| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск шестой
Сибирские воспоминания
Воспоминание – это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны.
Ж.П. Рихтер
Василий Порфирьев
АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ
Из рассказов старого сибиряка
В один из зимних вечеров мы с приятелем зашли к нашему сослуживцу скоротать долгий вечер, отдохнуть за стаканом чая, а главное побеседовать с его стариком-отцом, здешним старожилом, который любил поговорить о прошлом, если был в духе, и слушать его было очень интересно. Так было и в этот вечер. За стаканом чая мы стали просить его рассказать что-нибудь о прошлом Сибири, её героях. Наверное, он помнит много интересного. После некоторого раздумья старик согласился.
– Ну, слушайте, – сказал он. – Вы говорите о героях Сибири? Мало у нас было героев, а если и были, то большей частью насчёт карманной выгрузки. Таких «героев» было много, но все они на один покрой и говорить о них много не приходится. А вот на днях я встретился случайно с одним знакомым. От него узнал, что его отец ещё жив. Так вот, этот-то человек действительно замечателен. О нем-то я и поведу свой рассказ. Звали его Александром Ивановичем. Фамилию его тоже назову: Порфирьев.
Если мой рассказ надоест вам и покажется не интересным, то вы без церемоний скажите мне, что не стоит слушать.
Прежде всего, вы не знаете, что представляла [собой] наша Сибирь лет 45 тому назад. Местность теперь стала неузнаваемой: где теперь заселились сёла и деревни, тогда были пустыми, покрыты лесами. Во всем Мариинском уезде было только шесть волостей. Деревня от деревни, если было между ними 12 вёрст, считались частыми. Исключение составлял так называемый Московский тракт, да и по тому было не редкостью станок на 30 вёрст и – ни одной деревушки. Земля была вольная – паши сколько можешь, лесу – руби сколько хочешь. Но зато и продукты свои крестьянин не знал куда девать. Правда, благодаря гужевому транспорту было развито коневодство. Хлеб был: мука ржаная – 18-20 коп. пуд, пшеничная – 30 коп., овес – 8-10 коп. пуд, мясо – 80 коп.-1 руб. пуд.
Жизнь на так называемой Большой дороге кипела, шли беспрерывно обозы, ехали проезжающие, шли пешеходы. Понятно, что вместе с этим процветали грабежи и убийства. Много тёмных дел совершалось на этой дорожке. Знают о том только телеграфные столбы да полосатые вёрсты. Грамотных людей в то время было в нашем месте мало. Все канцелярии и присутственные места были заполнены ссыльными. Вот одним из таких канцеляристов и был Александр Иванович.
Познакомился я с ним первый раз, когда мне было только 17 лет. Познакомился по такому случаю. Отец мой, житель с. Т-ды, был довольно зажиточным, занимался торговлей. Однажды он посылает меня в город и даёт мне поручение увезти туда пудов 10 пшеничной муки, несколько штук поросят, да ещё чего-то из съестного, отыскать в городе квартиру некоего Александра Ивановича и всё это передать ему и получить от него какую-то справку. Поручение это я исполнил в точности: нашёл Александра Ивановича; оказалось, он в то время был письмоводителем у исправника Воронцова. Встретил он меня очень любезно, принял посланное и отдал мне для передачи отцу какую-то запечатанную в конверте бумагу. Человек он был, как мне показалось, очень обходительный. Хозяин дома, где я остановился на квартире, служащий в городской управе, оказалось, знал его хорошо и рассказал о нём, что годов 19-ти он прибыл в Мариинск в партии ссыльных дворян из города Верхотурье. Был сослан за такую проделку: служил он в воинском присутствии, выкрал там рекрутскую квитанцию и продал её. За это и попал сюда. Человек он дельный, вина не пьёт, в карты не играет и даже табаку не курит. Да вот только несчастье у него случилось: недели три тому назад умерла у него жена, оставив ему двух детей – сына четырёх лет и дочь трёх лет. Стоит он на квартире у нашего родственника, – добавил хозяин, – и просится на квартиру ко мне и, пожалуй, я возьму его. Верх у меня стоит пустой, а человек он хороший.
Окончив свои дела в городе, я вернулся домой, передал отцу пакет. Отец полученным остался доволен. Вскоре после этого отец говорит мне:
– А вот что, Петя. Тебе уж скоро 18 лет. Пора тебе заняться делом. Здесь, дома я управлюсь, а ты собирайся в Почтовку. Там я купил дом и думаю открыть торговлю. Если сможешь вести дело, то и хорошо – будешь хозяином. Может быть, найдёшь невесту, женишься и будешь жить. Не сумеешь – пеняй на себя. А домашнее хозяйство у тебя пока будет вести тётка Ульяна.
И вот поселился я в Почтовке. Прошло месяца два, как я там прожил. Умер тамошний волостной писарь Соловаров, и на его место приехал Александр Иванович, мой знакомый. Приехал сначала один, огляделся, а потом послал за семейством. Оказалось, что за это время он успел вторично жениться, взял дочь того самого моего знакомого, у которого я останавливался в Мариинске. Как рассказывали, женитьба его была по-тогдашнему времени несколько необычной: в Мариинске ходила молва, что он ещё при жизни своей жены, во время её болезни, связался с жившей у них в прислугах девицей и по смерти жены продолжал эту связь. Узнал про это его начальник, исправник Воронцов, и стал стыдить: ты де человек очень дельный, молодой, можешь хорошо устроиться; в Сибири таких людей днем с огнём не найдёшь. На что Александр Иванович возражал ему, говорил: да кто на него посмотрит? На нём пятно ссыльного. На это Воронцов ему заметил, что это пустяки и потребовал разойтись с жившей с ним особой. Вполне завися от всемогущего в те времена исправника, умный Александр Иванович исполнил его волю. Девицу уговорил уйти домой, а сам с сыном стал на хлебы к одному семейству. Малютку-дочь взяла на время одна супруга его товарища по службе и ссылке, но вскоре эта малютка умерла.
Но своей связи с той особой Александр Иванович не прерывал. Тут случилось такое обстоятельство: хозяйка, где он стоял на хлебах, захворала и предложила ему перейти на хлебы к моим знакомым. Это было как раз во время моего первого знакомства с ним. Прожив у моих знакомых около месяца, он стал сватать одну из их дочерей. Сватовство это последовало ввиду такого обстоятельства: Воронцов узнал, что А.И. до сих пор не прекратил связи с девицей, о которой мы говорили, и между ними произошел следующий разговор:
– Слушай, Порфирьев, ты, как я говорил, человек неглупый и в этом краю можешь далеко пойти, но ты пока идёшь по ложной дороге. С кем ты связался – тебе не пара. У тебя – дети. И вот тебе мой сказ, пересказывать который я не буду: прекрати эту связь, женись на девушке из хорошего дома, дай своим детям мать. И вот тебе моё слово: я тебе помогу устроиться; не послушаешься меня – пеняй на себя и знай, что во всём Мариинском уезде ты не найдёшь порядочного места. Да если я узнаю, что ты и где в другом уезде поступишь, то и там я тебя найду.
На это А.И. стал петь свою обычную песню, что он ссыльный. Воронцов ответил ему:
– Брось! Вот где ты сейчас стоишь на хлебах, есть две дочери-невесты, сватай любую, а там посмотрим.
После такого ультиматума ему оставалось только покориться, что он и сделал, не откладывая в долгий ящик. Посватался за старшую дочь, но та отказалась наотрез. Тогда он начал сватать младшую. Но и тут получил отказ со стороны матери невесты. Видя, что дело обычным порядком подвигается плохо, он начал вести его иначе с помощью знакомых. Благодаря покровительству Воронцова удалось уговорить отца невесты согласиться на брак, а также и уговорить невесту. И вот в один прекрасный летний воскресный день к дому моих знакомых подкатил свадебный поезд обвенчанных молодых. Воронцов был благословенным отцом, и мать невесты, сколько не кипятилась, должна была смириться со свершившимся фактом.
