| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
От межи, от сохи, от покоса…
В плохие старые времена было три лёгких способа разориться: самым быстрым из них были скачки, самым приятным – женщины, а самым надёжным – сельское хозяйство.
Эрл Амхерст
Валентина Кузина
ЗА ГРАНЬЮ ПАШНИ
Повесть
Глава пятая
Вечером, уже в потемках Лена со своей свекровью после нехитрого ужина лузгали подсолнечные семечки. Перебрасывались о том о сём, как это бывало у них в обычности их жития. Марфа рассказывала вчерашний сон, как упала она в яму, навалился на неё кто-то тяжёлый и пушистый, стал что-то на ухо шептать… Вдруг…
Марфа неожиданно оборвала разговор, спросила:
– Ты, Лена, когда корову доила, телушку не забыла в пригон загнать?
– Не было её… Придёт, не в первый раз.
– А как да в потраву попадёт? В хлеба уплетётся! Вчерась уж туда и намеревалась!
– Тогда надо сходить поискать, – затревожилась сноха.
– Закоулками между дворов погляди. Может, где-то с чужими коровами улеглась на ночёвку.
Ленка достала с полки семечки, положила в карман.
– До чего же неохота никуда идти… На беду ж нам сдалась эта блудня.
– Да уж не говори! – в тон ей проговорила Егориха. – Пойдёшь мимо, к Фроське заглянь… Пусть поужинать прибежит. Она, Фроська-то, поди, не ела.
Ленка остановилась возле Фроськиного домишка, вросшего в землю, заглянула в окно. Девчонка сидела возле стола, что-то зашивала. Голые ноги Фроськи стояли в тазу с водой. На столе перед ней лежали две картофелины, и она то и дело поднимала на них глаза. К ней ласкался худой, заморёный котёнок. Он влез к ней на руки, мешал работать. Фроська посадила его к себе на плечо, откусила кусочек картофелины, подала ему на ладошке. Котёнок стал жадно есть.
Ленка вошла в избу.
– Рукодельничаешь? – Фроська встрепенулась.
– Юбка ханула, – махнула рукой девчонка.
– Бабка Егориха ужинать зазывает… Кашка тыквенная есть. Только тыква ещё прошлогодняя.
Ленка пошла к двери, приостановилась у порога, не оборачиваясь, спросила:
– Ты телушку нашу не видела?
– Видела, – спокойно ответила Фроська. – Юбку зашью, выручать пойду.
– Как выручать? Откуда? – круто обернулась Ленка.
– Филимон её за потраву загнал… Я посмотрела куда. Вот собираюся.
– Где он прихватил её? – спросила Ленка.
– На пшеничке хлебосольничала.
– Что же теперь делать-то, Фроська?
– Выручать. Она в овечьем загоне, за околицей.
– Иди ужинай. Сама схожу.
Еле различая в темноте дворы, Ленка отправилась за околицу. Она хоть и на ощупь, но ступала уверенно. Загон угадала по запаху грязной шерсти и короткому отрывистому дыханию овец. Достигнув прясла, тихонько позвала:
– Малютка! Малютка!
В дальнем углу пригона послышалось короткое знакомое мычание. Скоро из темноты явилась светлопятнистая телушка. Она протащила шершавым языком по ленкиной ладони.
– Не до ласки тут, – проворчала Ленка, приподнимая верхнюю жердь.
Телушка переступила жердину, оставшуюся на земле, и надрывно прокричала, жалуясь на пережитые бесчинства.
Ленка шла стороной, телушка не отставала, и Лене казалось, что топот её копыт был слышен на всю улицу.
Егориха торчала у ворот. Она с беспокойством стала рассказывать, как Мартынов стукнул в окно, грозно спросил:
– Скотина вся дома?
– Вся, говорю, Фроська-то мне поведала… Он тогда: «Елена где?» А я ему: «Спит уж». Потом спрашиваю: «Чего надо-то?» Молча ушёл, ничего не ответил. Стало быть, не знает, чья тёлка, вот и ходит, дознаётся!
Малютка, плотно прижав боком Марфу к воротам, прошла во двор.
Марфа вернулась в дом и, пока Ленка подкидывала корм овечкам, вышла, повязанная добрым платком.
– К Фирсовой Тоньше схожу. Попроведаю. Старушки соберутся… По Антону службу справим. До утра останусь.
– Мне ещё спать не хочется… Шёрстки попряду – беспокойно заговорила Ленка.
– Ты, Елена, лучше воды в баню натаскай.
– Темно шибко.
– Ты не в чужой колодец пойдёшь, в свой… Тропу вслепую найдёшь.
– В баню речную воду надо, – возразила Ленка
– Ничё, щёлоку крепенько наладим, – не унималась свекровь. – Ну, пойду я.
Шаги Егорихи затихли за палисадом, брехнула соседская собачонка. Ленка взяла с плетня вёдра, отряхнула с себя остатки соломы, что стелила под телушку, отправилась к колодцу. Словно по заказу, выкатилась из-за тучи луна. Наносив воды, Ленка выволокла из бани щербатый глиняный горшок с золой, просеяла её через старенькое решето, ссыпала в большущий пузатый чугун, пристроила его на край полка. Хороший будет щёлок! Бросила рядом два берёзовых веника. Всё готово… И луна светит, да так ярко! «А раз уж случай подвернулся, – решила Ленка, – скошу-ка я траву за баней. Не всегда так светло по ночам бывает»…
Совсем неожиданно возле калинового куста, стоящего за курятником, хрустнула ветка. Ленка круто отбежала, успев схватить литовку, что висела с наружной стороны бани.
– Кто тут? – обмирая от страха и неожиданности, негромко спросила она.
