| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск седьмой
Памятки истории
Если бы не память, жизнь была бы невозможна; если бы не забывание, жизнь была бы невыносима.
Владислав Гжегорчик
Михаил Шмулёв
ВОСКРЕШЕНИЯ ИЗ МЁРТВЫХ НЕ БЫВАЕТ…
(из книги «Эпистолы в прошлое и настоящее»)
Зачем пишу? Кому это нужно?
Прежде всего, для себя. На
склоне лет, когда мне уже далеко за 80, появляется желание как бы снова пройти
по жизненной дороге, высвечивая в памяти былое, оценить те или иные события,
дела, поступки. Почему я тогда поступил так, а не эдак? И кто виноват в моих
бедах? Я, со своими необузданными амбициями, или время, власть, идеология? Ведь
в жизни не всё так просто складывается, иногда ошибки молодости, незрелости ума
вполне простительны, а какие-то совесть не прощает, и за них до сих пор стыдно.
«Если б молодость
знала, если б старость могла»…
Конечно, писать
сейчас – задача трудная. Многое из памяти стёрлось, затуманилось, остались
только яркие эпизоды. Ровного, плавного повествования не получается.
Итак – пишу для
себя!
Второе. Для своих
потомков. Не вообще, а потомков по линии родства, крови. Когда мне было лет
9-10, я, разбирая отцовские бумаги, наткнулся на его дневник времён Первой
мировой войны. Он воевал на Румынском фронте, под конец войны был ранен и
возвратился домой после Октябрьских событий 1917 года – отец называл их
переворотом, а большевики Великой революцией.
То была лишь часть
дневника, и я многого в отцовских записях не понимал. При так называемой
«сплошной коллективизации» бумаги были растеряны и утрачены. Отец мой умер
почти молодым – в 35 лет, сказались ранение и отсутствие полноценной
медицинской помощи. Наша семья, оставшись без отца, переехала в соседний
посёлок к родным матери. Став взрослым, я тщетно пытался разыскать те дневники.
Ах, как они пригодились бы мне… Может быть, меньше было бы в голове тумана,
обмана и я не совершал бы по жизни столько ложных шагов.
Третья причина. В старые времена в
каждой порядочной родовитой семье имелась Книга рода, поколений,
своеобразный Гроссбух, в который записывались все важнейшие события на
протяжении многих поколений. Там были даты рождений и смертей, венчаний,
переездов и болезней. Кстати, по таким свидетельствам можно было узнать и о
наследственной передаче болезней в роду. А если кто-то мог изложить историю
рода наиболее художественно, то и такие записи приобщались в единую книгу.
Известность
немецкому писателю Томасу Манну принёс его первый роман «Будденброки», где он
описал судьбу четырёх поколений, историю его любекского, патрицианского рода.
Томас Манн, конечно, мировая величина, его имя известно всему человечеству.
Однако можно, казалось бы, писать и для отдельной семьи, для своей фамилии.
Хотя – кто стал бы описывать свои «семейные тайны» при всеобщем доносительстве,
сыске, арестах и репрессиях?
Можно ли было,
скажем, вписать в собственную семейную книгу такое событие, какое произошло в
1920 году во время Гражданской войны с мужем моей двоюродной сестры? Он
вернулся домой после поражения Колчака, в армии которого служил. Его сразу же
выдали красным. Он, конечно, знал о своём неминуемом конце и отстреливался до
последнего патрона. Последний выпустил в себя. Такая семейная книга стала бы
обвинением для всей семьи, путёвкой в ГУЛАГ всем ближайшим родственникам.
Тоталитарный режим
зловещей тенью покрывал всё видимое и невидимое в стране и пытался овладеть
душой и телом каждого. Вся социальная структура прошлого была объявлена
вредной, почти вражеской. Кого только не считали врагами – царя, князя, графа,
дворянина, купца, белогвардейца, кулака, служителя церкви, монастыря,
подкулачника, правого и левого «уклониста» и многих других, получивших общее
название – «враги народа». Все боялись попасть в разряд изгоев, а в анкетах
писали: социальное положение – из крестьян или рабочих. Получалось, что только
эти две категории имеют право на жизнь, да ещё «гнилая интеллигенция».
