| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Рецензии
Написание рецензии занимает так много времени, что некогда прочесть саму книгу.
Граучо Маркс
Марианна Фаликова
ПОРТРЕТ ЭПОХИ
Разглядываю на обороте новой книги стихов Евгении Кордзахия «Возвращение» её лицо – буйные волосы, по южному трепетные ноздри тонкого носа, много чего повидавшие удлинённые глаза – тоже очень южные.
Ассоциация – с кипарисом, пересаженным в сибирскую тайгу, где чудом прижился. И, утопая в снегах, сохранил свою стать, свой «солнечный нрав», свою южную душу.
Родина – грузинский город Поти. Где Кордзахия была счастлива:
Черепичные кровли и храмы –
атрибуты седой старины,
архалуки, чалмы и панамы,
чад жаровен и грохот волны.
В этом городе ночи с туманом,
пирс в накрапах дождинок и рос,
каждый дворик окутан дурманом
абрикосов, магнолий и роз.
Тесноват для литья и бетона,
но зато в нём до нынешних дней
дребезжат по камням фаэтоны,
горяча тонконогих коней.
…И ты ощущаешь этот приморский городок – где колдует аромат акаций.
И не станет поэтессе домом девятиэтажка, что у самой дороги, где привычно зачирикает лифт, громко хлопнет дверь, всё знакомо, всё – своё,
…и ничего,
что назвать тебя домом,
я никогда не смогу, хоть убей.
Верю поэту, я точно знаю, что бывают дома, к которым нельзя привыкнуть:
Год живу в этом доме, второй…
………………………………………
Третий год в этом доме живу,
а на «вы» как с чужим человеком!
Да и как ей привыкнуть к чужому дому, когда там, в Грузии, в детстве, остался тот, родной, – где «смотрит море в каждое окно» и где «вдали родник журчит так звонко».
Как привыкнуть к дому, где терзая жильцов, в ночи навязчиво и бездарно кто-то дубасит по роялю, где в людях давно иссякло уважение к чужой тишине, скорби, радости, когда, стоит только закрыть глаза:
и увижу я дом на сваях
и обрыв над быстрой рекой.
И – главное:
Как свирель в предрассветной сини
запоют ступени крыльца,
в кареглазом, смуглом грузине
я тотчас узнаю отца.
…Отец. Особая, горькая тема. Так и называются эти стихи – «Тема». Думаю, редко в нашей стране кто не поймёт ужас строк «Оправдан посмертно», как будто ими можно перечеркнуть годы, когда «тема была в нашем доме запретна» и маленькая девочка, а потом уже взрослая женщина «её, как огня, опасалась, / то смущала молва, то страшили наветы…».
Что толку, что сегодня «Москва отменила запреты», коли с пожелтевшего снимка, как укор, смотрит «тема отца» и человек, ощущающий тесную связь с истоками, чувствует себя в долгу, и сам себе говорит: «грех на сердце имею».
Две могилы – две боли. Одна об отце – в Риони, другая – о матери, уже на Иртыше, куда занесла судьба.
Не расстаться теперь со мною,
ни Риони, ни Иртышу:
Здесь – родное и там – родное
удержу, покуда дышу.
Потому что почти ни для кого не прошли бесследно ни война, ни грозный тридцать седьмой…
Далеко от Родины, в течение многих лет, автор, похоже, ни на миг не разрывает связи со своими истоками, со своими родными и пращурами – «сойдутся в мою их души / и станет одна душа».
Евгения Кордзахия постоянно чувствует себя звеном в непрерывной цепи поколений; пройдут десятилетия, а всё равно «Единственная на свете / для них справедливей всех – / я стану одна в ответе / за каждый их прошлый грех».
Но жизнь – есть жизнь, она состоит из очарований, счастливой и несчастной любви, из дружбы и ненависти, но автор отдаёт себе отчёт, что, как бы ни поступила, – кажется, по собственной воле и собственному решению, – «Но пращуры, не знавшие письма, / безвестные – стоят у каждой строчки».
Очень понимаю автора. Прожив полжизни на Востоке, твёрдо усвоила: в трудную минуту – вспомни предков. И они тотчас – семь поколений – встанут по правую и левую руку, и направят, и поддержат, или отвратят, от дурного шага.
Может быть, поэтому, Е. Кордзахия – человек внутренне свободный, очень «сам по себе». Даже в любви. Она о том и пишет.
Своенравна, нерасчётлива, жестока и великодушна её любовь. И отсюда – «Игра в любовь – весёлая игра!». Главное – усвоить правила этой игры: ни дать, ни ожидать, больше, чем положено; «ни одного любовного письма, / ни одного любовного свиданья». Зато сколько прелести в азарте такой любви, когда «внезапно объявившись в вашем доме, / я вашу руку на глазах у всех / надолго задержу в своей ладони». Никаких объяснений, никаких «люблю», потому что, кто знает: «что мне нужней: иль ваших пальцев дрожь, / иль ропот ваших домочадцев».
Тема любви у Е. Кордзахия удивительно тонко и акварельно разработана: отражены малейшие колебания настроения и столь многообразные оттенки отношений между любящими и разлюбившими.
