| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
К 130-летию «белого» полковника И.Ф. Левашова
История, собственно, не существует, существуют лишь биографии.
Ральф Уолдо Эмерсон
Сергей Папков
МЕЖДУ ОКОЛОТОЧНЫМ ПРИСТАВОМ И ПАРТЯЧЕЙКОЙ:
положение «чуждого человека» в досоветской и советской России
Архивные документы, с которыми приходится иметь дело исследователю, нередко преподносят удивительные сюрпризы в виде тех или иных «человеческих историй». Некоторые из них оказываются настолько выразительными и неординарными, что могут служить яркой характеристикой той эпохи, которую они затрагивают. Описывая в деталях какое-либо важное событие в судьбе отдельного человека или, чаще всего, частную жизнь самого автора, такие документы позволяют почувствовать живую ткань прошлого, реальную динамику минувшей эпохи с ее неповторимым колоритом и драматизмом.
История, описанная в публикуемых ниже документах, раскрывает сложный жизненный путь одного из российских интеллигентов, полковника Русской армии, инженера-технолога Ивана Филипповича Левашова, – человека, сумевшего «сделать самого себя» в нелегких условиях царского самодержавия, но по этой же причине потерпевшего личный крах в советскую эпоху 30-х годов.
Иван Левашов (Лев Лифшиц – по рождению), как и многие другие интеллигенты его поколения – человек необычной судьбы. Родившись в бедной еврейской семье, ему с раннего возраста пришлось столкнуться с таким уродливым общественным явлением царской России как антисемитизм. Автобиографическое описание, составленное Левашовым для советского прокурора и помещенное в настоящем очерке, повествует о необычных и очень сложных поворотах судьбы еврея-интеллигента, стремящегося отстоять человеческое достоинство и найти применение своим способностям в условиях полицейского государства. Это – очень личный и откровенный документ. Но именно этим он интересен. Следуя за Иваном Левашовым по страницам его жизни, читатель имеет возможность увидеть своеобразный процесс «социальной адаптации» конкретного человека, становление личности в обстановке дискриминации.
Родившись евреем в самодержавной России, герой настоящего очерка рано ощутил в своей жизни то, что называется «неравное положение». Но он не оставлял надежды стать полноценным гражданином страны и сделал для этого необычный выбор – в годы своей молодости стал «русским православным человеком». В этом превращении многое выглядит сюрреалистически: полицейский пристав – автор идеи окрестить еврейского юношу – предстает в рассказе Левашова в образе вдохновителя к новой жизни; а незнакомые русские люди из круга то же пристава – столь же участливы – охотно принимают юношу и помогают ему встать на самостоятельный путь. Посторонним и чуждым остается только государство.
Новая религия и новое имя действительно сыграли важную роль для молодого человека, открыв ему дорогу к карьере. Уже как русский он поступает в юнкерское училище и вскоре становится офицером. Его карьера на этом пути складывается вполне успешно: сначала русско-японский фронт, а затем учеба в Интендантской академии и участие в Первой мировой войне способствуют заслуженному продвижению в рядах Русской армии. К 1917г. он становится старшим офицером интендантской службы. Однако то, к чему стремился Левашов в эпоху Империи, вскоре сделалось для него источником несчастий. В годы гражданской войны в чине полковника он оказался в Сибири, в армии адмирала Колчака, на должности окружного интенданта Иркутского военного округа. Высокая должность и чин в Белой армии предопределили драматическое завершение жизненной карьеры офицера. «Из колчаковской армии я сдался в плен в гор. Иркутске в январе 1920г. и два месяца продолжал быть окружным интендантом, – писал бывший полковник в автобиографии. – После двух месяцев я поступил в Народно-Революционную армию добровольцем, был начальником военно-хозяйственного управления этой армии»[ 1 ]. В марте 1920г., с приходом частей Красной Армии в Иркутск, Левашов впервые подвергся аресту и заключению в концлагерь. Из этого пункта началось его путешествие на запад: один месяц в лагере Иркутска, затем месяц – в Красноярске, и наконец – неделя в лагере в Москве. «В Москве освободили и назначили на курсы, которые были для быв. белых офицеров, – пишет Левашов, – курсы прослушал приблизительно полтора месяца, после чего был назначен преподавателем Военно-хозяйственной Красной академии, где пробыл около одного месяца и был назначен на польский фронт помощником начальника снабжения Запасной армии Западного фронта». Пока семья оставалась в Иркутске, полковник Левашов продолжал менять места службы по распоряжению новой власти: в ноябре 1920г. с Западного фронта его перебросили на Юго-Западный, затем – в Главкож Украины, а через два месяца – вновь на Юго-Западный на должность наблюдающего секретно-оперативного управления снабжения фронта. Это был последний пункт в его военной карьере.
Дальнейшие места службы Левашова менялись также быстро, как и в годы гражданской войны. Первое время ему пришлось работать в Ташкенте, на посту зам. председателя военно-хозяйственной приемной комиссии. Летом 1921г. он вернулся в Иркутск, к семье, и, пользуясь знакомством с чрезвычайным уполномоченным по снабжению 5 армии Ермаковым (он же – пред. губсовнархоза), устроился на работу в губснаб. Позднее перешел на иркутский кожевенный завод, а в мае 1924г. с разрешения ОГПУ переехал в Вятку. Некоторое время оставался безработным. Затем был инженером кожевенного дела на хромовом заводе в Твери, в Узбекистане; в 1927-1929гг. работал на положении кустаря-кожевника в Ташкенте и инженером в Киргизии, в г. Фрунзе.
