? Это что? Вы посмотрите! – Тут же юрты стояли, слепому видно, - указал он на поросшие травами круглые пролысины. – А вы спрашиваете, был ли аул? Полвека он простоял. Никак не меньше. Только нисколько не вырос. Как сухое чрево бесплодной женщины. Съежился и пропал. И все из-за нее.
«Выбить бы какую-нибудь историю из старика про аул! Хоть недаром бы утро прошло!» – мысленно помечтал юноша, спросить, однако же, не посмел. Помнил: «Чтобы разговорить стариков, помалкивай и слушай».
- Ну, почему вы меня не спрашиваете из-за кого? – спросил старик, и пронзительные его зрачки вынырнули из-под тяжелых век. – Разве вы не хотите узнать про «проклятый аул»? И про вашего предка – это ведь он все записывал в тетрадь? Вы же говорили, что именно за этим приехали.
- Если расскажете, я буду благодарен, - неуверенно пролепетал юноша. От природы он был застенчив. Но жизнь в общежитии научила его скрывать под наигранным скепсисом застенчивость и мечтательность, которые не в чести у его сверстников. Общежитие было далеко, а чары древней степи – близко, и он растерялся.
Красная лисица. – Вот что, дорогой, присаживайся! – сказал старик. – Я тебе спою. Только никому в колхозе не говори. Я поклялся, что не стану петь и играть на кобызе ни для своих, ни для приезжих. Был тут один случай – обозвали меня шаманом. Но это не к делу. Так ты никому не говори, а то в ауле еще усумнятся в твердости моего слова. Но я тебе все-таки спою. Не зря же я сюда кобыз тащил. И в такую жару! Ты наш язык понимаешь?
Юноша заверил, что вот уже пять лет усерднейшим образом изучает тюркские языки и каждый год проводит лето в этих краях. Он, право же, все поймет, и никому ничего не расскажет. И пусть Жумахан-атай[ 39 ] не сомневается, - «слова его вольются в почтительно склоненное ухо»…
- Ну так вот, - начал старик, - о самой Рабиге, что я скажу? Она была похожа на красную лисицу. На лисицу счастья похожа. За такой всю жизнь вскачь промчишься, а настигнешь – уж и сил нет руки к ней протянуть. А и в руки возьмешь – самому стыдно станет. Борода седая и колени не гнутся – не совладать с красной лисицей.
Шла Рабига по аулу – по сторонам не глядела. Глаза у нее были такие. Внутрь как бы смотрели, не вокруг. Шла по аулу – молчала больше. Не любили ее. Называли – «жена воина». Без добра и без величания. И про это – моя первая песнь тебе, юноша, и про первое проклятие Рабиги.
Ибо три проклятия – как три огненных меча, занесла она над селением, и все три сбылись, и вот среди сочных зарослей джуды – следы прежних очагов.
И колодец. Он – последний сказ о Рабиге.
Лихолетие. – А первая песнь моя – о лихолетии нашего края, когда брат враждовал с братом, и звон мечей стоял над степью. И встречались в схватке клинки врагов, кованные рукою одного мастера. И всадники рубили друг друга и сбивали с коней – жеребцов от одной матки. И падали замертво, лицом к небу – сыны одной матери-степи.
За междуусобными делами забывали, что враг не дремлет. Ибо слепы были сыны степи. И око их замечало лишь красоту жены у знатного соседа, которому любовь не по годам. И замечало быстроногого скакуна у бедняка-соседа, коему не по чину сокровище. И замечало обильный достархан[ 40 ] у богача-соседа, который поставил белую юрту на виду, чтобы остальным завидно было. И не замечало око сынов степи сизое облако на горной тропе, за которым мчались вражеские кони.
Так стояли в степи белые и черные юрты. В них рождались, женились и умирали люди, и все они были враги. Друг другу и своему краю. Они ездили друг к другу на родины, свадьбы, похороны и поминки. Устраивали байгу[ 41 ] и той[ 42 ], и все же имя им было – враги. И они сами про это знали, и в соседних краях недремлющие недруги про это знали. Но так повелось из века в век, и никто не хотел нарушить круговорот времени.
Старик умолк и закрыл глаза. Он словно спал. А юноша… Когда он потом вспоминал об этом, ему делалось не по себе. Потому что он не мог объяснить ни себе, ни другим, что он тогда испытывал. Он не мог бы сказать, - говорил старик, или пел. Он не мог бы сказать, кто говорил, и кто пел – старик или кобыз. Он мог бы поклясться, что кобыз пел человеческим голосом…
- Так слушай же, юноша, песнь о первом проклятии Рабиги! – вскрикнул старик, пронзительно и скорбно.
Однажды в аул прискакал гонец. Обыкновенный жарши[ 43 ] – носитель известий. У нас не было газет и, конечно же, не было телевизоров. Но все равно мы все про всех знали. Неутомимо неслись по степи глашатаи и передавали дыхание степи-матери неукротимым ее сынам. Жарши встал посреди аула и выкрикнул:
- Атан[ 44 ], люди марала, атан! На людей волка, что за холмами, напали черноголовые. Спешите же все на помощь. Спешите. С женщин сорвали киимшеки[ 45 ] и словно распутниц заставили расплести волосы. Отцы убивают сыновей, чтобы черноголовые не угнали их в рабство. Спешите. У людей волка нет больше аксакалов – белые бороды обагрены кровью. Спешите!
Аул охватило смятение. Все ждали, что скажут старшины.
И встал у своей юрты бай[ 46 ] Аман.
- Не пойдем на помощь людям волка. Иржан из их рода еще в год овцы обскакал моего деда на байге. Он и вполовину не обладал знатностью и весом моего предка. На его стороне только и был конь с поминок хана Бержана, когда конями и чапанами одаривали нищих. Нищих, что пришли набить брюхо, впрок, до следующих поминок! Нет, не пойдем на помощь людям волка. Я и мои сыновья – не пойдем.
И встал у своей юрты заносчивый юноша Конышпай и крикнул:
- Не пойдем. Ни я, ни братья мои, - не пойдем защищать людей волка. Что они нам! Они не имеют уважения к знатным. На свадьбе их Бия[ 47 ] моего дядю посадили за семь человек от хозяина. Если я и мой род пойдем к ним, так в набег, а не на подмогу.
