| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
VIII международный симпозиум «Европейская цивилизация: единство – своеобразие – открытость»
Рано или поздно любопытство становится грехом; вот почему дьявол всегда на стороне ученых.
Анатоль Франс
Илья Левяш
РУССКОЕ СЛОВО В ЕВРОПЕЙСКИХ РЕАЛИЯХ ХХI ВЕКА
I. Русское Слово как самоценность европейской культуры.
Слово – изначальный и полисемантический символ библейской и античной традиций – колыбели европейской культуры. Вселенная Слова и его эволюция выражена в древнегреческом эквиваленте Logos – первоначально как речи, языка, позже – мысли, понятия, разума, мирового закона и его смысла. И.-Г. Гердер отмечал, что слово «логос» может переводиться по-разному: мысль, слово, воля, действие, любовь [см.: Гете, с. 455]. Библейский Иоанн призывает «любить не словом и языком, но делом и истиною» [Иоанн 3: 18], соединять означаемую жизнь с означающим и адекватным ей Словом.
Согласно позднеантичной мифологии, бог Меркурий не мог вступить в брак с Софией-Мудростью. Сопровождаемый Добродетелью, он отправляется к Апполону, который советует ему заключить брачный союз с Филологией – дочерью Фронесис-Размышления. «Греческий “логос” означал не только “слово”, но и все, что выражается в слове... “Филология” означала в те времена просто любовь к науке, любовь к знанию, мышлению, размышлению». Недаром она дочь Фронесис-Размышления [см.: Лосев 1992, с. 153, 161].
Такой союз – плод длительной и напряженной культуротворческой деятельности. «Сверхфилолог» Ф. Ницше, как называл мыслителя Вл. Соловьев, писал об устойчивой иллюзии воспринимать слово как нечто само собой разумеющееся, в котором «бытие хочет стать словом». В действительности «сначала образы… Затем слова, отнесенные к образам. Наконец, понятия, возможные лишь, когда существуют слова, – соединение многих образов в нечто невидимое, но слышимое (слово)». И лишь в конечном счете «мы мыслим только в форме речи» [1994, с. 233, 241].
Такова вербальная универсалия всех культур. Великие среди них те, которые воплотили в Слове глубину и масштаб экзистенции создавших их народов, сплавили воедино общечеловеческие и национальные ценности и смыслы. В этом ансамбле культур, прежде всего европейских, классическое русское Слово заняло достойное и незаменимое место. По словам Н. Гоголя, «дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок, все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и право, иное название еще драгоценнее самой вещи... Сам необыкновенный язык наш есть еще тайна... Язык, который сам по себе уже поэт» [Цит. по: Ильин 1992, с. 95].
К разгадке тайны совершенства русского Слова возможно приблизиться все по меньшей мере по трем позициям, пронизанным тем, что «в русском народе…сильное предрасположение к амбивалентности» [Фрейд 1991, с. 395].
Во-первых, это кардинальные особенности культурной эволюции России в общеевропейской системе координат: «запоздания» в определении их базовых смыслов и вместе с тем предвосхищения ориентиров их обновления. Ab ovo (лат. первичное яйцо) классического русского Слова – творчество А. Пушкина – одновременно от «мира сего», России Александра I и декабристов, и вместе с тем – во многом мира иного для России. По Н. Бердяеву, то был короткий период Ренессанса, который не стал эпохой в эволюции русского духа. Не была классической в России и эпоха Просвещения, хотя Пушкин и призывал «встать в просвещенье с веком наравне». Великая русская литература, освоив достижения века Разума, была по преимуществу его глубокой рефлексией, провозвестником культурного декаданса.
«Человеческая культура, – писал Бердяев, – на вершине своей имеет непреодолимый уклон... к декадансу... Так было в великой античной культуре..., так и в культуре нового мира... наступает эпоха поздней культуры упадка, самой утонченной и прекрасной культуры. Это – красота отцветания, красота осени, красота, знающая величайшие противоположности,... но приобретшая мудрое знание не только одного своего, но и противоположного себе. Эпохи культурного утончения и культурной упадочности бывают также эпохами обострения сознания... Декаданс культуры дает огромный опыт и приоткрывает неведомое» [Т. 2, с. 415-416]. «Мы, – писал Л. Шестов, – дети угасающей цивилизации, мы, старики от рождения,... так же молоды, как и первый человек» [1991, с. 76].
Искомое «неведомое» – идеальная обетованная земля, которая, как писал Гоголь о Пушкине: «…не только самая правда, но еще как бы лучше ее» [Гоголь Н.В. Полн. собр. соч., Т. VIII, М.-Л., 1952, с. 384]. «Скала веков» – это одно из имен Христа. Б. Пастернак определил точку отсчета русской классики: «Скала – и Пушкин» [1976, с. 189] в его служении истине, добру и красоте, но в «стране рабов, стране господ». «В мой жестокий век восславил я свободу», – писал Пушкин, но «Служить царям? Служить народу? Бог с ними».
Свободное русское Слово – продукт и одновременно фермент культуры, которая творится не благодаря, а вопреки «оскопленным формам» (Розанов). З. Фрейд, объясняя «бесконечно притягательную силу» русской культуры, уподоблял ее кенарю в клетке. В фрейдистском ключе, он не может достигнуть своей цели – канарейки, и поэтому «…поет еще прекраснее и неутомимее. Пение превращается в самоцель, в искусство, в утешение; любовное томление отделилось от недосягаемой самки, и пение озарилось всем блеском либидо» [Виттельс 1991, с. 137]. В терминах психоанализа, это сублимация. По откровению И. Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий ты один мне порука и опора, о великий и могучий, правдивый и свободный русский язык. Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома».
Во-вторых, русское Слово – это уникальное единство рационального и иррационального, рефлексии становления Космоса из первозданного Хаоса. Ф. Тютчев полагал, что «умом Россию не понять». В. Набокову, яркому представителю формалистической ветви русского Слова, казалось, что «…все великие достижения литературы – это феномен языка, а не идей» [1988, с. 10]. Напротив, по Достоевскому, «этот вечный русский позыв иметь идею – вот что прекрасно» [Т.11, с. 290]. Однако такая идея – не механическая проекция западноевропейского культа Логоса как nus, рационального интеллекта. С точки зрения Бердяева, русская культура соподчиняет его «чему-то жизненно-существенному» [Т. 1, 300], пребывает «исключительно в Космосе, в душе мира» [Т. 2, 484]. «То знание ценно, – писал В. Розанов, – которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания – бесценны» [1970, с. 220].