От куста отделилась фигура человека. Ленка рванулась было к дому, но почему-то осталась на месте, крепко вцепилась в черешок литовки.
Человек направился к ней.
– Это я, Лена.
Она по голосу узнала Филимона.
– Вот это шуточки! – дрожащими губами еле-еле выговорила Ленка, с трудом перевела дыхание. – Как шельмец какой, стоишь, притаился! Совести-то не ночевало вовсе!
Филимон подошёл близко, почти вплотную.
– Лена, – он попытался взять её руку, она резко отдёрнула.
– Чего лапаешь? А то литовкой как махану по ногам!
– Положь литовку, с разговором я.
Ленка шагнула назад.
– Не подходи! Среди ночи с разговором… Как-то я ещё не надоумилась до исподней раздеться… Кого бояться в собственном-то дворе! А ты видишь, что удумал!
– Когда больше-то разговаривать? – голос Мартынова подрагивал, и сам он выглядел покорным ягнёнком.
Ленка откровенно возмутилась:
– Нет, это же только сказать… Какое удачное время выбрал!
– Да брось ты! – оборвал её бригадир. – Несёшь бог знает чего… Повесь на место литовку.
– Не повешаю… Мне траву, вон, косить надо, пока луна светит, того и гляди, скроется. А ты говори, чего хотел, и своей дорогой топай!
– Чего там говорить? Одно скажу: жить не могу, когда не вижу тебя.
Ленка опешила, но скоро нашлась:
– Сватать надо было, – просто и спокойно ответила она, вешая на место литовку и направляясь к дому.
– Ведь не пошла бы?
– Как знать… Может, пошла бы. А коли бог дал мне Андрюшу, то муж есть муж, – Ленка остановилась и, всматриваясь в его лицо, подошла ближе, с иронией спросила: – Чего же ты, Филимон, такой гордый-то, в печаль впал?
В словах Ленки не было насмешки, скорее – удивление и усталость.
– Ты давно про то знаешь… Всё ты знаешь… – смешался он и замолчал.
– Не знаю. И откуда же мне знать душу твою? – теперь она шла, не оборачиваясь.
Филимон пошёл следом за ней.
– Я сказал тебе только, что сказал, что надо было сказать.
Она проговорила, стиснув зубы:
– Иди, Филимон, по-хорошему… В деревне горе чуть не каждый день, а ты тут со своим… Спробуй ещё заявись!
Мартынов ушёл. Но Ленка поняла по всему его виду, что он не обиделся, наоборот, зашагал со двора бодро и уверенно. Заперев за собой двери, она, кое-как раздевшись, торкнулась головой в подушку. Ей стало жарко и душно. Повернувшись на спину, долго смотрела в потолок. Глаза быстро привыкли к темноте. Скоро обозначился ласковый поток лунного света. Луна смотрела теперь со стороны улицы, озаряла печь, занавеску и ярким пятном светилась в боку низенького самовара. Тишину нарушало чуть слышное вжиканье литовки.
«Люди косят, – с завистью подумала Ленка. – А вот я упустила время. И всё из-за этого проклятого Филимона. Чёрт его приволок...» Она села на кровати, потом беспокойно прошлась по горнице. «Зачем всё это? И что же будет теперь?»
Марфа пришла перед самым утром, когда Ленка только смогла угомониться. На скрип двери она испугано вскочила, но, увидев свекровь, облегчённо вздохнула и снова упала на постель. Полная тёплая ладонь свекрови легла на голову Ленки.
– Полежи, полежи… Нам с тобой чо не жить-то… У людей горе похлеще. Верить в доброе надо… А верить станешь, то сбудется!
Ленка, тяжело вздыхая, взяла за руку свекровь.
– Помолись за нас с Андрюшей, мама.
– Помолюсь.
– Да ты не откладывай, – взмолилась Ленка. – Прямо сейчас помолись…
– Сразу помолюсь. Спи. Понежься… До утра-то много ли осталось?
Марфа проплыла в темноте к окошку, распахнула створку, снова заговорила ласково, с благодарностью и нежностью в голосе:
– Молодчина ты у меня, Елена. Вон сколь травы выкосила! Умаялась – эть… Вздремни ещё чуточку.
У Ленки забилось в мыслях: «Где? Какая трава?» Теперь уж было не до сна. Она подхватилась, сунула ноги в глубокие пригонные калоши, припустила к бане. Утро чуть завязалось. Ещё чувствовалось дыхание земли. Волглая дымка стелилась над свежескошенной травой. А чистые аккуратные прокосы невольно притягивали взгляд.
«Зачем он это сделал? Зачем?!» – кричало её сознание. Она понимала теперь, что над её головой сплеталась непонятная сеть, настырно потянувшая её в какую-то страшно запретную мглу. Руки сами сняли висевший на жердине подойник. Опустилась к реке, в раздумье долго и тщательно полоскала его. За речкой прокричала чья-то корова – громко и жизнерадостно. Это на Малой Косе начинало собираться стадо. Ленка бегом бросилась в стайку и, поняв беспокойство коровы, заговорила:
– Ну-ну, глупенькая… Успеешь, без тебя стадо не уйдёт!
Заботы дня заслонили собой вчерашний внутренний переполох, и мысли, мучавшие Ленку, как-то отступили на задворки. Не потому ли она, как только Филимон появился у окошка, по-обычному спросила:
– На горох?
– Нет, – слегка смутившись, ответил он. – Воду возить.
– А мамка? На поле? – вызывающе уточнила она.
– Матрёна пойдёт сегодня фляги на выпасах мыть.
Ленка не всё поняла, но Мартынов уже отошёл от окна и направился к соседнему дому.
