| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
От межи, от сохи, от покоса...
Адам был садовником Бога, поэтому всю работу по саду и поныне делают на коленях.
Р. Киплинг
Валентина Кузина
ЗА ГРАНЬЮ ПАШНИ
Повесть
Продолжение
Глава третья
Ночь легла плотно и прочно. Замерла старая деревня Зыряновка. Избавилась от стука бабьих ведёр, прокуренного самосадом покашливания стариков, от плача несмышлёнышей, оставленных отцами, ушедшими на фронт. В густой темноте угадывались высокие тополя, и во взмытом шелесте их листвы царило спокойствие, тревожное в тишине. Только колхозный сторож дед Василий напоминал о своём ночном дозоре, глуховато постукивая колотушкой где-то на краю деревни, не нарушая глубокого сна трудолюбивых её обитателей. Но вот, полоснула тишину песня, не по возрасту поющего озорная и смелая. Проснулась Егориха, дала волю брани.
- Чего горлопанит? Как с печи упал! – Марфа приподняла от подушки раскудлаченную голову, с беспокойством покосилась на горничную дверь, за которой отдыхала невестка, добавила:
- Разбудит, окаянный, Елену… Это опять Василия городской внук орёт, вот у кого глотка лужёная! – Старуха поворочалась на овечьей шкуре, заменявшей подстилку, уткнулась в сатиновую подушку, засопела, шамкая слова: - Сон перешиб, дурень эдакий!
Спать Марфе больше не хотелось. Думы посетили сами собой, как всегда, про сына Андрюшу. Уж год, как нет известий. Думала она и про сноху Елену, которой гордилась и при всяком удобном случае хвалила её перед бабами.
Равномерно стучали ходики, время от времени опадала и вздрагивала цепь на сломанных зубцах механизма. Егориха приподнялась, прислушалась к дыханию Елены, подумала: «Надо поговорить с Василием, пусть приструнит внука своего. Не дело это. Который раз глотку дерёт… Спробуй усни после того!»
Утро наступило скоро. Под окошком вырос Филимон.
- На гороховое поле Елену наряжаю… Не запаздывает пусть. И ты, тётка Марфа, туда же.
- Чего ради бы она запаздывала… Давно уж на ногах! – Егориха обернулась к Елене: - Слыхала? Чо сказал-то? Не запаздывает пусть. Начальство нашлось! Спасу нет. Нарядит всех на работу, а сам, может, на бочок, всхрапнёт всласть. Кто его в чём учитывает… Полина, дак, та только рядом с людьми: то на пашне, то на конюховке, то на лесорубе…
Ленка с немой улыбкой наблюдала за свекровью, за движениями её рук: та готовила в неизменную корзиночку - обед для неё. Старуха то уходила в сени, то появлялась, при этом каждый её шаг, каждое движение без лишней суеты было размеренно и привычно. Всё, чем бы ни занималась свекровь, было с ней неотъемлемо. А она всё ещё ворчала:
- Всё ходит, выздымается… Харю отожрал!
- Ты о ком? – не поняла Ленка.
- О Мартынове… О ком же боле?
Свекровь снова подошла к корзинке и, положив ладонь на её дужку, доложила:
- Молочко вот тут топлёное… Пирожок сгоношила свёкольный, огурчиков сорвала… Уж больно нынче они у нас с тобой толстокорые… Заполивали мы их, однако.
Ленка привыкла к тому, что Марфа разговаривала всегда, что не свойственно было её, Ленкиной, матери. Матрёна говорила тихо и мало.
- Слышь? Чо говорю-то, Лена? – снова позвала Егориха.
- Слышу, слышу… Огурчики заполивали…
- Я говорю: пошто добрую кофту натягиваешь? Поберегла бы. Немного у нас с тобой одёжки… А сохранишь доброе, то подольше вещица подюжит. Спомни-ка, на тебе её Андрюша любил! - Марфа приложила палец к подбородку, пытаясь вспомнить что-то, потом, вспомнив, заговорила обрадовано:
- Положу-ка я ещё тебе, Лена, морковочки. Может, погрызёшь наверхосыточку? Тимку–горлопана угостишь, али ещё там кого…
- Положи. День длинный. Погрызу, - засмеялась Ленка.
- Ну, иди с Богом. Вон бабы подъехали. А мы со старухами неспешно пешком пойдём. Дома кое-чего перетолкну и тоже отправлюсь.