Русское Слово – одновременно сфинкс и феникс. «Загадочность» России – это извечная проблема не только для «инославных», но и самих русских. М. Волошин писал: «Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? / Была ли ты? Есть или нет? / Омут... Стремнина... Головокруженье... / Бездна... Безумие... Бред / Все неразумно, необычайно... / Взмахи побед и разрух... / Мысль замирает пред вещею тайной / и ужасается дух» [1977, с. 256]. И тем не менее: «Времен исполнилась мера. / Отчего ж такая вера / переполняет меня? / Для разума нет исхода, / но дух ему вопреки / и в безднах чует ростки / неведомого всхода» [Волошин 1993, с. 107].
Все творчество Ф. Достоевского – разрешение этих коллизий. «Великая мысль – это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения…это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная… высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима…» [Т.10, с. 178]. По Бердяеву, «Достоевский – великий мыслитель... Он – величайший русский метафизик. И все наши метафизические идеи идут от Достоевского. Он живет в атмосфере страстных, огненных идей. Он заражает этими идеями, вовлекает в их круг. Идеи Достоевского – духовный хлеб насущный. Без них нельзя жить. Нельзя жить, не решив вопроса о Боге и диаволе, о бессмертии, о свободе, о зле, о судьбе человека и человечества. Это – не роскошь, это – насущное... У него идеи живут. Метафизика Достоевского – не абстрактная, а конкретная метафизика». В ней «...скрывалась иная гениальная идеология, глубокая метафизика жизни и метафизика человека» [Т.2, с. 144, 174]. Секрет гения Достоевского в том, что он пошел от Логоса рационального «понимания» к герменевтическому постижению Хаоса и его преображению в Космос «для человека и в человеке» (И. Ильин).
Наконец, в-третьих, русское Слово воплотило в себе идущий от Аристотеля пафос культуры как уникального формотворчества. Оно сродни труду гениального ваятеля и высекает шедевры из общечеловеческого универсума. Обращаясь к Пушкину, М. Цветаева писала, что «Поэт» – это «безмерность в мире мер», и она достигается прометеевым трудом. «Я знаю, что Венера – дело рук, / ремесленник – я знаю ремесло» [Т.1, с. 180]. Отсюда её решимость не только «…брать – последнюю ноту, / …петь – последнюю жизнь» [Т. 1, с. 225], но и «жить так, как пишу: образцово и сжато, – / как Бог повелел...» [Т.1, с. 114].
У творчества такого напряжения и смысла заведомо «лица необщее выраженье». Русское Слово поставило под сомнение европейское Просвещение как царство «абсолютного духа», или законченный гуманистический Проект. По Достоевскому, «Все вещи и все в мире для человека не окончены, а между тем значение всех вещей мира в человеке же заключаются» [Т.15, с. 417]. Но это уже не абстрактный человек эпохи восходящего Просвещения. Каинова вина незавершенного Модерна стала воплощением глубокой и «преждевременной мысли» П. Абеляра (ХI в.) о том, что «человечность без людей – то же, что и “лошадность” – без лошадей». «Вот... преобладающая мысль нашего века, – писал К. Леонтьев. – ...Верят в человечество, в человека не верят больше. Достоевский, по-видимому, один из немногих мыслителей, не утративших веру в самого человека» [Цит. по: Достоевский... 1991, с. 46]. В творчестве русского гения постигается и преображается «...особая порода душ, близкая Достоевскому... Он пишет не о них, но из них, растворяясь...в этом живом горении духа. Он страдает не за них, а ими, в них и через них – за весь свой народ, за все человечество» [Ильин 1991, с. 167, 168].
Этот «секрет» русского Еклессиаста хрестоматийно известен, и влияние его универсального творчества – воплощение библейской максимы: «Свободный дух дышит, где хочет» или гоголевского прозрения: «Вдруг стало видимо далеко во все концы света». Для Б. Пастернака литература – это «образ мира, в слове явленный» [1976, с. 38], «целый мир…в границах строфы» [с. 389]. Он стремился «во всем…дойти до самой сути..., / до сущности протекших дней, / до их причины, / до оснований, до корней, / до сердцевины» [с. 354]. Поэт – одновременно и «вечности заложник», и «у времени в плену» [с. 376]. В его потоке «умирает рок, / и правдой входит в наш мирок / миров разноголосица» [с. 294].
Это правда восхождения человека от профанного быта к сакральному бытию, восхождения по-русски. Как тонко заметил Е. Боратынский: «Есть бытие… Но именем каким его назвать?». Притяжение русского духа к шекспировской рефлексии разлома между закатом Возрождения и зарей Просвещения широко представлено в русской литературе. Исходный пункт русской духовности – решение, казалось бы, узнаваемого в западных культурных символах вопроса о смысле бытия человека в мире. По Достоевскому, «Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить» [Т. 14, с. 232]. Он акцентирует преемственность этого поиска, подчеркивая острую актуальность гамлетовского вопроса. «Помните у Гамлета: “Быть или не быть?” Современная тема-с. Современная! Вопросы и ответы» [Т.8, с. 305]. Для него «Шекспир – поэт отчаяния», и весь контекст писателя – свидетельство того, что не отчаянием единым жив человек.
Гамлетовский вопрос непреходящ, однако «...новый, ужасный свет, озаривший... вдруг, разом, целую перспективу совершенно неведомых доселе и даже нисколько не подозреваемых обстоятельств...» [Т.1, с. 199] провоцирует неизвестную Шекспиру проблему разлада между существованием и сущностью человека. В образе Гамлета совершенная сущность человека статична, уже дана, и проблема – в восстановлении её внешнего существования, возвращении к собственной абсолютной сущности. У Достоевского же эта сущность – несовершенная, динамическая ценность всех ценностей. И Рубикон, пройденный мыслителем, в том, что искомая ценность не вовне, а в самом человеке. Он иронизировал по поводу сентенции: «Все от среды, а сам человек есть ничто» [Т. 6, с. 283] и констатировал: «Жизнь везде жизнь, в нас самих, а не во внешнем» [Цит. по: НГ. 23.06.2005]. «Если хочешь победить весь мир, победи себя», – подчеркивал Достоевский [Т.10, с. 100].
