| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Литературный фестиваль в Коктебеле
Писатель талантлив, если он умеет представить новое привычным, а привычное – новым.
Сэмюэл Джонсон
Елена Соловьёва
МАРТОВСКИЕ ВИДЫ НА БУДУЩЕЕ
(все совпадения случайны, а персонажи вымышлены)
Елена Соловьёва (Екатеринбург) – победитель шестого международного литературного волошинского конкурса в номинации «Заливы гулкие земли глухой и древней» (проза).
Может, кому-то эта история напомнит «Алые паруса». Я
не знаю. Да, главными действующими силами здесь получились море и внятный зов
судьбы. Но начиналось всё совсем не так мрачно, как у Грина: никакой нищеты и
жестоких лавочников, обрекающих на голодную смерть жён рыбаков. Просто жил да
был очень далеко от тёплых стран такой Саша Еремеев, и за четыре года до
описываемых событий от него ушла жена. И ушла она не просто так, а к человеку
редкой профессии. Что-то трескучее и дымное, связанное с фейерверками и
спецэффектами в кино. Саша не вдавался.
Но с
тех пор всегда испытывал странное беспокойство в те народные праздники, которые
имели обыкновение заканчиваться салютом. Что-то оскорбительное лично для себя
видел он в глазах разгорячённой толпы, сосущей пиво в ожидании фейерверка.
«Будто без него и праздник не праздник», – думал Еремеев, с точки зрения
которого зрелище это было едва ли привлекательнее дурацкого леденца на палочке.
«Такой же дутый», – сплёвывал он с раздражением на асфальт, и, не доходя до
площади, где обычно демонстрировали чудеса пиротехники, поворачивал назад,
двигаясь против течения общего «обоза радости», щедро обросшего детьми, собаками,
колясками и воздушными шарами. Но между тем, Еремеев внимательно вглядывался в
лица сограждан, валом валивших навстречу, будто пытался у них найти ответ на
вопрос, что ж такого увидела его жена в хлопушках и глазах своего дебелого
пиротехника, и чего он, Еремеев, редактор скромного издательства при
университете дать ей не смог?
«Всё-таки,
здесь какой-то подлог», – в сотый раз решал он, наблюдая, как медленно пустеет
город, по мере концентрации народа на Главной площади, где под сотнями каблуков
стонет стекло битых бутылок, ансамбль Военного округа исполняет песни группы
«Звери», а электронное табло на проходной завода-гиганта отсчитывает последние
минуты до появления в темнеющем небе огненных цветов. Обычно волны раскатистого
«В-а-а-у» настигали Сашу где-нибудь на отдалённой улице, но он только ускорял
шаг в том направлении, где город становился с каждым метром тише, нежнее,
безлюднее, словом, именно таким, каким и нужно было ему, Еремееву. Он называл
это состояние – «уйти поглубже», и даже подозревал в нём что-то не совсем
здоровое. Но, руководствуясь именно им, свой очередной отпуск взял не летом, а
в конце марта, чем очень порадовал сослуживцев, которые, между тем, не
преминули обозвать Еремеева эстетом, сказав, что Коктебель, да ещё в марте, извращение
по полной, и Египет, пожалуй, обойдётся дешевле. Саша же отвечал, что вот ему
уже почти 34, а он никогда не видел мартовского моря.
* * *
А другую нашу героиню звали
Асия, с ударением на последний слог. Дом её бабушки, наполовину караимки (почти
исчезнувший крымский народ) стоял в Феодосии на вершине горы, с которой юный
Ваня Айвазян любил рисовать корабли в заливе, крепостные башни консульской
цитадели и общий вид города. Когда мальчик прославился и стал профессором
Айвазовским, он назвал эту гору Митридатом и выстроил на ней Музей древностей.
Фашисты музей разбомбили, а вот развалины башни XIV века уцелели. Они теперь
тихо порастали бурьяном в центре поселка на улице Большевистской. И Асия,
путешествуя взглядом по черепичным крышам бабушкиного Шанхая, любила Круглую
башню рассматривать. Потом её глаза стремились дальше – к яркой полоске моря и
жёлтым кранам порта. Но чаще – к стенам древней крепости Каффы, которую
давным-давно выстроили на их берегах весёлые генуэзцы.