Положение бывшего офицера стало серьезно меняться с «наступлением социализма по всему фронту». В 1929г., работая техническим руководителем кожзавода в г. Фрунзе, 51-летний Иван Левашов был лишен избирательных прав как «бывший колчаковский полковник», а затем арестован по обвинению во вредительстве. Советское правосудие протекало неспешно: дожидаясь судебного процесса, полковник просидел месяц в заключении, был выпущен и вновь арестован на 18 дней. В марте 1930г. его осудили судом Киргизской АССР и приговорили к «общественному порицанию» за то что, «обнаружив порчу кож, своевременно не принял мер к предотвращению их дальнейшей порчи, в результате чего принес убыток заводу в размере 50 руб.»[ 2 ]
С этого периода в послужном списке бывшего офицера появилось еще одно мрачное пятно. Левашов решил, что оставаться в Киргизии больше невозможно и выехал в Москву. Как специалист-технолог он все еще был востребован: в любой части страны квалифицированный «чуждый человек» имел шансы получить достойное место. В мае 1930г. Левашову удалось заключить новый трудовой контракт, на этот раз с дирекцией омского кожзавода им. Рыкова.
В городе Ново-Омске, куда он прибыл для дальнейшей работы, обещанной ему квартиры не оказалось. Но оказалось другое – совершенно новая политическая атмосфера и кампания травли «социально-чуждых людей», развернувшаяся повсеместно в связи с поисками «вредителей социалистического производства». Эта кампания достигла своего пика в ноябре 1930г. в связи с громким процессом по делу «Промпартии», на котором обвиняемыми предстали восемь инженеров и управленцев из «бывших» во главе с Л.К. Рамзиным. В биографии Ивана Левашова уже имелось несколько «пунктов», сильно осложнявших существование в советских условиях – судимость, лишение избирательных прав и «белогвардейское» прошлое. Поэтому к его личности имелось повышенное внимание не только со стороны ОГПУ, но и местной партячейки. В течение мая-ноября он исполнял свою должность технолога и помощника главного мастера, не имея серьезных претензий по работе (как показывает следствие). Но в ноябре 1930г. в омской газете «Рабочий путь» о нем появилась критическая заметка, а в декабре, через несколько дней после подачи заявления об увольнении Левашов был арестован. К расследованию фактов его «вредительской деятельности» был привлечен большой круг лиц и организаций: коллеги по работе – специалисты завода, администрация, рабочие и, конечно, ОГПУ.
Фабрикуя обвинительное заключение, ОГПУ и судебные следователи старались придать расследованию откровенный политический характер. «Ненужные» факты и свидетели игнорировались. Ряд обвинений представлял собой либо заурядную ложь, либо произвольную оценку разного рода подозрений и производственных событий. Левашова намеренно связали с еще одним «чуждым элементом» – Капитоном Грачевым – бывшим владельцем небольшого кожевенного завода, потерявшего свою собственность в результате конфискации и теперь работавшего на том же предприятии, что и Левашов. Это случайное соседство двух «социально-чуждых» придавало «делу» весомое значение и могло указывать на действие «организованной группы».
Сидя в тюремной камере, инженер понял, что его положение «бывшего» на этот раз гораздо серьезнее, чем прежде. И он взялся за карандаш, чтобы изложить прокурору историю своей необычной жизни. Так появился первый документ – подробная автобиография Ивана Левашова, в которой автор попытался искренне раскрыть перед обвинителями свое «невысокое», совсем «небуржуазное» происхождение и то унижение, которое пришлось ему испытать по признакам крови. Но эти доводы никак не повлияли на ход следствия: «белогвардейское прошлое» перечеркнуло все остальные «смягчающие обстоятельства».
Публикуемые ниже документы на примере «дела» Левашова и Грачева ярко демонстрируют характер и механизм «советского правосудия» 1930-х годов. Нетрудно обнаружить, что «дело» было возбуждено по признакам вредительства (точнее – «оказание помощи международной буржуазии», ст. 58-4 УК РСФСР), но закончилось осуждением совсем по другой, более «удобной» статье – за «контрреволюционную пропаганду» (ст. 58-10 УК). Судебный процесс продолжался три дня. 23 апреля 1931г. приговором выездной сессии Западносибирского краевого суда Иван Филиппович Левашов был осужден к 8 годам лишения свободы, а его «подельник» – к ссылке «в отдаленные местности» на тот же срок. (См. док-т.)
Искусственный характер этого обвинения, как и самого приговора, оказался очевидным даже для условий начала 1930-х годов. Кассационная коллегия Верховного суда РСФСР своим решением от 10 июня 1931г. отменила приговор. Она признала, что «сами обвиняемые – классово-чуждые» и «были вредны для производства», однако «мерами борьбы с ними должно было явиться не создание уголовного дела, а очистка предприятия от вредных элементов и воспитательная работа среди рабочих». Поэтому приговор следует «отменить и дело производством прекратить за отсутствием в действиях Левашова и Грачева уголовно-преследуемого деяния. Из-под стражи их немедленно освободить».[ 3 ]
К сожалению, мы не располагаем сведениями о дальнейшей судьбе нашего героя. Однако очень трудно себе представить, что бывший полковник Левашов, «лишенец», дважды состоявший под советским судом как «вредитель» и «контрреволюционер», имел серьезные шансы уцелеть и прожить до глубокой старости. Будет большой редкостью свидетельство о том, что жизнь этого человека с необычной судьбой не оборвалась в 1937 году.
Автобиография
быв. полковника Ивана Филипповича Левашова, составленная им в следственной камере
г. Ново-Омска 19 декабря 1930 года.
Прокурору гор. Ново-Омска
от инженера И.Ф. Левашова
Приступая к изложению своей автобиографии, я обращаюсь к Вам, т. Прокурор, с просьбой:
1) внимательно прочитать мою автобиографию,
2) поверить, что здесь нет ни единого слова лжи и
3) я бы хотел, чтобы мою автобиографию прочитали только Вы и те лица, которые должны рассмотреть вопрос обо мне и чтобы она не стала достоянием прочих лиц.