– Чего он сказал-то? – обернулась Ленка к свекрови.
– Ты чего кипишишься? Фляги мыть на выпаса послал Матрёну. Там полегче и молочка попить перепадёт. Тут радоваться надо. Не всякому такое выпадает. Взяла бы да и поблагодарила. Язык не отвалится!
– Ещё чего! Все на фронте, а он тут бабами командует! Захочет, – фляги мыть заставит, захочет, – так запряжёт, что до вечера не разогнёшься!
Егориха развела руками:
– Но ведь и он не по доброй воле сюда поставлен. Шибко не наседает, и то ладно. Матрёну пожалел, это славно. Надо, надо бы спасибо выразить.
Ленка разозлилась, чем крайне удивила Егориху.
– Полина тоже не по доброй воле поставлена! Только спинушку она гнёт вместе со всеми. А ей бы в правлении сидеть да счётами пощёлкивать. А этот не худо пристроился… Ещё и на пролётке гоняет!
– Времечко покажет, мила моя… Всем хватит горестей. Никто эти тяжёлые времена не минует. Всякий пытает свою долю, не чужую.
* * *
Ленке запрягать лошадь было непривычно. Она попросила Зиновия помочь ей в этом деле. Рано пришла на конный двор, дождалась его там. Зиновий запряг старую кобылёнку ловко и скоро, шутил:
– Раз пять помучаешься, – сама научишься! Если особенно где-нибудь в поле распряжётся.
– Не пугай, Зинко. Давай, обучай, буду запрягать и распрягать отныне и навеки сама… Ну, приступим что ли?
– А как же Матрёна управлялась? – вмешался конюх Игнатий.
– О! – махнула рукой Ленка. – У мамки давнишнее умение управлять лошадьми… Ещё у старых Мартыновых в сроку была, с детства, почитай. Утром, говорят, на коня посадят, а снять до вечера не снимают, голодная так до самого вечера оставалась.
Игнатий вздохнул шумно, протяжно.
– Помню я, всё помню. Мы ведь с матерью-то твоей одногодки.
Появилась Хмелькова. За ней шла Капа, нудила своё:
– Не возьмём нынче коленвал, что тогда? Считай, больше не увидим! Найдутся охотнички на добро!
– Где же ты вечером была? Хватилась, когда ни одной лошадки не осталось.
Увидев Ленку, Капа радостно заверещала:
– Вон, вон Ленкина бочка подойдёт! Привезём запчасть и воду попутно начерпаем.
– Ну, это уж с ней решай. Только не забывай, что свежей водой надо обеспечить выпасные скотопоилки и доставить воду туда, где работают люди. Ну и запчасть, коли добыли, из рук выпускать нельзя.
Полина задумчиво посмотрела в оживлённые глаза трактористки, проговорила скорей всего для себя:
– Как это островская председательша взяла, да и раздобрилась? Может, задумала и у нас чего-нибудь урвать?
– Не знаю, – коротко ответила Капа, убегая к Ленке.
Ленка потянула за узду запряжённую в телегу смирную старую кобылёнку, с которой Матрёна не расставалась два года. Четвероногая старушка косилась на Ленку, лениво поматывая головой, слегка доверялась ей, но и побаивалась непонятных в своей обычности изменений.
– Ну что, Луша, – Ленка провела ладонью по гладкой лошадиной спине. – Я ещё больше, чем ты, боюсь. А коли надо, то ничего тут не поделаешь.
Подошла Капа, оценивающе посмотрела на кобылу.
– Ты чего так на неё уставилась? – ухмыльнулась Ленка. – Никак, цыганам продать собираешься? Тогда ещё в зубы загляни…
– Она, пожалуй, до Островков к ужину не дотянет.
«Что же делать?..» Она снова оказалась возле Полины, снова просила, объясняла:
– Это же полуслепая старая кляча… Понимаешь, она всю душеньку вынет, пока её с места сбузыкаешь!
– Опять всё снова… – пожала плечами Хмелькова. – Тогда остаётся всё-таки у Филимона ходок забрать. А вон он и сам... Иди, Капа, поговори.
Мартынов выводил из стойла жеребца Роя.
Капа не двинулась с места.
– Робею… Заорёт он на меня.
– Филимон, – крикнула Полина. – Снаряди-ка Роя для Капы! Она в Островки слетает и попутно Фроську на почту подбросит да Нинилу к ветеринару…
Ленка выехала со двора, обернулась и увидела глаза Мартынова, устремлённые на неё. Хлестнула Лушку кнутиком. Но лошадёнка не повела и ухом. За телегой бежал Зиновий, что-то кричал. Уткнувшись глазами в лушкин хвост, сплошь усеянный мякиной, Ленка прислушивалась к одной мысли, которая витала вокруг и около, не давая покоя. Наконец, Зинко закричал где-то у самого уха:
– Колесо, говорю, вихляет! Чека выпала.
Ленка расстроилась:
– Начались мои мучения… Зинко, поедем со мной!
– Филимон к трактору нарядил… Капы-то там сегодня не будет.
– Филимон… Филимон… Прямо, царь и бог всему!
А Лушка шла своей дорогой, не прибавляя шага, толково, умеренно. Незаметно снималось напряжение, мучившее Ленку. Скоро она успокоилась вовсе, а когда кобыла спустилась с извоза, вошла с телегой по коленки в воду и остановилась, это вовсе развеселило Ленку.
– Вот это приучила тебя моя мамка. Молодчина ты, Лушенька! Значит, здесь мне черпать воду! – она свесилась над речушкой, потом спрыгнула в воду – утренняя прохлада обдала бёдра. Ленка взвизгнула.
– Ух, хорошо-то как! Красота!