И вышел в круг между юртами ер-жигит[ 48 ] Жомарт и веско промолвил:
- Мы люди марала. У нас с черноголовыми не было распри. Ни в прошлые годы, ни сейчас. У людей волка свои счеты с ними, и нам нет до них дела.
Аул загудел встревожено.
- А если черноголовые нападут на нас?
- Черноголовые свирепы и ненасытны.
- От барханов до нас не так уж далеко.
- Тише, вы! – гневно сказал Жомарт. – Я полагаю, никто не упрекнет меня в трусости? Так вот, я, Жомарт, воин и сын воина, говорю вам. Черноголовые – за барханами. Они насытятся кумысом и мясом у очагов людей волка. Они уведут их жен и детей. Угонят кобылиц и верблюдов. Им достанется хорошая добыча. Им хватит ее на две-три зимы. В это время нам нечего опасаться. Когда нападут на нас, тогда и постоим за себя. Я все сказал.
Люди марала разошлись. Перед юртами забегали ребятишки и над аулом закурился едкий дымок очагов. Из юрты Рабиги вышел Туленды, что означает «заплачено сполна». Он был в доспехах и сел на коня. Рабига прильнула губами к руке, держащей поводья.
Они только что поженились. Они любили друг друга как Бержан и Сара, как Козы Корпеш и Баян Слу. Они любили друг друга не так, как положено жене и мужу, - а как поют в песнях.
- Прощай, - сказал Туленды. – Подсоблю соседям и тут же вернусь. Люди волка – храбрые воины, а черноголовые не так уж и свирепы.
- Прощай, - ответила Рабига. – Я подожду. Если был у соседа на свадьбе, как не поехать на похороны! Когда прогоните черноголовых, наши джигиты опять будут приводить жен из рода волка. И наши сыновья будут играть с их сыновьями на барханах. Прощай.
Туленды никто не провожал. Аул от него отвернулся.
- Ты спросишь, юноша, как аул его встретил? Черноголовых прогнали, а Туленды никто в ауле больше не видел. Вестей от него не было. Рабига осталась одна.
Сперва ее навещали из сочувствия. Потом к ней ходили из любопытства – узнать, нет ли вестей о муже и верит ли она в его возвращение. А если не верит, то думает ли вторично выйти замуж, или так и останется, не вдовой – не мужней женой.
Она молчала, и глаза ее смотрели вглубь ее скорби.
Она занималась своими делами, и никому не жаловалась. Она ни у кого не просила помощи и никому не предлагала дружбу. И вскоре вид ее стал для всех неприятен.
Как-то на поминках захмелевший Жомарт, увидев Рабигу среди других женщин, сказал:
- Смотри-ка, а жена воина на поминки, оказывается, ходит! Как птица кушеген[ 49 ]. Почует мертвечину, и тут как тут!
Все рассмеялись.
Рабига встала, подошла к мужчинам, и, глядя в лицо Жомарта, негромко сказала:
- Молчи, Жомарт! И вы все тоже молчите. Или же нет, - хвастайтесь и завидуйте друг другу – у кого чапан[ 50 ] понаряднее. Ибо вы давно не мужчины. И никто из вас, ни ты, Жомарт, ни ты, Аман, ни ваши сыновья, ни внуки, ни правнуки не удостоятся смерти в степи. А в последний час вы не обратите глаза к звездам. И последнее, что вы увидите, будет не солнце, не луна, сверкающая над степью, а серая зола и холодный пепел угасших очагов. Ибо вы не воины и не будете ими вовек, до седьмого поколения. Орлица высиживает орлят – в воробьиной стае множатся воробьи. Я все сказала.
Рабига подошла к женщинам, но они от нее отвернулись.
По аулу пошли слухи: «А жена-то воина – Мыстан[ 51 ]! Она нас прокляла. Мыстан, Мыстан – настоящая колдунья! Теперь у нас будут рождаться хилые сыновья и бесплодные дочери».
На этом, юноша, кончается сказ о первом проклятии Рабиги.
Исполнилось ли оно? Как сказать! Только джигиты из рода марала и правда не часто воевали. Их все реже звали соседи на помощь, но перестали звать и на байгу. Они жили из года в год сами по себе. Казалось, их забыли даже черноголовые. Так что и им тоже не приходилось обращаться за помощью ни к людям волка, что за холмами, ни к людям медведя, что около реки.
Юноши стали женственны, а, стало быть, женщины – мужественны. В игре Кыз-Куу[ 52 ] девушки легко догоняли и обгоняли своих сверстников, а победители не пытались сорвать поцелуй. У них была холодная кровь.
Ты не устал, сын мой, слушать мертвые слова о мертвом селении и забытых людях? Тогда я продолжу рассказ о безрассудной женщине, которая, по мнению односельчан, ворожбой и заклятиями погубила аул.
Колдунья. – А вторая моя песня – о вероломстве, затмевающем разум. После злосчастных поминок заболел сынишка бая Амана. Пошел с ребятишками к реке, уснул под палящим солнцем, а когда вернулся в селение, женщины шарахались от него с воплями: «Ой баяй! Шайтан бежит к нам, голый и красный, прямо из пекла!»
Мальчишка так обгорел и ему так сильно напекло голову, что старухи шептались, будто ангел смерти Жебраил бродит около амановой юрты.
Жена Амана, закусив тонкие губы, ненавидящими глазами глядела поверх холмов.
- Это она… - шептала женщина. – У! Мыстан. Это она порчу напускает на наших детей! Пусть вылечит моего сына, не то худо ей будет.
Кого имела в виду жена Амана, все знали. Послали за Рабигой. К ней явился старший сын бая и высокомерно повторил слова матери:
-Умеешь порчу насылать, сумей вылечить. Не то – изгоним тебя из аула.
Ничего ему Рабига не ответила, только взглянула на него светлыми глазами – да, да, сын мой, глаза у нее были светлые. Не черные, не карие, а цвета водорослей, и это тоже многие считали бесовским признаком.
Она прожила три дня в юрте Амана. На третий день обгоревший «шайтан», пропитанный простоквашей, которой она его смазывала, налитый кумысом и набитый куртом[ 53 ], которыми она его потчевала, ревел как верблюжонок и требовал, чтобы его пустили поиграть у реки.
Рабига собиралась уходить, и, стоя у входа амановой юрты, с достоинством слушала слова благодарности. К юрте на всем скаку подлетел табунщик. Поперек седла лежал вороной жеребенок. Головенка его беспомощно металась на тонкой шее. На бедре задней ноги запеклась кровь.
