| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
VIII международный симпозиум «Европейская цивилизация: единство – своеобразие – открытость»
Рано или поздно любопытство становится грехом; вот почему дьявол всегда на стороне ученых.
Анатоль Франс
Рита Джулиани
РУССКИЙ ВОПРОС В КОНЦЕ XX ВЕКА ГЛАЗАМИ ФИЛОЛОГОВ
Доработанный, дополненный вариант доклада профессора университета «Ла Сапьенца» (Рим) Риты Джулиани, первоначальная редакция которого относится к 2004г., полностью публикуется впервые.
У нас, русских, – две родины: наша Русь и Европа...
Ф.М. Достоевский
Я не историк, не исследователь русской мысли, не политолог и не социолог, просто я, как и многие, люблю русскую культуру и литературу. Но поскольку после распада Советского Союза сегодня «русский вопрос» встал остро как никогда, позволю себе выступить в необычном амплуа. Вопрос этот – в лучших российских традициях – привлекает внимание не только узкого круга «специалистов», но и большого отряда интеллигентов – филологов, историков культуры и литературоведов. Словно всех и каждого постепенно охватывает насущное толстовское «не могу молчать!».
В начале 90-х гг. итальянский литературовед и культуролог Витторио Страда предложил выделять в истории русской культуры четыре периода: Первая, допетровская, Россия; Вторая Россия, от Петра Великого до Октябрьской Революции, так называемый «петербургский период русской истории»; Третья, советская, Россия, и Четвертая Россия, зарождающаяся на развалинах коммунизма. Третью Россию, Россию советскую, Страда называет «не-Россией» или особой Россией, Россией «sui generis» (Strada 1991: 40). «Не-Россией» потому, что, став частью СССР, она умерла как Россия, «утратив национальное и культурное своеобразие» (там же: 51) под воздействием Октябрьской революции, этого «холодного инкубатора тоталитаризма и денационализации» (там же: 50), который, как отмечает Страда, «правильнее было бы назвать великой «октябрьской инволюцией» (там же).
По прошествии семи советских десятилетий, Россия вновь столкнулась с исторической проблемой отношений с Европой, с Востоком и с Америкой, одержавшей победу в холодной войне и утвердившей бесспорный приоритет своей культуры в современном глобальном мире. Вследствие этого в России обострилась проблема национального самосознания, которое и отдельный человек и целый народ создает и укрепляет через сравнение себя с другими.
Примечательно, что еще на заре «Четвертой России» своё мнение по поводу «русского вопроса» в более или менее открытой форме высказали наиболее авторитетные русские филологи.
Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев всегда подчеркивал тесную связь, существовавшую между культурой Древней Руси и культурой Византии, культурой Юго-Западных славян и культурой Западной Европы. Выступая в 1989г. на открытии конференции византинистов с докладом об «Историческом самосознании и культуре России», Лихачев в завершенной четкой форме сформулировал свою позицию, являющуюся продолжением и логическим завершением идей и взглядов, излагавшихся в работах по древнерусской литературе. До этого Лихачев выделял пять направлений культурного влияния, которые испытали на себе Восточные славяне, удельный вес которых был отнюдь не одинаков: Византия, Болгария, Скандинавия, финны и степные народы (Лихачев 1979: 6-13; 1987: 38-39). В своем докладе Лихачев заново определяет корни «русскости», отдавая предпочтение одному-единственному вектору культурного влияния: с Севера на Юг. По его мнению, направление это имело столь исключительное значение, что он даже предложил специальный термин «Скандославия», куда более точный, чем «Евразия» (Лихачев 2000: 21). Север и Юг Европы, Скандинавия и Византия – вот главные точки отсчета древнерусской культуры. Лихачев писал: «Обычно русскую культуру характеризуют как промежуточную между Европой и Азией, между Западом и Востоком, но это пограничное положение видится, только если смотреть на Русь с Запада. На самом же деле влияние азиатских кочевых народов было в оседлой Руси ничтожно. Византийская культура дала Руси ее духовно-христианский характер, а Скандинавия в основном военно-дружинное устроение» (Лихачев 2000: 22).