Действительно, Воронцов слово своё сдержал. Поскольку в скором времени в Почтовской волости умер волостной писарь Соловаров, он назначил А.И. на его место. И таким образом, А.И. приехал к нам в Почтовку и остановился на квартире у знаменитого нашего крестьянина Р.А. Рублёва. Если вы спросите: чем же он знаменит? Пожалуй, этого я вам сказать не смогу, так как захватил его за три дня до его смерти. Но что Рублёв был незаурядный мужик, видно из его состояния. Чем оно было нажито, я сказать не могу, да и не знаю, какое это было состояние, но жил он богато. Много я видел богатых мужиков, но таких, как Рублёв, мало. Да и жил он как помещик. Представьте себе: среди села находилась его усадьба – громаднейший двухэтажный дом – так называемая «крестовая связь», с балконом, выходящим на двор, окружённый с трёх сторон деревьями, палисадником. Дом стоял в одном из углов 50-саженного квадрата, обнесённого со всех сторон всевозможными службами, лавками, амбарами, животнями, баней, погребами и конюшнями, вымощенный посредине распиленными брёвнами. Вглубь усадьбы шли всевозможные крытые потухи, за которыми на открытом дворе стояло гумно с ригой, затем – маленький пруд, а за ним были пасека и кузня. Чего только не было у этого Рублёва! Но чем он нажил это состояние, я сказать не могу.
К тому времени, когда я поселился в Почтовке, Рублёв особенными делами никакими не занимался, только вёл большое хозяйство, держал человек 12 годовых работников. Сыновей у него не было, были только две замужние дочери. Одна была выдана в селе Колыон, а другая жила в Почтовке. Муж её, Хохлов, имел громадный дом и занимался торговлей. Как самодур, Рублёв был человек замечательный. Например, пришла ему такая фантазия – перевести волость из богатого села Колыон в Почтовку, и он эту фантазию осуществил следующим образом: на волостном сходе внёс предложение: если волость будет переведена в Почтовку, он обязуется на свой счёт построить здание для волости и в течение 10 лет отапливать его. Конечно, на такое предложение сход согласился, и волость была переведена.
Вот с этим-то человеком и подружился А.И. Перевезя своё семейство, он встал на квартире к Рублёву и с его помощью был принят сходом волостным писарем. Почтовская волость была в то время большая. В последствии из неё образовалось пять волостей, хотя и население [тоже] увеличилось, но всё же она была громадной – в то время в ней было 15 сёл и деревень. Волостной писарь был царь и бог, поэтому волость была золотым дном. Не прошло года, как наш А.И. оперился. Квартира, которую он занимал у Рублёва, уже ему показалась мала и он перешёл на квартиру ко мне. У меня был свободен верх. Жил он открыто, ни в чём себя не стесняя, вёл хорошее знакомство, завёл лошадку, корову и, что более странно – держал ручного медведя. Ну и стал пошаливать. Однажды привезли из города молодую кухарку. Он живо связался с ней. Но жена скоро это заметила, и кухарка была отправлена восвояси. В скором времени у него от второй жены родился сын. Крестины были справлены самым торжественным образом. Окружной врач Кренберг был кумом, исправница – кумой, вторым кумом был этапный офицер, а кумой – заседательша. С этих пор А.И. стал богатеть не по дням, а прямо по часам. С квартиры моей он съехал и перешёл опять к Рублёву, у которого занял уже половину дома. Весной того же года Рублёв помер.
Стал А.И. иметь породистых рысаков. И вот мы узнали, что он купил усадьбу и строит на ней домик. Правда, у него были неприятности: помер сын, которого с таким шиком крестили; чуть не скончалась жена. Но всё это пронеслось, и с половины зимы А.И. жил уже в своём домике, выстроенном им на дворе своей усадьбы. И уж навезён был лес на большой дом. Жена его занималась торговлей в открытой ими лавочке. Ну, словом, за что человек не возьмётся, всё ему удаётся. Весной он начал строить большой красивый дом, а с половины лета уже вошёл в него. Купил заимку, занялся хлебопашеством. Не прошло и трёх полных лет, как он поселился в Почтовке, а уж являлся обладателем большого дома с прекрасными надворными постройками, лавкой с красным товаром, заимкой, на которой засевал десятин 25 хлеба, имел до 60 лошадей и разного рогатого скота, гонял три пары почты, посылал лошадей в извоз, держал 12 работников; в то же время служил волостным писарем и занимался разными подрядами. Словом, в Почтовке сделался вторым Рублёвым. А чтобы быть ближе к народу, он приписался к крестьянам почтовского общества, которое приняло его старожилом и сняло с него пятно ссыльного.
В самое короткое время он приобрёл громадное доверие. Дом его был – полная чаша. Ездившие по уезду чиновники редко не заезжали к нему. Водил он дружбу с заседателем – О.И. Хартовским – известным местным взяточником. Что они с ним проделывали, просто уму не постижимо и, сказать вам – не поверите. В то время вся жизнь стояла на взятках. В свою очередь и А.И. тоже платил обильную дань, и с него тянули, хотя и косвенным образом. Например, устраивается в Мариинске какой-нибудь спектакль, он получает предписание явиться по делам службы в Мариинск. Приезжает, оказывается – дело пустячное и можно было бы послать бумагой. Но тут говорят:
– Кстати, у нас сегодня спектакль. Наверное, останешься?
Ну, понятно, надо остаться. И на спектакле в буфете за его счёт и угощаются.
Однако же и сам А.И скулы на руки не клал. Всякое происшествие в волости приносило ему пользу и доход: если давали заседателю, то давали и ему. А были и такие случаи, что он умел обделывать дела и без властей. Да и бесправие в Сибири в то время было безграничное – вся власть сосредоточивалась в руках полиции. Исправник был полный хозяин уезда. Гласного суда не было; о мировых судьях только слышали, что они есть где-то в России.
В уезде было три участка, управляемые
земскими заседателями, которые по линии своих прямых обязанностей были на
правах мировых посредников и исполняли обязанности судебного следователя. Такое
средоточие власти в одних руках давало большую пищу произволу. Кто только не
брал взятки – исправник, уездный доктор, заседатель и волостной писарь…
Последнему, как близко стоящему к народонаселению, попадало, пожалуй, больше
всех. Для примера расскажу: один раз в Почтовке у зятя Рублёва, Хохлова, нашли
в лавке краденые платки. И вот на этом деле А.И. получил от Хохлова 100 рублей,
в то время составлявшие большие деньги. Другой случай. Один из
золотопромышленников, напутавший в книге записи золота и подвергшийся за это
большому штрафу, встретив А.И. в Мариинске, разговорился с ним по этому поводу
и спросил его совета.
– Как думаете, сколько будет
штрафу? – спросил А.И.
– Да, пожалуй, более 300
рублей.
– Ну, давайте мне 100 рублей
и этим дело обойдётся.
Тот подумал-подумал и
согласился. А.И. он знал, что тот зря говорить не будет. Выложил требуемую
сумму. Получив деньги, А.И. сказал:
– Ну вот что, дело простое.
Когда вы повезёте в Томск книги на ревизию, то, проезжая мимо Почтовки, заявите
в волости, что у вас украли тючок, в котором между прочими вещами находилась и
книга.
Как видите, просто и прибыльно.
Тот так и сделал и этим избавился от штрафа.
Много перепадало от
золотопромышленников при найме рабочих, при заключении контрактов в волостях.