Почему весёлые? Асия хорошо
помнила поездку в соседний Судак («Солдайя», – говорил важный экскурсовод с
трубочкой) и тамошнюю крепость, которую в XIV веке возвели эти же
купцы-путешественники. Но в Солдайе они строили на гребне неприступной морской
скалы, и крепостная стена с бастионами, а также различные сведения о лукавом
народе, их построившем, сохранились куда как лучше. Асие показалось забавным
уже то, что памятные надписи о себе генуэзцы делали в стихах и как-то неуклюже:
«Это сооружение, – было выбито на памятной плите одного из бастионов, –
построено во времена правления отличного и могущественного мужа». То есть,
каждая башня обязательно посвящалась кому-то, и профессии эти генуэзцы имели
самые презабавные, кто был «консулом», кто «кастеляном», кто «капитаном», кто
«всадником».
Кстати, что касается редких
профессий, то в памяти Асии с раннего детства сохранились обрывки ещё одной
истории, которую любила рассказывать её бабушка. А может быть, это была просто
сказка про древнюю мечеть – «Мюск-Джами». «”Мюск” говорили потому, – вспоминала
бабушка, – что при строительстве той “Джами” в раствор добавляли драгоценное
благовоние мускус. Оно было таким сильным, что даже по прошествии тысячи лет
над развалинами мечети после дождя поднимается чудесный аромат. И тогда туда
слетаются бабочки и приходят благочестивые татары, которые еще помнят о
старине».
И бабушка даже показывала Асие
какие-то покрытые мхом камни, останец стены, и могильные плиты, под которыми
давным-давно были похоронены люди уж вовсе необыкновенные: астроном, «виднейший
из наместников» и знаменосец – «алемдар». Слова эти, как цветные ракушки на
песке – звали куда-то, обещали что-то. Хотя, если вдуматься, куда могут звать
полустёршиеся надписи и узоры надгробий?
И можно считать их обаяние
отсветом того сказочного мускусного аромата, но самые чуткие (а Асия была
такой) непременно уловили бы здесь присутствие других – тёмных сил. Особенно
остро двойственное очарование развалин, которых вообще полно в Крыму, давало
знать о себе в древней Феодосийской крепости. Её не сделали музеем, как в
Судаке, а оставили тихо тлеть на окраине города и порта – воплощённую
резервацию скорби. Древние камни здесь мирно соседствовали с бараками и
сараюшками современности.
Печальное это было место,
издавна прозванное Карантином. Так, наверное, мог выглядеть впавший в детство
старик царских кровей, который в лохмотьях из парчи и бархата пасёт коз среди
репейников и бурой травы. От роскошного дворца Консула (на бастионе – флаг
генуэзской республики с серебряным крестом во всю ширь червонного поля), 12 башен
и 5 мостов сохранилось немного: остатки крепостных стен, сбегающие к морю,
канава по улице Рабочей, в очертаниях которой ещё угадывался древний ров,
греческая церковь Святого Стефана и крошечное болотце вместо целебного
источника, который захирел из-за соседства с одним Онкоцентром, и сразу двумя
диспансерами – туберкулезным и кожно-венерическим. Наверное, их построили
именно здесь в память о тех временах, когда ещё в XIV веке Хан Джанибек,
пытаясь сломить защитников Каффы, забрасывал в крепость катапультой трупы своих
же воинов, умерших от вспыхнувшей в лагере чумы. И защитники бежали, разнося на
кораблях «чёрную смерть» по всем портам Европы. А потом, вплоть до новых
времён, именно в этом месте ставили на карантинный досмотр морские суда,
приходившие в Феодосию.
И, коротая медицинский арест,
кое-кто, пожалуй, как и Асия, собирал, прогуливаясь по берегу – пальчики
аммонитов и ребристые отпечатки доисторических ракушек, щедро «наследивших» в
тутошних сланцах.
На горе же, которая замыкала
крепость с востока, и которую особенно любили местные козы и живописцы, там и
тут в выгоревшей траве попадались провалы: то ли подземные ходы, то ли остатки
фортификационных сооружений. Иногда обвалившийся грунт обнажал целые подземные
комнатки, а о глубине отдельных колодцев можно было догадаться только по звуку
брошенного в темноту камешка. Мальчишки, конечно, предпринимали время от
времени попытки разобраться, что к чему, но Асия в экспедициях не участвовала.
Её эти «дыры во времени» завораживали по-другому. Попадая в их поле, она
внутренне цепенела, как цепенеют певчие птицы у неподвижных озёр, где перед
закатом особенно отчётливо слышен зов глубины.