- Мал булмайде![ 54 ] – сказал табунщик, сокрушенно глядя на Амана. – Еле отбил от волка. Я мчался во всю прыть. Сами видите, надо его прирезать.
- Постой! – сказал Аман. – Женщина, возьми жеребенка себе. Если выходишь – будет тебе память о моей благодарности. Если не выходишь – да будет жертвой за моего сына, которого ты вылечила.
- Ну и расщедрился! – хихикали женщины, а Рабига взяла жеребенка на руки и унесла.
Она выходила его и назвала Танбалы[ 55 ]. Он и вправду был меченый, - на рубце от волчьих клыков вырос клок белого волоса.
Меченого знал весь аул. Слава о нем ушла за холмы и за реку. Верхом на Танбалы Рабига ездила на ярмарку в самые отдаленные селения. К нему никто и близко не подступал, все знали про его неукротимый нрав. Говорили, что Рабига оттого так бесстрашно ездит повсюду одна, что Меченый может отбить ее от любого зверя ударом упругих мускулистых ног. Говорили, что Танбалы не боится волков и что он убил восемь хищников.
Однажды к Рабиге пришел сын Жомарта и спросил напрямик:
- Это правда, что Меченый убивает волков? – и умолк, увидев на столе, на полу и на сундуках волчьи шкуры.
Рабига усмехнулась и ответила:
- Конечно, неправда! Это я насылаю порчу на волков, сынок, вот так! – Она вытянула вперед руки с тонкими запястьями, на которых серебристо позвякивали браслеты, растопырила пальцы и завыла по-волчьи: «Ууу!»
Сын Жомарта отступил и тронул бирюзовый камешек, что висел у него под мышкой – против дурного глаза. Уходя, он слышал, как хохотала в юрте Рабига. Откликаясь на голос хозяйки, тихонько заржал привязанный у юрты Танбалы.
Сын Жомарта явился во второй раз и обратился к Рабиге учтиво, но настойчиво, с прямотою воина и сына воина.
- Рабига-апай[ 56 ], вы женщина, я мужчина. Ваш Меченый – конь, достойный воина, а вы на нем ездите на ярмарку. Я предлагаю в обмен на Меченого косяк кобылиц. Мне известно, - вы живете не в достатке, какой вам подобает, кобылицы вам будут не лишни. В нашем роду не скупятся, если хотят чем-нибудь завладеть. Мы не хотим обижать одинокую женщину, так что подумайте…
- А ты не боишься, что Танбалы заговоренный? А, сынок? А вдруг ты его оседлаешь, а он поднимет тебя за облака? Промчится по небу, по самой по «птичьей дорожке» кузжалы[ 57 ]? Упрется копытами в рога месяца, лягнет его и с неба свалит? А если обернется смерчем и пойдет колобродить по пескам? Ты и вправду не боишься, скажи?
В юрте синели сумерки, голос Рабиги шелестел как песчинки под рукой ветра. От нее пахло полынью и гвоздикой. Перед сыном Жомарта стояла юная девушка, от которой пахло полынью. Девушка подшучивала над ним и смеялась, и гортанный колдовской ее смех туманил ему голову.
- Мыстан! Как есть – Мыстан! – со страхом и истомой подумал сын Жомарта и почувствовал, как жгучая волна накатила на него, примяла, завертела.
- Бежать! Бежать сейчас же! – сказал он себе.
Ему казалось, что он сорвался с места и бегом бросился к выходу, а на самом деле он медленно пятился от Рабиги, не отрывая глаз от ее узкого, мерцающего в полумраке лица.
Он явился домой и заявил отцу, что женится на Рабиге. Жомарт вскочил и обнял сына.
- Ты зачем к ней ходил?
- Я хотел выменять у нее Меченого, - сказал сын Жомарта, еле шевеля запекшимися губами. – А теперь я хочу, чтобы она стала моей женой. Я хочу быть хозяином этой женщины, ее коня и ее дома.
- Она же на двадцать лет старше тебя! – кричал Жомарт. – Она колдунья! И конь ее – от шайтана! Ну, где ты видел, чтобы конь убивал волков? И сама она – волчица в логове.
Сын Жомарта лежал в бреду семь дней. Он звал Рабигу и говорил о коне, который упирается копытами в рога месяца, плывущего над степью. И все уверились, что Рабига свела давний счет с Жомартом и отняла разум у его сына.
По аулу прошел слух, что Меченый исчез. Рабига искала его и звала. Она уходила далеко к реке и к холмам, побывала у людей волка и у людей медведя, но Меченый так и не отыскался. А в ауле никто не удивлялся – за выздоровление такого славного юноши, как сын Жомарта, конь Танбалы как раз и был самой подходящей жертвой. Когда сын Жомарта выздоровел, старый воин решил устроить той.
Он явился к Рабиге самолично, в праздничном черном чапане, отороченном соболем, как подобает ер-жигиту, вошедшему в лета мудрости.
Он явился к ней, чтобы пригласить на той. Пусть не горюет из-за Танбалы. Может быть, судьба сама выбрала его, чтобы он стал жертвой за его, жомартова, сына. А Рабига – женщина умная и добрая. Она не станет жалеть, что у злого рока выкуплена жизнь жигита[ 58 ]. Впрочем, Жомарт готов отдать ей из своего табуна любого жеребенка или коня-двухлетка, по ее выбору. И пусть обязательно придет на той.
Хватит чураться односельчан. Вот взять, к примеру, его самого, Жомарта. Ну, какой у них с Рабигой повод для неприязни, глупая шутка хмельного человека? Так уж сколько лет прошло с тех пор…
Пусть Рабига знает, что он с нетерпением будет ждать дорогую гостью. О! Если бы она знала, с каким нетерпением! – сказал Жомарт, приложив руку к черному бархату чапана, там, где полагается быть сердцу.
Все гадали: придет или не придет Рабига. В последние годы она все реже появлялась на праздниках. Да и праздников в ауле было не так уж много. Даже свадеб. За двадцать лет в нем поставили всего две новых юрты. Получалось так, что юноши женились на стороне, и девушек увозили в соседние аулы, - но это не к делу! – оборвал свой рассказ Жумахан. Переждав немного в полном молчании, он вскрикнул, и кобыз, рыдая, ответил ему:
- Она пришла на той! Она все-таки пришла. На ней было лиловое платье и оно переливалось семью цветами. Такого никто никогда не видел. Она сказала, что купила платье на ярмарке у китайца. Разумеется, никто не поверил, - когда это на ярмарке бывали китайцы, торгующие волшебными платьями! Такое платье может сделать человека невидимкой. Что она там ни толкуй, а уж Мыстан она, - тут и раздумывать нечего!