Подвода подкатила почти к самому окошку. На телеге, свесив босые ноги, сидели бабы и дружки-подростки Тимка и Зиновий Фирсов, старший у Антонины.
Егориха растворила окошко, поискала глазами Тимку:
- Тимофейка, – зычно протрубила она. – Ты пошто по ночам спать людям трудовым не даёшь?
Но подвода тронулась и покатила по дороге, грохоча и посвистывая несмазанными колёсами. Переполненная людьми телега кренилась. Парнишки разом спрыгнули на землю.
- Пешочком пробежимся! – крикнул Зиновий. И они понеслись напрямик через перелесок. Елена пошла за ними.
- Всё лошадкам полегче, - бросила она бабам. – Через Заячий рям пойду.
Она шла, не теряя из вида бегущих парнишек. Ноги, почти не отдохнувшие за ночь, отзывались в икрах и бёдрах ещё вчерашней усталостью. Юбка, сшитая из грубой ткани, тяжёло и неуютно касалась загорелых ног. Босые подошвы, привычные к студеной росе, ступали по облюбованной ещё с весны тропинке, усеянной душистым разнотравьем. После работы, уставшая, она обязательно вернётся сюда, к чистоводной воркотливой речке и, с удовольствием отпыхивая, погрузит своё тело в божественную прохладу. Елена улыбнулась и пошла быстрыми шагами вдоль болотной, замшелой низины. Сквозь листву виднелась дорога, по ней и катила телега с колхозницами. Лене было хорошо одной. При первой же возможности она старалась уединиться. Хорошо и свободно мечталось, и никто не наседал на мысли. На дороге послышался топот, бригадир в пролётке обогнал подводу, крикнул, приостанавливая коня:
- Поживее! Пырей посевы давит! Дождик пробрызнет – сорняк расползётся!
- Вот у меня потому и болит голова, - выкрикнула трактористка Капа: - Прямо всю ноченьку про тот сорняк думала! – Она усмешливо покосилась на бригадира.
- А тебе давно уже надо возле трактора быть, - недовольно подметил Филимон. - А ты только сейчас тянешься! Подружку твою где-то не видать. На горох наряжал.
- Вон она, кустами повадилась бегать… Дорога, говорит, короче. А когда идёт, думы разные думает… Про Андрюшу…
- Ладно, - оборвал бригадир. – Про думы потом! – Филимон остановил коня, поднялся в двуколке во весь рост, остановилась и телега. – Теперь слушайте меня - полоть станете, наседайте от осинника. Сюда, в эту сторону, сорняки сокращайте, – он скупо улыбнулся. – Работу виднее будет.
- Затемно домой уходим. Хоть бы юбчонку на себя состирнуть, - сказала тётка Авдотья.
- Кончится война, отмоетесь!
- Сердечко от жары заходится, - нудила она: - Чую, до своей смерти не доживу.
- Хватит тебе, тетка Авдотья, - сказала Капа. – Кому жаловаться на судьбу надумала? Если бригадир тебя поймёт, то земля в однораз перевернётся.
Мартынов понукнул коня. Ходок сорвался с места, спина Филимона засерела выгоревшей от солнца косовороткой. Капа смотрела на ту спину, пока ходок с Мартыновым не свернул в Заячий рям, подумала: «За Ленкой охотится».
Ленка чутьём угадала приближение бригадира и, заслышав стук его пролётки, помчалась за кусты. Он прокатил мимо, потом повернул обратно, остановился совсем рядом, осмотрелся. Ленка дрожала и в то же время успокаивала себя: «Он траву для покосов смотрит, не меня! Чего я взбудораживаюсь!?» Но боялась приподняться и, пока не убедилась в исчезновении Филимона из ряма, тихо лежала за кустами. Она встала, старательно отряхнулась, вдруг засмеялась над собой.
- Чего, спрашивается, в кусты подорвала? – вслух дознавалась она у себя и пожимала плечами. – Он даже никогда не смотрит в мою сторону.