Вслед за русским Еклессиастом В. Розанов ставит парадоксальный вопрос: «Что такое литературная душа? Это Гамлет… холод и пустота» [1970, с. 361]. Человек, разъясняет он, не родовой субъект внешнего бытия, которым озабочен вопрошающий Гамлет («Быть или не быть», по сути, в мире). Он – и не социологический агент общественных коммуникаций, и не функционально стандартизованный «ролевик». «Не хочу ли я играть роль? – вопрошает Розанов. – Ни малейшего желания» [1970, с. 210]. «Нам плакать не об обстоятельствах своей жизни, а о себе» [Там же, с. 23]. Поэтому А. Чехову Гамлет также интересен, но «не трогает за душу» [Т.8, с. 130]. Его, мастера бытописания, прежде всего интересует бытие человеческой души и способность выразить его не в самоцельной риторике, а в точном и проникновенном слове о сути бытия. Эта труднейшая задача всегда была открытой для Б. Пастернака. Не лишено скепсиса его замечание: «О! Весь Шекспир, быть может только в том, / что запросто болтает с тенью Гамлет». Для него «речь половодья – бред бытия» [1976, с. 335], и он не стремится «…ломиться в двери пошлых аксиом, / где лгут слова и красноречье храмлет» [с. 248]. Идеал Пастернака – «взамен камор – хоромы, / и на чердаке – чертог» [1976, с. 248, 335].
Интерпретацию гамлетовской темы по-русски резюмировал Н. Бердяев. «Духовно ложно считать, что источник зла вне меня, а сам я сосуд добра» [Бердяев Т.1, с. 440]. Существенное отличие в том, что датский принц вопрошал о своем внешнем мире, бытии в цивилизации, а русский человек – о своем греховном внутреннем мире, и его очищении и просветлении в бытии культуры.
Достоевскому принадлежат эвристические концепты различения человека в цивилизации и культуре, – общечеловек и всечеловек. Общечеловек – это аномимный ролевик безличностных цивилизационных отношений и структур, всечеловек – личность, которая сочетает в себе «самость» и, подобно Пушкину, «всемирную отзывчивость». Поэтому «стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком» [Достоевский Т. 26, с. 147-148].
Русское Слово так проникновенно выразило всечеловеческую потребность в духовном исходе потому, что оно стало энциклопедией смыслов и символов уникального мира среди миров – постижения России как Отечества / Родины через Слово и благодаря ему. Б. Пастернак «…молча узнавал России / неповторимые черты» [1976, с. 333]. Для него символическое «поле во ржи и пшенице… зовет к молодьбе», и «страница», которую «…твой предок вписал о тебе, / …это и есть его слово» [1976, с. 368]. «Ты без него ничто. / Он, как свое изделье, / кладет под долото / твои мечты и цели» [с. 32], «…и тут кончается искусство / и дышит почва и судьба» [с. 304]. Пастернак страстно хотел «родным» войти «в родной язык» [с. 293]. Добрый знак в том, что после десятилетий остракизма он вернулся, чтобы сказать современникам: «И русская судьба безбрежней, / чем может грезиться во сне, / и вечно остается прежней / при небывалой новизне» [с. 347].
В таком ключе парадигмой русского Слова становится символический образ «большой дороги» по Достоевскому. «В большой дороге заключена идея; а в подорожной какая идея?…На большой дороге есть высшая мысль» [Т. 10, с. 481, 491]. Она требует, пишет М. Цветаева, преодоленья «… косности русской» и апеллирует к Пушкину: «Пушкинский гений? / Пушкинский мускул / на кашалотьей / туше судьбы – / Мускул полета, / бега, / борьбы» [1990, с. 156]. Это борьба за обновление России. «Да не поклонимся словам! / Русь – прадедам, Россия – нам!» [Цветаева Т.1, с. 292].
Смыслообразующие по содержанию и совершенные по форме тексты – творения мыслителей, которым доступно «...постижение сущности, проникновение в мудрость и водительское служение...» [Ильин 1991, с. 20]. В этом секрет того, «поэт в России больше, чем поэт» (Е. Евтушенко). Если выразить их уникальность знаковым понятием, то Русское слово – это магический кристалл, и сквозь него просматривается двуединый образ Древа и Ризомы – смыслообразующей «скалы ценностей» и вместе с тем – архипелага ее ипостасей. Древо-Ризома – не канувший в Лету времени реликт, а в своих прикровенных, а нередко и откровенных, формах – perpetuum mobile, пульсирующий Солярис русской идеи, значимый для мировой культуры. «Это естественно и закономерно, – писал И. Ильин, – только через национальное служение дух может достигнуть сверхнациональной значительности и многонационального признания» [1991, с. 138].
II. Русское Слово: от русификации к тоталитарному «новоязу»
Потребность в сакральном отношении к культурному наследию и вместе с тем – в его творческом обновлении сформировалась и вызрела в напряженном дискурсе творцов русского Слова не только друг с другом. Когда Н. Гоголь оказался в ловушке между введенным им в семиосферу русского Слова образом России, как «птицы-тройки», и её «Мёртвыми душами», он сжег рукопись второй части этой русской «Человеческой комедии». Но Достоевский прервал смысловое безмолвие. Он усмотрел в знаменитой гоголевской метафоре двусмысленный символ. «Тройка у него изображает Россию. И летит, и сторонятся в почтительном недоумении народы. Не в ужасе ли, не в недоумении ли сторонятся, напротив, народы? И дивятся другие народы... Если в эту тройку впряжен Чичиков, Собакевич, Ноздрев,... то при каком хотите ямщике ни до чего хорошего не доедете. Не починить ли тройку? А для этого что – вникнуть и осмотреть… вникнем и мы в нашу тройку…» [Т. 15, с. 351].
Русское слово – это «честное зерцало» покаянной правды о России как двуликом Янусе, извечной российской коллизии между сверх-культурой и недо-культурой (Н. Бердяев). На уровне недо-культуры это готовность повернуться к Европе «своею азиатской рожей» (А. Блок) и в особенности – «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» (А. Пушкин). И Ф. Тютчев предупреждал: «О, бурь заснувших не буди, / под ними хаос шевелится».