Родился я в г. Тифлисе 9/V-1877г. Отец мой был портным, вернее закройщиком и очень хорошим закройщиком и вместе с тем, мне больно это говорить, был пьяница. Как сын, я не стал бы об этом говорить, но его пьянство перевернуло всю мою жизнь, а я здесь ведь излагаю свою автобиографию. Фамилия моего отца Лифшиц, звали его Липа Лейбович, по-русски Филипп Львович. Отец был еврей и Вы, конечно, начинаете догадываться о многом в моей автобиографии.
Отец, как рассказывала моя мать, бросил ее с детьми (у меня была сестра двумя годами старше меня), когда мне не было и года. Затем они сошлись вновь на короткое время и с того именно момента я начинаю помнить отца. Мне тогда было около пяти лет и в моей памяти от того периода [осталось] два случая. Мы с сестрой забрались на чердак и делали там из щепок крестики (не было ли это предзнаменованием для моего отца, что его дети перейдут потом в христианство?) Отец очень рассердился и поломал наши крестики. Второй случай: однажды ночью я и сестра проснулись от сильного шума. Оказалось, что отец вернулся домой пьяным и стал драться с матерью. Моя мать была миниатюрной, но по силе не уступала отцу. С той поры я не видел отца, пока мне не исполнилось 11 лет. Моя мать была портнихой. Ходила работать по домам, получала по рублю в день. Брала шитье и домой и своей работой кормила меня и мою сестру. Когда мне исполнилось 11 лет, к нам явился мой отец и предложил моей матери взять меня к себе. В это время он был вольнонаемным закройщиком 13-го Гренадерского Эриванского полка, который стоял в урочище Манглис, в 60 верстах от Тифлиса. Мать согласилась, и я переехал к отцу. Это послужило началом тому, что мои родители вновь сошлись и мать с сестрой через несколько месяцев также переехали к отцу. В Манглисе меня отдали в двухклассную сельскую школу. В этой школе я впервые познакомился со словами «жид», «жиденок», «жидовская морда» и проч., которыми меня называли мои школьные товарищи при каждой ссоре со мной.
Отец мой, прожив с матерью менее года, бросил службу, семью и уехал в Тифлис, а мать с нами осталась жить в Манглисе, продолжая зарабатывать шитьем. Я очень хорошо окончил школу и переехал в Тифлис к отцу в слепой надежде, что я сумею продолжить учение. Отец мой, получавший в то время 100 руб. в месяц, об учении и слушать не хотел, говорил, что ремесло для еврея является более надежным средством для существования, чем всякое учение, и в конце концов отдал меня в слесарную водопроводную мастерскую.
Стремление к учению мешало мне приохотиться к какому-либо ремеслу и я стал переходить от одного хозяина к другому, меняя одно ремесло на другое. Оставляя одного хозяина, я должен был идти к другому, так как отец отказывался меня кормить, а у хозяев я получил на стол 20 коп. в день и имел ночлег при мастерской. Я был последовательно слесарем, токарем по дереву, золотых дел мастером (три дня), фотографом, оптик-механиком, шорником и монументщиком. В этот период со мной произошло событие, послужившее началом того, что вся моя жизнь должна была измениться коренным образом. В конце 1891 года я поступил учеником в шорно-седельную мастерскую Шовса. Мне было там очень хорошо. Ремесло это меня заинтересовало, да и кормили там хорошо. Должен сказать, что мой отец по каким-то причинам жил все время без паспорта. Он был уроженцем г. Гомеля. Я нигде не был приписан вследствие беззаботности отца или вследствие того, что он сам был беспаспортным. Однажды меня вызвали в полицейский пункт 3-го участка, в котором была расположена мастерская Шовса. Между мною и приставом произошел следующий (приблизительно) разговор:
– Твоя фамилия?
– Лифшиц.
– Звать тебя?
– Лева.
– Врешь, тебя звать Лейба.
Странно. Все звали Львом, а он говорит, что меня зовут Лейба.
– Ты гомелевский, – сказал пристав, – и я тебя вышлю в Гомель.
Мне тогда шел 16-й год, и высылка в Гомель меня не пугала, наоборот, это показалось мне даже прекрасной поездкой, но я ответил, что я не гомелевский, что я родился в Тифлисе, на Водовозной улице, в доме Миктюкова. (В этом доме моя мать жила с нами второй раз, когда мне было 8 лет). Пристав ответил, что хотя я и родился в Тифлисе, но так как мой отец из Гомеля, а я нигде не приписан, то я должен быть выслан по месту приписки отца.
– Если ты, – прибавил пристав, – примешь православие, то мы тебя не вышлем.
Я был наивным мальчиком. Я не испугался высылки, но меня заинтересовала новая идея – стать русским, так как я вообразил, что с переходом в православие становлюсь русским. Я согласился. Все приготовление к крещению делалось, конечно, без меня. Пристав нашел мне крестную мать и, надо сказать, очень хорошую и добрую женщину – жену довольно состоятельного и даже богатого владельца мастерской колбасных изделий Ковтуненко. Крестным отцом был владелец чайного магазина Бильдин, настоящий русский купец-жмот. Мне дали молитвенник. Я выучил молитвы и в апреле 1893 года был крещен в мессианской церкви. Мне дали имя Иван. После обряда крещения меня одели во все новое за счет крестной, и она устроила у себя обед. После обеда гости продолжали пить, а я сел один на балконе и мне казалось, что я сделал что-то очень большое, совершенно непоправимое и очень, очень нехорошее.
Тифлис очень большой город. Казалось, что сплетни там годами не дойдут, и вдруг на следующий же день в мастерскую Шовса пришла моя мать вся в слезах и, глотая слезы, голосом полным невыразимого отчаянья едва проговорила: «Лёва, Лёва, что ты наделал!».