Совсем рядом, по мосточку, пронеслась пролётка, на которой обычно разъезжал бригадир, а сейчас на ней повизгивала от удовольствия Фроська и, деловито поджав губы, сидела Нинила, так как ей было доверено важное задание. За вожжи держалась Капа. Увидев Ленку, она крикнула:
– С повышением, подружка!
– Ты в воду не свались! – немножко обиделась Ленка. – Как тебе такую колесницу доверили?
Пронеслась пролётка, увлекая за собой создавшийся молниеносный шум-гром. Снова всё стало тихо, только отпыхивала кобылица и почти неслышно всхрапывала, ожидая время подъёма на извоз. Ленка, плюхая ведром, наполняла бочку и как только сделала передышку, кобыла начала подниматься на берег, хотя бочка ещё полной не была. Лушка подалась вперёд, подминая широкими копытами песчаную гальку, напружинилась, как бы примеряя на себя тяжесть волочившейся за ней телеги, и, приноровившись, медленно пошла вперёд. Ленка взялась за узду, и ей показалось, что Лушка взглядом подбадривала её, чтобы первый день работы с ней не показался новой хозяйке таким уж безнадёжно трудным. Затем кобыла размеренно отправилась к скотному двору, обошла его вокруг и остановилась возле питьевых деревянных корыт.
– Вот оно что! – удивилась Ленка. – По всему видать, мы с тобой, Лушенька, сработаемся! Ты и к колодцу дорогу знаешь?
Колодец, ещё со старых времён принадлежавший хозяйским покосам, был на отшибе, в Юрьевой роще. Он и теперь славился чистотой и прозрачностью воды. К колодцу Ленка пыталась подгадать так, чтобы на поле быть к полудню. Вот и роща. Теперь можно было вздохнуть с облегчением: тени деревьев стали прикрывать от жарких солнечных лучей. Она скинула кофтёнку, одним взмахом гребёнки расчесала пышные волнистые волосы, завернув их в узел, приколола высоко на макушку. Оголенные спина и шея ожили, ощущая как-то по особенному радость, что дарила ласковой прохладцей кроновая тень. Это было чувствительным спасением от жары. Лошадь поплелась ещё медленнее. По сторонам дороги, еле проторенной колёсами Лушкиной телеги, на крошечных полянках кучковались широколистые, с розовой щетинкой на стеблях, семейки съедобной травы, возвышавшие над собой молочные слабенькие, только что завязавшиеся семена в нежных зелёных мешочках.
Ленка не удержалась, сползла с телеги, стала метаться по полянке, собирать в охапку сочные пустотелые трубочки, нетерпеливо очищать их и жевать эти прохладные дольки. Потом, словно очнувшись, протянула лакомство Лушке, погладив её по широкой переносице.
– Люди нас ждут… Привезём воду, чуть-чуть отдыха перепадёт и нам.
Кобыла снова кивала головой, послушно шла за Еленой, которая всё дальше и дальше углублялась в рощу. Она снова с какой-то особой легкостью взобралась на телегу. Впереди осталось только два поворота за березняковыми изгибами. А там и студёный колодец. Вот обозначился и он. Перекинутый на два конца через высокую рогатину, поскрипывал журавель. На фоне движущихся тощих облаков он словно плыл высоко над деревьями в палящей ленивой синеве. В кустах, спрятавшись от жары, шелестели листьями птахи. Застрекотала растревоженно сорока, пролетевшая над самой головой. Пошевелив сухими губами, кобыла ускорила шаг. Побалтывая босыми ногами и оголив колени, Ленка изнеможённо говорила:
– Ох и жара!
Сорока протрещала снова, теперь уже более беспокойно, ей завторила другая. С куста слетела стайка воробьёв, рассыпалась вокруг колодца. Лушка остановилась.
* * *
Из конюховки Мартынов пошёл проверить склады. Он заставил кладовщицу Татьяну отворить все помещения, проветрить от прижившегося там запаха жмыха и мышей. Увидев в первом же помещении скиданное в беспорядке тряпьё, Филимон спросил:
– Это зачем тут? Всё повыкидывать!
– Ну дак как! – запротестовала Татьяна. – Полога это. Не видишь? Хлеб по осени чем прикроешь? Положи вместо них новые!
– Новых не будет. А эти надо починить! Днями сидишь…
Толстенная кладовщица вскочила с деревянного, похожего на длинный стул, топчана.
– Вот матушка твоя пусть придёт да и починит! Эдакую-то тяжесть…
Мартынов склонился почти к самому её уху. И издевательски проговорил:
– Правильно на собрании-то говорили: заросла ты в грязи… Хоть бы что-то перепхнула… Нет, не додумаешься!
Кладовщица почесала суровой юбкой мясистую ягодицу.
– Я уж не молоденькая, чтобы с меня так требовать.
– Ты и молодая-то лень на хребте носила. Я ещё парнишкой помню, как твой огород от всех отличался: никогда ни пололся, ни огребался. Строгал тебя за такие дела частенько Антон Иванович. А соседка твоя Нинила по утрам покрикивала тебе: «Вставай, Татьяна, солнышко-то уж о твою задницу упёрлось, а ты всё спишь!» Так ведь? И в окошко твоё барабанила.
– Не пристало бригадиру-то… не пристало, – закачала головой Татьяна. – Если Нинила возле Татьяниного окошка – не диво! А вот ежели Мартынов возле окошка у Егоровых, да не тогда, когда на работу наряжает, а ночью, куда интереснее! Стоит так, посматривает… А люди-то и знать ничего не знают. У них лампа горит… Может, обе бабы там до исподнего…
– Хватит! Старая дура! – Мартынов ещё что-то хотел сказать, но сдержался, пошёл прочь.