Но какой-то голос изнутри подсказывал ей, что встреча с Филимоном наедине нежелательна, даже самая случайная. На ум пришли слова свекрови: «Харю отожрал! Выздымается!» Это рассмешило Ленку: «Чего она на него так? Красавец мужик. Правда, уж шибко в себя влюблённый… Ну так, стоит того!» Ленка отмахнулась от ненужных мыслей, как от осы, бегом рванула через перелесок и вскоре очутилась на небольшой опушке, где вчера обедали с бабами. Сердце колотилось от быстрого бега. Телега с людьми только что подкатила. Все были заняты разгрузкой своей поклажи. Лена достала за чужими кузовками свою заветную корзиночку, отошла в сторону. Через минуту она слилась с работающими, приняла на себя частицу той всеобщей обязанности, что требовало время. Вот и свекровь появилась. Как всегда, её окружили подростки, у них она была за старшую.
Подъехал Филимон, прокричал:
- Чего сгрудились! Надо разомкнуться - полоска поля проглянет пошире! А ты, тётка Марфа, забери своих школьников и с другого края двигайте навстречу. А то отираются, бездельничают…Им присмотр необходим!
Марфа подоткнула с двух сторон подол своей юбки за пояс, выпрямилась.
- Чо говорить о них? Они у меня и так молодцы. - Она подтянула к себе рыжую девчонку. – Уж который раз говорю тебе, Минка, траву таскай на межу. А то, подрастёт она, возрадуется, заоживает. Тогда, спрашивается, на кой ляд труды наши?
Марфа повертела головой, отыскивая невестку.
- Елена, там в корзинке у нас платок, повяжи на голову Минке. В эдакую жару без платка припёрлась… И сама тоже айда сюда, становись со мной рядом! Вот полоску и захватим.
- Ты, тётка Марфа, дома Еленой командуй, а здесь она под началом… - отозвался бригадир. – Здесь позволь мне беспокоиться о каждом из вас.
Марфа живо обернулась к нему:
- Тут ноздри раздувать неча! Она у меня, Елена-то, хоть с какого краю встанет, всё едино обскачет всех!
Старуха взяла из рук Ленки платок, сама повязала его на голову Минки. Заговорила ласково:
- Рыжие кудряшечки-то повыгорают, потому как солнышко на тебя больше всех смотрит. А почему? Да потому, что ты сама золотистая, как солнышко.
- Елена! С завтрашнего дня станешь заместо своей матери воду возить на выпаса, на поле и к трактору, - распорядился Филимон.
- А она? – обернулась к нему Ленка.
- А она тут, на прополке заместо тебя будет… И за пацаньём с Марфой присматривать. Сватьи ведь.
Не оборачиваясь, бригадир пошёл к двуколке.
- Не вынесет мамка жары! – побежала за ним Ленка.
- Сколько вынесет… Я не ирод… А там поглядим.
- Тогда, я откажусь и всё тут!
- Если за каждым разом эдак на бригадира покрикивать станешь… - Филимон не договорил, усмехнулся. - На Хмелькову, поди, не осмелилась бы… Чего от меня спряталась? – рассмеялся он вдруг белозубо.
- Это когда? – вытаращилась на него Ленка.
- Сейчас, в ряме.
- Не прибавляй, чего не следует.
- Вон на локтях всё ещё трава висит, – он помолчал. – Прячешься, стало быть, знаешь, от чего… Догадливая.
- Ещё чего… Стану я с тобой в прятки выпрыгивать! Не та я, какой ты меня видишь!
Ленка помчалась к свекрови, влезла между ею и Минкой и теребила сорняк, не разгибаясь, до самого обеда. Ей казалось, что Мартынов всё ещё где-то тут и смотрит ей в спину. Егориха, усердно вырывая траву, в то же время следила за школьниками.
- Зиновий, - говорила она, - мать-то давно ли твои штаны зашила, а у тебя заново коленки сияют. Не маленький уж, скоро тринадцать минет. Вон Тимофейка какой аккуратный. Может, городской, потому… А ты эту аккуратность перенимай! Ты председательский сын, тоже надо. Ещё как надо-то!
Авдотья, не отрываясь от работы, сказала:
- Ничего! Вырастет, девки все сопли оближут!
- Так оно, так…Только аккуратность-то с детства в себе пестуют!
Ленка, не замечая того, отставала от свекрови. Пальцами шевелила будто через сон, как-то бестолково, наощупь.