Я знал, что моя мать будет недовольна, даже огорчена, но я никогда не думал, что этот мой поступок принесет ей такое невыразимое горе. В один день она изменилась до неузнаваемости. Я не думал, что это так подействует на нее, потому что она не соблюдала никаких еврейских обрядов. Мы ели свинину, никогда не ходили в синагогу, мы, я и сестра, не знали ни единого еврейского слова, благодаря чему я и сестра в совершенстве владели русским языком. Из всех еврейских обрядов мать совершала только один: она оставляла гореть лампу на целый день в годовщину смерти своей матери, моей бабушки, которая умерла, когда моей матери было всего семь лет. И все же мой переход в православие ее страшно убил. Но время все сглаживает, сын всегда остается сыном для матери, она простила, примирилась и продолжала меня любить.
Перейдя в православие, я не задумывался над тем, что это может принести мне какую-либо пользу, и продолжал работать, вернее говоря, продолжал переходить из мастерской в мастерскую. Последним моим ремеслом было ремесло монументщика, я довольно порядочно работал. Через восемь месяцев я уже стал получать 80 коп. в день, а парапет Тифлисского оперного театра был местом моей работы. С отцом, хотя и жили мы в одном городе, я не встречался вплоть до окончания мной юнкерского училища. Но об этом – позже.
В 1894 году я в разговоре с матерью как-то выразил сожаление, что при иных условиях я не мог бы учиться в гимназии, получить высшее образование и т.д., на что моя мать ответила: «Готовься к экзамену на вольноопределяющегося. Теперь ты русский и можешь быть офицером». Через неделю я бросил работу, достал у своих друзей детства книги и сел заниматься. Надо сказать, что в этот период моя мать зимой жила в Тифлисе, а летом переезжала в Манглис, где летом было больше работы. Мать уехала, а я поселился у двух приятелей; два брата – Альфред и Август Циммерманы. Один из них был сторожем, другой – монументщиком и зарабатывали они рублей по полтора в день. У них я спал на полу, пил же чай и ел хлеб. Но больше я ничего не имел. Восемь месяцев готовился к экзамену. Я очень часто задумываюсь над этими месяцами и, право, не могу сказать, пообедал ли я хоть один раз за эти месяцы. Экзамен я выдержал при Тифлисском кадетском корпусе и в декабре 1895 года поступил вольноопределяющимся в 77 пехотный Тенгинский полк в г. Ахалцихе. Этот момент был решающим моментом в моей жизни, бросив меня в иную среду, иную сферу, оторвав меня окончательно от моего социального прошлого.
Далее все должно было пойти обычным порядком. Будущее определилось и зависело только от того, как я буду учиться. Над своей чисто еврейской фамилией я не задумывался, так как в Тифлисе на 100 тыс. жителей фамилию Лифшиц носили только мы и до приезда в г. Белосток по окончании юнкерского училища я не знал, что эти фамилии распространены почти как Иванов среди русских. В первый раз над этим вопросом мне пришлось задуматься на экзамене в учебной команде. На экзамене присутствовал командир полка полковник Римский. Из пяти вольноопределяющихся я один выдержал отлично экзамен, остальные должны были держать переэкзаменовку. Я бойко отвечал.
– Как твоя фамилия? Лифшиц? – спросил командир полка.
– Так точно, – отвечал я.
– Ты кто?
– Русский, – ответил я.
– Фамилия, брат, у тебя…
Он запнулся. Я ждал, что вот-вот он скажет: «еврейская», но он сказал: «немецкая», и у меня отлегло. Мне это понравилось. Я, следовательно, мог сойти за обрусевшего немца. Вы, конечно, поймете мои переживания по этому поводу, если примите во внимание как все, положительно все относились к еврею.
В 1897 году я поступил в Тифлисское пехотное училище. Учился блестяще. Был отделенным командиром и из 150 человек окончил училище 19-ым. В 1899 году окончил училище и в чине подпоручика вышел в 64-й пехотный Казанский полк в г. Белосток Гродненской губернии, там-то я и столкнулся со своей фамилией, которая пестрела на многих вывесках магазинов и лавчонок. Однако в полку никто не делал ни малейшего намека о происхождении моей фамилии. Только один капитан мне однажды сказал, что он нарочно пошел в полковую баню, когда и я туда пошел, чтобы посмотреть не «обрезан» ли я и убедился, что не «обрезан». Бедный капитан! Он, должно быть, имел такое же представление об обряде обрезания, какое прокурор, обвинивший Бейлиса в совершении ритуального убийства мальчика Юзеровского и оскандаливший этим Россию перед всем цивилизованным миром.[ 4 ] На вопрос любопытных, к какой национальности принадлежали мои родители, я, чтобы оправдать свое сходство с евреем, вернее, что я не похож на русского, отвечал, что отец мой русский, а мать грузинка. Не знаю, удовлетворил ли мой ответ любопытных. Кстати об отце. По окончании училища я получил прогонные деньги до Белостока, затем моя крестная дала мне 100 руб. У меня образовалась порядочная сумма. Я отправился к отцу, который тогда был без места – его уже нигде не хотели держать из-за пьянства – и купил ему швейную машинку, чтобы он мог дома работать. К этому времени он дал развод моей матери и женился на другой. Больше я его не видел. Жив ли он или нет – я не знаю. Если жив, то ему должно быть лет 85. А если бы был жив, то с каким наслаждением я сказал бы ему слово «папа», невзирая на свои 54 года! Должно быть потому, что в детстве мне редко приходилось произносить это слово и должно быть еще и потому, что в душе, в глубине своей души дети не бывают судьями своих родителей.