Начиная с Пушкина, творцы русской культуры верили в её духовный мессианизм и способствовали культуротворческому процессу «сосредоточения» России. Но они нашли достойные скрижалей слова осуждения и пророчества миссионерской роли Российского государства, которое упорно рассредоточивалось в экспансии «третьего Рима».
По Л. Толстому, в отношениях с Польшей «силы были слишком несоразмерны, и революция опять была задавлена. Опять бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей были пригнаны в Польшу и под началом... высшего распорядителя Николая I, сами не зная, зачем они это делают, пропитав землю кровью своей и своих братьев поляков, задавили их и отдали во власть слабых и ничтожных людей, не желающих ни свободы, ни подавления поляков...» [Т.14, с. 232].
В. Розанов остро реагировал на кавказский вектор российских великодержавных интересов. «Русские – общечеловеки. А когда дело дошло до Армении, – один министр иностранных дел сказал: “Нам (России) нужна Армения, а вовсе не нужно армян”» [1970, с. 487]. Христианский характер Армении все же ограждал её от крайностей, но в непокорных мусульманских окраинах империя не стеснялась. Многое в современной чеченской драме объясняет повесть Л. Толстого «Хаджи-Мурат»: «Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть... Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских солдат людьми» [Цит. по: НГ-Ex libris. 25.10.2001]. М. Волошин писал, что «за полтораста лет – / с Екатерины – / мы вытоптали / мусульманский рай, / свели леса, размыкали руины, / разграбили и разорили край... / Простор столетий / был для жизни тесен, / покуда мы – Россия – не пришли» [НГ. 11.05.2001].
По аналогии с библейским пророчеством «Мене, текел, упарсин», В. Соловьев в чеканных строках предупреждал о возмездии за зло и грех имперского экспансионизма: «Судьбою павшей Византии / мы научиться не хотим. / И все твердят льстецы в России: / мы – третий Рим, мы – третий Рим! / Пусть так! Орудий Божьей кары / запас еще не истощен. / Готовит новые удары / рой пробудившихся племен… И третий Рим лежит во прахе, / а уж четвертому не быть».
Русские мыслители не довольствовались ролью Кассандры и устанавливали четкую субординацию ценностей. «Я не думаю о царствах, – писал В. Розанов, – …душа больше царства. Она вечна и божественна. А царства “так себе”». Империя для него – это «папство и грех». «Всемирность решительно чепуха, всемирность – зло. Это помесь властолюбия одних и рабства других». К иной миссии призваны русские – «к идеям и чувствам, молитве и музыке, но не к господству» [1970, с. 406, 473, 510].
Однако «нет пророка в своем отечестве», и имперский официоз П. Столыпин был непреклонен: «В России господствующий язык – русский» [1991, с. 28]. Исключения не делали и для аннексированной Польши. Даже белый генерал А. Деникин, сам полуполяк (мать – полька, отец – подавитель польского восстания 1963г.) писал: «Надо признаться, что обострению польско-русских отношений много способствовала нелепая, тяжелая и обидная для поляков русификация, проводившаяся Петербургом» [Цит. по: Dusza..., с. 123-124]. К сожалению, такая установка получила и духовную санкцию. «Наш долг – писать русским, – писал Гоголь, – ...Господствующим для россиян, чехов, украинцев и сербов должен стать один и единый святой язык, язык Пушкина, как Евангелие является священным для всех христиан, католиков, лютеран… Мы разные, малороссы и россияне, нам нужна одна… нетленная поэзия правды, добра, красоты» [Цит. по: Вересаев 1990, с. 529].
Такая мутация культурной миссии русского языка в императивный «долг» обернулась бумерангом и во многом инициировала распад Российской империи. Ленин сознавал бесперспективность русификации и выступал против идеи государственного языка. Он подчеркивал, что «потребности экономического оборота сами собой определят тот язык данной страны, знать который большинству выгодно в интересах торговых сношений. И это определение будет тем тверже, что его примет добровольно население разных наций тем быстрее и шире, чем последовательнее будет демократизм» [ПСС, Т.23, с. 114].
Однако сталинский тоталитаризм полностью реанимировал дореволюционную практику русификации, но уже в её профанном варианте – редукции русского Слова к советско-коммунистическому «новоязу». У него нашлись свои апологеты. В. Маяковский, «революцией мобилизованный и призванный», писал о «месте поэта в рабочем строю», и, как его «агитатор и главарь», хотел, «чтоб к штыку приравняли перо». Ю. Олеша признавал, что не может «быть инженером стихий», но хотел «быть инженером человеческого материала... Да здравствует реконструкция человеческого материала, всеобъемлющая инженерия нового мира!» [1983, с. 277].
К чести большинства мастеров русского Слова, они сознавали катастрофизм ситуации. По словам Б. Пастернака, в семиотическое пространство вторглась бездна «...немыслимых слов с окончаньем на изм, / нерусских на слух и неслыханных в жизни / А разве слова на казенном карнизе / казармы... – свои?!» [1976, с. 462]. Задолго до Дж. Оруэлла он понял, что эта «казарма» – «государства истукан, / свободы вечное преддверье! / От римских цирков к римской церкви, / и мы живем по той же мерке, / мы, люди» [1976, с. 462-463]. А. Ахматова сетовала: «Я сижу, как кукушка в часах. / Посижу – и кукую. / Знаешь, долю такую / лишь врагу пожелать я могу». Для экспансивной М. Цветаевой «Некогда – быть, / некуда деться» [Т.1, с. 272]. Обоим тоталитарным режимам Европы адресованы её гневные строки: «О, черна гора, / затмившая – весь свет! / Пора – пора – пора / Творцу вернуть билет. / Отказываюсь – быть. / В Бедламе нелюдей / отказываюсь – жить. / С волками площадей / отказываюсь – выть» [Т.1, с. 335]. И она – великая русская сивилла – предупреждала: «Ваши рабства и ваши главенства – / погляди, погляди, как валятся!» [1988, Т.1, с. 389]. На исходе ХХ в. это пророчество свершилось. Как заметил Б.Пастернак, «Телегою проекта нас переехал новый человек».