Повторюсь, что А.И. умел из всякого случая и происшествия извлечь доходную
статью.
Жил А.И. припеваючи, можно было жить и дальше, но тут-то, как я уже говорил, стал он пошаливать: ему, видите ли, мало было одной жены, а надо было иметь их несколько. Сначала он делал это скрытно, а потом уж перестал стесняться. Когда строили дом, была взята на помощь кухарке девица из Почтовской. Звали её Матрёна. Скоро жена заметила, что дело неладно, девицу уволила. Но А.И. стал жить на две семьи. Эту Матрёну так и звали в селе – «писаршей». Чего только не пришлось перенести бедной жене А.И. от такой жизни мужа. С Матрёной этой он путался года полтора, а затем появилась вторая Матрёна. И вот пошла из-за этого борьба между двумя Матрёнами. Однажды борьба кончилась дракой на улице в первый день Пасхи.
У нас было обыкновение в
большие праздники – Пасхи, Рождества, Первопрестольный – делать визиты. Наш
небольшой кружок состоял из нескольких человек: семья священника о. Николая
(славный был батюшка, трезвый и строгий к себе), моя семья (я к этому времени
женился), свояк мой – почтовый смотритель, А.И., Хохлов, учитель и этапный офицер.
Обыкновенно мы собирались сначала у о. Николая. Конечно, посидим, выпьем,
закусим. Затем отправляемся к другому. И вот, собрались мы у А.И. Должен
сказать, что жил уж он в то время не в своём доме, который строил. Дом он тогда
продал, а себе купил у Хохлова (Хохлов же перешёл к своей тёще по смерти её
мужа, Рублёва). Дом был двухэтажный. А.И. занимал низ, а вверху была почтовая
станция с квартирой смотрителя. Собрались мы к нему и сидим. Погода была
прекрасная: Пасха была из поздних. Всё население высыпало на улицу. Неподалёку
собрался кружок деревенских парней и девушек, начиная праздновать наступление
весны. И вот, приходит наш смотритель почты, который зачем-то уходил в свою
квартиру наверх; входит и говорит:
– Знаете что, господа?
Сейчас я видел – на улице была драка, которая меня заинтересовала, и я обратил
на неё внимание. Не подумайте, что дрались пьяные мужики или парни, нет.
Дрались две девицы; две Матрёны: одна Матрёна И.И., а другая – дочь сельского
писаря Осотского. Не знаю, что они делили, только подходят одна к другой и одна
из них говорит:
– Здравствуй, новая писарша!
А другая отвечает:
– Здравствуй, старая
писарша!
– Ах ты, б…на, хватило у
тебя совести отбить у меня мужика. Я с ним три года жила, у меня ребёнок был.
Ишь, одел он тебя как куклу, а мне и к празднику ничего не дал.
А та отвечает:
– А тебе, толстогубой, не
стыдно было отбивать от жены мужа?
– Да я и не отбивала.
– Чем ты докажешь? Лучше
молчи, паскуда. А чьи на тебе ботинки-то с калошами? Что, Филька-почтарь тебе
их завёл? А платье-то кашемировое кто тебе справил? А полушалок кто купил? Не
отец ли твой на 12 рублей в месяц с его-то семьёй? Недаром мне Машка сказывала,
что у ихних хозяев грех идёт. Я вот возьму тебя, с…ку, за косу да и буду
таскать!
– А ну, попробуй!
– Да и попробую!
А тут со стороны
подстрекают, ну и пошла писать. Одна сдёрнула платок, другая схватила за косу и
давай… Исцарапали друг друга, порвали кофточки. Насилу их разняли. Интересно,
кого они не поделили? Я понять не мог, – закончил он, лукаво улыбаясь.
А.И. стало неловко, но он виду не подал. А на другой день, как сказывали, произвёл расправу: старой его Матрёне досталось; избил до того, что та с месяц лежала в постели. В общем, сказать по правде, А.И. был на руку дерзок, с работниками часто производил кулачную расправу, да и крестьян, случалось, позволял себе кормить оплеухами. Но и сам осторожен был, без револьвера никогда не ходил, всегда носил его в кармане.
После этого совсем ошалел
наш А.И. Перед Троицей поехал он в Томск – взял отпуск на две недели. Прошёл уж
месяц, а о нём – ни слуху, ни духу. Думали, что был убит там. А тут ещё одно
дело открылось. В нашем селении были хлебозапасные амбары со всей волости,
всего амбаров 15. Порядок был такой, что через известное количество лет старый
хлеб заменялся на новый. И вот, у одного общества А.И. скупил старый хлеб.
Выгружая его, он подкупил работников проделать дыру в соседний амбар и таким
путём вывез из амбара много хлеба.
К тому же его плутни обнаружились и в волости. В чём они заключались, я сказать не могу. Хотели описать его имущество, да не тут-то было. Оказалось, что у него имущества никакого нет. Всё движимое и недвижимое принадлежит его жене. Трудно пришлось этой женщине. На её руках – огромное хозяйство, а её со всех сторон тянут. Наконец, в июле она решила вместе со своей матерью и девятилетним пасынком ехать в Томск на поиски мужа. В Томске она остановилась на квартире у родственника, дьякона кладбищенской церкви. На другой день пошла с матерью на старую квартиру, где прежде несколько раз останавливалась, когда приезжала с мужем. Хозяйка той квартиры, увидев её, в удивлении всплеснула руками:
– Анна Петровна, да ты ли
это? Да ты живая?
Та в удивлении ответила:
– Что с вами? Как видите,
живая, да и умирать не думала.
Оказалось, что муженёк её
устроил следующее. Приехав в Томск, заехал к хозяйке с какой-то молодой
женщиной, которую выдавал за жену; говорил, что прежняя жена померла, а он
женился на другой. Жил он у хозяйки дней пять, а потом уехал к пароходу,
говоря, что едет в Россию получать наследство. Как потом выяснилось, девица с
ним была колыонская.
Получив такие сведения, жена вернулась домой. А здесь её уже ждало письмо мужа, в котором он просил прощения и сообщал, что желает возвратиться домой. Но откуда было послано письмо – понять было невозможно. Спустя две недели она получает второе письмо, в котором он пишет, что едет домой и просит её приехать за ним в Томск. Тогда она съездила в Мариинск, взяла с собой свою старшую сестру и вместе с ней поехала в Томск. Там и нашли они А.И. Им надо было бы ехать сразу домой, но он почему-то задержался, решив выехать наутро. А вечером был арестован и отправлен этапным порядком в распоряжение следователя – местного заседателя. И вот, прибыл наш А.И. с партией арестантов. Жена его упросила заседателя освободить его в Почтовке, не допустив проследовать до Мариинска. Смотрим мы, идёт наш А.И. по улице в волостное правление в сопровождении солдата. А затем его освободили.
После освобождения он
занялся хозяйством. С волостью он как-то разделался. Ему можно было бы жить
службой, но он предпочитал по-другому и начал помаленьку ликвидировать своё
хозяйство. Жена его всецело поддалась ему во всём. Так тянулось до половины
зимы.
Как-то после рождественских
праздников поехал А.И. в город. Велел запрячь лучшего жеребца и поехал один,
без работника. Проходит дня два. Слышим – А.И. уехал в соседнее село Колыон;
там жеребца продал со всей упряжкой, а сам укатил с одной девицей по
направлению Томска. Где он путешествовал и что делал – осталось неизвестным,
только, видно, на этот раз средств у него хватило ненадолго. Прошло месяца два,
и он вернулся восвояси. Своё возвращение он сделал тоже не без причуды. Дело
было так: однажды ночью в рабочую избу, которая стояла среди ограды, постучал в
окно какой-то неизвестный. Спавший там работник проснулся и спросил: кто там?
