| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск седьмой
Роман Светланы Василенко - в Польше
Автор пишет только половину книги: другую половину пишет читатель.
Джозеф Конрад
Магдалена Талик
У КАЖДОГО ПИСАТЕЛЯ СВОЯ «НИША»
Интервью со Светланой Василенко[]
В книжке «Дурочка» Вы
описываете процесс созревания девочки Надьки из Советского Союза. Ваше детство
тоже было нетипичным, поскольку Вы росли в городе, где проходили испытания
ядерного оружия.
– Да, действительно,
Капустин Яр это уникальное, исключительное место, которое находится недалеко от
полигона. Правда, ядерное оружие оттуда убрали, но остались ещё баллистические
ракеты. Полигон возник сразу же после войны, в 1946 году, после того, как
советские и американские войска вступили в Германию и обнаружили там весьма
грозное оружие поражения. Решено было его изъять, так, чтобы дракон-Гитлер был
как бы рассечён между двумя полушариями. Капустин Яр был первым пунктом в
Советском Союзе, где оказалось это оружие. В этот военный городок, после
окончания военного училища в Петербурге, был направлен мой отец. Тогда город
был настолько засекречен, что даже не имел своего названия, а только
обозначение Москва 400. По первости отец считал даже, что его посылают в
столицу, но проехав тысячи километров, увидел степи, и ему было сказано, что
это и есть место его назначения. Город был окружён колючей проволокой, были
только два прохода, где спрашивали пропуска. Впрочем, так осталось всё и до сих
пор, так что недавно, когда я хотела туда войти с киногруппой, меня не пустили.
– Но Ваша героиня живёт в каком-то ином мире – сказочном, мистическом, как бы вневременном. Использовали ли Вы в повести местные предания, известные с детства?
– В «Дурочке» образы действительности почерпнуты в другом месте, поскольку героиня сперва живёт в тридцатых годах не в городе, а в деревне, которая на самом деле находилась рядом с моим городом. И сказочная атмосфера была мной почерпнута в российской деревне. А если говорить о городе, образ его можно найти в моём эссе, которое оказалось в сборнике «Исчезающая Европа», опубликованном в издательстве «Чарне».
– Надька глухонемая. Почему Вы решили так «обездолить» главную героиню?
– На самом деле в начале я думала, что героиня будет слепой и глухонемой. Некогда я прочла монографию, посвящённую таким людям, и меня необыкновенно впечатлило то, каким образом они воспринимают мир и вступают с ним в контакт – буквально только на ощупь. Но мои визуальные впечатления, которые очень активны, когда я пишу книги, не позволили мне осуществить эту идею. Надька осталась глухонемой, хотя и здесь имеется возможность множества интерпретаций. Моя героиня может слышать, но, возможно, просто не хочет говорить. Почему? Можно считать и так, что это связано с детской травмой – ведь я написала, что Надька приплыла на плоту, на малиновой подушечке. Может быть, это означает, что она была ребёнком зажиточных украинских крестьян, которые убегали со своих мест во время великого голода. И возможно, её тётка Харита запретила ей вспоминать об этом, чтобы в будущем не навредить себе. Но есть и другое объяснение: согласно российской традиции женских монастырей, монахини дают обет молчания. А поскольку семейство Надьки было глубоко религиозным, она предположительно могла быть такой маленькой послушницей, которую тётка Харита готовила к принятию пострига. Надо также не упускать из вида, что героиня хорошо поёт, но это исключительно религиозные гимны.
– Надька кажется мне необычной девочкой, поскольку в мире, полном жестокости, ей удаётся отвечать добром на зло. Так, как будто бы она знает, что зло порождает зло. Была ли у Вас такая мысль, когда Вы описывали Вашу героиню?
– Мысль была такая, что это повесть-житие, то есть история человека, который достигает святости. Но, чтобы человек мог стать святым, он должен пережить многие жизненные испытания. Надька в «Дурочке» проходит через ряд адских кругов и уже потому она – святая. Но что означает святость? По моему мнению, это значит, что человек достигает величия. Если это область поэзии, то он великий поэт, если живопись – то он выдающийся художник. Но обязательно должен быть талант, Дар Божий, который проявляется у человека с самого начала. Вы говорите, что Надька не делает зла? Может быть, она и причиняет кому-нибудь зло, и только я вижу её такой, какой описала. Но, в самом деле, девочка обладает особым даром – необыкновенным сердцем. Это наводит на мысль о православной традиции, согласно которой человек чистого сердца может покорить весь мир, ментально даже не отдавая себе в том отчёта. Встречая противников, соприкасаясь с ними душой своей, он делает их лучше, открывает в них добро. Как, например, Надька в энкавэдисте, который благодаря встрече с ней вспоминает самого себя во времена его крестьянского бытования. Другая героиня, Тракторина Петровна, инстинктивно ощущает, что в девочке кроется мистическая сила, которая может разрушить мир её идеологии, и поэтому женщина хочет девочку убить. Когда это не удаётся, погибает Марат, приятель Надьки, который её любит.