III. Русское Слово между Сциллой глобализации и Харибдой постмодерна.
Уникальность современной ситуации в том, что русское Слово оказалось между Сциллой неведомого ранее процесса глобализации мира, в особенности интеграции Европы, и Харибдой претенциозного постмодерна. Дальнейшая модернизация и унификация мира и его регионов (прежде всего Европы) развертывается в условиях культурного декаданса и связанного с ним распада «метаповествований», великих смыслов и их языковых форм. Еще Ницше констатировал «...космополитизм языков, литератур, газет, форм, вкусов, даже пейзажа. Темп этого потока – presstissimo; впечатления смывают одно другое... человек отучается от активности, все сводится к реагированию на внешние раздражения... Противоположность между внешней подвижностью и...утомлением в глубине» [1994, с. 71-72].
«Утомление» от «цветущей сложности» культур влечет за собой эффект опрощения их лингвистического многоцветья. Сейчас в мире примерно шесть тысяч языков, но, по прогнозам, к середине века останется всего 600. Но главное – поступательная редукция их смыслов и пугающее неведение тех сакральных и знаковых имен, с которыми связано постижение этих смыслов и ценностей.
«Впереди планеты всей» – новый Вавилон, или американский мультикультурализм и его, говоря языком постмодерна, «ризомные» последствия. По свидетельству российского академика Вяч. Иванова, «Америка – очень плохой пример… Я уже пятнадцать лет читаю там лекции, на протяжении всего времени обостряется проблема молодежи, которая не читает книг… В Америке никакой предварительной подготовки. Я читаю курс “Тысяча лет русской культуры”, в этом году на одной из первых лекций упомянул Льва Толстого, и меня спросили, о ком я говорю. Можно было сказать, что это русский писатель, но им точно так же ничего не говорит имя Байрона. Ситуация очень опасная» [МН. 13-19.08. 2006].
Увы, отмеченные симптомы декаданса заметны и в деградации русского Слова... в самой России. Не секрет, что в её советской предыстории все значительное (от Булгакова и Замятина, Ахматовой и Цветаевой до Солженицына и Бродского) оказалось «диссидентским», но не достигло уникального величия своих предтеч.
Ныне на литературном мейнстриме – иные имена, которые нет смысла величать с большой буквы. Так, «…популярный ныне писатель В. Сорокин задает со страниц газеты полный искреннего недоумения вопрос: “А что, собственно, плохого в матерных словах?”… Он задает этот вопрос… на базе серьезных философских размышлений: “Я много думал о том, что культура, христианская культура разделила человека на верх и низ. Вот сейчас по комнате бегает собака. У неё нет такого разделения. Она может полизать себе лапу, потом попу, потом член. А потом облизать меня. Она не делит вещи на стыдные и нестыдные. Мне кажется, что подобная стыдливость сильно нас ограничивает. А уж литературу просто обкрадывает”» [Нуйкин 2005]. Но, по словам издателя русской литературы в Германии В. Вебера, немецкому читателю «хочется не Сорокина, не антологии Виктора Ерофеева... После таких книг эти читатели долго не спрашивают русских книжек» [НГ-Ex libris. 2-8.02.2005].
Русское Слово проходит испытание на жизненную силу под натиском верного Санчо Пансы постмодерна – коммерциализированного масскульта, или вездесущего феномена «людоедки Эллочки». Можно снисходительно относиться к её убогому слогану. Однако на заседании «круглого стола» в Институте языкознания РАН на тему: «Русский язык в эфире: проблемы и пути их решения» отмечалось, что «сейчас телезрители слушают песни в две ноты и три слова и считают, что это и есть наша культура. Вот в чем беда! Идёт серьезная передача по искусству, и ведущий говорит: “Да-да, прав был поэт, когда сказал: служенье муз не терпит суетНИ”. Говорят: “Звучала опера «ТоскА»”. Нельзя оставаться равнодушным, когда в российском парламенте “искали консенсус – нашли секвестр, пытались объявить импичмент – объявили дефолт”, или “меня кандидировал имя рек, он решит, как меня раскандидировать”» и т.п. перлы [НГ, 14.01.2000, с. 16]. «Мы, – констатировал поэт Р. Рождественский, – говорящие на трёх языках и не знающие своего». Социум, «культивирующий» такой язык, создает пропасть отчуждения между народом и его культурой, превращает его в маргинальное народонаселение.
На специальном заседании Российского совета по развитию образования были представлены результаты, которые показали российские учащиеся в последних международных образовательных исследованиях: PISA (Международная программа по оценке образовательных достижений учащихся, 2003 год) и TIMMS (Мониторинговое исследование качества математического и естественнонаучного образования). За последние три года в «самой читающей стране» произошло резкое снижение результатов по чтению. Навыками грамотности чтения обладает только 36% 15-летних учащихся России. Между тем в развитых странах общее число учащихся, демонстрирующих грамотное чтение на базовом уровне, составляет от 65% до 80%. Ещё один показатель – компетентность в решении проблем. Почти четвертая часть (23%) российских учащихся не достигает установленной нижней границы по этому показателю – то есть не могут систематически подходить к решению проблемы; создавать собственное решение; понятно и ясно представлять собственное решение в словесной или иной форме (у лидеров этот показатель – 5-10%). В результате в области компетентности в решении проблем учащиеся России заняли 25-30-ое места среди 40 стран [См.: Ваганов // НГ. 7.02.2005].
Такая ситуация приводит к обеднению русской семиосферы и вызывает тенденцию к «выпрямлению спирали», утверждению некоего цивилизационного стандарта, способного обеспечить хотя бы внешнюю, не глубокую, но претендующую на универсализм, вербальную коммуникацию. В этом по сути унифицирующая функция и назначение глобальной цивилизационной экспансии английского языка. Нетрудно представить последствия его признания в качестве всемирного. Он уже не будет языком Шекспира и Теккерея, Джойса и Фолкнера. Это экспансия некоего эсперанто – в лучшем случае на магистерском уровне, а в целом – засилие vulgus.