На что неизвестный ответил:
– Выйди сюда, письмо есть
хозяйке от мужа.
В это время проснувшаяся
жена работника сказала:
– Да ведь это сам хозяин
говорит.
Но вышедший во двор работник
снаружи никого не нашёл – неизвестный куда-то скрылся. А на утро почтарь,
везший почту в Берикуль, обогнал дорогой какого-то солдата. Приехав на станок,
ехавший с ним другой почтарь спросил:
– А что, Васюха, ты
заприметил прохожего солдата, которого мы обогнали? А ведь это твой хозяин.
Хоть он и представился пьяным, но я его узнал по походке.
Действительно, это был он.
На третий день после этого
случая жена А.И. получает телеграмму из Мариинска от имени её матери. В ней
была просьба немедленно приехать в Мариинск. Она поехала туда и встретила своего
мужа. Выяснилось следующее: он действительно ночью проходил мимо Почтовки и
заходил во двор; говорит, что хотел, чтобы работник тихонько разбудил хозяйку;
но когда его узнали, ушёл прочь и прошёл 80 вёрст до Мариинска в солдатской
шинели с мешком под мышкой. Но замечательно то, что было в мешке – там было
несколько тетрадей писаных нот церковных песнопений. Где он их приобрёл и на
что они ему были нужны – неизвестно. Сам он певчим никогда не был и ни в каком
хоре не участвовал.
С прибывшей к нему женой он
уехал опять в Почтовку. Там спешно ликвидировал своё хозяйство, продав дом,
пашню и лошадей, а на последней неделе Поста уехал совсем. Поселился в
Мариинске у тестя. Так закончилось житьё-бытьё А.И. в Почтовке.
Дальнейший рассказ о нём я
поведу со слов его сына, с которым встретился не очень давно. Вот что он
рассказал мне.
* * *
По выезде из Почтовки отец
недолго жил в Мариинске. Помню, в Мариинск мы приехали 25 марта, а 21 мая уже
из него выехали. Отец получил письмо от верхнеудинского исправника Смирнова,
который звал его на службу и просил привезти хорошего жеребца. И вот, на
основании этого письма мы тронулись в дальний путь на своих трёх лошадях.
Выехали: отец, мачеха, я и меньшой братишка, а с нами работник с работницей.
Ехали до Иркутска целый месяц. Проехали благополучно, никаких особых
приключений с нами не случилось, только дорога утомила нас сильно. В Иркутске
работник с работницей остались. Двух лошадей продали со всей упряжкой, а одного
жеребца, которого вели Смирнову, оставили и на наёмных поехали до Листвяничной.
Переправившись через Байкал, сдали совершенно весь багаж и коня одному жителю
из Кабаково для доставки в г. Верхнеудинск, а сами на почтовых поехали дальше.
По приезде в Верхнеудинск Смирнов принял отца радушно, но, как видно, места
хорошего не было, и отец первое время жил там не особенно важно. Правда, нужды
не ведал, но и достатка особенного не было. Потом всё же стал жить более
обеспеченно. Со Смирновым у них была какая-то особенная дружба. Что их
связывало – неизвестно, только он добился того, что его представили
генерал-губернатору и допустили исполнять обязанности секретаря полиции. И
здесь, как и в Почтовке, стал А.И. пошаливать. Сначала связался с горничной
исправника, а затем приволокнулся к одной мещанке и опять начались семейные
разлады. На семейство своё он мало обращал внимания. Мне шёл уже 12-й год. С
семи лет я начал учиться и учился зиму на дому в Мариинске у учителя Бессонова,
потом – год в сельском училище, которое и окончил, а затем в течение ровно трёх
лет ничего не делал. Наконец, кое-как он определил меня в Верхнеудинское
уездное училище, но окончить его не пришлось. Наконец, не знаю, что у них с
мачехой получилось, только она решила уехать их Верхнеудинска в Мариинск.
Вскоре она и уехала с меньшими братишками. По её отъезде он взял сначала к себе
горничную исправника. Прожив с ней месяца два, прогнал её от себя. Но, должно
быть, та мещанка, за которой он волочился, не сдавалась ему, и он решился на
следующее.
На одном дворе у хозяйки сдавался флигель. В этот флигель и переехала эта мещаночка с матерью и замужней сестрой, муж которой по протекции отца служил в полиции. Прожив некоторое время, отец стал собираться в Иркутск. С ним вместе стали собираться и Туезовы (фамилия мещаночки) мать с дочерью. Когда они уехали, сестра её стала говорить, что они оттуда приедут обвенчанными. Действительно, спустя недели две он приехал и объявил, что с первой женой развёлся и повенчался с этой. Я, хотя и покорился наружно этому, но в душе нисколько не верил, зная его прочие проделки. Да и он, по правде, не особенно интересовался тем, верю я ему или нет. Так мы прожили год после отъезда из Сибири. За это время исправник Смирнов, прохворав семь месяцев в тяжелой болезни, умер. Поступило новое начальство, служить с которым, очевидно, отцу показалось невыгодным и он стал поговаривать, что ему нужно ехать в Иркутск. Наконец, назначен был и день отъезда. В Иркутск, как он говорил, едет на месяц, но мне кинулось в глаза то, что уж очень много берут с собой вещей. Забрали почти всё, исключая квартирную обстановку. Да ещё остался у меня конь, который был приведён к Смирнову, а по смерти его был опять взят отцом. С конём остался и работник. Какое-то предчувствие говорило мне, что дело нечисто, что отец уезжает совсем; но что я мог сделать? И вот, перед тем как садиться в поданный экипаж, отец передаёт мне на расходы 50 рублей денег и говорит:
– Смотри, не трать зря.
В этот момент, не знаю как,
я набрался смелости и сказал:
– Папа, неужели ты бросаешь
меня, как в Почтовке?
На это он ответил:
– Что за глупости! С какой
стати?
И с этими словами сели в
экипаж и уехали. На другой день после их отъезда я захворал скарлатиной. Об
этом телеграфировали отцу в Иркутск по оставленному им адресу. В ответ получили
телеграмму, где указывалось обратиться к доктору Богушевскому. Но я и так к
нему обратился. Кроме того, доктор тоже получил телеграмму от отца с просьбой
полечить меня. Прохворав целый месяц, я вышел из дому только к Пасхе. За это
время от отца пришло письмо. Он сообщал, что получил назначение в г. Балаганск,
куда едет принять дела, а потом приедет за мной в Верхнеудинск. Я верил и не
верил этому.
Проходит ещё около месяца –
об отце ни слуху, ни духу. Ну, думаю, опять та же история, что и в Почтовке.
Тем более, по городу стали распространяться слухи, что отец что-то наплутовал:
получилась какая-то растрата.
Тем временем средства
поистощились, за помощью обратиться некуда; родных нет. Я решил обратиться к
властям. Отправился к помощнику исправника. Тот квартировал у исправника.
Принял меня ласково, сходил, пригласил к себе исправника и оба ловко выпытали у
меня всё прошлое об отце. Попросили меня обождать до завтра, а назавтра ко мне
в квартиру пришли с описью имущества. Всё описали, оставили только то, что мне
лично принадлежало. Исправник взял меня к себе как беспризорного, и я жил у
него не то в качестве прислуги, не то приживальщика. Несладкая была эта жизнь.
Прожив у них полгода, я по
влечению к духовному званию пристроился в находившийся в 40 верстах от
Верхнеудинска Троицкий монастырь. Об отце не было никакого слуха – как в воду
канул.