Прочерченная Лихачевым ось оставляет в стороне не только Западную Европу, сколько азиатский, тюркский компонент русской культуры, столь любимый сторонниками евразийства.
Никого не оставят равнодушными полные драматизма историософские размышления о «русском вопросе», которые Юрий Михайлович Лотман доверил своей последней книге «Культура и взрыв» (1992). Выдающемуся ученому, в то время уже тяжело больному, не довелось самостоятельно подготовить эту работу, на страницах которой отчетливо звучит тема раздумий о смерти: Лотман диктовал текст по памяти (Егоров 1999: 233-236). В этой книге Лотман возвращается к одной из своих излюбленных тем: к бинарному устройству русской культуры. Убедительно доказав на последних страницах книги актуальность и драматизм этой темы, Лотман обращается к России с горестным призывом: или Россия выберет Европу, или историческая катастрофа неизбежна: «Коренное изменение в отношениях Восточной и Западной Европы, происходящее на наших глазах, дает, может быть, возможность перейти на общеевропейскую тернарную систему и отказаться от идеала разрушать «старый мир до основанья, а затем» на его развалинах строить новый. Пропустить эту возможность было бы исторической катастрофой» (Лотман 2000: 148).
В этом тихом крике громко звучит гражданский пафос автора, историк культуры и гражданин разделяются и выступают отдельно друг от друга. Лотман-историк четко анализирует явления, интерпретируя их в свете апокалипсического рождения нового и в свете дуальных моделей, которые необходимо преодолеть, чтобы раз и навсегда присоединиться к тернарному устройству европейской культуры. В то же время Лотман-человек оказывается крепко связанным с бинарной ментальностью и с апокалипсическим сценарием развития событий; он открыто говорит о катастрофе и оставляет современной российской истории только две возможности. Лотман много писал о механизмах русской культуры; еще одна его статья, посвященная той же теме, – «Механизм смуты» – в 1995г., уже после смерти автора, появится на страницах петербургского журнала «Всемирное Слово» (Лотман 1995: 5-9). В ней Лотман пишет о том, что в сегодняшнем кризисе русской культуры слышны отголоски кризиса бинарной системы, начавшегося в Смутное время и приобретшего сегодня неслыханную остроту, повторяя мысли, сформулированные на заключительных страницах «Культуры и взрыва»: «В настоящее время переживаемый Россией кризис, с одной стороны – все тот же кризис, который с разных формах, но с единой сутью повторялся весь период между Петром и нашей современностью. С другой стороны, мы переживаем принципиально новую ситуацию, ибо сейчас вопрос о переходе к общеевропейской тернарной структуре приобрел гамлетовский характер “быть или не быть”» (Лотман 1995: 9).
Ту же убежденность в том, что сегодня история поставила Россию перед неотложным выбором, высказывал в те же годы Александр Солженицын, опубликовавший в 1994г. статью под названием «“Русский вопрос” к концу XX века». Гражданская деятельность Солженицына является настолько обширной и многолетней, что рассказать о ней в нескольких строках невозможно. Впрочем, голос писателя-мыслителя пользуется огромным авторитетом, и его хорошо знает общественное мнение не только в России, но и во всем мире. В этом кратком обзоре мы упомянем его потому, что обеспокоенность Солженицына судьбой России удивительно близка гражданской позиции Лотмана. В одни и те же дни два мыслителя, два интеллигента драматически переживают первые годы перехода от коммунистического режима, опасаясь гибели России. Оставаясь на различных идеологических позициях, Лотман и Солженицын, характеризуя драматизм данного исторического момента, повторят слова Гамлета. Солженицын в «“Русском вопросе” к концу XX века» спрашивает себя: «“Русский вопрос” к концу XX века стоит очень недвусмысленно: быть нашему народу или не быть» (Солженицын 1994: 69) и заявляет, что Россия должна заново обрести себя и перестать жертвовать собой в чужих интересах, растрачивая экономические, человеческие и духовные силы. Писатель страшится катастрофы, предотвратить которую можно, только если русский народ построит нравственную Россию: «Мы должны стоить Россию нравственную – или уж никакую, тогда и всё равно» (там же: 70; курсивы – Солженицына).