С каждым днем я все более убеждался, что моя еврейская принадлежность ни для кого не является секретом, хотя про это мне не говорили. Вопрос для всех был только в том – я ли крестился, мой ли отец или дед? Уверен, что полковых сплетниц этот вопрос очень мучил, но никто ничего наверняка не знал. Это иной раз меня забавляло. Что касается моего еврейского происхождения, я был под большим сомнением. Это показывали некоторые случаи. Так, раз я сильно увлекся дочерью моего ротного командира и, невзирая на то, что я ей нравился, она не согласилась стать моей женой. Впоследствии я узнал, что ее смущала моя фамилия. У нас был капитан по фамилии Левин. Однажды в группе офицеров, в которой стоял и я, один капитан, указывая на Левина, сказал: «Вот идет полужид». «Уж если Левин у вас полужид, – подумал я, – то должно быть в ваших глазах я – целый жид!»
В 1903г. я женился. В 1904г., имея молодую жену и четырехмесячного сына, подал рапорт об отправлении меня в действующую армию в русско-японскую войну. Но командир полка не пускал меня, не желая расставаться с хорошими офицерами. Наконец вынужден был отпустить. Я попал в чужой полк и настолько себя зарекомендовал, что был назначен начальником охотничьей команды, т.е. части наиболее деятельной и наиболее подвергавшейся опасности. И вот, хорошо не помню в каком году, но после событий 1905 года, когда реакция достигла своего апогея, был издан указ, по которому дети и внуки евреев и евреек, принявшие христианство, не должны были приниматься в кадетские корпуса и военные училища. Я не думал посвящать военной службе своих детей. Но меня как офицера, честно относившегося к своим обязанностям, это глубоко задело. Я – офицер, оставил жену, оставил своего первенца, по собственному желанию еду на войну, а мой сын не может быть офицером. Это был не указ, это была издевка, но бросить военную службу я уже не мог – у меня была семья и я должен был катиться по той плоскости, на которую встал обеими ногами, когда по предложению пристава 3-го участка г. Тифлиса перешел в христианство, наивно вообразивши, что я с этого момента в российском обществе перестал быть евреем и стал русским. Да, я стал русским, это верно. 35 лет сделали свое дело, и я как-то не считаю себя евреем, но я стал русским не в глазах старого русского общества. Все это не раз заставляло меня останавливаться на вопросе об изменении фамилии, дабы избавить своих детей от тех мелочных терзаний, которые мучили меня, но я не решался, а терзания были сильные.
Помню, в Германскую войну я приехал в отпуск в г. Тверь, где жила моя семья. С женой оттуда я поехал в Петроград. Сыновья мои были старший реалистом, а младший гимназистом, и жена вечно ссорилась со мной из-за того, что я не желаю определить их в корпус. Этот спор она затеяла и в гостинице в Петрограде. Дело было утром, и она лежала еще в постели. После более или менее крупного спора я сказал ей, что я не могу сыновей отдать в корпус, потому что их туда не примут.
– Почему? – спросила она с удивлением.
Один момент я крепился, а затем, стоя у окна спиной к ней, сказал ей кто я и сказал об указе. Мне страшно хотелось повернуться к ней и посмотреть, не увижу ли я в ее глазах и в ее лице всех тех русских, которые с молоком матери всасывают в себя ненависть и презрение к евреям. Но я боялся повернуть к ней голову. Боялся увидеть в ней всех этих русских, потому что, увидев их, я потерял бы жену. И вдруг я слышу, как она подозвала меня. Я подошел к ней. Она пригнула меня к себе и прошептала: «Ваня, я теперь еще сильнее люблю тебя». Все, что я пережил, все, что накопилось за всю жизнь, забурлило в моей груди и опять глубоко залегло внутри, так как вылиться в какую-либо определенную форму протеста не могло. Я решил изменить фамилию и избрал фамилию Левашов, так как она начинается именем, которым меня звали в детстве.
Я знаю, что мне следовало бы изложить в более коротком и официальном тоне свою автобиографию, но я не мог направлять свою мысль, перечитывая уже написанное, так как я не мог добиться, чтобы мне отвели место, где я мог бы писать, и я писал в камере, где сидели 10 человек при освещении, которое позволяло видеть написанную строчку, но не позволяло ее прочитать.
Из заслуживающих внимания моментов в моей жизни должен упомянуть, что я был женат два раза. Затем должен прибавить, что в 1909г. поступил в Интендантскую академию, которую окончил в 1912г. по первому разряду. Вначале думал поступить в академию генерального штаба, но боялся, что меня срежут на экзамене из-за моей фамилии, хотя вступительный экзамен в Академию генштаба был легче, чем в Интендантскую. Но теперь я доволен, так как благодаря Интендантской академии я смог стать кожевником.
О том, что я при отступлении армии Колчака сам остался в Иркутске и продолжал два месяца быть интендантом, что добровольно потом поступил в Народно-Революционную армию и о службе в Красной Армии на трех фронтах в течение года, мною изложено в показаниях у уполномоченного ГПУ г. Ново-Омска. Должен прибавить, что я всегда честно и добросовестно исполнял свои обязанности и не чувствую за собой вины перед сов. властью.
Опять повторю, что я, может быть, не в деловом тоне изложил автобиографию, но я хотел в ней сказать, что мое происхождение и та ломка, которую надо мною производила русская действительность дореволюционного периода, не могли сделать из меня врага народа.
Левашов
19/XII-1930г.