Только спустя полтора года после отъезда отца однажды о. архимандрит отправляет меня в город, говоря, что меня хочет повидать исправник Н.А. (так звали его). Приехав в Верхнеудинск, я узнал следующее. Отец, служа секретарём полиции, выкрал формулярный список служившего до него секретарём и умершего чиновника Никольского и под этой фамилией венчался в Иркутске с Туезовой, а затем под этой же фамилией уехал в Тобольск и поступил на службу в губернское управление, где скоро завоевал к себе внимание начальства и общества и даже пописывал статьи в местной газете. Словом, в Тобольске он сделался своим человеком. Но в это время, когда он благодушествовал, почивая на лаврах, ему вдруг пришлось бежать из Тобольска.
Случилось это так. Однажды
он шёл со службы домой и на улице встретился со своим кумом – офицером
Песчанским, который ранее служил в Почтовке этапным офицером. Тот его узнал и
говорит:
– Ба! Порфирьев, ты как сюда
попал?
Сначала А.И. смутился такой
встрече, а затем произнёс:
– Милостивый государь, вы
ошибаетесь. Я не Порфирьев, а Никольский.
И пошёл своей дорогой. Что
было далее, мне стало известно от самого отца. Как-то раз он говорил, будто
Песчанский послал ему письмо, в котором предупреждал, что если он не уберётся,
то он на него донесёт. И вот, пришлось ему снова бежать. В Тобольске он опять
оставил в квартире всю обстановку. Тогда тобольское начальство послало в
Верхнеудинск запрос и фотографическую карточку, которую мне показывал вызвавший
меня исправник. И опять долго от него не было никакого слуха.
Прошёл год. Списавшись с
мачехой, я собрался из Забайкалья снова в Сибирь. В монастырской жизни я
разочаровался. Наконец, в 1887 году, в возрасте 15 лет, я с разными
приключениями прибыл в Мариинск. Здесь я узнал следующее.
Отец Великим Постом появился
в Мариинске и был арестован при таких обстоятельствах. Накануне Поста мачеха
получила письмо, принесённое каким-то мальчиком. Вскрыв его, увидела, что
письмо это было от отца. В нём он просил выйти на свидание с ним на берег реки,
к общественному собранию. Посоветовавшись с родными, она вышла и встретила
мужа, который был в весьма неприглядном костюме. На нём был надет татарский
бешмет и шапка-татарка. Он стал просить у неё прощения, обещая исправиться.
Часа два ходили они по улицам города. Наконец, она предложила ему зайти в дом.
Между тем, отец её дал знать властям о появлении его в городе, и спустя
некоторое время прибывшей полицией он был арестован.
А до этого летом он выкинул
такую шутку, о которой я забыл рассказать. Однажды братишка мой, которому было
не больше пяти лет, играл на улице около своего дома. Видит – идёт почтовая
повозка, в которой сидят мужчина и женщина. Подъехав поближе, мужчина вдруг
стал кричать:
– Паша! Паша! Иди ко мне!
Братишка кинулся к матери с
криком:
– Мама, мама! Папа приехал к
перевозу и меня кричал.
Та бросилась к перевозу, но
никого там не застала. Только ей подтвердили, что сейчас действительно была
перевезена почтовая повозка, в которой ехали мужчина и женщина. Тогда она дала
знать властям, и в Боготол был экстренно командирован письмоводитель
исправника, некто Бел-ский, который знал отца лично. Добравшись до Боготола и
подежурив на почтовой станции, он встретил отца. Но А.И. прекрасно знал людей,
а Бел-ский был с ним хорошо знаком, и он сказал ему:
– Вот что, Бел-ский, если ты
меня арестуешь, пользы тебе не будет. А давай лучше поговорим о чём-нибудь
существенном.
И они живо договорились на
50 рублей. А.И. поехал своей дорогой, а Бел-ский вернулся и донёс, что среди
проезжающих на почтовых он никого даже похожего на Порфирьева не встретил. Что
побудило Порфирьева явиться в Мариинск и сдаться властям – неизвестно. По всей
вероятности – отсутствие средств. Если верить ему, он много потерял во время
катастрофы, случившейся в том году на Волге с пароходом «Вера». В числе
пассажиров этого парохода был и он, а спасся благодаря своему умению плавать.
Спас он и свою сожительницу, но лишился всего багажа и, пожалуй, части денег.
Из Мариинска его отправили
этапным порядком на следствие в Тобольск. По пути туда ему удалось бежать
из-под стражи, и ко времени моего приезда в Мариинск он опять находился в
розыске.
Я поступил служить на
золотые промыслы, к своим родственникам по мачехе. Прошло уже около двух лет.
От отца не было никаких известий. Но однажды получаю письмо от мачехи: пишет,
что отец живёт в Мариинске и сидит в тюрьме. Еду в Мариинск на свидание и узнаю
следующее. Убежавши из-под стражи, А.И. после разных скитаний пристроился
волостным писарем в селе Тины Канского уезда Енисейской губернии и довольно
хорошо устроился. Но был узнан проезжавшей труппой акробатов, которой он ещё
будучи в Верхнеудинске чем-то насолил. И вот эта труппа, находясь в Мариинске,
может быть, случайно из разговора узнала, что Порфирьев скрывается, указала
исправнику его место пребывания. Он тут же был взят и прислан в Мариинск. Здесь
он просидел в тюрьме ещё полтора года. Гласного суда в Сибири в то время не
было. Его приговорили к ссылке в Иркутск, где ещё должен был судиться за
верхнеудинское дело и за двоежёнство. Но вот что странно: с ним вместе
добровольно вслед за партией отправилась и мачеха со своим сыном, моим
братишкой. Я до сих пор удивляюсь и глубоко уважаю эту женщину, теперь уже
покойную. Что в жизни дал ей отец? За что она была вынуждена всю свою жизнь терпеть
одни только лишения и унижения, а случалось, хоть и редко, даже побои? Или она
уж так любила его, что во имя этой любви была всё способна перенести? И если бы
она пользовалась такой же взаимностью, но ведь не прошло и года после их брака,
как она уж знала, что любовь её к мужу каждую минуту может разделить любая
смазливая горничная или кухарка и даже всякая продажная женщина. Я удивляюсь,
как такая поруганная любовь может существовать! Может быть, она гналась за
обеспеченным положением, но его она, если не считать трёх-четырёх лет в
Почтовке, не видела. Зато нужды и горя видела сколько угодно.
Так случилось и на этот раз:
ему опять удалось уговорить её, он обещал начать новую жизнь, прежние шалости
все бросить, что он-де теперь немолодой и пора остепениться. И вот, она,
продавши имеющийся в Мариинске домишко, отправилась за ним в Иркутск. Он
содержался в Александровском централе, она жила на квартире. Спустя некоторое
время он был отправлен в Верхнеудинск, откуда писал ей письма, утешал надеждой
на лучшее будущее. Потом некоторое время она ничего не получала; наконец
получает письмо, в котором он пишет, что судьба его плачевна, что ему грозит
жестокое наказание, что он не надеется на лучшие дни и что им самое правильное
будет забыть друг друга, предоставив друг другу свободу. Естественно, такое
письмо поразило бедную женщину. Пораздумав и обсудив все обстоятельства, она
пришла к заключению, что тут что-то не то. Обратилась за советом к адвокату.
Тот, выслушав её, сказал: то, что он пишет – неправда, что такое наказание ему
не угрожает. После этого она решила сама съездить в Верхнеудинск и на месте
узнать, в чём дело. И вот, она собралась в поездку. Приехав в город, она
обратилась к товарищу прокурора, прося разрешения на свидание с мужем. Тот
удивился, что она называет себя женой, и сказал: да у него есть здесь жена; она
и ходит к нему на свидания. Понятно, это мачеху нисколько не удивило. Это было
уж не в первый раз, но всё же она предъявила товарищу прокурора свои документы
и просила оказать содействие, дать разрешение на свидание с мужем. Он разрешил,
а о результатах свидания просил сообщить ему, что она и обещала. Прибыв в
централ, как рассказывала она, и предъявив разрешение прокурора, она была
введена в комнату свиданий, где за перегородкой вскоре появился и её муж.