Татьяна выскочила за двери, прокричала:
– Была бы я не ленивая, давно бы молву по деревне растащила… А больше всего потому молчу: семью Егоровых уважаю… Уж не тебя, скотину!
Филимон, прихрамывая, шёл за околицу. Слышался говор реки, и совсем скоро засветилось ясное её зеркало. Он перешёл по мостку. На другом берегу открылась взору дымчатая зелень. Он ускорил шаг. Его крепкая фигура всё удалялась и удалялась к лесу. Филимон миновал непролазный кустарник, таким образом сокращался путь к Юрьевой роще. Ещё издалека завидел он колодезный журавель. По телу пробежал приятный озноб, больная нога присмирела. Ничто не мешало ему ещё прибавить шаг. Вот и поскрипывание журавля от лёгкого ветерка. Наконец, он сел в траву. Протрещали сороки, потом смолки. Состояние бригадира было какое-то вовсе непонятное, даже для него самого – неуправляемое, беспокойное. Он поднялся, перешёл к берёзе, обхватил её руками, будто боялся рухнуть на землю. Уставился на дорожку, проторенную Лушкой между великолепных ветвистых берёз, прислушивался к трепетному шелесту листвы, будто всё это увидел впервые и впервые обнаружил подобный окружающий его мир, который сочетался с звучанием его души.
Наконец, из-за деревьев показалась долгожданная Лушка. Она волокла за собой на телеге пустую, громыхающую бочку, возле которой сидела Ленка с голыми плечами и коленями, обмахиваясь своей неизменной кофточкой. Бронзовый загар делал её необыкновенной, божественной. На её лице без труда можно было прочесть беспокойство. Видно было, что она не поспевает ко времени. Ленка с молодой лёгкостью ринулась к висящему ведру. На лице появилась растерянность. Ведро висело высоко и достать его было невозможно. Как же быть?
Ленка бросилась в чащу искать длинную палку. И только её спина скрылась за деревьями, Филимон вышел из укрытия, отстегнул на лошади узду, кинул один её конец так, что он замотнулся на проволоке, держащей ведро, потянул к себе. Журавель ожил, и порожнее ведро направилось в холодное отверстие сруба.
Услышав скрип, Ленка выскочила из чащи. Она долго не могла прийти в себя, смотрела, как руки Филимона ловко подхватывали и опрокидывали в бочку увесистое ведро, как под его выгоревшей косовороткой играли мускулы, как небрежно рассыпались его красивые волосы. Он чувствовал её присутствие, но не оборачивался.
– Помогай Бог трудиться, – сказала Ленка.
– Спасибо, – не оборачиваясь, ответил Филимон, продолжая черпать воду.
– Вот это помощничек! Завсегда бы так.
– Что ж, учту! – Он обернулся круто, отпустил ведро, которое снова пошло в вышину. Ленка бросилась было наутёк, но сильные руки подхватили её, настойчиво и бережно прижали к себе. – Сколько ты смеяться надо мной будешь?
Его голос не располагал ни к чему хорошему. Ленка устрашающе свела брови, резко сказала:
– Отцепись! Закричу!
– Кричи, – обретая совершенное спокойствие, проговорил Филимон. Его губы коснулись её плеча.
– Отстань от меня, – взмолилась она. – Девок тебе мало?
– Нашто мне девки! Тебя облюбовал, ещё соплюхой была… Что мне твой муж!
– Мужа жду… Его люблю… Отвяжись!
– Сама знаешь, я не из блудливых мужиков…
Филимон стал покрывать поцелуями её шею, лицо, глаза…
Испугавшись, Ленка с силой оттолкнулась от него, упала в траву, тотчас вскочила, бросилась в чащу. Она слышала за собой дыхание Филимона, плакала без слёз, озверело и униженно. Неловко оступилась, упала со всего бега и тут же поняла, какая постыдная безжалостная истина над её совестью.
Глава шестая
Дед Василий теперь никому не давал покоя со старым сараем, бесконечно напоминал о том, что время не ждёт, что подойдёт уборочная – вовсе не соберёмся. А сарай тот слегка толкнуть трактором, он и ляжет. А там с ним расправиться недолго. Полина соглашалась.
– Так оно. Только доски-то уж больно старые.
– Они хоть и старые, а всё-таки доски! Просмолить их, просушить и покрыть крышу-то в школе. А потом придут мужики с фронту… Там их дело.
Старик разыскал Капу.
– Толкни, – попросил.
– Боюсь… Он на меня повалится. Низ задену, а верх, как так и надо, возьмёт да и накроет.
Дед почесал затылок, задумался.
– Со стариками посоветуюсь, может, ты всё верно говоришь… Всё может случиться. Не думаешь, а беда вот она, рядом. Недаром пословица говорит, что на грех и курица пердит. А то ломами попробуем…
– Вот! Сперва попримеряйтесь…
И вот Полина Хмелькова и Антонина Фирсова с ломами в руках пробовали отворачивать трухлявые старые доски. Дед Василий деловито смолил их и ставил к стенке склада на солнечную просушку. Намечались они, как было уже решено, на покрытие школьной крыши. Дед ждал стариков, которых вчера уговорил помочь в школьной нужде, а сам пришёл раным-рано, принялся за дело. Вызвались ему помогать и женщины, скорее всего, чтобы узнать, что же получится из этой затеи. Работа пошла бойко. Василий был весел, ему хотелось говорить о чём-нибудь также полезном. Он сразу же предложил:
– На крышу посадим приколачивать доски Тимку и Зиновия. Стариков-эть не пошлёшь на такое дело…
Полина решительно отклонила его планы.