А были ещё «враги»
внешние – капитализм, империализм, буржуазия и т.д. В целом весь мир, где иная
модель власти. Ну не безумие ли это?
В общем, я задумал
написать о своей жизни, и тем положить начало родовой книге.
Мой дедушка по
отцовской линии – Тимофей Кузьмич Шмулёв. Жил на Дону, потом перебрался в
Белгородскую область, в город Старый Оскол, откуда в 1907 году, по столыпинской
реформе, отправился в Западную Сибирь (ныне Алтайский край), к реке Чарыш, где
обосновалась новая деревня Усть-Камышенка, что вблизи города Барнаула.
Двигались они через всю Россию и Урал своим ходом, на лошадях. Моему отцу в то
время было 12 лет. Это была длинная, и, конечно, интересная дорога:
впечатления, встречи, события, новые имена…
Мой отец – Павел
Тимофеевич – умер, когда мне было 7 лет. В моей памяти он остался очень добрым,
но и очень вспыльчивым человеком.
Запомнился такой
случай. На пашне, весной, в поле работали все братья: они уже вели
самостоятельную взрослую жизнь, но пользовались общей земельной площадью. Жена
младшего брата – Агафья – в ссоре, которые бывали обычными в большой семье,
сделала неприличный жест, приподняв подол платья, что надо было понимать так:
«вот тебе»! Отец в порыве злости схватил топор и замахнулся на неё. Она – в
обморок, да такой, что перешёл в припадок. Я, стоявший почти рядом, страшно
перепугался. У отца отобрали топор и увели подальше. Подобная вспыльчивость
случалась у него неоднократно. И моя беда в том, что я всю жизнь несу эту
наследственную черту характера. Много раз я так же вспыхивал, что-то творил,
почти в беспамятстве, затем также мгновенно становился совершенно иным, я бы
сказал – добрым. Гнев мой возникал неожиданно. Я, конечно, пытался с этим
бороться… Увы, безуспешно…
В крайне обострённой
ситуации я вспыхивал, бросался в драку, не думая о последствиях. Зная, что я
иногда бываю «бешенным», в лагере, позднее, остерегались меня заводить.
О материнской линии,
к сожалению, мало что знаю. Моя мать – Бочарова Анастасия – умерла, когда мне
было 3 года. Бабушка – её мать – всегда оставалась для меня самым дорогим
человеком.
Дедушка меня очень
любил, брал с собой на рыбалку, в поездку и на железнодорожную станцию, это
было тогда большим событием. Я ведь сирота, отсюда – его тёплое внимание ко
мне. В деревне его уважали, выбрали церковным старостой, то есть самым
авторитетным лицом. У него был большой дом под железной крышей – признак
состоятельности! – да ещё «малушка», малая изба, в которой жили старики.
Фамилия у меня
несколько странно смахивающая на еврейскую, но в деревне все нас называли
просто – Шмули. Дед Шмуль, Пашка Шмуль и т.д. Наверное, всё-таки изменённое от шмеля.
Деревня не признавала официальных фамилий и давала свои. Иногда получалось, что
семья имеет две фамилии – казённую и уличную.
В 1907 году
обосновались на новой земле, обустроились, а через 7 лет началась Первая
Мировая война, на которую взяли двух сыновей. Всего их было четверо и одна дочь
– Дарья. Имена у них были, естественно, православные: Иван, Павел, Григорий,
Пётр. Дедушка с бабами и двумя малолетними сынами сумел выдержать трудности и
разруху двух войн: Мировой и Гражданской. Хозяйство не пошло прахом, а после
объявления НЭПа окрепло, стало совсем богатым. Трём сыновьям нужно было срочно
отделяться и заводить собственное дело. Дедушка предчувствовал, что
последует после окончания НЭПа и разделом имущества спас всех от
«раскулачивания» и от ссылки в далёкие места.
Один мой знакомый
рассказал, что у него на родине в Красноярском крае живут Шмули, когда-то
сосланные туда из глубины России. Да, всё правильно. Один из братьев моего
дедушки остался в Старом Осколе, не переселился. И, видимо, жил более чем
зажиточно, если в страшные 1928-30 годы угодил в ссылку после «раскулачивания».