В этой связи российский культуролог М. Эпштейн задаётся вопросом: «Как лексически обновляется русский язык в последнее время?... Варваризм – иностранное заимствование в языке (от греч. и лат. barbarus – чужеземец). Парадокс в том, что окультурация русского языка… оказывается в лингвистическом смысле и его варваризацией. Этим зеркально отражается положение русского языка как периферийного и “варварского”… В подавляющем большинстве “новые слова” поражают своей неживостью, механичностью, отсутствием малейшей языковой фантазии и творческой новизны. По своему значению они маргинальны, а по образованию – автоматичны. Ни одно не представляет движения мысли, какого-то нового образа или понятия... Русский язык наводняется английскими словами, которые предпочтительно писать и читать на латыни, где их корень и смысл прозрачны. “Шоу”, “менеджмент” и т.п. по-русски звучат и выглядят дико, мертво, как железобетонная конструкция в березовой роще. А исконно русские слова, например, “зрелище”, “ощущение”, естественно, выглядят гораздо лучше на кириллице; передача латинскими буквами убивает их корни, заливает асфальтом... Русскому языку нужно расти из своих собственных корней» [Эпштейн // НГ-Ex libris. 9.10.2003].
Такой императив – в русле закона взаимосвязи между глубиной корней и размахом кроны. Сегодня консолидация Западной и Центральной Европы в Европейском Союзе и проблематичный характер его взаимоотношений с Россией, их острое соперничество за влияние (в том числе и культурное) в постсоветском пространстве, приводят к тому, что ареал русского Слова сокращается, подобно шагреневой коже.
IV. Русское Слово и суверенизация
Былое русского Слова неизбежно порождает думы о его инволюции в традиционном культурном ареале, в том числе и в чуждой русификаторству сфере культурного взаимодействия России со своими соседями. «Нет более прекрасного для поэзии языка, чем язык русский, – писал польский публицист Чеслав Янковский, – ...что это за лестница несравнимых, едва заметных дыханий тончайших чувств от недостижимо нежных до самых мужественных звучаний благородного пафоса» [Dusza... 2003, с. 165]. «Так, – отмечал сенатор 2-й Речи Посполитой В. Богданович, – оценивает русский язык поляк, высокая культурность которого помогла ему стать выше злободневных и исторических счетов “славян между собою”. Тем обиднее и больнее бывает, когда близкие в племенном и культурном отношении, более “свои”, это политиканствующие из наших украинцев и белорусов (реже), воюют против церковнославянского языка, да еще как “русифицирующего средства, забывая, что он лег в основу их собственной также”, как и культуры великорусской» [Там же, с. 168].
Однако в советско-коммунистической империи назначение русского языка понимали в столыпинском духе, хотя и в фарисейской форме. По существу ставший государственным, он не именовался таковым и определялся лишь как «язык межнационального общения». Эту картину несколько «портили» традиционные положения в Конституциях Армянской и Грузинской ССР, в которых соответственно армянский и грузинский определялись как государственные языки этих республик. Фактически же языковая политика в обеих республиках соответствовала общесоюзным стандартам, согласно которым все языки Союза провозглашались равноправными. Ничто не предвещало «лингвистической бури», первые порывы которой подули в первой половине 70-х гг., когда обновлялись конституции союзных республик.
В 1978г. обновленная статья 75 Конституции Грузинской ССР означала фактический отход от статуса грузинского языка как государственного. 10 тысяч студентов организовали шествие под лозунгом «Родной язык». Руководство республики восстановило государственный статус грузинского языка.
Спустя десять лет, в 1989г., был принят Закон Эстонской ССР «О языке республики», согласно которому эстонский язык становился единственно государственным. Одновременно появился указ Президиума ВС Литовской ССР «Об употреблении государственного языка Литовской ССР». Аналогичный сдвиг произошел в Латвии. В этом же году были приняты соответствующие законы в Украине, Молдавии, Казахстане, Узбекистане, Киргизии, Таджикистане, на год позже – в Белоруссии и Туркменистане. Союзный «Закон о языках народов СССР» фактически подытожил результаты «огосударствления» титульных языков союзных республик.
«Оценивая языковую реформу в СССР, затем в Российской Федерации, трудно отделаться от мысли, что некоторыми “реформами” руководила не одна забота о благоприятном функционировании и развитии национальных языков... порой “языковый вопрос” становился поводом для подготовки и постановки “национального вопроса” в целом... постановка вопроса о придании языку титульной нации статуса государственного сопровождалась появлением в законодательных документах (вплоть до конституций) понятия суверенитета» [Исаев, 2002, с. 116].
«Развод» бывших советских республик далеко не везде оказался цивилизованным. Даже в Республике Беларусь с традиционным русско-белорусским билингвизмом её населения русский язык подвергся нападкам. В 1992г. лидер Белорусского Народного Фронта З. Позняк в своём выступлении на съезде белорусов ближнего зарубежья положил начало новому, «лингвистическому» этапу русофобии. «Там, где возродился белорусский язык, – заявил он, – там мы видим добросовестность, порядочность, моральность, поворот к христианству, там нет жуликов. Жулики, как и номенклатура, не говорят по-белорусски» [Народная газета, Минск, 22.12.1992]. В заявлении Национально-демократической партии отмечалось, что «…пришло время ставить вопрос о значительном уменьшении объема изучения русского языка в учебных заведениях до полной отмены этого предмета вообще как сделано уже в Прибалтике и Молдове» [Народная газета, Минск, 16.01.1993]. Подтвержденный на республиканском референдуме русско-белорусский билингвизм – это остров в постсоветском океане откровенно политизированного остракизма русского языка.
Очевидна драма отчуждения от родного Слова примерно 26 млн. т.н. «русскоязычного» населения, оставшегося за пределами СССР. В новых независимых государствах проживает более 26 миллионов русских. Среди них в начале 90-х гг. доля русского населения составляла (в %) в Казахстане – 41, в Латвии – 33, Эстонии – 28, Киргизии – 26, в Украине – 21. Впервые они испытывают шок осознания своей русскости, не просто вербальной, а ментальной русской самоидентификации ещё недавно «безнациональных» детей Чевенгура. «Язык метит все, в том числе духовное неблагополучие, в котором пребывает Россия. В семидесятые годы в советский русский язык стало проникать странное образование – “русскоязычный”. Этот уродливый гибрид, тем не менее, точно отметил завершение процесса денационализации русских, которые перестали быть русскими, но стали русскоязычными» [Dusza...2003, с. 153].