- Тебе али нет говорю, Елена? – будто пробудила её свекровь. -Перехвалила я тебя, однако… Горох - не горох, трава - не трава - всё в ведёрко мечешь! Она распрямилась во весь рост, осмотрела спины ребятишек, радостно сообщила:
- Ну, готовьте посудинки… Питьё вам тётка Матрена везёт!
Все сорвались с места, и скоро старая Матрёнушка, держась за длинный черен, прилаженный дедом Василием к цинковому ведёрочку, стала наделять влагой подставленные ребятнёй посудинки.
Отдых. Матрёна села рядом с Егорихой. Елена взобралась на скирду прошлогодней соломы, перевела дух. Вспотевшая спина ныла, и лопатки горели от солнца. Возле скирды, понуро опустив голову, стояла лошадёнка. Ей тоже доставалось сполна.
Ленка откинулась на спину, закрыла глаза. Под шум нарядных берёз пришли к ней воспоминания. Тогда, до войны, так же шумели берёзы, она тоже лежала на скирде, только рядом с ней был молодой муж Андрюша. Помнила Ленка, как спросила его тогда:
- Не любил бы, не взял за себя?
- Не взял бы, - кратко ответил он.
Ей достаточно было тех слов, но от переполняющего душу счастья она снова спрашивала:
- А вот, правду ли люди говорят, будто бы деревья разговаривают?
- Так и есть, - кивнул Андрей.
- О чём они теперь говорят?
- Подожди, послушаю, - он замолчал, а Ленка ждала тогда чуда, ждала терпеливо, не отводя взгляда от его губ. Наконец, он приподнялся на локоть, прошептал: - Они говорят: «Здравствуй, красавица Елена!»
Воспоминания задели за живое. Захлебываясь сладкими сердечными думами, Ленка простонала слабо и тоскливо. Камнем что-то подкатило к горлу и защемило в невидимые клещи. И, чтобы окончательно не раскиснуть, она порывисто села, откинула в сторону пропахшие землёй рукавицы, будто они и были во всём виноваты. Услыхав Тимкину песню, она заторопилась. Тимка пел, как всегда, развлекая сверстников и баб. Егориха с пониманием и гордостью говорила Матрёне:
- Горластый парень… Учиться, говорит, на певца пойду, как война кончится. Шибко изобразительный. Я, говорит, Козловского изображаю. А кто такой Козловский? Не знаю я. Да и знать ни к чему.
- Слыхала я, слыхала про Тимку-то… Сама Полина часто просит петь про две берёзы. Будто бы берёзы те супругами зовутся. А начинает петь про них, так сердце и захолонёт!
Авдотья прервала Тимку:
- Съездил бы ты, Тимофейко, отвез бы водицы на крутогорское поле. А бабушка Матрёна здесь тихонечко отдохнула бы. – Она подошла к Матрёне. – Говорят, нынче Полина там сама руководит.
- Так, может, я туда поеду сама? – забеспокоилась старушка. – Неловко.
Ленка уже уселась на край деревянной бочки, заявила подбегающему Тимке:
- Я тоже с тобой поеду, Тима. Петь мне одной будешь. Как его там? Ленский, что ли? А ты, мама, в самом деле передохни.
- …Что-о-о день грядущий мне готовит… - затянул Тимка, усаживаясь рядом с Ленкой.
- Где ты это всё берёшь? – удивилась она. – Прямо как заправский артист!
- По радио слышу, - гордо отвечал певец.
На широкой полосе колхозного поля ни одна из баб не повернула головы в сторону Ленки и Тимки, никто не обрадовался воде, как это бывало всегда. Их взгляды были устремлены на маленькую приближающуюся точку, в которой Тимка узнал почтальонку Фроську.
- Беду несёт кому-то, - грустно проговорила Ленка.
- Может, наоборот? – зачем-то сказал парнишка.
- Нет уж, беду!
Беду угадывали по Фроськиной походке – медленной и понурой. Когда же было всё благополучно, девчонка ещё издалека махала письмом и кричала от радости. Нынче она шла прямиком на поле, туда, где работала Хмелькова, плелась медленно, безрадостно. Бабы сбились в кучку. Воцарилась тишина. Казалось, все разом перестали дышать. Все, как по команде, сгрудились вокруг Полины, будто ждали от неё защиты от возможной беды. И, чтобы как-то ослабить напряжение, Полина крикнула Фроське:
- Чего тянешься, как помирать собралась?