Посмотрев на неё, он сказал:
– Извините, мадам, я вас не
знаю. Вы мне не жена. Здесь, должно быть, ошибка.
И повернулся, чтобы уходить.
При виде такой наглости поражённая горем женщина почти лишилась чувств и не
помнит, как её вывели оттуда.
На другой день она была
снова у прокурора и всё рассказала. Он обещал ей всякое содействие и попросил
пожить несколько дней в городе. Примечательно, что за время её пребывания там
вторая жена не показывалась. После этого прожив несколько дней в городе и
получив удостоверение прокурора о праве хлопотать о разводе, она вскоре уехала
в Иркутск. Здесь она служила у разных лиц; занималась мелкой торговлей на
рынке.
После этой поездки прошло
года два. Однажды её сын приходит домой из училища весь в слезах и говорит, что
встретил на улице отца, что тот голодный и холодный и находится без пристанища;
стал упрекать мать, что она не хочет жить с отцом.
Трудно сказать, что опять
побудило эту женщину, воскресшая ли любовь или жалось к человеку, которого она
любила, только она велела сыну привести отца. И вот, у этого человека хватило
наглости после всего, что он сделал, явиться к этой женщине и опять сойтись с
ней. Но любящее сердце всё прощает. Так и она – простила всё, надеясь и веря,
что он исправится.
Но горбатого исправит
могила. Той скромной жизнью А.И., очевидно, довольствоваться не мог. Двери
канцелярий для него были закрыты, доверия ему не было, и он, не задумываясь,
решил перейти на нелегальную жизнь. Должно быть, он склонял к тому и жену, но
она отказалась, будучи воспитанной совершенно в ином духе. И он опять оставил
семью, но оставил, как обычно, по-своему: поехал покупать рыбу, а жена для него
взяла у знакомого дьякона шубу. В этой шубе он и скрылся, увёз с собой
собранные деньги на покупку рыбы. А до этого я ещё послал ему небольшую сумму.
Вновь обездолил жену, присвоив её сбережения и заставив платить за шубу.
После этого прошло года два.
Мачеха жила в Иркутске, как однажды он вновь заявился к ней. Однако в этот раз
она к нему не вышла, предоставив ему беседовать с сыном. Зачем он приходил,
чего ему надо было – неизвестно, да и трудно понять, что это было такое.
Сколько раз он бросал её и опять возвращался. Что влекло его – это их загадка.
Но только на этот раз он исчез надолго.
Много воды утекло с той поры.
Мачеха вернулась из Иркутска и жила в Мариинске, где ей достался домик после
смерти родителей. Мне уж перевалило за 40 лет, у меня были свои взрослые дети.
Брат тоже был женат, имел кучу маленьких детей, служил на Берикульском руднике,
а я служил в канцелярии мариинской полиции. И вот, однажды в праздничный день,
дежуря по канцелярии, я занялся выпиской и отправкой бумаг по назначению. Меня
заинтересовала одна бумажка, направленная полицейскому надзирателю 1-го участка
г. Мариинска. К бумажке была приклеена фотографическая карточка. Меня она
поразила, напомнила мне что-то знакомое, но что именно – припомнить не мог. Про
отца, чтобы он имел какое-нибудь отношение к этой карточке, я даже не подумал.
Сущность переписки была такова. Где-то на Амуре, в Приморской области, есть
Гондатьевское волостное правление; писарем в этой волости был некто Медведенко,
карточка с которого прилагалась. Этот Медведенко сделал растрату и скрылся. Но
так как у этого Медведенко проживала на правах жены некая Орлова, родина которой
Мариинск, то просили узнать, не проживает ли сейчас Орлова в Мариинске, нет ли
у неё родственников и не могут ли они указать её местопребывание. Бумажку эту я
отправил по назначению и совсем забыл о ней.
Проходит месяца два, как
однажды приходит в полицию надзиратель 1-го участка и говорит:
– А что, В.А., можешь ли
узнать отца на фотокарточке?
Я сказал:
– Едва ли. Отца последний
раз я видел, когда мне было лет 18, а теперь мне около 45. Вряд ли я его узнаю.
– Но всё же приходи ко мне.
– Хорошо.
Прихожу в участок, и что же?
Мне показывают ту самую переписку и карточку, которая меня так заинтересовала
при отправлении её мною.
– Да, эта переписка мне
известна. Тут дело идёт о каком-то Медведенко. Причём же мой отец?
– Этот вот Медведенко и
Порфирьев – одно и то же лицо.
– Из чего же вы это
заключаете?
– А вот из чего: здесь в
переписке указана некая Орлова, которую мы разыскали, и она показала, что года
два жила в Гондатьевском с волостным писарем Медведенко. Год тому назад он
отправил её в Хабаровск и велел дожидаться его, чтобы ехать в Томск. Через
месяц он вернулся и оба затем поехали в Томск. Заезжали сюда, в Мариинск,
пробыли около недели у её матери, гражданки Татаркиной, а потом уехали в Томск,
где открыли торговлю. Эта Орлова рассказывала также, что когда они выехали из
Хабаровска, спутник её просил называть его не Медведенко, а Порфирьевым,
говоря, что это его настоящая фамилия. Проторговав около года в Томске,
Порфирьев отправился в Барнаул покупать мёд. Оттуда послал письмо, в котором
писал, что в Томск не вернётся, так как узнал, что его ищут и советовал мне, –
показывала Орлова, – прекратить торговлю. Правда, мне в Томске одной жить не
хотелось. Продав лавку, я вернулась в Мариинск и живу у матери. О Порфирьеве
сведений никаких не имею.
Прочитав всё это, я решил
лично увидеть эту женщину и в ближайший праздник отправился к ней. Меня
встретила елейная старушка и на мой вопрос – не могу ли я видеть г-жу Орлову? –
вышла довольно дородная женщина лет 35-ти, которая рассказала то же, что я
узнал из показаний. Сначала она не хотела верить, что я сын Порфирьева, но
потом смогла убедиться в этом. Из её слов и слов её матери я понял, что отец
молодился, скрывая свои лета, выдавал себя за 50-летнего, когда мне уж шёл 46-й
год. Особенных сведений я от них не добился; если она что и знала, то умела
молчать.
И вот, после многих лет мы
вновь услыхали про отца. Мы считали его уже умершим, а он оказался жив да ещё
опять женился.
Прошло еще несколько лет.
Началась война, а затем – революция.
Однажды мачеха, шутя, мне
говорит:
– Наверное, теперь ваш отец
большим чиновником стал…
Я возразил:
– Что ты? Наверное, он уж
теперь помер.
– Да он ещё нас переживёт, –
ответила мачеха.
Наступила гражданская война.
У нас в Сибири началось время Колчака. Однажды, придя со службы домой, я
встретил сидящую у нас мачеху. Поздоровавшись, она спросила, что я сегодня
видел во сне?
– А что такое? Я вообще снов
не помню.
– Ну так вот, на, почитай!
И подаёт мне письмо.