Это феномен шизофренического сознания и практики, или «синдром колюшки» – небольшой рыбы и излюбленного материала этологических экспериментов. Их фабула в том, что самцы колюшки строят для самок гнезда, где они откладывают икру. Затем самцы охраняют эти гнезда, пока из икринок не вылупятся мальки. Невидимая граница отделяет «свою территорию» от «чужой». В ходе эксперимента два самца колюшки в сезон нереста помещались в тесный резервуар. Запутавшиеся самцы, получая противоречивые и взаимоисключающие сигналы и потому неспособные предпочесть ни защиту своей территории, ни бегство с чужой, выбирали нечто среднее, приняв вертикальную позу и зарывшись головой в песок [См.: Бауман 2002, с. LVIII].
V. Культур-филологический кризис и ориентиры исхода
История повторяется, но на новом витке. Как в первые десятилетия ХХ века, «мы подошли к единственной мере вещей и людей в данный час века: отношению к России» [Цветаева Т.2, с. 376]. В самых драматических обстоятельствах творцы русской культуры свято хранили и приумножали её сокровище – русский язык. А. Ахматова вдохновенно писала: «Мы знаем, что ныне лежит на весах / и что совершается ныне. / Час мужества пробил на наших часах, / и мужество нас не покинет. / Не страшно под пулями мертвыми лечь, // не горько остаться без крова, / и мы сохраним тебя, русская речь, / великое русское слово. / Свободным и чистым тебя пронесем, // и внукам дадим, и от плена спасем / Навеки!» [1977, с. 326].
Вопреки обстоятельствам, в европейской культуре по-прежнему верят, что «…русские понимают, что такое литература, спасут литературу вообще. Ведь для русских гибель литературы всё равно что утрата Бога. Они без литературы – народ без лица, внеисторическая масса... она была истовой потребностью русского человека, чем-то, что неспособно ему дать ничто другое, она делала мир неисчерпаемым и многозначным, она, только она одна, давала большому количеству людей возможность сотворчества и спасала от упрощения и обеднения души во все времена, была сопротивлением хаосу, распаду, омертвению, небытию. Запад без литературы, быть может, и проживет, но в России люди, утратив ее “цветущую сложность”, будут совершенно обездолены» [Вебер 2005].
Нет сомнений, что и Европа без русского Слова заметно умерит свою «цветущую сложность», и, прокладывая маршрут в единую европейскую семью, впору ставить вопрос о перспективе официального статуса русского языка среди других языков Европейского Союза. Но важнейшее условие – сохранение и умножение языка Пушкина и Достоевского в России, в том числе и на государственном уровне. Проект федерального Закона «О государственном языке Российской Федерации» вызывает озабоченность. Он не распространяется на сферу преподавания, не обеспечивает широкой пропаганды лингвистических знаний по радио и ТВ (что, кстати, было когда-то), не способствует повышению речевой культуры в средствах массовой информации, молчит об осквернении современной бытовой, публичной и художественной речи арготизмами лагерей и тюрем, а подчас и откровенным матом. По крылатому выражению Горация: «Parturiunt montes nascetur ridiculus mus» («Некий автор, творец горы хочет родить, а родится смешной мышонок») [см.: Скворцов 2005].
Библейский Иов говорил: «Взывай, если есть отвечающий тебе». Ответ на вопрос о судьбе русского Слова будет дан только в процессе его возрождения в новых великих творениях. «А быть или нет / стихам на Руси – / потоки спроси, / потомков спроси» [Цветаева Т.1, с. 291].
Минск, Белоруссия
Литература
1. Алексеев А.А., Текстология славянской Библии, Санкт-Петербург 1999.
2. Аннинский Л., Александр Твардовский: «Но все же, все же, все же…», Свободная мысль – ХХI, Москва 2005, № 8.
3. Ахматова А., Стихи и проза, Ленинград 1977.
4. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д., Языковая концептуализация мира, Москва 1997.
5. Вебер В., Чем лучше, тем новее, Литературная газета, Москва 2-8.02.2005.
6. Бенвенист М., Общая лингвистика, Москва 1974.
7. Бердяев Н., Философия творчества, культуры и искусства, В 2 т., Москва 1994.
8. Бердяев Н., Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ и начала ХХ в.в.; Судьба России. Москва 2000.
9. Брейтер М.А., Англицизмы в русском языке, Москва 1997.
10. Булгаков М., Грядущие перспективы. Собачье сердце. Белая гвардия. Бег. Великий канцлер, Москва 1993.
11. Вайскопф М., Писатель Сталин, Москва 2001.
12. Велехова Н., Мистерия русского языка, Театр, Москва 1992, № 9.
13. Вересаев В., Гоголь в жизни, Москва 1990.
14. Виноградов В.В., Великий русский язык, Москва 1945.
15. Виноградов В.В., Русский язык, Москва 1986.
16. Волошин М., Стихотворения, Ленинград 1977.
17. Волошин М., Избранное, Минск 1993.
18. Государственные и титульные языки России, Москва 2002.
19. Гройс Б., Утопия и обмен. Стиль Сталин. О новом. Статьи. Москва 1993.
20. Громов Е.С., Искусство и герменевтика в ее эстетических и социологических измерениях, Санкт-Петербург 2004.
21. Громов М.Н., Вечные ценности русской культуры, Вопросы философии, Москва 1994. №1.
22. Гулыга А., Русская идея и её творцы, Москва 1995.
23. Даль В.И., Толковый словарь живого великорусского языка, Т.I-IV, Москва 1955.
24. Добренко Е., Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении, Munchen 1993.
25. Достоевский Ф.М., Полное собрание сочинений, В 30 т.т. Ленинград 1972-1976.
26. Дубовец С., Русская книга, Минск 1998.
27. Дуличенко А.Д., Sprachen in Europa. Sprachsituation und Sprachpolitik in europaischen Lander, Вопросы языкознания, Москва 2002, № 4.
28. Духовный труженик: А.С. Пушкин в контексте русской культуры, Санкт-Петербург 1999.
29. Ермакова О.П., Тоталитарное и посттоталитарное общество в семантике слов, Русский язык, Opole 1997.
30. Замятин Е., Избранное, Москва 1989.
31. Земская Е.А., Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества, Вопросы языкознания, Москва 1996, № 3.
32. Земская Е.А., Гловинская М.Я., Бобрик М.А., Язык русского зарубежья: общие процессы и речевые портреты, Вопросы языкознания, 2002, № 5.