– Изувечатся, – коротко сказала она.
– Не маленькие уже, по тринадцать годов, – возразил он. – Когда же их приучать к сурьёзным делам?
– Подождём немножечко, пусть подрастут. Они нам здоровые нужны. – Полина тяжело вздохнула. – Бог знает, сколько мужиков с войны вернётся… Войне ещё конца не видать… А доски будет прибивать Мартынов.
Старик сразу же выпрямился, прикашлянул, одобрительно сказал:
– Вот, вот… Почаще Филимона с места на место поталкивай! Сама-то, вон, вся ухамаздалась! Строгостью своей ты не дашь ему пакостями заниматься.
– Мартынов не пацан… Какие-либо подсказки ему ни к чему. Не подводил пока ни в чём.
Дед Василий внезапно рассвирепел, бросил молоток в ведро с гвоздями, обернулся к Антонине, потом хотел сказать ещё что-то, но только махнул рукой.
– Что, деда? – не понимая, подошла к нему Антонина.
– Подтверди, Тоньша, подтверди гнев мой! Давно про то все знают. Ты лучше меня всё обскажешь!
– Ну, говорите, чего же такое Филимон сотворил? – проговорила Полина без особого любопытства.
Антонина снова молча взялась за лом.
Часть сарая была разворочена. Окна и двери определили на склад.
Дед Василий долго выколачивал молотком ржавые погнутые гвозди из пыльных досок и бросал их в старенькое кособокое ведришко, потом старательно выправлял их молоточком, ворковал:
– Господь выделил нам гвоздочки из святых запасников…
Полина обтёрла пыльное лицо.
– Передохните чуток. Я в правление схожу. Из района должны приехать…
– Может, приезжали уж, – забеспокоился старик.
– Нинила у меня там на стрёме… Прибежала бы. – Она осмотрела себя: – Сначала на речке сполоснусь, не перепугать бы добрых людей.
Со стороны правления бежала Нинила, увидев Хмелькову, прокричала:
– Там из району дожидаются… Ты не сказала, где искать тебя… Ни тебя, ни Филимона.
– Кто там приехал-то? – спокойно спросила Полина.
– Полевод однорукий да баба в очках, страшнущая из себя, а пальчики… Того и гляди, сломаются!
– Ну-ну, – удовлетворённо кивнула Хмелькова. – Вот они-то мне и нужны. Она обняла за плечо Нинилу: – Самовар бы неплохо, Нинила, прихварывает она, очкастая-то… Той травки завари, что вчера меня угощала.
– Чай-то пить не с чем, – предупредила Нинила.
– Парёнок морковных погрызём… Эко лакомство! А Филимон-то где?
– С утра, говорят, в деляну поехал… Дровосечные места посмотреть.
Полина заторопилась к правлению. Чужой конь, привязанный к коновязи, был виден издалека. Улица казалась пустынной, знойной. По обочинам густо стелился ковристый конотоп, придавая улице нарядное обрамление. Возле дворов, на скамеечках сидели древние старички и каждый раз по-новому зрили тревожными глазами на жизнь своей деревни, а через неё переносили взгляд на житие по большому масштабу, сравнивая прошедшие времена с настоящим, и как-то сдержано допускали будущее. Оставалось им только тревожно рассуждать об этом и молчаливо предугадывать. Новостями из газет снабжала их Фроська, увеличивая успехи на фронте, уменьшая потери до самой малости.
Приготовив самоварчик для гостей правления, Нинила вернулась к Антонине и деду Василию.
– Слышно-то чо? Олина о чём-нибудь сказывала? – приступила она к деду.
Тот откровенно усмехнулся.
– Как я посмотрю, про важные дела председательша говорит больше с тобой, Нинила, потому как ты к ней ближе. Остаёшься за неё в правлении. Вон, люди приехали, а ты там, на месте! – старик смерил её тем же усмешливым взглядом: – Одного я, Нинила, побаиваюся, не вытеснила бы ты со своего места Хмелькову. Как да такое случится?
Нинила расхохоталась дробно и звонко:
– Была бы грамотная, может бы, и вытеснила. А то письмишко прочитать не могу, – она теперь затрещала быстро и надолго: – Любке ходят письма от парня… Сколь раз я прочитать порывалась, да не тут то было, – она перекрестилась: – Господи, прости, только любопытство материнское так и стонет! Так и охота в листочек заглянуть. Выросла уж, видно, Любашка-то моя. Да что и говорить… Вечорось иду, а сын ейный, – она кивнула на Антонину, – Зиновий-то, возле бани на брёвнышке посиживает с девицей уж. А Фроська для них на балалайке старается.
– С кем это? – не переставая работать, спросила Антонина.
– С кем больше, как с Минкой рыжей. Я подошла, полюбопытствовала: чо, говорю, Фроська-то без жениха? А жених-то, оказывается, за тополем стоял. Я, старая дура, сразу-то не разглядела. – Нинила вздохнула шумно: – Растут ребятишечки, как опята…
Антонина приблизилась к ней.
– Так ты не сказала, кто всё-таки за тополем-то стоял?
– А, этот вон, Василиев внучок – Тимофейко.
Дед осуждающе сплюнул.
– Балаболистая ты баба!
– Верно, Нинила, не совалась бы ты в дела ребятишек, – сказала Антонина. – Им всего-то ничего, а работают за мужиков: и сено косят, и дрова на лошадях возят… Ну, с балалайкой отдыхают… Какие там про них ещё пересуды могут быть?
Дед Василий поддержал её:
– Хоть и Любашку твою взять… Девушка славная. Не касайся ты её своим острым языком. Змеиный он у тебя, знай то.
