| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Из первых уст
Журналист – это чистильщик улиц, работающий пером.
Наполеон I
Борис Дубин: «БОЛЬШИНСТВО ГОЛОСУЕТ ЗА ТУ ЖИЗНЬ, КОТОРАЯ ЕСТЬ»
О том, почему мы такие, и о проблемах российской культуры мы беседуем с Борисом Дубиным, начальником отдела социально-политических исследований ЛЕВАДА-центра.
– Когда мы говорим о культуре страны, то следует понимать, что дело не в балете, не в Большом театре, а в том, как люди смотрят на себя и на других. Что их связывает или не связывает, как они, исходя из этого, живут, и как намерены дальше жить. В какой степени довольны тем, что сегодня вокруг них творится.
Вообще, слово «культура» крайне
затасканное, ставшее вполне дежурным. Оно может обозначать три совершенно
разных вещи. И каждый из этих смыслов приходится иметь в виду, когда
разговариваешь о сегодняшней России.
Слово «культура» вошло в обиход и
стало европейским значимым словом, видимо, в эпоху Просвещения, в конце XVIII –
начале XIX века, когда отдельные слои населения стран Европы стали переходить
из состояния традиционного иерархического общества, где человек кем рождался,
тем и помирал, в другое социальное, смысловое, культурное состояние. Появилась
необходимость жить своим умом, своими руками. И жить не просто одному, а жить
среди себе подобных, каким-то образом устраиваясь в новой жизни.
Это новое состояние стало называться
словом «общество». В том смысле, что люди сами устанавливают некоторый порядок
взаимной жизни, поддерживают его с тем, чтобы добиваться целей, которые перед
собой ставят, не сокрушая, однако, всех окружающих, не превращая это в войну
всех против всех. Иначе говоря, установился новый социальный порядок, который
стоит не на авторитете, не на традиции, а на том, что люди между собой
постоянно договариваются о том, как им жить вместе наилучшим образом.
Одновременно этот социальный порядок получил название «культура». Ведь в
область культуры попадали совершенно определённые значения, определённые
образцы смысла, определённые формы.
Во-первых, они были ориентированы на
то, чтобы связывать людей между собой. Причём связывать не потому, что они
родились в этом месте, не потому, что они принадлежат к этому этносу, не
потому, что они принадлежат к этому церковному приходу, а на более общем
основании: на основании того, что разумные люди сами, по своему разуму
устраивают совместную жизнь. Это были обобщённые нормы, обобщённые ценности, а
слово «культура» стало обозначать способности человека облагораживать
собственное существование по некоему идеальному образцу.
– Но ведь существовало еще понятие «советская культура»…
– Это понятие было искажено в
советские времена. По советским понятиям, учреждением культуры было
государственное учреждение, которое доводит человека до некоторых необходимых
государству кондиций. Например, умение подписаться, читать, чтобы мог прочитать
газету, умение понимать речь с трибуны, чтобы мог хлопать и поднимать руку.
Набор таких кондиций был не так велик, и к более-менее сознательному возрасту
советский человек понимал примерно, чего от него хотят. Он понимал, что и когда
надо говорить, где нужно расписываться, поднимать руку, голосуя, и так далее.
Но, помимо этого, есть твоя собственная жизнь, где ты устраиваешься, как
можешь.
Какое-то время казалось, что эта
ситуация кончилась, что мы наигрались в этот дурацкий театр, пошла другая,
более серьёзная, более интересная, более трудная, но и более занятная жизнь. А
потом ситуация опять начала меняться. И сегодня, мне кажется, мы находимся
опять в ситуации, довольно похожей на ситуацию 1970-х годов.
– Что это за странный эффект повторения? Это оптическая иллюзия или действительно какой-то синдром, который через некоторое время постоянно настигает наш общественный организм?
– Думаю, ответ лежит в сфере культуры
как нормы, ценности, образца. Давайте посмотрим, как устроен образ социального
мира, который мы ежедневно видим с экрана телевизора, наблюдаем на улицах наших
городов. Если просто поехать по кольцевой линии метро и послушать, что говорят
в вагоне, посмотреть, как люди себя ведут относительно друг друга, то можно
получить достаточно точную информацию о том, как мы относимся друг к другу.