Свидетельством всеобщего интереса к «русскому вопросу» и его особой актуальности в начале 90-х гг. можно считать дальнейшее расширение и без того обширной сферы научных интересов выдающегося исследователя древнерусской литературы и истории Якова Соломоновича Лурье, чьё внимание ограничивалось до этого времени первой половиной XX века (достаточно упомянуть его работы о Булгакове, Ильфе и Петрове и др.). Лурье сразу переходит к сути вопроса и в 1992г. пишет работу под названием «Национализм и русская историография XXв.»; затем, двумя годами спустя, публикует статью об эволюции взглядов Солженицына на историю («А. Солженицын – эволюция его исторических взглядов»).
Многие другие видные мыслители и интеллигенты приняли участие в дискуссии о «русском вопросе» в неявной, косвенной форме, что, впрочем, нисколько не умаляет содержательности и остроты их выступлений.
Гражданский пафос Сергея Аверинцева, перу которого принадлежит ряд острых журналистских статей, явственно слышен и на страницах его научных работ. В своей книге «Поэты» (1996) он не подходит к вопросу напрямую и всё же косвенно отвечает на него в статье «Две тысячи лет с Вергилием»: «Стихи Вергилия были записной тетрадью европейского человечества в течение двадцати веков и остаются ею поныне. Если в своё время они говорили Данте о наследии Рима, об утопии справедливой вселенской монархии, (...) нам они говорят о человеке, преодолевающем себя в искусстве истории, отрекающемся от своеволия, о конце и новом начале. Они обращаются к нам, и мы их слышим» (Аверинцев 1996: 42). Как и многие другие филологи, Аверинцев признается, что во мраке Третьей России он был счастлив благодаря тому, что мог изучать тексты, мог общаться с искусством (там же: 14). Зараженный «тоской по мировой культуре», как удачно окрестил эту болезнь Мандельштам, Аверинцев проповедует всемирное значение литературы, общего наследия России и Европы, в прошлом делавшего братьями и по сей день превращающих в братьев людей по обе стороны Немана.
Еще большая вольность звучит в словах Ефима Эткинда в предисловии к читателю, предваряющем книгу «Божественный глагол» (1999), рассказывающую о восприятии Пушкина в России и во Франции и о связях Пушкина с французской поэзией. В этой «Книге жизни», как торжественно именует ее сам автор (Эткинд 1999: 14), ученый, наконец-то снова получивший возможность печататься в России, вспоминает притеснения и лишения, которые довелось пережить ему и другим интеллигентам-филологам, и то, как советская цензура позволяла себе править его статьи, посвященные «русскому вопросу» у Пушкина (там же: 14). Пушкинская поэзия дала Эткинду силы пережить предательство, триумф несправедливости и изгнание. Во всех жизненных перипетиях его, как и многих, спасала «тоска по мировой культуре».
В 2000г. Михаил Леонович Гаспаров символически подвел итоги жизни, отданной на службу филологии. Наряду со статьями и заметками по стиховедению, в «Записках и выписках» (М., 2000) Гаспаров изложил свои наблюдения, касающиеся истории, этики и культуры. В статье «Филология как нравственность» он говорит об этической и воспитательной ценности филологии: «Филология изучает эгоцентризм чужих культур, и это велит ей не поддаваться своему собственному: думать не о том, как создавались будто бы для нас культуры прошлого, а о том, как мы сами должны создавать новую культуру» (Гаспаров 2000: 100). В статье «Прошлое для будущего», впервые появившейся на страницах журнала «Наше наследие», ученый разоблачает стремление возвеличивать всё старое и заявляет, что культура должна двигаться вперед, и что России ещё предстоит достигнуть важной цели – «вкуса». «Хочется верить, что культура будущего возродит важность понятия “вкус” и выработает средства для его развития применительно к душевному складу каждого человека» (Гаспаров 2000: 105). Гаспаров выявляет механизмы русской культуры, развивающейся то вширь, то вглубь: после развития вширь, которое культура пережила в советское время, сегодня мы стоим на пороге нового этапа, на котором, как в начале XIX и XX вв., культура будет развиваться вглубь (там же: 106). В статье «Интеллигенция и революция», родившейся из ответа на вопросы журнала «Знамя», Гаспаров отказывается признать за культурой раз и навсегда отведенное место и заявляет: «Культура – это всё, что есть в обществе» (там же: 87). Он решительно и с большим юмором отвергает представление об особой русской судьбе, признаваясь, что не понимает, в чём же заключается «русская идея»: «“Русская идея” в смысле “опыт истории России” мне здесь мало известна (расколом я не занимался), а “русскую идею” в смысле “грядущее призвание России” я пойму только тогда, когда мне объяснят, что такое “шведская идея” или “этрусская идея”» (там же: 86).