Нинила с минуту растерянно смотрела на обоих, потом распрямила плечи, пошла на Василия так, что он невольно отступил.
– Лётчик у Любки-то моей! Лётчик! Вот так! – гордо выкрикнула она ему в лицо.
– Вот и славно! – в тон ей так же выкрикнул дед.
Нинила кашлянула в кулак и, будто показав своё, не такое уж большое к ним расположение, понеслась к правлению. Она ещё обернулась, добавила:
– Не у каждой девушки лётчики-то! Из нашей древни у одной Любки моей!
– Вот взбаламошная, – не переставал удивляться дед.
* * *
Прокатилась Полина по полям с районным полеводом. Сама просила его землю посмотреть, посевы… Совет нужен был. Недалеко время и на посев озимых. Где лучше было бы их разместить.
Иван Индисович, как звали полевода, вместе с Фирсовым на войну уходил, вернулся по ранению, без правой руки. До войны дружбу водили. Только и носились по полям с разными собственными открытиями и причудами, за что им нагорало не раз, а они оба умели настоять на своём и в результате оказывались правыми.
По заболеванию скота к кому больше могла пойти Полина, как не к ветфельдшеру Августе. По нужде бросилась к ней. Августа одна по этому делу на много деревень. Потому всегда занята и неуловима.
Теперь же Хмелькова шла, полностью успокоенная. Вышло так, что и посевы хороши, и хворь коровья не опасная. Уставшая от забот, проголодавшаяся, она вспомнила, что дома есть сваренные ещё утром две морковины, прибавила шаг. Шла через перелесок, перемешанный круглокустистым рямом. Солнышко уже прощалось с ведренным деньком, приноравливало к закату. Под подошвами прохладой отжималась влага. Где-то вдалеке – приближение осени. Но вот вечернее солнышко будто заиграло, отвлекая от неизбежности предстоящих холодов. Хотелось верить в эту ласку солнечных лучей, в их волшебное величие и силу. Полина мечтала повалиться в траву, подставить уставшие подошвы лучам и ощутить их тепло в полную меру. Миновав густой кустарник, она услышала говор, негромкое конское ржание. Одновременно почти рядом сквозь куст Полина увидела Филимона. Он лежал на траве, положив под голову обе руки. Глаза его были закрыты. Возле кустов стояла пролётка, конь легонько бил копытами мягкую поросль, отчего кошёвка ездила туда-сюда.
«Вот развалился», – подумала она и хотела проследовать дальше, но её внимание привлекла Ленкина кофточка, лежащая рядом с ним, небрежно брошенная на траву. Самой Ленки видно не было, но Полина угадала её присутствие за тем кустом, головой к которому лежал Мартынов. Её голос послышался именно оттуда. Голос был жалостливый, горестный. Слов не было слышно. В ответ на её слова Филимон перевалился на бок, подпёр голову рукой, проводил к Ленке за куст несколько слов:
– Значит, кончать надо с этим делом. Иди к этой… Как там её… К Соломее, что ли… Не я же за тебя пойду с бабьим вопросом. Какой я в этих делах тебе помощник?
Послышалось всхлипывание. Филимон вскочил на ноги, хрустнул веткой, бросил под ноги:
– Как всё это… Видишь, я запурхался? Не знаю порой, куда бежать, за что хвататься…
Он поднялся в пролётку, и конь помчал его через полуотцветающую лужайку. Через долю минуты пролётка вырвалась на ровное место, помчалась по дороге. Плач за кустом усилился. Ленкина рука потянулась за кофтой. Теперь Полина хорошо видела Ленку: она сидела на пеньке, сгорбившись, утирала слёзы подолом своей юбки.
«Вот на что намекал мне старый Василий! Все знают уж… Только я… Значит, к повитухе посылает». Удивлённая новостью, опечаленная за Ленку и всей душой ненавидящая Филимона, Хмелькова поплелась было дальше. Её мысли опережали одна другую, голова шла кругом. Злилась на Ленку, но судить можно было бы строго тогда, когда и её судьба не сталкивала бы с Мартыновым, не вкусила бы сама по молодости обещаний и наглого отказа. Вопреки нежеланию Полина убедила теперь себя в том, что надо именно сейчас подойти к Ленке – выбросить ей в лицо всю ярость за мужа, но сдержала себя и почему-то медленно пошла прочь. Невидимая нить жалости потянула её обратно. Она остановилась на какое-то время в раздумье, потом решительно пошла в рям. Слова утешения как-то не приходили, оставалось только зло, но, увидев Ленку, которая будто приросла к пеньку, Полина вдруг прониклась к ней такой жалостью, что больно сжалось сердце.
– Вставай, уселась, – пока только что нашлась сказать Полина и торопливо провела фартуком по лицу Ленки: – Разнюнилась после времени!
Ленка подняла, наконец, на Полину глаза. Опухшее от слёз лицо оплыло и наводнилось. Полина подала ей руку. Ленка как-то сразу уцепилась за неё, словно именно в этой руке и было её спасение.
– Много уж? – спросила Полина.
– Много, – грустно и безнадежно ответила Ленка.
– Горе ты моё! – Хмелькова повернула голову в сторону, куда только что уехал Филимон: – Ты тоже хороша! С такими, как он, рывком надо! А то вон оно как получается, – она помолчала, грустно докончила: – Вот и ты скупнулась в его грязной луже.
Ленка снова зарыдала:
– Я слыхала, что у него председательша островская…
Полина не выдержала:
– Ты что, никак в ревности ударилась? – но что-то заставило её снизить голос: – Думать сейчас надо, что дальше делать.