Есть понятие, скорее,
психологическое, хотя социологи им пользуются: периметр безопасности. Каждый из
нас несёт вокруг себя некоторое небольшое расстояние, в котором мы – это мы,
это наше расстояние. Если мы чувствуем угрозу этому нашему периметру
безопасности, нам становится некомфортно. Но так это происходит в Париже, а в
Москве происходит по-другому. У тебя перед глазами проходит человек, задевая
тебя плечом. При этом он поворачивается в твою сторону, что-то говорит? Или
улыбается, например, говорит: «Извините, тороплюсь»? – Нет. Для него вы не
существуете. Через некоторое время вы чувствуете, что и для вас тоже перестаёт
существовать этот периметр безопасности, то есть некая оболочка, которая вокруг
каждого из нас. Оказывается, что мы все находимся в ситуации абсолютной интимности,
при этом не становясь друг для друга значимыми персонажами. И никак не
реагируем на эту ситуацию.
Нормальная культурная форма реакции на такую ситуацию – извинение, пожимание плечами, улыбка, ссылка на внешние обстоятельства. Да мало ли разных культурных форм для выражения того факта, что вам пришлось прижаться друг к другу. Но оказывается, что все расстояния упразднены, а близости от этого не прибавилось. Но ты не можешь этого избежать. Что тебе скажут в транспорте, если ты, например, пожалуешься на такую ситуацию? На слова: «Перестаньте давиться», тебе ответят: «Поезжайте на такси». И это состояние давки без близости становится чрезвычайно важным социальным опытом. Это один из самых важных, ключевых опытов, который наш человек получает в течение первых лет своей жизни: он закладывается в самую основу представлений о том, кто такой другой человек.
– Не это ли становится причиной ксенофобии и любой другой нетерпимости?
– Отчасти. В мозгу создается образ «другого». Другой – это тот, кто покушается на твой ресурс. Если он находится в социальной позиции, когда у него как бы есть право на эту претензию, обобщённые «мы», каждый из нас согласен это принять и смириться. Если он, например, полезный человек и может сделать для нас какое-то исключение, оказать нам некую услугу. Или если он опасный человек – с ним опасно спорить за этот ресурс. Но если это не так, то «другой» – это чужой, который претендует на твой ресурс. В этом смысле исходное ксенофобическое отношение, отношение недоверия к другому человеку – это фундаментальная черта вполне обыденного сознания нашего вполне обыденного человека.
Например, на вопрос нашего Центра о
том, можно ли доверять людям или лучше держать их на расстоянии, 80-85%
устойчиво, год от года, говорят, что людям доверять нельзя, их надо держать на
расстоянии. Это уже не его психологическая характеристика, это характеристика
социума в целом. Люди раздроблены, и единственный круг, на который они могут
рассчитывать, это их непосредственные самые близкие люди. Получается, что 80-85%
могут рассчитывать только на себя и самых ближайших родных. Иначе говоря, это
не просто настороженность и ксенофобия, это ситуация фундаментального недоверия
любым общественным формам, которые есть, любым институтам, за исключением
фигуры президента, армии и Русской Православной Церкви. То есть, кроме самых
старых социальных, традиционных и жёстких по иерархии, институтов наш человек
больше никому не верит.
Представьте себе, что, например, 70% населения не могут доверять милиции. А в Федеративной Республике Германии, в Соединённых Штатах Америки, в Голландии, например, доверяют. Две трети населения развитых стран доверяют своему суду, поэтому обращаются в него, добиваются определённых решений, могут влиять на свою жизнь. В наших условиях тотальное институциональное недоверие этим институтам. Оборотная сторона этого в том, что восемьдесят и более процентов населения говорят, что их жизнь им не принадлежит, они не могут повлиять на неё. Они не видят никаких социальных институтов, никаких культурных установлений, с помощью которых можно было бы так или иначе повлиять на свою жизнь, сделать её лучше.
– Есть ли некая общность, которая делает наше население его неким «мы»?
– Есть. Она называется телевизор. Уже не раз писалось о том, что российское общество может быть вполне названо обществом телезрителей. Дело не просто в том, что огромная часть нашего населения, 90%, смотрит телевизор регулярно по 3-4 часа каждый день, то есть фактически всё свободное время.
Но дело в том, что большинство этих людей чувствуют себя обществом, чувствуют себя «мы» именно в состоянии телезрителей. Не участников, не деятелей, а зрителей.
Телевизор играет не просто роль
носителя какой-то информации. Телевизор – это определённая ширма, которая не
просто показывает, а, наоборот, от чего-то нас закрывает. Ведь существует масса
тем, проблем, конфликтов, типов героев, которых можно было бы, казалось,
ожидать, но которых мы никогда не увидим по нынешнему российскому телевидению.