Взглянув на него, я сразу узнал почерк отца. Ну, думаю, опять какой-нибудь
вопрос. Письмо было адресовано брату мачехи, Я.П. Навалихину, в то время уже
покойному. Отец писал, что он был женат на его сестре, что у него было два сына
– один от первой жены, другой, Павел, от второй, его сестры. Во время революции
он жил в Минусинске, имел лошадей и держал ломовую биржу. При советской власти
занимал должность председателя Минусинского ревтрибунала, а в период Чешского
переворота был арестован и в настоящее время содержится в красноярской тюрьме
как политический заключенный. И вот, он просит Навалихина сообщить, если он
знает, живы ли его сыновья, и если живы, то не отзовутся ли на его письмо и не
протянут ли ему руку помощи? Поздно же он вспомнил о нас!
Прочитав это письмо, я был
поражён. Меня поражала и удивляла та бесцеремонность и, скажу более, наглость,
хотя бы в отношении лично меня. Что сделал он для меня, кроме того, что
произвёл на свет? Ничего! После того как в Верхнеудинске он бросил меня
13-летним мальчиком, почти ребёнком, я ничего от него не видел. С 13-ти лет
предоставил самому себе. И вот, после с лишним 30-летней неизвестности, когда
ему, очевидно, стало плохо, тогда он вспомнил о сыновьях, о которых ранее мало
думал. Мачеха спросила меня, что я думаю делать. Я отвечал, что не знаю,
подумаю.
– Ну, ты как хочешь, дело твоё,
хочешь – отвечай, хочешь – нет, но только не пиши ему моего адреса и адрес
Павла.
Подумав на досуге, проверив
всё, что было за и против, я пришёл к заключению, может быть, и неправильному,
что быть судьёй своего отца я не могу, и поэтому не откликнуться на его призыв
считал себя не в праве. Написал ему письмо, в котором сначала высказал всю
горечь, накопившуюся во мне. Описал ему свою жизнь, полную лишений, и в
заключение сказал, что прошедшего не воротишь и что на прошлом мною поставлен
крест. Отправив это письмо, я скоро получил от него ответ, и между нами
завязалась переписка, тянувшаяся в течение целого года. Письма эти у меня и по
сейчас целы, за исключением одного, которое я впоследствии уничтожил, не желая
компрометировать его перед советской властью. Письма эти полны заигрывания
перед властью Колчака.
К концу лета 1919 года
переписка прекратилась, но спустя месяца два я получил опять от него письмо:
пишет уже из города Илимска Приморской области, куда его отправили как
политического преступника. Затем получаю другое письмо, в котором он пишет, что
служит писарем в отряде атамана Калмыкова, что ему самому кажется странным –
такой старик и в военном мундире. Писал он о своём путешествии на восток в
скотских вагонах, о зверском избиении и ограблении их казаками Семёнова в Чите
и многое другое.
Тем временем власть Колчака
в Сибири кончилась и водворилось настоящее правительство. Сообщение с востоком
на время было прервано. В конце декабря 1921 года получаю от него письмо уже из
Благовещенска, где, как он пишет, занимает довольно важный пост председателя
ревтрибунала. Переписка у нас возобновилась. Из его писем было видно, что он
хочет увидеться с нами, что ему надоела скитальческая жизнь, что он уже
70-летний старик и ему дорог покой. Наконец, получаю известие, что он переведён
в Читу, служит членом высшего кассационного суда. У нас в это время в Мариинске
для служащих была форменная голодовка, о чём я писал отцу и одно время даже
просил его, нельзя ли устроить перевод меня на службу в Читу. В ответ на это он
обещал помочь. Затем получаю от него новое письмо. Пишет, что думает приехать в
Мариинск и спрашивает, нельзя ли примириться с мачехой. Но она к этому времени
была уже покойной и, может быть, к лучшему – кончилась её многострадальная
жизнь, не пришлось ей более увидеться со своим непутёвым мужем.
Наступил 1922 год. На
последнее моё письмо отцу я что-то долго не мог дождаться ответа. Уже подумывал
навести справки, узнать, жив ли он, но всё откладывал – не было времени. Служил
я тогда на заводе в двух верстах от города, а квартировал в городе. Жизнь в это
время стала несколько налаживаться, голодовки уж такой не было.
Дело было на последней
неделе Поста. Окончив занятия на заводе, я возвращался домой. Путь мой
пересекало полотно железной дороги. Когда я подошёл к переезду, по ней проходил
пассажирский поезд. Мне пришлось ждать его прохода. Какое-то предчувствие
говорило, что этот поезд что-то везёт мне, а когда он прошёл, я долго смотрел
ему вслед. Дома жена собрала мне обедать и, накормив меня, сказала, что пойдёт
на рынок вместе со старшей дочерью. Младшая тоже куда-то ушла. Квартира у меня
была очень ветхая и в комнате обломились мостки у пола. Материала к исправлению
повреждений у меня не было, но я всё же разобрал пол и занялся починкой. Только
слышу, как будто кто-то подъехал к дому. Я на это не стал обращать внимания. Но
вот отворяется дверь, смотрю – входит какой-то пожилой человек и спрашивает:
В.А. здесь живёт? Я отвечаю:
– Я – В.А. А на что я вам?
– Неужели вы не узнали меня?
– Да, пожалуй, узнал, но
боюсь ошибиться. Вы – мой отец?
После этого последовали
родственные объятия. Тут пришли жена и дочери. Я познакомил их. Начались
бесконечные расспросы и разговоры. Вот так, спустя 33 года после последней
нашей встречи в мариинской тюрьме в 1889 году, мне пришлось увидеться с отцом.
Где только он не побывал: был в Америке, Японии и в Австралии; служил становым
приставом на станции Каинск, был волостным писарем во многих волостях и,
разумеется, всё это под чужой фамилией; и везде в его рассказах фигурировали
женщины. Сколько раз он был женат! Кажется, не было счёту, и странным мне
показалось, что он при этом занимает видный пост. Я заметил также, что прибыл
он не особенно в приличном виде. Он же объяснил это тем, что в Чите жил с одной
вдовой и оставил ей почти всё имущество.
Прожив у меня неделю, он стал собираться в Красноярск, говоря, что ему надо съездить туда, хотя партия оставляет его здесь. Есть у него дело в Красноярске. И уехал, но через три дня вернулся. Что это было за дело в Красноярске – никому не сказал. Позднее проговорился: у него там был уже обычный «предмет», но привезти его в Мариинск он почему-то не захотел. Некоторое время «предмет» этот писал ему письма.
По приезде из Красноярска ему сразу дали должность нарсудьи 2-го участка. На этой должности он пробыл лето 1922 года. Правда, как юрист и как работник он был незаменим. Я удивляюсь его способности работать: целые дни и ночи он просиживал за бумагами. Но вместе с этим у него сохранилась и страсть к женщинам. Умный человек в деловых разговорах в отношении женщин делался смешным. Он забывал свои лета и вёл себя как 18-летний мальчишка. В канцелярии окружил себя цветником из дам и девиц, но, должно быть, эти дамы и девицы, хотя и принимали его ухаживания, но держали его на почтительном расстоянии.
Верстах в четырёх от города
был хутор одной бедной вдовы. Эта вдова, окружённая большой кучей ребят,
влачила жалкое существование. У неё на пашне мы сажали картофель, и она часто
ходила к нам помогать жене в работе по хозяйству. Её стали нанимать мыть полы в
канцелярии. Потом она стала чаще обыкновенного приходить к нам, а однажды
созналась жене, что живёт с отцом. Так дело тянулось до конца лета. В августе
он поехал по вызову в Томск и оттуда приехал уже помощником прокурора.