– Читая «Дурочку», неизбежно возникают ассоциации с фильмом Елема Климова «Иди и смотри». Там главный герой белорус видит сцены, подобные дантовскому аду, встречаясь со злом в чистом виде. У Вас Надька тоже проходит через мир, погружённый в хаос. Скажите, этот фильм в какой-то мере вдохновил Вас в написании повести?
– Конечно, я видела «Иди и смотри», но очень плохо его помню. Впрочем, весьма правдоподобно, что впечатления от фильмов, которые я вижу, могут оставаться в подсознании. Если говорить о вдохновении, исходящем от фильмов, то на меня очень большое впечатление произвёл Андрей Тарковский и его «Иваново детство». Но, конечно же, наиболее сильным импульсом послужила для меня литература. Книги российских писателей, таких, как Владимир Тендряков или повести Чингиза Айтматова. Это киргизский автор, который пишет по-русски, и у него именно я почерпнула образ киргиза с овцами. А ещё есть Андрей Платонов и его «Котлован», оттуда сцена, где мужики плывут на плоту. Поскольку мы живём в пору постмодернизма, прежде всего импульсом для создания общего образа повести дают высказывания читателей.
– Под сказочным покровом Вашей повести подразумеваются конкретные времена, а именно жестокого режима – пропаганды, убийств и голода. Как была воспринята в России эта книжка, которая клеймит подобную систему?
– Если критик в России напишет рецензию, то уже это само по себе считается успехом и идёт на пользу книжке. После издания «Дурочки» появились рецензии, но их авторы в моей повести несколько заплутались. Тексты о книжке не были аналитическими, а скорее описательными, но это черта характерна вообще для критики, поскольку обычно описывается содержание книжки в целях рекламы. Зато весьма заинтересованно среагировали писатели. Одна из молодых российских писательниц проанализировала книжку с точки зрения феминизма. Для меня это было довольно неожиданно, но не скрою, показалось интересной точкой зрения. С другой стороны, другой писатель обратил внимание на соотношение власть-система-личность. С большим интересом подошёл к моему творчеству также Александр Солженицын, у которого создалось впечатление, что повествование является стилизацией народного, мифологичного описания страданий ребёнка-сироты. Но ему очень понравился такой способ стилизации, где использовались народные легенды. Интересными мне показались также интерпретации режиссёров. Некоторые из них хотели бы создать фильм по «Дурочке» и их сценарии были для меня авторским пересказом повести. Именно они выделили в моей книжке наиболее важные черты.
– Использованные в «Дурочке» легенды и песенки оригинальные или это стилизация?
– Конечно, основой были предания, которые я слышала в детстве, ибо всегда в любом регионе существуют легенды, касающиеся происхождения названия данной местности. Как раз моя околица изобиловала такими интересными преданиями. Но есть там и много стилизации. Какие-то штрихи я добавила сама.
– В Польше большой
популярностью пользуются книжки Оксаны Робски о мире так называемых «новых
русских», которые издаются миллионными тиражами. В мире тоже рекламируется
образ России, динамично стремящейся к прогрессу. А Ваша книжка возвращается к
теме непопулярной сегодня, и касается мест, Богом забытых. Может быть, Вы
своего рода этнолог, пытающийся защитить от забвения исчезающий мир?
– В отличие от Робски, мне не посчастливилось оказаться среди «новых русских» (смех). Но я считаю, что она также выполняет некую этнографическую миссию, только она работает в своей среде. Существует такая линия русской литературы, которая описывает специфику обычаев данного места, например, Одессы. Робски пишет сейчас о Рублёвке, новом городе, который вырастает под Москвой. По моему мнению, эта тема очень подходит для сатирического описания, но она трактует её иначе. Я, прежде всего по своему месту рождения, тесно связана с моим Капустиным Яром. Впрочем, я заметила, что когда возвращаюсь из иных краёв, потому что разъезжаю я часто, нет у меня никакой охоты о них писать, тогда как мой мир не перестаёт быть для меня источником вдохновения. Например, как Фолкнер, который тоже сотворил своё особое пространство, описывая одних и тех же героев и выстраивая специфические города. Когда я говорила с российскими писательницами, одна из них заметила, что каждая из нас имеет свою нишу. Одна Петербург, другая Москву, а у тебя, – обратилась она ко мне, – есть свой Капустин Яр. Тогда я с ней не согласилась, потому что мне ещё казалось, что я – новый Достоевский, и ещё напишу много великих повестей. А теперь вижу, что она была права, но думаю также, что само время диктует сужение тематики, ибо мир так велик, что его сейчас не удастся объять, как это было в девятнадцатом веке.
Перевела с польского Марианна Нугер
|
|