В отличие от Лихачева, Лотмана и других выдающихся филологов, многие в России видят решение «русского вопроса» в т.н. «исходе к Востоку», как говорил Пётр Савицкий, озаглавивший так сборник статей, опубликованный в 1921г. и условно ознаменовавший рождение евразийства. Название «Евразия» предложил в 1858г. немецкий географ Г. Ройше, обозначивший этим словом взятые вместе Европу и Азию. Позднее, в начале XX в., британский географ сэр Гарльфорд Макиндер применит этот термин к геополитике, затем, после Октябрьской революции, его подхватит евразийское движение, основанное в 1921г. в Софии. Сторонники евразийства видели в Евразии не только смешение Европы и Азии, но и самостоятельное географическое единство, отдельный континент со своим культурным своеобразием. После распада СССР вновь вошла в моду евразийская идеология, подчеркивающая азиатские корни и азиатское призвание России и выступающая против «озападнивания» (хотя по этому вопросу среди евразийцев не существует однозначного мнения). Писатель и эссеист Асар Эппель в статье «Se la Russia volta le spalle all’Europa» (Если Россия повернется спиной к Европе) резко критикует проявления враждебного отношения к Европе, свойственного современному российскому обществу, и спрашивает с горькой улыбкой, возможно ли ещё, говоря о России, рассуждать о «Евразии» или лучше переименовать Россию в «Азиопию» (Eppel’ 1999: 38) – уничижительный ироничный неологизм, появившийся недавно в русском языке.
Сегодня, в начале XXIв., многих выдающихся представителей русской культуры больше нет с нами: ушли Ю.М. Лотман, Д.С. Лихачев, Е.Г. Эткинд, С.С. Аверинцев, Я.С. Лурье, М.Л. Гаспаров. «Русский вопрос» остался и, судя по всему, приобрел ещё большую остроту.
После распада СССР и особенно в последние годы, ознаменовавшие тревожный зачин XXI века, вряд ли можно говорить о единой западной модели (Haller 2004). Не следует путать европейскую и американскую модель, различающиеся между собой во многих отношениях – политическом, экономическом, социальном. Традиционная дилемма «Азия или Европа?» теперь усложнилась из-за решительного вмешательства нового фактора – Америки, когда-то называемой Н. Бердяевым «крайним Западом». Дилемма эта касается не только России, но для России она имеет особое значение. Независимо от того, какую политическую, экономическую и социальную модель выберет для себя «Четвёртая Россия», культурная ориентация на Европу кажется окончательной и бесповоротной, согласно с традицией, родившейся еще в XVII веке, еще до Петра Великого.