Спустя недели две после его приезда я заболел брюшным тифом. Болезнь на месяц с лишним приковала меня к постели. Близкие серьёзно опасались за мою жизнь. Да и после болезни я долго не мог оправиться. Тем временем, пока я болел, произошли большие перемены. Сделавшись помощником прокурора, отец оборудовал себе приличную квартиру. В качестве хозяйки пригласил туда мою жену; из-за болезни туда же был перевезён и я. Выздоровление моё шло туго. Месяц после болезни я с трудом едва мог двигаться по комнате. В это время жена пригласила одну знакомую швейку для шитья у себя на дому. И вот, прошло немного времени, как отец сказал моей жене, что намерен жениться на этой особе. Особа эта уже несколько раз выходила замуж и расходилась. Жила она на квартире в одном доме с известной своими абортами акушеркой К-ой, которая, может быть, из своих личных выгод постаралась женить его. Услышав эту новость, я напустился на жену – зачем она во время моей болезни оставила старую квартиру, которой теперь мы лишились, а другой с такими удобствами не сыскать? Жена на это ответила, что старик её жестоко обманул. «Я ему говорила: зачем вы зовёте меня? А вдруг вздумаете жениться, и мы можем остаться без квартиры? Но он уверял меня:
– Что вы? Какая мне
женитьба, когда смерть на носу!
Ты хворал, был чуть ни при смерти.
Я опасалась прогневить его.»
Мы всячески старались
отговорить его от женитьбы, приводили всевозможные доводы; говорили, что особа,
которая собирается за него замуж, 26 лет от роду, что между ними 50 лет разницы
и что она старается только выгодно продать себя, ступая с ним в брак. Но все
эти уговоры ни к чему не привели, и отец привёл в дом новую мачеху, не знаю уж
которую по счёту. Разумеется, между нами согласия в жизни не могло быть. Жена
моя не могла жить на положении прислуги, и мы, хотя и пользовались его
квартирой, но стол имели свой.
В скором времени я оправился
от болезни, уехал в деревню и перевёз свою семью. После моего отъезда отец ещё
с год жил в Мариинске, занимая должность помощника прокурора. Потом переехал в
Томск. Переписку со мной прекратил, хотя мы расстались с ним без ссоры. Слышал
я, что он служил в союзе кооперативов; будто бы был арестован за какую-то
растрату. Потом до меня дошёл слух, что он служил нарсудьёй в городе
Новониколаевске. Минувшим летом я случайно был в Новониколаевске, думал
увидеться с ним. Навёл справки в губсуде, желая найти его квартиру, но там мне
сказали, что он назначен помощником прокурора в город Камень, куда и уехал с
первым пароходом.
Теперь уж как год я не имею
о нём сведений. Но меня всё же удивляет – зачем, собственно, он приехал в
Мариинск? Если покрасоваться своим положением, то перед кем? Мачеха умерла,
родители её тоже, родственники, которые бы его знали, их немного, всего
человека два-три, да и они им мало интересовались. Знакомых не было. Ни мне, ни
моей семье он ничем не помог. Братом Павлом он не интересовался, даже ни разу
не встречался с ним. Бывая у родственников мачехи, он и не подумал искать
встречи с моим братом. Или он уж слишком разгневался, что не откликнулся на его
призыв? Но этого не думаю, так как считаю его характер незлопамятным. Вообще,
появление его в Мариинске для меня загадка. Не думаю, чтобы он не мог
где-нибудь устроиться помимо Мариинска. А впрочем, вся его жизнь была – одни
странности эротически расстроенного человека. Правда, повторюсь, как работник
он был незаменим: в свои 75 лет работал без очков и без устали. Здоровье у него
крепкое и к тому же он постоянно молодился. Например, когда он регистрировался,
вступая в брак, показал, что ему 60 лет; в то время, когда мне уж было 50, и я
уже давно дедушка. На него не подействовали ни бродяжничество по свету, ни
скитания по тюрьмам. Он живёт и благодушествует, а с ним вместе благодушествуют
и те женщины, которые ему продали себя. Для них он ничего не жалеет – не только
своего, но и чужого. Все подлоги и растраты, какие он совершил в течение своей
долгой жизни, почти целиком шли на этих женщин.
Был ли он каким-нибудь политическим деятелем, за какого он себя выдавал? Не думаю. И вот почему: у всякого политического деятеля, строившего революцию, если не наружно, то в личной жизни должно ощущаться недовольство существующим строем, которое он старается внушить и своим детям. Ничего подобного, сколько я помню, в нём не было – никаких внушений о неправильности существовавшего тогда строя я от него не слышал, никаких друзей и собраний на политической почве у него не было. Вообще, жизнь его шла как у самого заурядного обывателя: часы досуга он проводил, как и принято было тогда – за игрой в вист или преферанс; не прочь был он участвовать и в попойках, хотя сам, кроме наливки, ничего не пил, к водке имел прямо отвращение. К религии относился небрежно, но обрядовые стороны исполнял без всякого принуждения с чьей-либо стороны. С духовенством любил водить дружбу. В общем, живя с ним до 13-летнего возраста, я не могу припомнить такого примера, чтобы он когда-нибудь высказывал недовольство существующим порядком. Напротив, многое могу припомнить такого, чего ни один политический деятель себе не позволит, например, мордобитие работников, взяточничество, кулачные расправы с продажными женщинами, его обманы и поступки со второй женой. А что сделал он с нами! Одно могу лишь допустить – может быть, он был знаком с каким-нибудь политическим деятелем и выдавал себя за сочувствующего партии, исполнял какие-нибудь мелкие партийные поручения – но активным работником не был, к партии пристроился как делец, желающий ловить рыбу в мутной воде и умеющий пристраиваться к каким угодно обстоятельствам. Словом, человек, живущий в своё удовольствие; как он сам говорил: разве вы живёте? Вот я пожил…
– Да, действительно пожил, – так закончил свои воспоминания сын А.И.
* * *
– Вот вам действительно «герой», – продолжал свой рассказ П.С. – Как на ваш взгляд? А по-моему, «герой» своего рода и нашего времени. В моём сжатом рассказе многое упущено, многое забыто, но если проследить жизнь этого человека, невольно бросается в глаза, что в этой жизни играют роль три фактора: женитьба, растрата и тюрьма. В этом прошла вся его жизнь. Наверное, и первая его жена, бедная девица мещанского происхождения, неграмотная, была не более как жертва его обмана и сластолюбия, не захотевшая сожительства с ним иначе как законным порядком. По-другому и нельзя объяснить его женитьбы на ней. Что могло быть общего у него, человека образованного, юриста, с неграмотной мещаночкой? И за это она поплатилась, последовав за ним в ссылку. Она сделалась здесь жертвой его сластолюбия: ходил слух, что она была отравлена той девицей, которая жила у них в кухарках и сожительствовала с А.И. А что сделал он со второй женой – изуродовал всю её жизнь! А что было с теми неизвестными нам женщинами, которые сходились с ним, и которых он обманывал! А сколько он наплодил и разбросал по белому свету детей! Много я видел на своём веку искателей приключений и всевозможных авантюристов, но такого не встречал. Этому есть чем помянуть свою долгую жизнь, полную всевозможных похождений, плутней и обманов. Жутко становится за себя, за то общество и за те законы, охранять которые поручены такому гению по части всяких авантюр, каким был А.И. К такому человеку вполне приложимы слова нашего поэта народной скорби:
Не страшат его громы небесные,
А земные он держит в руках…
Впрочем, если вы желаете проверить мой рассказ, разыщите где-нибудь в архивах номера газеты «Сибирский вестник» за 1886 год, издававшейся в Томске под редакцией В.П. Картамышева; там вы найдёте первую часть моего рассказа в корреспонденции из Мариинска, написанную неким Овсянниковым. Ну а теперь рассказ мой кончен. Надоел я вам с ним. Предоставляю вам судить о его достоинстве.
Поблагодарив старика, мы разошлись по домам. Чем-то кошмарным и тяжелым давил нас этот рассказ.
|
|