Протокол
допроса обвиняемого 1930 года, декабря 27 дня нарследователь Ново-Омского района Кривченя допрашивал гр-на Левашова Ивана Филипповича, который показал:
причем свое показание, данное на допросе упол. ОГПУ от 29/XI-1930г., подтверждаю дословно:
В предъявленном мне обвинении по ст. 58-4 УК виновным себя не признаю и в свое оправдание показываю следующее:
1. То, что я не руководил работой на заводе – это неправда. На заводе нас было два помощника главмастера, я и Абрамов. Абрамов – партиец. Лучин на заводе является главмастером, с которым я работал с 17 мая по 20 ноября 1930 года и, как видно, он мою работу ценил, так как он меня все время просил и держал во второй смене, поскольку я на заводе вечером должен был оставаться один. Кроме того, при уходе Лучина в отпуск он и дирекция почему-то поставили вместо Лучина не Абрамова, а меня, следовательно, этим самым и подтверждается моя пригодность к работе. Кроме этого, на заводе занимает должность технического директора гр-н Сирота – беспартийный, с которым я работал с 10 января 1922 года по 10 апреля 1924 года в гор. Иркутске на заводе «Сибиромонгол». Кожевенное дело я изучил в Интендантской академии в 1912 году и при окончании последней получил звание инженера-технолога по военному ведомству. Наряду с теорией, мне приходилось два лета по два месяца проходить практику на кожзаводах. Это все я могу подтвердить документальными данными, которые находятся у меня на квартире. Кроме того, у меня имеется «Вестник кожсиндиката» за 1925 год, в котором есть мои статьи.
2. В отношении моего распоряжения, направленного якобы в сторону вредительства, это получилось так: Лучин мне сказал, чтобы я передал Харламову добавить в разварку осадка грязи сульфита. Я, проходя мимо Харламова, сказал добавить бисульфит. Это получилось у меня без всякого умысла, ошибочно (оговорка). Харламов меня тут же спросил: «Разве бисульфит?». И я тут же ему ответил, что нет – сульфит.
3. То, что я якобы был против проработки промфинплана с цифровыми данными на цеховом собрании, это неправда и не говорил, что где тут рабочему разобраться с цифрами, которые составила умная голова с карандашом в руках. Наоборот, я сам вычислял тут же, на собрании. После меня выступал т. Харламов – приблизительно с такой же речью.
4. Агитации против увеличения рабочего дня в интересах производства с моей стороны не было. Наоборот, некоторые рабочие не хотели работать. Я и Медынцев (пом. цехмастера) уговаривали рабочих в необходимости работать по девять часов. При этих уговорах Медынцев указывал рабочему Золотареву (точно не помню), что напрасно он держится той партии, которая не хочет работать, и рабочие начали работать, за исключением, кажется, двух человек.
5. Такого случая, чтобы я рабочим говорил о том, что их плохо кормят, а работать заставляют много – не было. Разговор был о том, как я вожусь сам со своей кухней. Мясо мне покупали жены: Харламова, бухгалтера Импе и др., обед готовил сам и мне это было выгодно, так как я получал из двух блюд мясной обед. Обеды готовил на четыре дня. Зарплата у меня была 250 руб., из которых 200 руб. отсылал своей семье.
6. Отрицаю и такой случай, что будто бы я говорил, что рабочих всех нужно вешать и скоро их всех перевешают. Я не понимаю, каким бы тогда я должен быть человеком – сказать это при моем происхождении из бывшего офицерства и к тому же партийцам.
7. При Колчаке я был в Иркутске окружным военным интендантом. При приходе сов. власти я никуда не эвакуировался, а оставался два месяца в этой должности.
Пока больше показать ничего не имею.
Левашов
Нарследователь Кривченя.
Дополнительно допрошенный обвиняемый гр-н Левашов 12 января 1931 года на заданные вопросы ответил: имеющееся у меня женское белье объясняется тем, что жена предполагала выехать ко мне, но так как мне квартиры не предоставили, то я написал ей, чтобы она не выезжала. Жена проживает в гор. Артемовск, по Плехановской ул., дом №54. Зовут ее Левашова Наталья Павловна.
Деньги царского времени в количестве 35900 рублей бумажного достоинства находились у меня без всякой цели, как завалявшийся хлам.
Анонимное письмо было переслано женой вместе с вещами.
Штамп на обороте членского билета за №37756 был наложен в Самарканде милицией при прописке и была наложена марка, которую я сорвал.
(…)
Нарследователь Кривченя
Прокурору Сибкрайсуда
от состоящего под следствием
Левашова Ивана Филипповича
На Ваше заключение направлено дело о привлечении меня к ответственности по признакам ст. 58, п.4., ввиду того, что в следственном материале показания свидетелей совершенно не отвечают действительности, я прошу при назначении дела к слушанию вызвать в суд всех свидетелей, которых я мог бы уличить в даче ложных показаний.
Все показания свидетелей, а на них строится обвинение, сводятся:
1) к тому, что я, якобы, скрыл свое прошлое или настоящее;
2) что я не знаю дела и не руководил производством;
3) занимался агитацией среди рабочих и разлагал их.
О том, что я скрывал свой прошлый чин полковника, говорят чуть ли не все свидетели. Если большинство свидетелей из рабочих не знали, что я бывший полковник и не знали потому, что я это им не говорил, то это не значит, что я это скрывал. Не думаю, чтобы с моей стороны было бы тактичным, если бы я при первой встрече с рабочими сообщал им, что я был царский полковник. Скрытие своего прошлого можно было бы поставить мне в вину, если бы я скрыл это от дирекции, но этого не было, так как при заключении договора я показал бывшему директору кожзавода т. Рыкалову и инженеру Сибкожтреста т. Уланову (он в г. Новосибирске в Сибкожтресте) свой учетно-воинский билет и сообщил им, что я быв. полковник. Об этом же по прибытии на завод я сообщил и главному мастеру т. Лучину. В своих показаниях директор завода т. Ларионов (лл. 36 и 37) показывает, что он не знал, что я быв. полковник, а т. Лучин мне сообщил, что об этом знало бюро ячейки, а следовательно и т. Ларионов. Наконец, я об этом писал в своей автобиографии, которая была направлена директором Ларионовым в Сибкожтрест, откуда Вы можете ее истребовать. Я не думаю, что т. Ларионов, направляя мою автобиографию, не прочел ее, следовательно, его показания ложные.