Стол был обильный, угощение - каких аул давно не помнил. Сочные ломти жая[ 59 ], куски нежного, жирного казы[ 60 ] подавали до позднего вечера.
Жомарт справлялся у почетных гостей, нравится ли им мясо, всем ли они довольны, и просил отдать должное угощению.
- Подумать только! Казы из мяса благородного коня, который мог пройтись по кузжалы и лягнуть лунный рог. Казы из мяса волшебного коня, что мог обернуться песчаным смерчем и донести вас до самой Мекки, так что вы и «Алла» не успели бы сказать! Кушайте, кушайте, дорогие гости.
- Рабига-апай, отведайте вон тот кусочек. Смотрите, какой сочный, так и лоснится от жира. Ну, точно как лоснились бока вашего прекрасного коня, вашего Танбалы, - кричал Жомарт на всю юрту, обращаясь к Рабиге, которая сидела с женщинами у другого достархана.
- Дорогие гости, ешьте! Эти куски мяса составляли диковинное животное, которое не боялось ничего на свете! Коня, который убил восемь волков! Ешьте, ешьте, дорогие гости! – не унимался Жомарт.
Никто уже не ел. В юрте повеяло недобрым. Рабига встала из-за стола и пошла к выходу.
У двери она остановилась и оглядела гостей и хозяев. Жомарта, его сына, бая Амана, немолодого и поубавившего пыла Конышпая, и всех остальных. Все были в сборе. Молчали. Глядели на нее с ожиданием, злорадством и страхом.
- Люди марала, - сказала она, - вы давно перестали быть воинами, но еще умели объезжать скакунов. Люди марала, потеряв доблесть, неужели вы утратили вторую добродетель мужчины – великодушие? Зачем же вы родились с руками, если они обучены только отнимать и убивать? Вам не страшно, что вы забыли, как протягивают руку в знак дружбы?
Вы, которые заносите руку над холкой коня, не для того, чтобы подбодрить, а для того, чтобы забить на мясо! Вы, которые не знаете, для чего мужчине нужны наколенники, - да пребудете вы, и дети ваши, и внуки, и правнуки безрукими для дружбы, безногими для битвы! Да начнется круг вашей жизни у ложа, да замкнется у котла с мясом благородного аргамака[ 61 ]. И да пребудет для вас великодушие – пустым словом. И да будет оно вам знакомо только по песням. Я все сказала.
Она ушла и никто не вымолвил слова – как будто все онемели. Так молча и разошлись.
По аулу поползли слухи. Теперь-де дети будут рождаться безрукими и безногими. И все по ее вине. Это из-за нее аул оскудел младенцами вот уж сколько лет, а теперь и вовсе выродится.
Колдунья, колдунья, колдунья… шелестело над аулом.
На этом кончается сказ о втором проклятии Рабиги, сын мой, и я не знаю, не наскучил ли тебе старческой песней. Если наскучил – скажи, я не буду в обиде…
Юноша лежал на траве, обратив лицо к синему степному небу. Он слышал гортанный чарующий смех, он чувствовал запах полыни и видел глаза цвета водорослей…
Щедрая весна. – Ну, слушай. Ты думаешь, после тоя, она угомонилась? А следовало бы. Ибо, не знаю – уж была она, или не была Мыстан, - только с того дня в ауле стало неладно. Словно кровавая мгла обволокла селение. Ссорились все и со всеми. По ночам сосед подкрадывался к соседу и уводил коней. У холмов обманутые женихи подстерегали невест и находили их в объятиях лучшего друга, и вершили над ними кровавый суд. Братья убивали друг друга после байги, потому что теперь жигиты уже не состязались, а враждовали на смерть. Все чаще по утрам обнаруживали вместо знакомой юрты лысый круг серого пепла – след очага. Значит, сосед, не поладив с соседом, снялся ночью и перекочевал в иные, благословенные дружбой края. Аул не только не разрастался, а ссыхался как безмужняя женщина, проведшая век на одиноком ложе.
И тут начинается сказ о третьем проклятии Рабиги. Женщины одинокой и гордой, которая навлекла гибель на родное селение, как твердили, не уставая, односельчане.
А случись в ту пору событие, невероятное для нашего уединенного края. В аул явился чужеземец. Высок ростом, лицом бел, волосы имел желтые, светлее песка на барханах. Он пришел один, никакой поклажи с ним не было, на нашем языке говорил бегло – непонятный был человек.
Первым делом пошел к Аману, и тот повел его к старейшинам аула. О чем шла беседа, никто не узнал, только у Амана появились часы. Карманные, золотые, с толстой цепью. Аман жилета не носил и надевал часы на шею. И видно было, что они тяжелые и очень ему мешают. Но он ими гордился и не снял бы, даже если бы они были с аульный котел.
Чужеземец остался в ауле. Аман велел поставить ему юрту из светлого войлока и внутри все было убрано наилучшим образом. По вечерам сюда приходили старики. Днем захаживала молодежь.
Пришлый человек привез с собой только книги. Он научил Жомартова сына читать и даже говорить по-русски. Потом оба сына Амана научились тому же. За ними пришли другие и тоже пожелали читать книги.
Однажды к чужеземцу наведался мулла. Он внимательно рассматривал книги и долго беседовал с ним. А чужеземец торопливо записывал. Он всегда записывал, когда беседовал с кем-нибудь.
К старейшинам он приходил запросто, не ожидая от них приглашения. Жомарт советовался с ним. Аман советовался с ним. Мулла приходил к нему за советом. Похоже было, что пришлый человек обосновался здесь на всю жизнь.
Как-то вошла к нему младшая дочь Амана. Она принесла каймак[ 62 ] с приветом от отца и братьев. Он подарил ей открытки с видами неведомых городов. Потом девушка часто к нему захаживала, а с ней и дочь Жомарта. Потому что они дружили чуть ли не с самого рождения.
И тут-то благополучие человека, который так легко и прочно врос в нашу суровую землю, пошло кувырком.