Девчонка, подстёгнутая окликом председательши, ускорила было шаг, потом замедлила снова и, уже не в состоянии справиться с собой, остановилась. К ней, не сговариваясь, двинулись бабы. Фроська стояла молча, виновато смотрела на приближающуюся толпу, боясь протянуть Полине обжигающее руку известие.
- Фрося, что это? – выдавила Полина.
- Я не смогла, не смогла отдать сама Антонине, - заскулила Фроська. - Отдай, если можешь.
Полина взяла бумагу из рук Фроськи. На немое молчание женщин, на их широко раскрытые в нескрываемом страдании глаза она только покачала головой, подтверждая этим суть холодной истины.
- Антон Иванович погиб… Фирсова убили…
А Фроська уходила тихо, удручённо, втянув голову в плечи. В такие минуты на неё больше никто не обращал внимания. Причитания баб остались позади. Она ускорила шаг. Ей ещё предстояло пережить нынче не одно преподношение людям казённо-холодных известий. Девчонка почти волоком тянула свою почтовую сумку. И некому было пожаловаться, что маленькая ростом, тринадцатилетняя Фроська сама каждый раз с болью переносила чужое горе.
Вечером, возвратясь домой, она бросила у порога ненавистную сумку, не раздеваясь, села на кровать и, обхватив холодный козырёк, тихо заплакала. Ей стало жаль самоё себя. Вспомнилась умершая недавно мать, после которой и повисла на Фроське её почтовая сумка. Мать работала почтальоном. Фроська заплакала горестно, с обидой на весь белый свет. «Мамочка… Мамочка моя… Загину я без тебя. Вот те крест, загину! Людям не до меня. У каждого своё. А я борюсь с трудностями, как ты меня учила… Что-то не получается. Но я ещё попробую. Какой-нибудь пользой займусь, кроме того, что на балалайке бренчать да сумку таскать… Папка домой воротится, ботиночки новые купит. Придёт же, наверное, то время, когда чёрных известий не будет? Придёт! А ещё подскажи, Господи, бабушке Егорихе, пусть почаще она зазывает меня тыквенной каши поесть. А Тимка пусть мне молочка принесёт…Ох, как я хочу молочка!»
Успокоенная своими надеждами, Фроська зевнула, легла на подушку, прошептала, вздыхая:
- Узнала ли тётка Антонина про горе своё? Сказали уж поди. Сказали.
А про горе Антонина узнала поздним вечером. Рванув на себя дверину, почти не чувствуя ног, она вбежала в дом. Взмахом руки столкнула на затылок платок и, приторможенная мрачной обстановкой в доме, остановилась у порога. Ей бросились в глаза завешенное чёрным платком зеркало и отяжелевшие взгляды старух. Она отыскала среди них лицо Матрёны. Старуха встала с лавки, подошла к Антонине, губы её дрожали, покрасневшие веки повлажнели.
-Тоня, - тихо, с осторожностью, проговорила старуха, - Антон твой… И нечего мне сказать тебе в утешение… Одно скажу: молись.
Глава четвёртая
По просьбе Полины Хмельковой вечером Нинила Зайцева и её дочь Любашка ходили от дома к дому, стучали сельчанам в оконные рамы, громко извещали:
- На собрание! На собрание!
Люди, побросав все дела, потянулись к правлению, устало садились на длинные деревянные скамейки, принесённые из правленческого сарая, негромко переговаривались между собой. В воздухе зависли голубовато-серый дымок и терпкий запах доморощенного табака. На что уборщица Нинила безнадёжно развела руками:
- Вы чего, старики, спятили? Собрание ещё не начиналось, а в правлении уже не продохнуть! Завернёте свою закрутку больше глаз и не расстаётесь с ней. Пальцы у вас уж пожелтели от курева этого. Вы только каждый поглядите на пальцы-то свои… Приглядитесь! Тьфу, срам какой!
Нинила ушла сердитая, не оборачиваясь.
- Ай-да Нинила! Вот это расчихвостила, так расчихвостила! Паче, как пацанов каких! – прохрипел древний старик. – Я, вот, сроду бы на пальцы-то свои и посмотреть не надоумился… А ведь взаправду она сказала, неприглядные, совестно нам должно быть!
Нинила вернулась с веником, набросилась на баб.
- Вы тоже хороши! Всё своими семечками заплевали. Это вам не вечёрки, а правление. Где появитесь – там горы.