Значит, телевизор работает как экран, который не только показывает, но и от
чего-то нас загораживает.
Когда мы переводим глаза от экрана на
окружающую нас жизнь, картинка телевизионная, которую нам показывали 3-4 часа в
день, выступает как своего рода оптический прибор, с помощью которого мы
смотрим на окружающую жизнь.
Первые четыре канала работают в двух
режимах. Один режим – это режим рассеяния или режим поглаживания, когда
человека повергают в состояние созерцания. Он даже не очень внимательно
смотрит, что там происходит по телевизору. Он может выйти на кухню, может приглушить
звук, поговорить по телефону тем временем, но он всё время находится в поле
этого поглаживающего действия. Он не до конца сосредоточен, но и не полностью
отключён от телевизора. Он «рассеянный» зритель. Телевизор позволяет не
собираться зрителю до конца, а быть в полуприсутствующем состоянии.
Второй режим – режим укалывания или
режим вздёргивания. Это – сенсационная новость, ключевой эпизод в детективном
фильме или что-то в этом роде, когда зрители вдруг в этот момент собираются,
вздёргиваются.
И такой «массаж» то пожёстче, то
помягче, то поглаживание, то укалывание, он, собственно, и составляет работу
нынешних телевизионных каналов. А содержательным материалом может быть детектив
или очередной фильм про бандитов. В последнее время всё больше и больше фильмов
про работу фирмы. Это может быть любая фирма. Важно, что это обживание
некоторого коллективного существования людей, как будто бы объединённых неким
профессиональным интересом. Здесь важно, как строятся отношения. Отношения
между мужчинами и женщинами, между начальниками-начальницами и подчинёнными –
это оказывается самым существенным. Это очень простой социальный опыт,
исходящий из того, что люди делятся на очень простые половины – на мужчин и
женщин, молодых и старых, начальников и подчинённых.
Такая простота зрения на социальную
жизнь в развитых обществах характеризует обычно какие-то исключительные
состояния, катастрофы, когда общество разделено на «мы» и «они». Но в развитом
обществе она длится очень недолго: через несколько минут начинают работать
нормальные социальные институты. Иначе говоря, социальное упрощение – это
режим, в который впадают и развитые общества, но это исключительный случай,
короткое время. И через самый кратчайший срок восстанавливается работа основных
социальных институтов.
Простой пример. Возьмём 11 сентября. Катастрофа, которую, казалось бы, никак невозможно было предусмотреть и на которую непонятно как реагировать. Президент страны появляется на экранах всеамериканского телевидения на шестую минуту после происшедшего. Власть на месте. Ситуация исключительная, но никакой катастрофы нет – мир на месте и мы справимся. Вот действие институтов.
– Каковы основные особенности российского телевидения и как оно влияет на общество?
– Мир основных часов телесмотрения
можно описать через самые простые конфликты. Их будет всего несколько. Это
конфликт «мы» и «они», к примеру. Но лучше всего, конечно, когда эти «они» –
враги, которые нам желают всяческого недобра, хотят нас поставить на колени,
лишить нас всего самого важного, самого нужного, нашего прошлого, нашей нефти,
нашего газа, нашей национальной идентичности и ещё много чего. Это самый
простой случай «мы» и «они».
Может быть другой вариант – «верхи» и
«низы»: мир состоит из людей, которые находятся выше по статусной, служебной,
доходной или ещё какой-то лестнице, и ниже. Он разделён на тех, кто над нами, и
на нас, у которых нет даже того, что мы должны были бы по праву иметь.
Телевизор в этом смысле не просто
замещает отсутствующую жизнь. Он создаёт чрезвычайно важный социальный эффект
включенности без участия, зрительство без вмешательства. Это определённый тип
или режим социального существования.
В обществах, которые устроены таким образом, не просто будут много смотреть довольно однообразный телевизор. Там, скорее всего, будут тяготеть к тому, чтобы представлять себе лицо номер один в стране как фигуру, которая находится над любой властью, воплощая собой некоторую сверхвласть: всюду бардак, но появится Он и наведёт порядок. При этом полнота власти, которая вручена лицу номер один, совершенно не связана с какой бы то ни было ответственностью. Так же, как наше смотрение не предполагает вмешательства, полнота власти у человека номер один не предполагает ответственности. Никто никогда лицо номер один никакими способами не может, даже в мыслях нет, принудить отвечать за то, что он делал или делает.