Счастье и несчастье – как смерч. Приходят внезапно, покуралесят, уймутся – а за ними только обломки прежней жизни останутся.
Итак, к чужеземцу вновь пришел мулла. Сухонький, желтолицый, вкрадчивый и подозрительный, - он был разгневан. Мулла строго спросил, представляет ли чужеземец, что получится, если все девушки начнут читать книги? Не представляет? Хорошо, мулла, ему растолкует. Они перестанут рожать детей. Почему? Потому что их замуж никто не возьмет, кому нужна жена, которая одной рукой козу доит, а в другой книжку с картинками держит! Нет, нет, он и не думает угрожать, он только предупреждает как друг. Его самого одолевают сомнения, не погрешил ли он против истинного закона, когда с таким интересом рассматривал окаянные книги. Может быть, вовсе и не к чему такая затея – учить молодых людей чужому языку, непонятному старикам. Этак люди и вовсе перестанут понимать друг друга. Так что пусть уважаемый чужеземец подумает о сказанном сейчас, иначе может случиться, что суровый нрав здешнего края перестанет идти ему на пользу.
С тем и расстались.
Вскоре сын Жомарта ушел из аула. Объявил отцу, что хочет повидать чужие земли и ушел.
Заметь, мой юный друг, он не попросил благословения. Он просто объявил, что уходит. Взбешенный Жомарт едва успел протянуть вслед обе руки ладонями от себя, в знак отлучения от семьи и родины.
К чужеземцу перестали наведываться именитые люди аула. Не захаживала и молодежь. Девушки, пробегая мимо его юрты, отворачивались, как от запретного зрелища.
Пришлый человек захворал лихорадкой. И никто не заходил к нему, как к чумному.
Тогда и появилась у него Рабига. Она подошла к ложу и положила узкую смуглую ладонь на его влажный от пота лоб. Она села на курпе[ 63 ] около хворого и просидела у него всю ночь и весь следующий день.
Когда он пришел в себя, - увидел у самого лица глаза цвета водорослей и услышал позвякивание серебряных подвесок. Рабига подала ему воды.
Стояла щедрая весна, расцвеченная алыми и золотыми тюльпанами. И все видели, как Рабига вошла в юрту чужеземца, неся перед собой охапку золотых тюльпанов. Она не спеша шла по аулу и тюльпаны сияли в ее руке словно сноп золота. Из всех щелей на нее глазели и стар, и млад, а она шла к чужеземцу и несла ему свой весенний дар, словно в волосах у нее не серебрились первые сединки.
Она приходила к нему каждый день. Он тоже часто к ней захаживал, и вместе они шли к холмам, и видели их у реки, а однажды они даже поехали на ярмарку.
Аул, возмущенный их дерзким счастьем, гудел как улей. С Рабигой не разговаривали. Ее не замечали. В ауле долго зрела буря, но разразилась она неожиданно.
Однажды утром, на виду у всего аула, к Рабиге подошли две взрослые дочери Амана, те самые, которые умели теперь читать. Они подошли и спросили льняного отвара, чтобы смазать волосы – пусть бы гуще росли. Появилась жена Амана, подбежала к дочерям и надавала им пощечин.
- Не позорьте себя! – кричала она. – Как вы смеете на виду у честных людей стоять рядом с беспутной женщиной, к тому же Мыстан! Вот она где у меня сидит, колдунья, порча ходячая! – кричала возмущенная мать.
Рабига промолчала и пошла к чужеземцу, но тот уже услышал крики и бросился ей навстречу. В них полетели камни. Один угодил мужчине в висок. Он упал. Рабига пыталась оттащить его к своему дому. Он потерял сознание, лицо его залило кровью. Люди аула молча стояли у своих жилищ.
Рабиге никто не помог. Она внесла мужчину в свой дом и он оставался в нем до последнего часа.
Через несколько дней он умер. Рабига хоронила его одна, у барханов, где в ту пору алели и золотились тюльпаны. Она хоронила его ночью, потому что боялась одноаульцев. А еще больше – она боялась не совладать перед ними со своей скорбью.
Одноаульцы не спали. Они стояли на краю аула и ждали.
- Как собака умер… - шептали одни.
- И хоронит его как собаку… - вторили другие.
- Собаке и смерть собачья… - дружно твердили все.
Похоронив друга, Рабига спустилась с холма и пошла к аулу. Люди аула стояли перед ней стеной, загородив дорогу.
- Зачем ты всегда поступаешь несообразно обычаям? – крикнул кто-то.
- Зачем ты связалась с человеком пришлым и другой веры? – зарокотала толпа.
- Если уж хотела изменить Туленды, - светлая память нашему храброму воину! – поистине он-то «заплатил сполна» и за всех нас и за твой блуд! – так тебе своих было мало? – заорал Жомарт.
- Что ты знала о человеке, в постель которого пробиралась тайком для блуда? Ты знала, кто отец его и кто мать? Отвечай!
- Я внука назвал в память о муже твоем – храбром воине Туленды, и твой блуд – мой позор! – шипел Аман.
Рабига только усмехнулась.
- Беспутная женщина, чему ты смеешься? Ты же только что похоронила человека! – вскипела толпа.
- Отчего я смеюсь? – задумчиво сказала Рабига. - Я вспомнила поговорку:
Ата дан тулдым некесы
Кездыкпын журген жетесыз
Озе болган жыгыттын
Атасын соран нетесыз
(Без рукояти клинок,
Но закален на славу клинок.
Разве ножнами славен он,
А не грозным своим острием?) -
негромко сказала она.
Толпа загудела.
- Послушайте, соседи мои и родичи! – воскликнула Рабига. – Я знаю вас много лет, и вы много лет знаете меня. Вы жили на своем берегу, а я – на своем. Вы осудили меня, а я – вас. Вы давно перестали быть мужчинами, соратниками и опорой друг другу. Соседи забывают звать вас в дни радости и в дни скорби, потому что руки ваши не поднимут оружия в защиту друга, не подадут хлеба голодному и воды умирающему. Уста ваши лживы. Слова ваши жалят того, кто идет к вам с открытым лицом, не прикрывшись ложью.
К тому же вы слепы и глухи. Зачем вам глаза, если вы закрываете их и орете: «Мы не видим света, - значит, его нет».