Нинила, круто работая руками, торопилась убрать подсолнечный мусор до прихода Полины и, управившись, окинула взглядом сидящих:
- Поимейте хоть чуток совести! Я всё утро тут кверху задницей торчала, вылизывала каждый уголок… Вам что… Понасорите и домой уйдёте, а нам с Любашкой заново изо всех сил выкладываться!
Она замолчала, увидев в дверях Полину.
- Что, Нинила, разошлась – обыденно спросила её Хмелькова, проходя к столу и усаживаясь на своё место.
- Да так, для порядку она, - ответил за неё дед Василий.
- Ну, коли для порядку, то не лишнее, - поддержала её Полина, и так же просто обратилась к ней с вопросом:
- В лампу керосину добавила?
- А как же? Ясное дело! – затараторила с готовностью та. – Было бы сказано, а я уж всегда сполню!
- Хорошо. – Хмелькова поискала глазами бригадира. – Филимон, садись рядом, к тебе тоже будут вопросы. А прежде всего давайте почтим память председателя нашего Антона Ивановича.
Все встали разом, склонили головы. Воцарилась тишина. Кто-то сдержанно всхлипнул, повлажнели глаза и у Полины. Она обвела взглядом присутствующих и тихо сказала:
- Садитесь. Ну, а теперь… Говорите, у кого что наболело…
Снова заплакала трактористка Капа, подробно рассказывая о том, как сыплются запчасти и что работать совсем невозможно. Пустив слезу, она проявила и силу своего характера.
- Посылайте меня в район! В область…Хоть в Москву…Поеду запчасти требовать. Добьюсь!
Полина поддержала её:
- Правильно Капа сказала. Только поедет у нас по этим делам Мартынов. Он мужик.
- Кто же меня где ждёт? – возразил Филимон.
- Никто не ждёт… Потому и посылаю. Выгонят из одной двери - лезь в другую, настойчивости тебе не занимать. – Полина вздохнула, поискала глазами деда Василия: – Есть у нас ещё важное дело. Ты, вот, уважаемый Василий Маркелович, как сообразишь насчёт моего такого предложения: обуть к холодам ребятишек всей нашей деревни. Теперь лето, все босые носятся, а подступят холода?
Все настороженно молчали, ждали.
Дед Василий поднялся, кашлянул:
- А что, я подсобить не отказываюся… Чем могу…Это завсегда пожалуйста. Только вот, глаза уж не те, да и очки, понимаешь ли, с одним, как есть, стёклышком… А во всём остальном, завсегда!
- Вот-вот, - перебила его Хмелькова. – Всё так. И глаза не те, и одному не под силу… Вот выход и напрашивается: организуем-ка мы с вами такие мероприятия, что-то вроде подростковых вечёрок. На подростковых вечёрках и станем наших старших школьников обучать такому ремеслу, как подшивать пимы, подбивать кожаную обувь… Думаю, то будет огромная польза!
Полина помолчала, словно давала возможность обмозговать сказанное ею, продолжала:
- Вас, старичков, - она окинула всех просящим взглядом, приложила руку к груди, - вас прошу от имени матерей наших, находящихся тут, рядом с вами, принять участие в обучении ребят. Вы – советчики во всех моих делах, на вас я и тут уповаю и полагаюсь.
- Ну дак, - растроганно заговорил Василий, осматриваясь по сторонам, ища у стариков поддержки нерешительным. – Надо, однако, старики, подсобить.
- Ну, раз уж надо…
- Спробуем!
- Ежели чего из этого выйдет, то пошто бы и …
Не желая лишних раскачиваний, Полина сразу подвела черту.
- Вот и спасибо! По-другому я не думала…Знала, поймёте! У нас с вами одна семья.
- Всё верно затеваете, - привстала с места толстенная баба Татьяна. – Делом займутся робята, а то, не во гнев будь сказано, Василиев-то городской внук по ночам песни ревёт, окаянная его душенька! – Она гневно шмякнулась широким задом на скамью. – И откудова он только выныривает? Заорёт так, что, того и гляди, горшки с полок попадают!… И пошто он углом не родился, как бы хорошо поросятам о него зады чесать!
- Да он работает лучше всех! – выкрикнула Капа.