Последние примеры российской политики
отчетливо это демонстрируют: вынимается фигура из рукава, люди ничего о нём не
знают, но 58% говорят, что одобряют. Кто такой, что будет делать, умеет ли что,
как с него потом спросить? – не знают, но одобряют и всё.
Всё время работает механизм, который
разрывает связи между тем, что человек думает, и тем, что человек делает. Тем,
что человек делает, и за что он отвечает. Место, на котором он сидит, и что он
реально делает на этом месте. Вот систематическое разрушение этих связей – это
работа очень сильных социальных механизмов на протяжении нескольких поколений.
Привычка не заглядывать в слишком далёкое будущее, не слишком большая
требовательность, привычка к дефицитности основных благ.
При этом надо сказать, что власть,
что население ведут себя одинаково. Ведь каждый из последующих рано или поздно
начинает очернять предшественника и всё, что с ним связано. Это обязательный
механизм политической смены в России. Если хотите, одна из российских
политических традиций. А ведь это совершенно не обязательно. Но если таким
образом устроена политическая культура, то, скорее всего, не удаётся создавать
некоторые устойчивые институты, которые работают вне зависимости от конкретных
людей. Каждый раз приходится решать ситуацию передачи власти заново, как будто
механизмов нет. Иначе говоря, конструкция создана такая, что при всей полноте
властных возможностей, которые есть у лица номер один, у него нет никакой ответственности
за то, что реально происходит в стране. Это власть исключительно символическая.
Но если мы отдали какую бы то ни было
возможность влиять на собственную жизнь этой воображаемой фигуре номер один, то
можно предполагать, что люди, скорее всего, не будут доверять большинству
институтов, которые есть в обществе. В некотором смысле сверхдоверие фигуре
номер один – это выражение того, что они не доверяют больше никаким
конструкциям и институциям и никому из окружающих людей. Это и есть некоторый
порядок нашего существования. То, что мы считаем более или менее естественным,
более или менее нормальным, более или менее привычным для нас.
Если переводить разговор на текущие актуалии, то большинство голосует не за лучшее, не за другое будущее, не за другую жизнь, а за ту, которая есть. Почему? Чтобы не стало хуже. Это другая система отсчёта: не от начала, а от конца. От того, что могут отнять даже последнее. Лишь бы хуже не было. Это другой тип отношения к себе, окружающим людям, перспективам собственной жизни, возможности влиять на неё. Это другая культура, где значимыми, важными называются и всерьёз принимаются не идеалистические цели, повышение требований к себе ради того, чтобы выстроить себя по образу и подобию божьему, а совсем другие вещи.
– Что характерно для сегодняшней российской культуры?
– Если описать самый общий пласт
российской культуры, то всё, что мы видим, читаем, слышим, в окружающей жизни,
на экранах – это слой, где мы все, как один, все друг на друга похожи. Один
телезритель не отличается от другого телезрителя, и к ним обращаются так, как
будто они все одинаковые.
Другой слой – глянцевая культура. В
глянцевой культуре человек «не ест», он «пробует». Это его занятие, его
отношение к жизни. Он пробует духи, пробует интерьер, пробует любовные
отношения, пробует литературу. Это его установка, его отношение к миру, к себе
и другим. Этот тип существования охватывает уже не так мало людей и имеет
некоторую тенденцию к распространению. Люди, лица которых публикуют на обложках
журналов, рассказывают о том, как у них устроен загородный дом или как
устроился их пятый брак в сравнении с четвёртым. Создаётся иллюзия, что глянец
и есть культура. Я думаю, что это не так. В России – это определённый уровень
цивилизованного обихода более или менее обеспеченного меньшинства, причём
рассчитанный даже не на самих себя, а на постоянную демонстрацию этого вовне.
Глянцевая культура очень демонстративна: ей мало самой себя, она должна
постоянно себя демонстрировать. Глянец – это не блеск – блеск ослепляет. Глянец
– это не зеркало, в него нельзя поглядеться. Но он создаёт некоторое
впечатление благополучия, какой-то ровности. Глянцевые поверхности хорошие,
гладенькие, не шершавые. И жизнь такая получается – хорошая, ненадеванная. И
память ненадёванная, и политика – лайт. В общем, никому не вредит, всё очень
симпатичное.