Зачем вам уши, если вы натягиваете тымаки[ 64 ] поглубже и орете: «Не хотим слышать, а раз не слышим – значит, ничего нового никто не сказал». И еще вы говорите сами себе и друг другу: «Если мы никогда не откроем глаз и ушей, - значит, никогда ничего нового не произойдет». Люди марала! Скоро вам не нужны будут и языки. Что вы будете рассказывать друг другу, раз вы слепы и глухи? О чем поведаете своим детям, если ничего не хотите видеть и слышать? Вы уткнетесь в котлы с варевом и станете поедать мясо, хрюкая как нечистые животные. И до семидесяти семи раз седьмого поколения будете отлучены от света и слова.
Так откройте же глаза и уши. Протяните руки друг другу и выйдите за барханы и за речку к соседним племенам. Утвердите вновь родство с ними. Если же не сделаете так, да не отличите в схватке врага и да пронзите копьем друга. И да пребудете во тьме и безмолвии!
Гудящая толпа окружила Рабигу, а когда все разошлись, она еще долго лежала у края селения, обратив лицо к звездам.
После этого случая ее долго никто не видел. К юрте Рабиги не подходили. Боялись.
В ауле наступили «последние времена». Сыновья приходили к отцам с дерзкими речами и уходили из дому, не прощаясь. Дочери не ждали родительского благословения. Они следовали за избранниками в далекие аулы, не повинуясь ни разуму, ни обычаю, - единственно по велению сердца. Даже жены покидали мужей и уходили из аула неведомо куда.
Рабига нигде не показывалась. Как-то к ней зашел Туленды, младший сын сына Амана, названный «Заплачено Сполна» в честь покойного супруга Рабиги – воина, а, скорее, оттого, что она некогда вылечила маленького сына Амана, того, что обгорел на солнце.
У Рабиги жил старый пес Сыртан, которого она очень любила. Мальчик приносил собаке кости и объедки со стола. Он тоже любил Сыртана. Однажды он вздумал пробежаться с ним до соседнего аула, что у реки, и зашел к Рабиге. Если Рабига-апай позволит, он отвяжет Сыртана и прогуляет его, а то пес совсем заскучал. И пусть Рабига отведает сладкий ирымшик[ 65 ], который приготовила мать.
С этого дня Туленды, внук Амана, нередко заходил к Рабиге. Он гулял по холмам с Сыртаном и подолгу сидел около Рабиги. Он глядел в глаза цвета водорослей и слушал голос, похожий на шелест песка. Это была последняя любовь Рабиги и на этом кончается сказ о третьем ее проклятии.
* * *
- Давай перекусим, сынок, курту хочешь? Полно кручиниться. Мало ли что старики говорят? Может, все это и неправда, и никакой твой предок тут не бывал.
- Бывал! – убежденно сказал юноша, - я сам читал тетрадь.
- Так мало ли кто сюда приходил! Может, и тетради-то вовсе не его? А может, и его. Когда Рабига похоронила того человека, мулла велел сжечь его книги посреди аула. Но, может, что осталось и в ее доме. А потом юрта Рабиги и все, что в ней было, перешли к Аманову внуку, Туленды. Очень мудрый оказался парень. Долго в ауле не зажился. Ушел, и Сыртана с собой увел! Он разные бумаги унес, что у Рабиги хранились. Так что про тетрадь ничего не могу сказать наверняка.
А хочешь, я тебе четвертый сказ о Рабиге спою? Этот повеселее будет, чем остальные. Там разные небылицы сплетены-переплетены.
Итак, вот четвертый сказ о Рабиге, которая не нашла угомона, даже когда Жебраил свил свое черное гнездо у ее порога!
Анкур-Манкур[ 66 ]. – Над аулом чередой вились весны и зимы. Из аула уходили молодые и старые. Молодые уходили за барханы. Отправлялись в неведомые места и почти никогда не возвращались. Старики уходили по конскому волосу в страну праведных. Давно ушли по этой тропе высокомерный и расчетливый Аман, и завистливый ловец славы Жомарт. Ушел заносчивый Конышпай и ушел снедаемый сомнениями мулла.
Юрты стояли пустые. В ауле умолк цокот копыт. Табунщики не останавливались на полном скаку, неся весть о приплоде в стадах. Ибо мало стало не только людей, но и скота.
С некоторых пор неподалеку от юрты Рабиги вырыли колодец. Теперь люди аула изредка к ней наведывались и старый пес Сыртан встречал их хриплым лаем. Нельзя сказать, чтобы с годами люди марала стали покладистее. Они бывали у Рабиги «по расчету», чтобы с колодцем чего не случилось.
Однажды кто-то сообщил, что Рабига совсем плоха. В ауле заволновались. Она жила одна, не было у нее ни овец, ни козы, ни коня. Только пес Сыртан. По старым заветам полагалось проведать ее и принять последние ее земные распоряжения.
Долго спорили, кому идти к Рабиге. Успокоились на том, что у нее часто бывает внук Амана – он уже юноша, с него спрос как со взрослого. Если что случится – он и сообщит в ауле.
Как-то вечером Туленды, внук Амана, сказал женщинам своего дома:
- Вам следовало бы пойти к ней. Неужели даже сейчас не хотите поступить по-людски!
Женщины проведали Рабигу. Она лежала молча, с открытыми глазами. Тонкая желтоватая кожа туго обтягивала лоб и щеки. Казалось – годы были к ней милостивы. Глаза цвета водорослей не потускнели. Это женщинам не нравилось.
- Мыстан, - думали они про себя. – Конечно, Мыстан. И годы ее не берут – лицо как у девушки!
Вслух же обращались к ней с почтением, как и подобает у ложа смерти.
- Рабига-апай, подумайте о пути, который вам предстоит. Кто проведет вас меж водой и огнем к берегу праведных? – спрашивала одна.
- У вас нет ни овец, ни коней. Зато есть Сыртан. Конечно, это не по обычаю, - но теперь многое делают не так, как встарь… - вторила другая.
- Вы должны сказать, согласны ли пройти к тому берегу вслед за Сыртаном, чтобы мы были спокойны за вас.
- Сыртан останется с Туленды, - сказала Рабига устало.
- А вы не боитесь? Или думаете, что за всю жизнь не совершали ни одного проступка? Даже побывавшие в Мекке опасаются, что волосок оборвется под их тяжестью! – волновались женщины.
- Я не боюсь, - сказала Рабига. – Во мне никогда не было большого веса. А теперь – на костях мяса и вовсе не осталось. Волос не оборвется.