Дед Василий поднялся с багровым от стыда лицом:
- Я так скажу, добрые люди, пословица говорится: про своих детей спроси у людей. Вот и выходит, откуль я знаю, али, вот, старуха моя, чем внучок займовается. Взыщу по всей строгости! - Он покашлял в кулак, похренькал, выпрямился, обратился к Полине: - Давай-ка мы насчёт делов говорить… А сказать я хочу про тот сарай, что посередь поскотины стоит. Старый он, вот-вот придавит кого-нибудь… Патсаньё там играть повадилось. Вот его, сарай тот, разобрать. То доски и на школьную крышу сгодятся.
- Неча уводить разговор… - опять подала голос Татьяна. – Ишь-эть, до чего хитрущий старик. Доски…
- Ась? - переспросил дед Василий, не расслышав.
Капа громко разъяснила, вызвав общий смех:
- Да вот, Татьяна высказаться хотела про склад, про тот порядок, который там создаёт… Войдёшь ненароком за чем-нибудь и уходить не хочется. А что? Там каждой вещице своё место.
- Хватит уж! - выкрикнул кто-то. – Что там на фронте делается?
- Где у нас газета? – обратилась Полина к Филимону…
По домам расходились, вздыхая тяжко, с ощущением постоянного страха за своих близких, находящихся там, на войне.
А Тимке было всыпано волосяной верёвкой по заду, но он не сопротивлялся, не стал более того раздражать деда. Он знал, что не петь не может, потому особых обещаний не давал.
Прополка заканчивалась, заканчивалась борьба с пыреем крепким и вездесущим. От усталости школьники ползали на коленях, продырявливали последние штанёшки. Вот тут-то и просили Тимку петь, он упорно отказывался после дедушкиного нагоняя.
Зиновий Фирсов, чтобы скоротать жаркий изнурительный день, рассказывал что-нибудь интересное. Он умудрялся много читать о героях, о капитанах… О том и рассказывал. А когда замолкал, то надолго. В такие минуты любил мечтать. Далеко-далеко уходил он в своих мечтах: и падал он, смертельно раненым, хоронили его в великолепных доспехах, но он оживал назло врагу, потому что рядом с ним, в его воображении, была Минка - конопусчатая, рыжая, задиристая девчонка. Упоённый размышлениями, Зинко забывался, оборачивался на Минку – она всегда на прополке копошилась сзади. Работать быстро она не умела, зато без умолку трещала.
Зинко знал причину её словоохотливости. Минка с трудом переносила голод, потому излюбленной темой её разговора была еда. Для успокоения своего желудка она придумывала небылицы и вслух рассказывала всем, что у них с мамой в буфете залежались конфеты и что вчера, наконец, они их съели с неособой охотой. Рассказывала, как тётя из города привезла им с мамой по целой сайке, а ей, Минке, досталась самая большая. Девчонка так увлекалась своими рассказами, что верила в то сама. Концовку своих повествований она договаривала тихо. У неё вдруг наворачивались слёзы. Минка внезапно замолкала, непонимающими глазами смотрела на всех, пыталась ещё шутить, но в голосе уже звенели слёзы. Ребята все замолкали и так молча смотрели на Минку. Всем становилось жаль её и у каждого из них была мечта ощутить вкус той недосягаемой сайки, рассказ о которой кружил голову, создавал боль в желудке. А Минка размазывала на лице пыль, стоя во весь рост с грязными уюзганными коленками, крупная из себя, хотя и было ей двенадцать лет, беспомощная, перепуганная своим состоянием. Вот в такие минуты сердце Зиновия щемило. Если бы хоть мизерный кусочек хлебца, приподнёс бы он его Минке, как бесценный дар!
Именно в таких случаях приходила на помощь умная, догадливая Марфа Егорова. Будто совсем не заметив Минкиных слёз, она кричала:
- Ну-ка, Марина, беги на выпаса, принеси нам колодезной водицы!
За это Зиновий благодарен был Марфе безмерно. Потому, что там, на выпасах, доила колхозных коров Минкина тётка.
Полыхала июльская жара. Потянулась паутина от куста к кусту, от травинки к травинке. Объявляли о долгой безводной сухости кузнечики, с шумом летящие из-под ног. Кусты сворачивали листву в мелкие трубочки, где тотчас заводились личинки, поедающие зелень. Небо без единого облачка предвещало беду. До бешенного взлягивания заедали пауты скотину, загоняли в воду, и при великом старании пастухов было совсем невозможно выдворить её оттуда.