* * *
Еремееву же такое чувство
«перенаполненности временем» не было знакомо. Напротив, в этом отношении он
постоянно испытывал какую-то «вычерпанность» и скудность окружающего его мира.
И чувство это на протяжении 34 лет жизни Еремеева какие только формы не
принимало. Например, в раннем детсадовском возрасте он мечтал: а) увидеть
живьём удода – красивую, крупную птицу с богатым хохолком и умным взглядом,
таким же, как и в его книжке; б) попробовать настоящее эскимо. Но в их рабочем
городке, сердцем которого был завод, а циррозной печенью – шахты, водились
только воробьи, одуванчики и мороженое в банальных вафельных стаканчиках.
Подземных ходов и старинных замков здесь не наблюдалось. Церквей тоже. Словом,
не водилось ничего, выходящего хоть как-то за формы и фактуры скудной
обыденности.
Досадную ошибку времени и
географии Еремеев с приятелями решили исправить самостоятельно, и нашли-таки
подземный ход, который вёл из беседки в саду Дворца пионеров к каморке под
главной лестницей этого же дворца. И оказался, конечно, каким-то рядовым
объектом коммуникации, проложенным то ли под трубы, то ли под кабель.
Проникнуть в отверстие его лаза могла разве что не очень полная кошка. Тогда,
плюнув на несговорчивость и косность окружающего мира, Саша и компания (а дело
происходило в классе шестом) решили «землю обетованную» сочинить себе
самостоятельно. И не просто страну, а целую планету со звучным именем Аноида.
Место нашли за автостанцией. Неподалеку от захиревшей речки с неприличным в
рифму названием в тени тополей укромно прятался пруд, даже не пруд, а очень
большая лужа, на дне которой наверняка ничего не водилось, кроме
котят-утопленников, строительного мусора и консервных банок. Но берега вокруг
весело поросли лопухами в человеческий рост, а пока тебя никто из взрослых не
видит, можно вообразить себя кем угодно – даже целым экипажем космического
корабля.
Вот и волошинский Коктебель, по
крайней мере, то, что Еремеев о нём слышал и как себе представлял, стал
очередным воплощением той давней, детской ностальгии.
Страной, созданной одним,
отдельно взятым человеком, фантазией, голой грёзой, победившей корявую
реальность.
Здесь искры, проскакивающие
между полюсами «случайность» и «закономерность» (не сказать бы
«неотвратимость»), оставляли после себя осязаемый, светящийся след… Ведь не
могла же знать Елена Оттобальдовна, мать поэта, покупая участок морского берега
под строительство дома, что скала, замыкающая бухту с правой стороны –
абсолютный портрет её сына в профиль, но лет так… через 20? Или духи здешних
мест век за веком точили камень, чтобы вызвать, наконец, пришествие своего
Бога, который явит миру их души, сделает слышимыми их голоса? Загадка!
К тому же, для Еремеева
Коктебель был воплощением того редкого сценария жизни, которого нынче если кто
и придерживался, то очень и очень не часто. И, упаковывая вещи под мартовский
снегопад за окном, Саша испытывал что-то сродни давно знакомому чувству,
которое возникало, едва он решительно поворачивался спиной к салютам и
блестевшим жадно глазам его жены, в которых эти салюты отражались.
«Странно, – подумал он, вертя в
руках пленочный “Cаnon”, – было что-то общее в её страсти к фейерверкам и любви
заниматься сексом при ярком свете». Сам Еремеев электричество в интимные
моменты терпеть не мог. И не потому, что чего-то стеснялся: ему нравились
полутона, рассеянный свет, причудливая и невнятная жизнь теней.
«Ещё раз странно, – уставился
он на фотоаппарат, который всё ещё держал в руках, – а ведь моя нелюбовь к
сексу при свете имеет общий корень с нелюбовью к цифровым фотоаппаратам». В
общем, Еремеев специально не покупал такой, так как считал, что чудо пойманной
(остановленной) жизни должно происходить в темноте, когда случай и неизбежность
имеют равные шансы, а ты вслепую выставляешь силки, чтобы потом в полной мере
пережить Мироявление, то есть тот момент, когда, наконец, лицом к лицу
сталкиваешься с тобою же созданной реальностью. Саша на всю жизнь запомнил
ощущение, когда в ванной комнате, при красном свете фонаря со дна пластмассовой
емкости, чуть дрожа от колебаний воды, поднимается чьё-то изображение, или
целый город, или солнечный день…
* * *
Асия же фотографией никогда не
занималась, «потому что баловство» – как считал её горбоносый и весёлый папа.