Выйдя от Рабиги, женщины возмущались:
- Самонадеянность у нее – не поверишь! И все не как у людей! Ладно, - дело ее! Наше дело – предупредить.
- Но, может, найдется кто, чтобы взял на себя ее ошибки? Все-таки, - по обычаю положено! Не предложить ли кому в ауле? Хоть за ней не бог весть что останется, но юрта еще неплохая…
- Да что вы, милые, кто возьмет на себя ее дела?
- Я – нет!
- И я нет!
- И я тоже!
- Вот видите! И другие тоже откажутся. Похоже, придется ей уйти от нас и унести свой куржун[ 67 ] с грехами на собственной спине.
Рабига совсем ослабела и больше не поднималась. К ней опять пришли женщины.
- Мы насчет Сыртана, апай, - сказали они. – Вы не передумали? Мы хотим как лучше для вас.
- Сыртан останется у Туленды, - ответила Рабига.
- Мы понимаем, вам неудобно, что Сыртан всего только собака, - настаивали женщины. – Конечно, баран или даже коза – это другое дело. Зато Сыртан очень преданный!
- Уйдите, я устала, - сказала Рабига и отвернулась лицом к стене.
Женщины вышли и посудачили в холодке около юрты. Собравшись домой, они еще раз заглянули к Рабиге. Но в юрте ее не оказалось. Она исчезла.
- Видите! – кричали женщины. – Мы всегда говорили, что она колдунья. Теперь-то она точно попадет в пекло!
- Не попадет! – сказал Туленды, который как раз пришел проведать Рабигу. – Я беру на себя ее земные дела. Мое имя – «Заплачено Сполна». Пойдем, Сыртан. От отвязал Сыртана, который нисколько не упирался, а сразу ушел с ним. И это женщинам не понравилось.
- Видите! Пес, и тот торопится уйти с нечистого места! Он даже не выл! Ох, нехорошо, нехорошо, что колодец так близко. Не стала бы Рабига наведываться к нему. Не надо бы пить воду из этого колодца, ох, не надо бы!
Однако, раз человек умер, похороны должны состояться. Так что для пристойности к зейрату[ 68 ] унесли небольшой тючок, обшитый белой тканью. Всем хотелось присутствовать на странных похоронах, потому что тут обязательно должна была проявиться бесовская природа почившей!
- Вот посмотрите, каково ей будет, когда к ней анкур-манкур пожалует и начнет дубасить своей пудовой гурзе[ 69 ]. И никто не выйдет, чтобы в ее защиту хоть словечко замолвить! – качали головами старики.
- Теперь-то мы воочию увидим анкур-манкура! – шептались женщины. – Обросшего козлиной шерстью и увешенного бубенцами. И железную булаву с шипами увидим. Пусть все поглядят, как расплачивается Мыстан за ворожбу и самонадеянность.
Анкур-манкура никто не видел. Все долго стояли, отойдя, как положено, на сорок шагов, и никто не вышел из круга, чтобы по обычаю сказать что-нибудь доброе о почившей, и этим умилостивить грозного палача анкура-манкура.
Только Туленды подошел поближе и громко сказал, чтобы все хорошо слышали, что Рабига была теплом и светом этого аула, и что он любил ее больше всех, кого знал за свою еще недолгую жизнь.
После похорон с ним никто не разговаривал.
Но куда, куда же девалась сама Рабига, в последний раз нарушив завещанные дедами и прадедами правила жизни и смерти?
Черная река. – В то время как многие жители аула стояли у мазаров[ 70 ], а Туленды выступил в защиту исчезнувшей Рабиги, она сама стояла на берегу темной реки, через которую перекинут был небывалой длины конский волос. Он делил черную реку на две половины. Но река казалась черной только издали. На самом деле, справа от волоса бушевали серые волны с седыми гривами. Они неистово ржали и окликали по именам новоприбывших. Слева от волоса пылало пламя. Оно ревело и вздымало ввысь жадные синие языки. Река была не особенно широкой, а волос – хорошо натянут. К волосу подходили по очереди женщины и мужчины, молодые и старые, и много маленьких детей.
Некоторых Рабига узнала. Они были из соседних аулов – людей волка и людей медведя. Стояли в очереди и несколько узкоглазых, с которыми люди марала решали некогда кровавые распри. Были здесь и черноголовые.
Все толкали впереди себя, кто барана, кто коня, кто верблюда. Детишки обнимали козлят, или сидели верхом на жеребятах и овцах. За плечами у всех были куржуны. Ступая на волос, каждый навьючивал свой куржун с земными делами на животное-проводника.
Кони, верблюды, овцы и козы осторожно ступали по волосу, а следом за ними, цепко держась за хвосты, с опаской пробирались хозяева.
Стоящие впереди Рабиги оборачивались и неодобрительно ее разглядывали. Никакого спасительного животного с ней не было и никакого куржуна она с собой не несла. Она вступила на волос легко и без страха, так что многие, стоящие за ней, злобно шушукали:
- Еще бы, без груза-то!
- Но и без спутника! – ехидно усмехались другие.
Когда Рабига дошла до половины волоса, она на мгновение остановилась. Высоко в небе седая пена сплеталась с синими языками пламени, огонь и вода перекликались над головами проходивших по волосу, звали их и манили. Рабига стояла под заколдованным сводом и слушала, как голосом вечности поют вода и огонь, и вспоминала половодье около аула людей медведя, а также как полыхали пожары, когда черноголовые напали на людей волка.
- Нашла время раздумывать! – толкались испуганные люди.
- Обратно захотела? – усмехнулись шутники.
- Не торопишься – уступи дорогу! – злились будущие праведники.
Позади Рабиги жалобно заблеяла овца, за которую обеими руками уцепился тучный мужчина в роскошном бырыке[ 71 ]. Рабига заторопилась. Дойдя до трех четвертей волоса, она взглянула на берег, к которому так спешила толпа. Новоприбывших встречали без восторга, - видно, места было не так уж много, или пастбища оскудели. А, может быть, и здесь только что прошел джут[ 72 ].
Каждый стоял около четвероногого спутника и подозрительно смотрел на сходящих с волоса. Никому не хотелось вновь встретить старых врагов, - за земную жизнь успели надоесть друг другу.