33. Иванов Вяч. Или человечество по-настоящему объединится, или его не будет, Московские новости, Москва 13-19.08. 2006.
34. Ильин И., О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин. Ремезов. Шмелев, Москва 1991.
35. Ильин М.В., Слова и смыслы: деспотия, империя, держава, Полис, Москва 1994. №2.
36. Ильин М.В., Слова и смыслы. По уставу судьбы: русская идея, Полис, Москва 1996. №4.
37. Иосиф Бродский-Адам Михник, Известия, Москва 3.02.1996.
Исаев М.И., Этнолингвистические проблемы в СССР и на постсоветском пространстве, Вопросы языкознания, Москва 2002, № 6.
38. Кантор В., Русский европеец как явление культуры (философско-исторический анализ), Москва 2001.
39. Караулов Ю.Н., Русский язык и языковая личность, Москва 1987.
40. Кожевникова Н.А., Язык советского общества в изображении М.А. Булгакова, Лики языка, Москва 1998.
41. Коряков Ю.Б., Языковая ситуация в Беларуси, Вопросы языкознания, Москва 2002, № 2.
42. Крысин Л.П., Лексическое заимствование и калькирование в русском языке последних десятилетий, Вопросы языкознания, Москва 2002, № 6.
43. Купина Н.А., Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции, Екатеринбург, Пермь 1995.
44. Ладейщикова Л., Русское слово, Литературная газета, Москва 2-8.03.2005.
45. Левяш И.Я., Русские в Беларуси: дома или в гостях? Социс, Москва 1994, №8-9.
46. Левяш И.Я., Культура и язык, «Вестник МГЛУ», Серия 1. Минск 1999.
47. Левяш И.Я., Язык культуры и цивилизации: истоки, функции, субъекты, Язык и культура, Киев 2002, Вып. 4, Т. II, Ч. 1.
48. Левяш И.Я., Язык в мире человека; Русская идея: субъект, структура, смыслы, Левяш И.Я., Культурология, Изд. 5, Москва 2004.
49. Левяш И.Я., Европейский дискурс Достоевский-Ницше, Россия и современный мир, Москва 2006, № 1.
50. Лихачев Д.С., Концептосфера русского языка, «Известия РАН. Серия литер. и яз.», 1993, Т. 52, №1.
51. Лихачев Д.С., Русская культура, Москва, 2000.
52. Лосев А.Ф., Проблема символа и реалистическое искусство, Москва 1976.
53. Лотман Ю.М., Внутри мыслящих миров: человек – текст – семиосфера – история, Москва 1999.
54. Межуев В., Феномен книги и национальное в культуре, Общество и книга: от Гутенберга до Интернета, Москва 2001.
55. Мещерский Н.А., История русского литературного языка, Ленинград 1981.
56. Михальченко В.Ю., Крючкова Т.Б., Социолингвистика в России, Вопросы языкознания, Москва 2002, № 5.
57. Михеев А., Язык тоталитарного общества, Вестник АН СССР, Москва 1991, № 8.
58. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г., Толковый словарь языка Совдепии, Санкт-Петербург 1998.
59. Набоков В., Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега, Москва 1988.
60. Ницше Ф. Сочинения, В 2 т., Москва 1990.
61. Ницше Ф. Воля к власти, Москва 1994.
62. Ницше Ф. Сочинения. В 2 т., Т.1. Москва 1998.
63. Нуйкин А. Девятый вал массовой культуры, Литературная газета, Москва 12-18.10.2005.
64. О великом инквизиторе. Достоевский и последующие, Москва 1991.
65. Оруэлл Д., Эссе. Статьи. Рецензии, Т. 2, Пермь 1992.
66. Пастернак Б., Стихотворения. Поэмы, Ленинград 1976.
67. Потебня А.А., Мысль и язык, Москва 1999.
68. Пушкин о России. Москва 1999.
69. Радченко О.А., Понятие языковой картины мира в немецкой философии языка ХХ века, Вопросы языкознания, Москва 2002, № 6.
70. Рейфильд Д., Жизнь Антона Чехова. Биография. Москва 2005.
71. Розанов В., Избранное, Мюнхен 1970.
72. Роль образования и науки в процессе мировой глобализации. 2003
73. Русская культура вне границ, Москва 1999.
74. Русские философы. Проблема христианства и культуры в истории духовной критики ХХ века, Москва 2002.
75. Русский язык в современном мире, Москва 1974.
76. Русский фольклор. Историческая жизнь народной поэзии, Ленинград 1976.
77. Русский язык, Opole 1997.
78. Русский язык. Энциклопедия, Москва 1997.
79. Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995), Москва 1996.
80. Русский Эрос, Москва 1994.
81. Рыт Е.М., Ленин о языке и язык Ленина, Москва 1936.
82. Сепир Э., Избранные труды по языкознанию и культурологии, Москва 1993.
83. Скворцов Л., Что родила гора? Литературная газета, Москва 28.03.2005.
84. Советская философия языка: Е.Д. Поливанов – Н.Я. Марр, Вестник языкознания, Москва 2001, № 2.
85. Солженицын А., Малое собрание сочинений. В 7 т. Москва 1991.
86. Сумерки лингвистики. Из истории отечественного языкознания. Антология, Москва 2001.
87. Сушков Б., Пророк в своем Отечестве. Пушкин. Гоголь. Толстой (о невостребованных идеях и идеалах русских гениев). Тула 2003.
88. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений, Москва 1950-1958.
89. Толстой Н.И., Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике, Москва 1995.
90. Чехов А.И., Сочинения. В 18 т., Москва 1974-1980.
91. Цветаева М., Сочинения. В 2 т., Минск 1988.
92. Цветаева М., Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения, Москва .1992.
93. Шестов Л., Апофеоз беспочвенности, Ленинград 1991.
94. Эпштейн М., Варваризация и латинизация, Независимая газета-Ex libris, Москва 9.10. 2003.
95. Язык в океане языков, Новосибирск 1993.
96. Якубинский Л.П., Ленин о «революционной фразе», Печать и революция, Москва 1926, № 3.
97. Dusza polska i rosyjska, Lodz 2003.
98. Europe: From Linguistic Diversity to Plurilingual Education. Executive Version, Strasburg 2003.
99. Ritzer G., The Globalization of Nothing, London, New York 2004.
|
|