Но есть и оборотная сторона этой
красоты: резкое падение профессионализма во всех областях. Это касается
социальных наук, журналистики, науки: профессионал не нужен. Профессионал может
быть только независимым, иначе он не профессионал, а работник на барина. А
нужен работник на барина, который, в общем, умеет примерно что-то делать, но
немножко подешевле. Глянец, как язык государства, как язык власти, как язык
культуры, как будто бы единственный, – вот это очень важные стороны нынешней
жизни. Согласитесь, что 10-20 лет назад такой мысли не было. В начале 1980-х мы
с коллегами всеми силами реабилитировали массовую культуру, поскольку считали
вслед за Честертоном, что массовая культура – это демократическая культура, в
отличие от иерархической, тоталитарной культуры. Но кто ж думал, что вот такое
будет удивительное соединение? Соединение иерархической власти с
потребительским глянцем. Двадцать лет назад такая мысль не приходила в голову.
А сегодня это нас окружает со всех сторон.
Есть третий тип существования в
культуре сегодня. Это ниши, отсеки, какие-то дырочки, щёлочки, куда
«завалилась» культура, где она пока ещё существует. Вот там, в этих дырочках,
щёлочках, пазухах существует какая-то культура, которая пытается себя
культивировать довольно уродливым образом, возводя границы между собой и всем
окружающим миром, строя собственную культуру на очерчивании границы – вот здесь
мы, а здесь вы все, остальные. Это определённый, если хотите, аварийный тип
существования.
Что ещё есть? Есть остатки
интеллигентской культуры 1960-1970-х годов. Толстые журналы никуда не девались.
Правда, у них тиражи сегодня, как у экспериментальных – 3 тысячи, 5 тысяч. Но
по способу обращения к читателю, по проблемам, которые они выносят, по тому,
как они сами себя ощущают, они кусочек, островок интеллигенции 1960-1970-х
годов в новых условиях.
И вот все эти островки находятся в
странном архипелаге, который расплывается. Мы всё время видим, как они всё
дальше и дальше отплывают друг от друга. А проблемы соединения их, некоторого
синтеза, взаимодействия между ними как будто не существует.
Я не вижу в нынешней России
инстанции, человека, организации, коммуникативного канала, который ставил бы
эту проблему – проблему культуры. Потому что проблема культуры – это проблема
связи, связности. Культура в этом смысле как бы принимает эстафету религии. Её
задача связывать разбегающиеся части мира, общества. Я не вижу, чтобы эта
проблема была осознана, поставлена и последовательно кем-то проводилась.
Похоже, что состояние нынешнего общества российского, состояние российской
культуры другое. Оно в состоянии некоторого расплывающегося архипелага, части
которого удаляются друг от друга. С не очень понятными перспективами.
– Принято считать, что в современной России нет свободы слова. Так ли это, по вашему мнению?
– Меня постоянно спрашивают иностранцы: «Но в России же нет свободы слова». Я говорю: «Враки. В России есть свобода слова. Только она никому не нужна». А власти очень умные, очень хорошо реагируют. Они говорят: «Есть свобода слова. Пользуйтесь. Если вам мало, требуйте расширения». Никто не требует.
Был старый советский анекдот насчёт
того: «Вы слышали, чтобы в магазине кто-нибудь чёрную икру требовал? Не
требуют, значит, им не надо».
Важно понимать принципиальность этих
вещей. В одном обществе всегда будет чего-то мало. Как правило, чего-то очень
значимого для этого общества. Его будет мало принципиально. Причём оно будет
постоянно обесцениваться в глазах всех других с тем, чтобы не захотелось побольше.
Это общество так устроено, и так человек в нём устроен.
Есть ли выход? Умножить многообразие.
Всеми доступными силами умножать многообразие. Любое. Социальное, культурное,
политическое. И пытаться придавать этому какую-то устойчивую форму, которая способна
пережить сегодняшний импульс. Способна пережить нас, которые этот импульс
задают. Только так создаются институты. Только так создаются новые больницы,
дороги нового времени, города нового времени, школы нового времени. Они все
были созданы из такого рода усилий. Если их не будет, будет то, что есть:
плохие дороги, башмаки, школы, телевидение.
– Может быть, это происходит потому, что менталитет российского человека ещё не изжил в себе комплекс раба? Телевизионная модель поведения вполне устраивает, потому что народ ничего не знает? Есть ли методы борьбы с монополией телевидения как воспитательницы? И нужны ли они?