Конечно, историю можно переписать, от неё можно отречься, но её не стереть. Термин «нация» происходит от латинского «natio», которое, задолго до современного значения, в Средние века обозначало профессиональные корпорации. Все, кто имел отношение к университету, преподаватели и студенты, составляли одну из таких «наций», «нацию» знания. Как члены этой «нации», вернее, того, что осталось от неё в наши дни, мы, филологи, не подвергаем сомнению крепость тысячелетних уз, связывающих Россию с Европой и превративших Россию, с её своеобразным «гением», в европейскую страну. Отдельные моменты этой истории имеют, на наш взгляд, особое символическое значение. Константин-Кирилл, Апостол славян, был похоронен в Риме в 869г. Иосиф Бродский, ушедший в 1996г., похоронен в Венеции. Эти две даты можно рассматривать как конечные точки воображаемого моста, соединившего Россию с Европой, моста, пролеты которого длиннее столетий. Не перечесть слова любви, восхищения и страсти, которые за все долгие годы русской истории прозвучали в адрес европейской культуры. Нередко эта любовь сопровождалась искренним энтузиазмом и восторгом, упомянем двух писателей: Константина Батюшкова, вступившего в «Арзамас» под псевдонимом «Ахилл, сын Пелеев» и назвавшего свои размышления о европейской литературе «Чужое: мое сокровище» (1817г.), и Леонида Андреева, который в своих дневниковых записях, сделанных в 1914г., после начала Первой мировой войны, писал, что в войне таится заряд, который приведет к падению дома Романовых, европейской революции и «к созданию европейских соединенных штатов», неотъемлемой частью которых должна стать Россия (Андреев 1985: 21-22). Неужели всё это в прошлом, а нам остаётся лишь с грустью вспоминать о былом? Не напрасно, наверное, Милан Кундера, родившийся в самом сердце Европы, писал, что тот «европеец», кто тоскует по Европе (Kundera 1994: 179).
В 1922г. в «Душе Петербурга» Н.П. Анциферов назвал памятник Петру Первому, Медного всадника, петербургским гением места (Анциферов 1991: 35), понимая под этим душу, символ, воплощение города. Используя этот образ в трактовке Анциферова, можно сказать, что сегодня Медный Всадник является символом целой России, взмывшей в прыжке. «Куда ты скачешь, гордый конь?» Сегодня, когда от распада СССР нас отделяет больше десятилетия, когда Россия, несмотря на многочисленные трудности и на ползучую «бархатную реставрацию», начала движение по пути демократизации, вековая русская традиция позволяет надеяться на утешительное разрешение вопроса, поставленного Пушкиным: путь России ведёт туда, куда простерта длань Медного всадника, – то есть в Европу.
Рим, Италия
Литература
1. Аверинцев С. Поэты. – М., 1996.
2. Андреев Л.Н. Перед задачами времени. – Benson (U.S.A.), 1985.
3. Анциферов Н.П. Душа Петербурга // Анциферов Н.П. Непостижимый город. – Л., 1991.
4. Гаспаров М.Л. Записки и выписки. – M., 2000.
5. Егоров Б. Жизнь и творчество Ю.М. Лотмана. – Спб., 1999.
6. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. – М., 1979. (Изд. 1-е: М., 1976).
7. Лихачёв Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили // Лихачев Д.С. Избранные работы в трёх томах. – Т. 1. – М., 1987.
8. Лихачёв Д.С. Русская культура, – M., 2000.
9. Лотман Ю.М. Семиосфера. Культура и взрыв. – Спб., 2000. (Изд. 1-е: Культура и взрыв, 1992).
10. Лотман Ю.М. Механизм смуты // Всемирное слово. – 1995. – №8.
11. Лурье Я.С. Национализм и русская историография XXв. // Национальная правая прежде и теперь. – Ч.2. – Вып. 1. – Спб., 1992.
12. Лурье Я.С. А.И. Солженицын – эволюция его исторических взглядов // Звезда. – 1994. – №6.
13. Лурье Я.С. Россия древняя и Россия новая, Спб., 1997.
14. Солженицын A.И. «Русский вопрос» к концу XX века. – Цит. по сайту: (1994).
15. Эткинд Е.Г. Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции. – M., 1999.
16. Eppel’ A. Se la Russia volta le spalle all’Europa // Lettera Internazionale. – 1999. – №59/60.
17. Haller G. I due Occidenti. – Roma, 2004. (Изд. 1-ое: Berlin, 2002).
18. Kundera M. L’arte del romanzo. – Изд. 4-е. – Milano, 1994.
19. Strada V. La questione russa. Identita e destino. – Venezia, 1991.
|
|