Запретов – нет. Любовь свободна, её связывает лишь отпущенная ей мимолетность. Да, можно принять влюблённость несвободного человека, и даже ей поверить. Но – … «явится к нему жена законная – / за прошлое прощения просить. // Расплачется, разуется, разденется, / притихнет: виноватая навек. / И он простит. Он никуда не денется. / Он, в общем-то, хороший человек…».
А что ж она, оставленная? А ничего. Ведь она – сама по себе: «А я пойду, куда мне взбредится, / да мало ли дорог, в конце концов!». Притом, что: «Я умерла. / Меня на свете нет… / <…> / Мир праху моему, дружок… И вот / с тех пор, приноровясь к житейской хляби, / с тобой другая женщина живёт – / износа нет ужасной этой бабе».
Она, оставленная, хорошо знает: та, другая – не из его ребра:
Вздохнёт и станет мыть, стирать, варить,
что потрудней – привычно брать на плечи.
С ней обо всём наскучит говорить,
лишь о любви не заводи с ней речи.
Не трать впустую добрые слова,
у ней на них отменная закалка.
Она одним, быть может, и жива –
что ей тебя ни капельки ни жалко!...
А какой видится, какой, возможно, познала любовь сама поэтесса? Любовь со всеми её взлётами и спадами, объяснениями, размолвками, ревностью, и самым страшным – одиночеством вдвоём?
И пусть похоже это на нелепость,
но я тебя ревную к тишине,
она – твоя единственная крепость,
в которую нельзя проникнуть мне.
Ибо «счастливая соперница» укромно бытует в этом тяжком молчании двоих, ещё связанных, но уже не единых, сосуществующих в зловещей тишине.
И как бесполезны, и тягостны объяснения, где объяснить ничего нельзя: «Мы столько лет с тобой прожили / вдвоём – и что же? / Смотри, какие мы чужие – мороз по коже!».
Потому что у каждого – свои идеалы, своя шкала ценностей: «Когда твой бог развеселится, мой бог заплачет».
Но зато какая щедрая в любви душа у женщины, которая заверяет возлюбленного: пусть грешит, пока грешится, ибо «твои грехи – моя забота».
Но эти стихи надо читать полностью:
Тоскуй, покуда я с тобою,
твоя тоска – моя страда,
пускай тебя забудет Бог,
пускай тебя разлюбит кто-то,
а я тебя не разлюблю
и не забуду никогда!
И если вдруг случится так,
что оскудеет мир слезами
и очерствеет добрый друг,
и озвереет добрый пёс, –
ты и тогда найди меня,
мы обменяемся сердцами,
и ты возьмёшь моё – в слезах
и я возьму твоё – без слёз.
Она знает цену времени и знает, что – всему своё время.
А потому «Ничто не обрывается само, / ничто не обрывается навечно».
Главное, – не опоздать в осознании быстротечности жизни, ибо «Когда-нибудь не будет “никогда” / и “поздно”. И не спорь, я лучше знаю…».
Этот сборник стихов кажется очень исповедальным. Впечатление, будто читаешь дневник хорошо знакомого и очень дорогого тебе человека – женщины, которой ничего земное не чуждо. Вот, например, – былая подруга, в некий вьюжный вечер, «в силу странных обстоятельств / отвлеклась от злопыхательств // и в клубке былых предательств / отыскала адрес мой!». И какую же отповедь получает!
Слушай, девочка седая,
греховодница святая,
со своей любовью вкупе,
на словах – родней родни,
пожелавшая меж делом
над моим кружить пределом,
не раскачивайся в ступе,
помело не урони.
Идут годы со всеми приметами, что нам так знакомы. И эта маленькая строптивая женщина – такая «сама по себе!» – запечатлевает в стихах-исповедях, зло и метко, всё то, что возмущало и будоражило каждого её «соколлегу» по поколению. Чего стоили только пожизненные «расписки» на все блага мира, выданные вождям и их верной идеологической и любой другой обслуге!
Правитель с густыми бровями, алло,
отсыпь с пиджака орденов полкило
творцу эпохального стиля –
и нежно любимый вождями стилист
твой пламенный образ исполнит на «бис»,
умножив завалы утиля!
А, впрочем, я зла на него не держу, –
заверяет поэт, –
я просто в альбом с любопытством гляжу
и вижу: он жил не без риска,
он даже рискнул обогнать свой провал,
и всё рисковал, рисковал, рисковал...
пока позволяла расписка.
Помнит, помнит она и «холодную эпоху», когда «Рот на замок – от выдоха до вздоха, / и далее… До самого конца». Как тяжело, наверное, гнетут поэта «Чугунной прозы центнеры и тонны, / поэзии слащавая хандра…».
И, может, поэт прав, и, на самом деле, «Мы умерли давно, и наши стоны / погребены под криками “ура”…».
Меняются времена? И что? Прав был Царь Соломон, когда на кольце написал: «И это пройдёт»? Ничего подобного:
Перемелется – не переменится,
не окажется правдой враньё,
так уж, видно, устроена мельница,
мелет то, что ссыпаем в неё.