…И вот, совсем неожиданно, дождь чесанул с такой силой, что заплясали по дороге дождевые нити – беспрерывные и шумливые. Небо заволокло и обложило тучами. И так на целый день.
- Ох, благодать–то какая! – говорила Авдотья своему деду Василию.
Набегал ветер, вздымал морось от земли и нёс над веселящимися ручьями.
Заявился Тимка. Дождь сполоснул с его лица грязные потёки, волосы прилипли ко лбу, пришлёпанные дождем. Они смолисто лоснились. Усталое лицо улыбалось.
При появлении внука Авдотья будто озарилась. Она кивнула ему на рукомойник, поспешила в куть.
- Не мог под стоком руки помыть? - проворчал дед.
- Забыл, - виновато проговорил Тимка. – Филимон домой отпустил… Мы обрадовались…
Старательно обтирая руки, Тимка смотрел на бабушку. Она, как волшебница, одним движением руки сняла с полки старенький, давно прогоревший противень. Внук сразу же очутился рядом. По сжатым губам бабушки, по хитроватым щелочкам её глаз знал он, что скажет она.
- Не совсем удачно, но поесть можно… Отрубей немножко было. Ешь, Тима, какие-никакие, а всё ж лепешки.
- Удачно, удачно, - говорил парнишка, уже вонзая зубы в горьковатое, но пахнущее едой бабушкино изделие.
Он жевал, и ему в эту минуту не хотелось думать больше ни о чём. Ему хотелось жевать долго-долго, придерживать языком жевки, но голод брал своё, и, размоченные обилием слюны, они рвались в желудок, не дожидаясь позволения.
- Как дела на полевых колхозных фронтах? – будто бурундучок, распрямился дед. – Отчего-то по домам разбежались. Надо было дождь переждать, а за то время веничков для баньки наломали бы.
- Мы, деда, и так много сделали… Не дождь, точно получилось бы полторы нормы.
- Это сходно! Ежели только не показалось тебе.
- Я тебя никогда не обманывал… Филимон ведь замерял!
- Да, верю я, верю! Время уж больно тяжёлое…
Авдотья не выдержала.
- Чего ты, старый, привязался к парнишке? Сроду дотоху свою навязываешь!
Она обернулась к Тимке:
- Ешь, Тима, ешь. А хочешь, дак полежи маленько.
Тимка положил в карман последнюю лепёшку, заспешил.
- Зиновию отнесу, мать болеет.
- После похоронки никак не успокоится. Молочка ей нынче отнесла. Воет, всё воет, горемычная.
- А Фроське молочка? Ты обещала.
- Ну ладно, отнеси маленько, - кивнула в согласии Авдотья. – Много-то нету, а крыночку налью.
- Не пролей, да дождём не разбавь! - наставительно крякнул дед. - Вырастет, может, невестой твоей станет.
И старик со старухой посмотрели Тимке вслед. Их взгляды ласкали тонковатую шею внука, остренькие лопатки, растопыренные, согнутые в локтях, руки, неуклюже державшие крынку с молоком, прикрытую от дождя кепкой. Тимка удалялся в пелену сырого седого воздуха, навстречу лучикам солнца, несмело пробивавшимся окольно грозовой тучи.
- Коленька… Как есть, Коленька. – прошептала Авдотья.
Старик думал о том же, но чтобы не поддаться слабости, засуетился.
- Авдотья, телёнок-то всё чай на приколе? Ухлопало, поди, скотинку-то! Позабыли, эть, про телёнка-то!
Он поспешно сдёрнул с гвоздя дождевик. Но Авдотья остановила его.
- Вон, не видишь? Верёвка на гвозде висит. Тимка отвязал уж.
- Ох, и баламуты же вы, - пробурчал старик, а губы его скривились в благодарной улыбке к внуку, трудолюбивому и догадливому, и к старухе, которая всё умела делать и подсказать в самое нужное время. Василий ещё кивнул головой, о чём-то думая про себя. Ему вдруг стало легко, наверное, от той мысли, что всё у него есть: и внук, и сыны, защищающие Родину, пусть пока не герои, но уже при медалях. Есть ещё Авдотья, любившая порой подсолить, но не особо солоно, а так, по своей бабьей необходимости.
|
|