– Когда мы переносимся на уровень менталитета, характера, кажется, что действительно с этим никогда ничего нельзя поделать. Как социолог я занимался и историей культуры, сравнениями различных культур – и более архаичных, и более современных. Для меня совершенно ясно, что никакое занятие своей индивидуальностью невозможно без самой презумпции индивидуальности. То есть должна быть идея индивидуальности, независимого индивида, в котором что-то такое есть, что делает его индивидуальное существование всеобще значимым. Тогда от него ждут, что он будет себя культивировать наилучшим образом. Вот нужна идея индивидуальности. А именно того, что в индивидуальности есть что-то, что заслуживает всяческого уважения и культивации просто в силу того, что оно в индивидуальности есть и больше ни в ком нет. Это может быть только у каждого. Если такого рода идеи родятся, тогда возникает какая-то работа, которая потом называется «культура», «цивилизация», «общество» и так далее. А если этого нет, если все – лагерная пыль или их можно превратить в лагерную пыль? Или, как сейчас на телевидении говорят: «Всех только поскреби – одинаковое дерьмо». И из этого исходя делают свои передачи телевизионные в расчёте на такого зрителя.
Индивидуальностью приходится заниматься в условиях отдельного одноместного погреба, хорошо защитившись от окружающего мира. Вероятность, что из этого вырастет что-то общезначимое, ужасно невелика.
Я вижу свою задачу и исследовательскую, и в некотором смысле просвещенческую в том, чтобы показать, как это делается. Так называемый «наш человек», с нашим менталитетом, попадающий в другие условия, очень прилично трудится, адекватно реагирует на всё новое, неплохо уживается с самыми разными «другими». Иначе говоря, это всё искусственно сделано и доступно изменениям. Разумеется, как всякий пластический материал он доступен изменению и в ту, и в другую сторону. Пока что побеждают тенденции, которые мы видим. В том числе на телевидении.
Сказать, что это всем нравится? У меня нет такого ощущения. У меня ощущение, чем дальше, тем больше, что как раз недовольства очень много. Но нет протеста. Это разные вещи. Протест возникает у людей, которые знают, что делать со своим недовольством. Они знают, чем недовольны, и хотя бы представляют себе возможность чего-то другого. В нашем случае недовольны практически все. Кто доволен нашим ЖКХ? Кто доволен нашей властью? Кто доволен нашими дорогами? Кто доволен даже телевизором?
Более подробные опросы показывают, что телезрителям не нравится то, что они смотрят. Но они смотрят, потому что ничего другого нет. Мы знаем ситуацию 1987, 1988, 1989 годов. Оказывается, бывает и по-другому. Разумеется, не у всех, но, по крайней мере, у десятков и сотен тысяч бывает по-другому. И оказывается, что тираж у «Нового мира» может быть 2 миллиона. Помножьте на количество людей в семье, и получится приличная цифра.
А потом, оказывается, эти состояния проходят. Далеко не всем нравится то, что им показывают. Но действует сила инерции, привычки. Это очень важная социальная сила в России. Сила привычки, адаптации, привыкания. Не постановки дальних задач и вытаскивания себя за волосы из болота, а привыкание: «Ну, ничего, привыкнем. Ничего страшного. И отцы наши так жили, и мы так проживём». Я думаю, что менталитет менталитетом, а пытаться жить по-другому есть прямой смысл, чтобы самому не совестно было.
– Но почему мы такие? Что нам мешает стать иными?
– Видимо, есть какие-то решающие возможности проявления для тех людей и групп, которые вообще хотят как-то проявиться. Это очень важно, когда это есть. Это очень печально, когда этого нет.
Выйти из ряда, попытаться быть собой или то, что вы называете «быть другим». Это первый шаг.
Второй шаг состоит в том, чтобы удержать этот импульс и передать его. В основном усилия власти по понятным причинам были направлены на две вещи. На то, чтобы отучить человека делать шаг в сторону. Второе – с тем, чтобы продолжать это движение. Были разорваны эти два механизма. Механизм шагания вперёд первым, когда ты не знаешь, у тебя нет гарантий, что там будет, но ты чувствуешь, что не можешь не идти. И твой шаг соединяется с ещё чьим-то шагом с тем, чтобы некоторая форма образовалась и дальше воспроизводилась.
Мне кажется, что второй шаг может быть ещё важнее, чем первый. Надо образовывать эти устойчивые формы, которые работают и помимо нас. Очень важно, когда работают готовые формы, но не рутинные, не соскальзывающие в привычку, а находящие в себе силы изменяться и делать лучше, чем вчера. Хотелось бы движения в эту сторону и от самого себя, и от людей вокруг. Это, по-моему, и есть нормальная жизнь.
Лена Сурикова
При содействии Клуба региональной журналистики
«Из первых уст»
|
|