Перемелем враньё своё чёрное,
ужаснёмся, и вновь его – в ком.
Потому что враньё измельчённое
Пострашнее вранья целиком…
И сколько бы сейчас, опустив очи долу, ни стояли во храмах со свечкой в руке былые и нынешние вершители судеб, Евгения Кордзахия их уже заклеймила: «Не избудут судьбы / ни кресты на погосте, / ни святейших гробы, / ни монаршие кости…».
По южному безудержная во гневе, эта женщина, что печётся, чтобы без нужды не растоптать травинку и, из досужей прихоти пресыщенных туристов лишний раз не мучить верблюда, оседлав его перед фотографом, – эта по южному горячая во гневе поэтесса испрашивает лишь одно:
Пошли, судьба, мне сто кручин,
отправь с сумой к воротам храма,
но упаси меня от хама,
что вполз ужом в высокий чин…
И призывает судьбу:
Тень сострадания отринь,
когда над хамом бич засвищет –
пусть он получит то, что ищет!
Аминь!
Но, видно, к молитве нас, сирых, судьба не очень прислушивается, потому что, – вот «Рождественский репортаж», и мерзость лжи по прежнему пронизывает всю жизнь:
И оператор, как мудрец в тазу,
всплыв в информационной мелодраме,
снял олигарха со слезой в глазу
и бывшего партбосса в Божьем Храме…
Потом Чечня: протезы для калек,
ОМОН, спецназ, палатки и колядки...
И понял мир, вступивший в новый век, –
со святостью в России всё в порядке!
А не хотите ли «Обыкновенную историю»? Вот счастливый обладатель всех мыслимых благ,
Легко входя в доверие к властям,
Священникам, тусовкам и массовкам,
теперь лежит убитый в своём «Джипе», хотя за всю жизнь «с унынием даже в мыслях не якшался». И с чего бы – уныние, когда «всё схвачено»? И «подельники – крутые пацаны – / работали без права на ошибку…». Но – ничего не помогло. Ни показное благочестие, ни искупительные «денежные жертвы». Лежит – убит.
А крест на шее весом с килограмм,
такой не носят только из кокетства?
А радующий взор пресветлый храм,
воздвигнутый на собственные средства
во имя всепрощающей любви
младенцу, чьё зачатье непорочно?
Не зная про столичный – «На Крови» –
что этот залит кровью, – знают точно.
Однако же, как скоро свергаются кумиры и мгновенно воздвигаются новые, – удивляется поэтесса, взирая на памятник Маяковского: «Я прокалилась в горне Ваших строк, / не претерпясь ни к одному изъяну, / когда вокруг ревели, что Вы Бог, / и гнали прочь не певших Вам осанну. // Теперь вокруг ревут, что Вы холуй, / циничный шут, не брезговавший ложью / и ревностно, как некогда хвалу, / сгребают грязь к разбитому подножью».
Ловлю себя на том, что в этом то ли читательском отклике, то ли рецензии, пересказала чуть ли не всю книгу стихов «Возвращение».
Но – не могла иначе.
Ибо эта книга – портрет эпохи. Нашей с вами эпохи потрясений, переселений, «обескорневания», утопических мечтаний, неумелых ошибок, – а отсюда и разочарований, – равно «перелицовки» старых понятий в новые, но так легко читаемые формы…
Однако же, – заверяет Е. Кордзахия, – «никто не забыт и ничто не забыто».
И потому, – рискуя утомить читателя (хотя можно ли утомить прекрасными стихами?), приведу на эту тему весьма животрепещущие строки:
Не веровал, однако был крещён,
спешил не в храм, но оказался рядом –
печальный промах будет возмещён
церковным незатейливым обрядом.
……………………………………….
Но вечен ли покой в земле сырой,
сколь ни крепко у домовины днище?
И сам ушедший видел, как Госстрой
Громил Казачье старое кладбище.
………………………………………..
Когда добро обвенчано со злом,
вандал – прямой потомок этой пары.
Идём по черепам… Кого винить?
Пора усвоить (что уж тут смущаться!):
ушедшим – ничего не изменить,
оставшимся – ничем не обольщаться.
Ибо что же ещё нам поделать? Если, всё изведав и всё поняв, жизнь идёт своим чередом, нашим нехитрым тщанием? «Над нами – Бог, но от обилья месс / он простудил свои босые ноги / и никогда не спустится с небес, / а нам – не вознестись в его чертоги…».
Куда как легче писать о так называемых «ультрасовременных» стихах без рифмы и ритма, служащих прежде всего средством для самовыражения поэта (не говорю о тех, что звучат, как притчи и близятся к поэзии Святого Писания).
О стихах Евгении Кордзахия писать трудно. Их невозможно и не нужно хвалить. Они – «втягивают» в себя читателя с первых строк, потому что в них выражена «истина истин» в такой филигранной форме, что они, эти стихи, как редкостный драгоценный камень. Они были бы немыслимы в столь принятой сейчас сверхвычурной оправе.
31 декабря 2006г.,
г. Кемерово
|
|