У самого берега стоял Жомарт, опираясь на своего боевого коня Боз-Айгыра[ 73 ], которого закололи в память прославленного ер-жигита. Невдалеке стоял Аман, опираясь на четырех кобылиц. Видно, ему понадобилась нешуточная опора.
Рабига искала в толпе воина Туленды, своего мужа, и не нашла. Она подумала, что, может, увидит чужеземца… Но не было и его.
- Потому что ни он, ни воин Туленды не могут же находиться на одном берегу с Аманом и Жомартом, - решила Рабига, почти что дойдя до цели.
Одноаульцы тоже ее увидели.
- Гляди-ка! Мыстан пожаловала! – заорал Жомарт, хлопая себя по ляжкам от удивления. – Заживем теперь, как на земле!
- Чему радуешься? – злобно покривился Аман. – Стоило гнать впереди себя четырех отборных кобылиц, чтобы попасть на берег, куда каждый может пробраться налегке!
- Я отказываюсь жить на праведном берегу вместе с колдуньей и распутницей! – заверещал мулла, тот самый, что велел сжечь книги чужеземца посреди аула.
Словом, - все было как на земле. Сухая степная равнина, высокое небо, подернутое белесоватой дымкой зноя, знакомые лица, знакомые слова.
А седые прохладные брызги рассыпались над головой жемчугами, синее пламя пело вольную песнь солнца, дыма, степного костра…
Рабига выбрала левую сторону. Она прыгнула с волоса почти у самого берега и отчетливо слышала, как Жомарт и Аман в два голоса орали на все поднебесье:
- Огоньку, огоньку подбавьте! Она – Мыстан, ее так не проймешь!
- Сколько она нам крови попортила! – вопил мулла. – И все-то она видела, и всем-то все выкладывала без смущения! Да будут прокляты глаза ее и уста! – потрясал он когтистой лапкой.
Больше Рабига ничего не слышала, потому что вспыхнула ярким сине-лиловым всплохом.
Она сгорела вся до последней косточки. Видно, по левую сторону реки постарались и подбавили огоньку. Как-никак, а к голосу праведников прислушались. Но вот незадача! Если прислушиваться – так ко всем. И, стало быть, проклятие такого почтенного человека как мулла тоже не осталось неуслышанным…
- Ты не догадываешься, мой юный друг, что произошло потом? Ну, как ты думаешь, почему забросили этот колодец? Подойди к нему и сам загляни».
Колодец. – Когда юноша, искавший «проклятый аул», подошел к колодцу, чары почти развеялись.
- Красивые, очень красивые сказы, - думал он про себя. – А кобыз, - истинный клад! И старик каков, - что за поэзия, что за слог! Неудивительно, если говорят, что он на кобызе шаманит. Только обижаться-то ему не на что, - мог бы гордиться!
Юноша раздвинул зеленые ладони благоухающих трав и заглянул в колодец.
Сперва он ровно ничего не увидел.
Но вдруг на самом дне сверкнули глаза. Светлые, цвета водорослей глаза. Всевидящие. Живые.
Юноша отпрянул было, но глаза манили его. Он превозмог охватившее его удивление и трепет.
- Вот так и рождаются легенды! – успел он подумать. И у самого своего лица, у самых губ вдруг увидел влажные уста. Справа, слева, перед ним, мелькали темно-алые уста. А внизу по-прежнему сияли глаза Рабиги.
Наваждение продолжалось. Он уже не мог совладать с собой и отпрянул от колодца. Зажмурил глаза и провел ладонью по лицу. Потом снова заглянул в колодец. Он бы не простил себе, если бы вновь в него не заглянул. Потому что и не пытался скрыть от себя, что испытывает ужас. Так вот и поверишь в чары древней степи, и в то, что старый Жумахан и вправду шаманит на своем кобызе…
Словом, - он вновь заглянул в колодец. И пожалел. Потому что теперь увидел только темно-алую влажную оплеть из растения, именуемого здесь тобылга. Гибкие, гладкие прутья проглядывали кое-где и местами словно складывались в улыбку. На дне – в два малюсеньких озерца гляделось синее степное небо.
Юноша вновь зажмурился, вновь заглянул вглубь, и не отрывал лица от края колодца. Ему очень хотелось увидеть глаза цвета водорослей и темно-алые уста Рабиги. Он несколько раз отходил от колодца и возвращался.
Но Рабига, гордая своенравная Рабига, не пожелала больше показываться усомнившемуся юноше. Сверкнула взором, улыбнулась разок, - и исчезла.
А юноша вскоре уехал. И больше не приезжал. Так что неизвестно, узнал ли он еще что-нибудь о «проклятом ауле» и о таинственном холмике, где, возможно, похоронен был его предок.
Возможно, он потерял интерес к загадочному этому предку. Возможно, переспорил именитых ученых в каком-либо ином споре и, остепенившись, вовсе охладел к юношеским увлечениям. Да и, в конце концов, так ли уж важно, был или не был аул среди барханов, где-то в окрестностях звонкой Лепсы… Бог весть в какую старину…
На этом, читатель, заканчивается последний сказ о Рабиге, поведанный чуть не столетним, - а если верить шепоткам, то даже многотысячелетним! – Жумаханом, который все-таки чуть-чуть шаманил, когда прикасался к струнам своего кобыза.
Мне довелось увидеть этот кобыз. И даже к нему притронуться. Родичи Жумахана уверяли, что кобыз был настолько дружен со своим хозяином, что, когда Жумахана обвинили в шаманстве и, пригласив на очередной той, для надежности накрепко привязали кобыз к коновязи, чтоб старик не вздумал взять его с собой, - Жумахан в разгар тоя прослезился: «где ты, мой верный кобыз, как бы мы с тобой славно сейчас попели-поиграли!» И что же? Невдолге послышался звонкий цокот и в юрту вскачь ворвался, всхрапывая и звеня струнами, весь в мыле – волшебный кобыз. И случилось на тое великое смятение, после чего Жумахан торжественно поклялся никогда больше к кобызу не прикасаться…
Прошло несколько лет. Во сне ко мне явился Жумаханов кобыз. Он велел – пришлось взяться за перо. Автор смиренно выносит на суд читателя «песни песков». В память о ныне почившем в бозе акыне Жумахане. Если только он в самом деле почил, а не скитается где-нибудь окрест нашей взметушенной земли, чтобы объявиться вновь – где и когда, кто бы знал…
Алма-Ата, Балхаш, Кемерово
|
|