Что я оказался негодным, показывает директор Ларионов, главмастер Лучин и другие свидетели. По прибытии на завод 17 мая я через два дня был назначен работать во вторую смену и все время по желанию главмастера Лучина работал во второй смене, так как он был, как он выразился, спокоен за вторую смену, когда я в ней работал. 18 июля, т.е. через два месяца, Лучин получает месячный отпуск и вместо него остался я, а не другой помощник – т. Абрамов. Через месяц т. Лучин возвращается из отпуска, и я опять назначаюсь работать во вторую смену и работаю в таковой до оставления мною завода и только после ухода и Лучин, и директор говорят о моей негодности.
19 ноября из-за квартиры я подал заявление об увольнении меня со службы. На моем заявлении директор т. Ларионов накладывает резолюцию, что в моем заявлении он не видит причин, заставляющих меня просить об увольнении. Я настаивал на своем. 23 ноября получаю расчет, а директор завода в своем показании говорит, что я негоден. Удерживать негодного работника, да еще агитатора! Ведь его резолюцию можно потребовать с завода.
19 ноября я подал заявление об увольнении, а 20 ноября в газете «Рабочий путь» появляется заметка, что помощник главмастера Левашов – лишенец, бывший царский полковник, дела не знает, руководить не умеет и разлагает рабочих. Ввиду того, что я еще накануне подал заявление об увольнении, то с появлением заметки я отправился к т. Лучину на квартиру и высказал предположение, что после этой заметки будет лучше, если я больше на работу выходить не стану. На это т. Лучин мне ответил, что на заметку не стоит обращать внимания; недоразумение выяснится, и я смогу продолжать работать. Это он сказал за три дня до моего ухода с завода, а затем показывает у следователя, что я негоден.
Что директор Ларионов и главмастер Лучин дают лживые показания о моей негодности, доказывается показаниями тех. директора Сирота, который говорит, что он и директор Ларионов были против моего ухода. Странным является и то обстоятельство, что студентами вузов по поручению дирекции на заводе руководил я. Если летом мне было поручено руководить работой одиннадцати практикантов-студентов, когда моя непригодность, быть может, еще не была выявлена, то почему и в конце моей работы было мне поручено руководить пятью студентами? Поручать руководить работой будущих красных специалистов человеку, не знающему дела, да еще агитатору – преступление, а ими я руководил до последнего дня.
Главмастер Лучин показывает, что я ничего нового не ввел. Это неправда. Паропровод для разводки осадка был построен и был переделан по моему указанию. Сок после разварки осадка брался грязным, но я устроил фильтр. Наконец, я представил два доклада (один из них я сделал для журнала и он должен быть в деле) об учете кож с указанием формы учета, но мои предложения заглохли, хотя с учетом кож на заводе творится хаос.
Т. Лучин и другие свидетели, за исключением т. Рождаева, показывают, что я старался сбыть работу на первую смену. Книга рапортов дубильного цеха черным по белому может доказать, что во вторую смену товара сдавалось больше и, следовательно, показания их лживые.
Лучин и Абрамов показывают, что я налил недостаточное количество жидкости в гампель [?] и поэтому спилок [?] не мог двигаться. Этот спилок хотел затем мочить Абрамов, я протестовал против этого и в тот же момент послал об этом записку т. Лучину. Абрамов начал его мочить… Спилок действительно не шел, а после прибавления воды пришел в движение. Меня удивляет, как это Лучин и Абрамов работу Абрамова сваливают на меня.
Ложь в показаниях не имеет границ. Так, Просвирин (л. 34) показывает, что я пьянствовал. Мои соседи, и с ними Абрамов (он тоже был моим соседом), покажут, что за все время пребывания на заводе я ничего не выпил.
Перейду к свидетельским показаниям о моей якобы агитации. В своих показаниях я просил следователя опросить пом. цехмастера Медынцева, который показал бы, как я и он уговаривали рабочих работать по 9 часов, но он его не опросил и поставил этот вопрос перед главмастером Лучиным, в то время как я в своем показании просил опросить Лучина о том, что после перевода рабочих на 9-часовую работу я предложил ему, чтобы я и Абрамов (другой его помощник) тоже работали бы по 9 часов, что мы и сделали.
Совершенно нелепо, чтобы я при шаткости своего положения как быв. полковник говорил бы рабочему, что его «скоро будут вешать». На суде я докажу лживость этого показания. Лживо показание и о том, что на общем собрании рабочих я высказывался против рассмотрения особого квартального плана на октябрь-декабрь 1930г. Рассматривался план 1930-31г. Т. Харламов, который был секретарем, сказал такую же речь, как и я. Это можно подтвердить протоколом, который должен находиться в конторе завода. Я не имею возможности касаться всех моментов этой стороны обвинения, так как пришлось бы слишком много писать, но остановлюсь на двух моментах. Не помню, кто из свидетелей показывает, что я о чем-то якобы поговорил с Грачевым, после чего тот стал агитировать. Этого Грачева я узнал уже в завершении [своей работы], т.е. прежде его не знал, и так как меня обвиняют в том, что я подговаривал, стал расспрашивать его, когда он поступил [на] завод? И вот оказывается, что он поступил 4 ноября. До 12 ноября работал в первой смене. 13 ноября имел выходной день. 14 и 15 ноября работал во второй смене, как и я. Примите во внимание, что 19 ноября я подал заявление об увольнении, а 20 ноября был последний раз на работе. И вот за это краткое время я успел узнать человека, который мог бы агитировать против власти и подговаривал его. Эти даты говорят о нелепости обвинения.