За «сплошной
коллективизацией», которую дедушка всё же проигнорировал и не вступил в колхоз,
последовал страшный голод – от разрушенного сельского хозяйства, принудиловки,
обязаловки и прочих «виражей» Советской власти. Большинство моей родни умерло
от голода, умер и мой дедушка. Мы же спаслись тем, что переехали в соседний
посёлок к родным нашей второй матери. Там была Коммуна, а власть эти Коммуны
поддерживала, давая кой-какие льготы. Я, как сирота, стал получать хлебный
паёк,
Мы пережили страшные
годы. Ждали весну и лето, чтобы можно было питаться какой-нибудь травой,
щавелем, рыжиком, огурцами. Не от стихийных бедствий голод, а от разрушенных
хозяйств, принуждения вступать в колхозы. Мужик был беззащитен, когда на него
накладывались одна за другой так называемые «хлебопоставки», натуральный налог
– зерно, пока у него ничего не оставалось в амбаре.
Зерно прятали в ямы,
пытаясь хотя бы что-то оставить на семена к весне. Специальные бригады
«комбедов» ходили по дворам и длинными металлическими стержнями тыкали повсюду,
разыскивая зерно. Этот произвол властей сегодня кажется невозможным, немыслимым
даже, наверное, не в вовсе цивилизованном государстве. Потому что право
собственности, при всевозможных переворотах, оставалось, как правило, незыблемым,
священным.
Память высвечивает
ряд эпизодов. Бабушка – свекровь – держит в строгости снох. Одна из них – как
бы дежурная по кухне, готовит обеды на всю семью, и, естественно, свекрови
что-то не нравится, она устроила тартарам – «хоть из хаты выбегай». Появляется
дедушка и пытается урезонить старуху, но она сварливая, жестковатая – на него
ноль внимания. Они называли друг друга «стара», «старый», а иногда он звал её
просто «Параська».
– Уймысь, Параська,
уймысь! – говорил дедушка, но она уже «завелась» и, видно, не скоро остынет.
Тогда он бросает на
пол свою шапку, в ярости топчет её ногами и кричит:
– Ах, ты, бисова
скотына, уймысь же, уймысь!
Вот, наверное,
откуда и идёт вспыльчивость у отца и у меня. Наследственные гены – от них
никуда не уйти!
В доме говорили на
двух языках. Старые – на украинском, молодые – на русском. Трудно даже
представить, как могли размещаться три семьи, пусть даже в большом доме. Детей
было семь. Естественно: ссоры, драчки, потасовки – нередки. Что же скрепляло
такую многочисленную семью? Религия и подчинение младших старшим. Уважались
прежние, домостроевские, правила: «жена, да убоится мужа».
Все религиозные
праздники, посты строго соблюдались, как и церковные службы: «заутреня»,
«обедня», «всенощная». Перед общим обедом в воскресенье после службы в церкви
непременно молитва. Обеды отличались обилием блюд и разносолов. Деревенская
кухня была у нас знатной, и чего только не готовилось к большим праздникам.
То было время, когда
всё дореволюционное сохранялось, а советское ещё не набрало силы. После смерти
Ленина во главе Государства стоял Председатель Совета Народных Комиссаров А.И.
Рыков, позднее расстрелянный Сталиным как «враг народа», «правый уклонист».
Подумать только! Первый пост в стране! Сталин мало помалу прибирал власть в
свои руки, чтобы потом стать полновластным диктатором, да таким, что мир
ужаснулся от его «подвигов». И ничего! Народ вначале молчал, лепетал,
безмолвствовал, чтобы потом безумствовать, неистовствовать от неслыханных,
неизведанных восторгов в его адрес. Вот уж воистину – чума нашла на ряд
поколений в бывшей Российской Империи. Были грозные цари, все их боялись, но
никогда так не прославляли.
Иван Грозный! Перед смертью его совесть за тысячи замученных заговорила и он стал каяться. А Сталин? Жаль, что в его последний час никого рядом с ним не было, и никто не знает, что он говорил, и просил ли у кого прощенья этот деспот, тиран и злодей. Таким он и вошёл в историю народов. Удивительно, что его нынешние эпигоны всё ещё пытаются воскресить дух того времени, словно не ведают, что воскрешения из мёртвых не бывает.
|
|