После этих слов Ленка с надеждой уставилась на Полину, будто с этими словами вырвали её из страшного сна, и что тяжесть её души развеется. Она безропотно слушала Полину и с каждым её словом чувствовала, как облегчается вся тяжесть положения. Это было началом раскрытия горестной тайны, что распирала мозг Ленки, точила сознание до изнеможения, до отчаяния.
– Иди домой, – как-то недобро сказала Полина. – Да спустись к речке, сполосни лицо.
– Ладно. – Ленка покорно кивнула. – А что делать-то присоветуешь?
– Да уж к Соломее не отправлю… Рожать будешь! – она помолчала. – Это есть твоё кровное дитя. На людей смотреть не надо, мало ли кто чего не скажет… На всех не угодишь.
* * *
Филимон, оставив пролётку за лесом, пробрался кустарником к полю. Был уже вечер. Подростки, закончив работу, усаживались перекусить. С ними, как всегда, была Марфа Егорова. Это она строго следила за тем, чтобы ребятишки хоть немножечко еды от обеда оставляли к вечеру. Болевшие то у одного, то у другого желудки удваивали её заботу. Ей приходилось дома запаривать травы, приносить на поле. Она приучила всех есть коллективно, за общим столом, так величалась старенькая марфина скатерть, разостланная на траве.
– Отведайте-ка, чего я ныне вам принесла, – говорила она, и тут же заветренные, в цыпках, руки ребят сталкивались в её ладонях. То была картошка, запечённая в кружочках, пареная подсушенная репа или брюква. Обеды и ужины всякий раз проходили оживлённо. Несмелых и совестливых Марфа усаживала с собой рядом. Часть обеда она заворачивала, помещала в мешочек, который привязывала к своему поясу. А вечером этот запас вновь делился поровну. Так проходили детские летние каникулы.
Бригадир появился неожиданно. Он окинул всех взглядом, недовольно бросил:
– Опять промялись уж? Норму не докончили, – он пробежался взглядом по картофельной полосе, покачал головой: – Разленились вы, как я посмотрю.
– Надо замерять, сколько сделано, тогда и говорить, – недовольно выставился Зиновий. – Пойдем, покажу, сколько сделано!
– Сиди, ешь! – дёрнула парнишку за штаны Егориха. – Ешь, и спробуй встань! Сам-то он уж давным-давно откушал… С утра по полям прокатится, потом целый день где-нибудь за жарком поляживает. А что видит Хмелькова? Да ничего не видит! Сейчас, поди, в каком-нибудь коровнике спину гнёт.
Филимон не слышал её слов, но проницательно почуял вызов против себя, стал нервно прохаживаться. С дальнего угла поля подошли девки и бабы. Следом тянулись старухи. Все они стали выкладывать свою нехитрую еду, усаживаться на землю, подстилая под себя сухую траву.
Филимон повертелся ещё немного, обронив пару замечаний по поводу частых обедов, пошёл с поля. Марфа вскочила, закричала ему вслед:
– Ты давай не появляйся здесь с такими разговорами… Видишь ли, пацаны часто обедают.
Мартынов обернулся, смерил Егориху презрительным взглядом:
– Теперь вся страна… Не только мы…
Старуха, придерживая дрожь в голосе, вызванную ненавистью и откровенным гневом, обернулась к бабам:
– Нет, вы только послушайте, чего он такое говорит… Себя тоже с народом рядом выставил! Вон, Полина, это уж действительно с народом!
На её слова Авдотья горестно сказала:
– Сёдни, вот уж вечером, с час, пожалуй, назад, она, Полина-то, с мешками надсадилась. Еле до дому доползла. Под руки вели вовсе! Нинила Любке поесть приносила, так сказывала.
– Бабы! – громче того заговорила Марфа. – Слыхали? Полина-то наша с мешками надсадилась! А вот этот, – она показала на Филимона, – этот не надсадится! Он найдёт себе дельце куда интереснее!
Бабы понимали Егориху, жалели её. Они знали, на что намекала она сейчас.
Мартынов не перебивал старуху. Он молча дослушивал ненавистную Ленкину свекровь. Брови его всё больше и больше сводило к переносице, но дал выговориться. Его взгляд застыл на её трясущихся губах, а рука нервно сжимала кнутовище. И только стоило Егорихе замолкнуть, как сразу все затаили дыхание. Удивлялись, но втайне одобряли Марфину смелость. Взяв себя в руки, Филимон проговорил:
– Ну, все слыхали как она меня? Слыхали?! А чтобы больше такого не повторилось, я пишу на неё, куда следует, а вы все, как один, свой росчерк поставите. – Он круто повернулся и пошёл к пролётке.
Егориха рванулась своим грузным телом, закричала, потрясая кулаками:
– Я на тебя ещё не то напишу! Прямо в военкомат схожу. Да скажу, как ты берёшь на анализы зерно складское, а сам с этим зернецом к матушке да кашку варить!
От редакционной коллегии. Печальная новость.
На семидесятом году жизни, в сентябре 2006 года, скончалась талантливая омская писательница Валентина Фроловна Кузина. Она долго и тяжело болела. Уже в период болезни в альманахе «Голоса Сибири» начала печататься продолжением её новая повесть «За гранью пашни». Немалый успех имела в своё время единственная книга этого незаурядного автора – вышедшая в 1983 году в Омском издательстве повесть «Проталина». В ней В. Кузина рассказывает о событиях гражданской Войны, происходивших в её родных краях – в глухом кержацком углу Тюменской области. Это оттуда писательница вынесла, сохранила и перенесла на страницы своих произведений не заёмный, колоритный народный язык. Её герои говорят ярко, образно, их речь, чудом сохранившуюся в малодоступных для все нивелирующей цивилизации таежных местах, не спутаешь ни с чьей другой…
|
|