Второе. По словам директора Ларионова, я уже давно был замечен в агитации среди рабочих. После этого он кладет резолюцию, что не видит оснований, чтобы я ушел с завода, поручает мне руководить работой студентов-практикантов и о моей преступной деятельности сообщает в ОГПУ только после того, как согласился на мою просьбу об увольнении. Не понимаю, почему он, заметив, что я давно занимался агитацией, не сообщил о моей преступной деятельности ранее.
Заканчивая свое настоящее заявление, я обращаюсь к Вам с просьбой вызвать в суд всех свидетелей, показания которых имеются в деле, если Вы не найдете возможным направить дело на прекращение.
Левашов.
21/I-1931г.
г. Омск
Исправтруддом
Приговор
Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики[ 5 ] 21-23 апреля 1931г.
Выездная сессия Зап. Сиб. Краевого суда в г. Ново-Омске в составе:
председателя Добровольской, очередных народных заседателей – Богданова и Целищева,
государственное обвинение: пом. прокурора Лебедева,
общественное обвинение от завода – Козлов и по назначению Ч.К.З. – Пущаровская, при секретаре Андреевой.
Рассмотрев в открытом судебном заседании уголовное дело №230 по обвинению Левашова Ивана Филипповича, 53-х лет, урож. г. Тифлиса, неимущий, б/партийный, бывший интендантский полковник при Колчаке, лишен избирательных прав, судим по ст. 112, ч.II УК к общественному порицанию
и Грачева Капитона Сергеевича, 42-х лет, урож. Алтайского района Зап.-Сиб. края, с. Старо-Белокуриха, женат, живет без семьи, лишен права голоса как имевший кожевенный завод с наемной рабочей силой, не судим. Обоих по ст. 58-10 УК.
Данными судебного следствия и материалами дела установлено:
в 1930 году Левашов, скрыв свое социальное положение о том, что он лишен избирательных прав и имея образование инженера-технолога, воспользовавшись случаем отсутствия квалифицированной силы, устроился на кожзавод №1 им. Рыкова. При поступлении на службу в должность пом. главного мастера, ему дано было дирекцией несколько дней на ознакомление с заводом и кроме того администрация, учтя, что Левашов рекомендовал себя специалистом кожевенного дела, поручила ему проработать вопрос об улавливании пыли в дробилках и обратить внимание на техническую сторону завода. От данного поручения Левашов уклонился и занялся выработкой статистических сведений о движении кож по цехам производства. Кроме того, Левашов, являясь чуждым элементом, настроенным против мероприятий Сов. власти, видя, что на заводе происходит усиленная работа по выполнению промфинплана, а также и встречного плана, вел разлагательскую работу среди рабочих, указывая, что проработкой промфинплана рабочим заниматься не нужно, что они ничего не понимают и дело решено свыше грамотными людьми, что закрепление рабочих до конца пятилетки также излишне, а также не нужно ударничество. В августе месяце при посылке Левашова на производственно-техническое совещание, Левашов говорил, что «я буду платить от себя 50 руб. в месяц, только бы не ходить». Левашов, считая себя высоко квалифицированным специалистом, давал неправильные указания Харламову, работавшему в дубо-барабанном цехе, что последний для скорейшей разварки дубителей, положил вместо сульфита бисульфит. Цель Левашова была направлена на порчу кож, но Харламов данное указание не выполнил, избежав порчи кож. Левашов пытался своим действием расшатать трудовую дисциплину, отвлекая рабочих от прямой работы, рассказывая анекдоты, ведя разговоры не относящиеся к делу, за что имел замечание от дирекции, также вел разговор с рабочими на тему плохого питания и тяжелой жизни, желая этим самым вызвать недовольство к Сов. власти.
Грачев, живя в деревне Старо-Белокуриха, имел кожзавод, который он ликвидировал, и учтя, что он подлежит раскулачению[ 6 ], уехал из деревни в г. Омск и скрыв свое соц. положение, также устроился на завод им. Рыкова. Пробыв с неделю, Грачев стал отыскивать на заводе сочувствующих ему людей, которым жаловался, что его ограбили, отобрали хлеб и он вынужден был уехать из деревни. Вел разлагательскую работу, что «никакое ударничество не поможет, что завод скоро закроют», что «как в деревне, так и на заводе ничего не дают», что его завод вырабатывал лучше кожу, чем завод им. Рыкова. Плохо относился к порученной работе, портил кожи. При разговоре с рабочими так вел агитацию против закрепления до конца пятилетки.
За означенные действия, направленные к срыву работы и за расшатывание трудовой дисциплины на производстве, Левашов и Грачев были арестованы. В действиях Левашова и Грачева суд находит состав преступления, предусмотренный ст. 58-10 УК, доказанным. Поэтому, руководствуясь ст. 319,320 УПК, ст.45,47 УК,
приговорил:
Левашова Ивана Филипповича, 53-х лет, по ст. 58-10 УК подвергнуть мере социальной защиты – лишению свободы сроком на восемь лет;
Грачева Капитона Сергеевича, 42-х лет, по ст. 58-10 УК подвергнуть ссылке в отдаленные местности, установленные НКВД и НКЮ сроком на восемь лет, соединенную с принудработами.
Кроме того, Левашову Ивану на основании ст. 31 УК после отбытия лишения свободы запретить занимать ответственные должности в гос., сов. и кооперат. учреждениях сроком на пять лет.
На основании ст. 29 УК Левашову зачесть срок предварительного заключения с 27/XII-1930г.
Приговор может быть обжалован в Верхсуд в 72 часа с момента вручения копии приговора.
Председатель: Добровольская
Нарзаседатели: Богданов, Целищев.
|
|