Его тёмные «масляные» глаза принадлежали – сейчас уже пойди узнай – какой
народности. Так же как и привычка в любое время года носить каракулевую шапку –
пирожок. Ещё папа обладал удивительной особенностью – извлекать копеечную
выгоду из квадратного сантиметра буквально любого предмета. О просторном доме
под красной жестяной крышей никто уж и не говорит, всякий его уголок даже в
несезон сдавался по самым выгодным ценам. Но коронным номером папы считалось
окучивание туристов на трассе. Он подбирал с обочины ничего не подозревающих
людей, которым, допустим, позарез хотелось добраться из Феодосии в Судак,
усаживал их на полосатые (в «зверино-мексиканском стиле») чехлы своей побитой
«копейки», не спеша расправлял малиновую бахрому на лобовом стекле, и на
скорости
Сперва он продавал услуги,
путём частой смены дребезжащих кассет пытаясь выяснить, что больше нравится
клиенту: Ваня Карат или оркестр Поля Мориа. Потом предлагал за умеренную плату
провести – «самую настоящую экскурсию и рассказать всё-всё об этих
достопримечательностях». Здесь Асия, если ехала вместе с родителем, обычно
краснела, так как прекрасно знала, что папа, может, и найдёт кратчайшую дорогу
к крепости, но вот откуда эта крепость взялась – рассказать не сумеет. Легенды,
сказки и прочие знания подобного толка, не имеющие прямого утилитарного
назначения, никогда в его голове, накрытой каракулевым пирожком, не
задерживались, «потому что баловство».
Между тем, папа от экскурсионных
услуг без всякого объявления войны переходил к мелкой рознице, расхваливая
присмиревшему пассажиру солнцезащитные очки, которые не так давно забыл в
салоне предыдущий клиент, и которые теперь папа намеревался «втюхать» гривен за
20-30. Вскоре наступала очередь недвижимости. И он безбожно врал, что дом его
сына, который тот продает всего за 14 000 долларов, находится на самом берегу
моря. Хотя посёлок Весёлое, о хибаре в котором шла речь, отстоял от полосы
прибоя ровно в получасе езды в тряской маршрутке плюс небольшой велосипедный
пробег.
Зимой же того года, когда
Еремеев собрался в Крым, папа как раз пристроил Асию работать горничной в
маленькой, частной гостинице Коктебеля. «Выучиться всегда успеешь, – говорил он
ей, – поработай пока». На самом деле, почёсывая жёсткую растительность под
пирожком, папа руководствовался генной памятью своих (теперь уж пойди догадайся
каких) предков, коллективный голос которых привык принимать за собственный
здравый смысл. И голос этот наставлял, что девушке 18-ти лет нужно искать
хорошего мужа, а не заниматься всяким баловством типа книжек.
К тому же, раскрутив-таки
однажды зазевавшегося москвича-туриста на экскурсию, он привёз его к музею
Грина недалеко от феодосийской набережной, и даже, сняв пирожок, сам внимательно
выслушал экскурсоводку – пожилую девушку с начёсом. Пока москвич разглядывал
канаты и модели парусников, папа внимательно изучал ноги и грудь грустной
девушки и слушал её заученный рассказ о том, что писатель, проживавший в этом
доме (больше похожем теперь на недорогой кабачок, стилизованный в морском
духе), подарил миру удивительную сказку, равной которой и ла-ла-ла. Детали
папа, как всегда, забыл, но хорошо уяснил, что речь шла о юной особе, чьё имя
было очень созвучно имени его дочери, но главное – особе этой хватило ума,
ничего не делая, дождаться настоящего богача, пристроившего, в конце концов, и
папу.
«Моей бы дуре так, – решил он,
– только пусть Аська его не на берегу дожидается, где голь всякая шалается, а в
хорошей гостинице, где как раз такие и останавливаются». Так Асия попала
горничной в Коктебель, в место, считавшееся самым дорогим и модным на восточном
побережье. Теперь сутки через двое папа доставлял её сюда на своей разбитой
копейке, докучая по дороге досужими (как ей казалось) наставлениями. Зато сама
гостиница девушке нравилась.
Двухэтажная и компактная, она
укромно пряталась среди вечной зелени пыльных кипарисов. Внутри было тихо: на
каждом этаже располагалось всего по 5 номеров (три полулюкса и два люкса), на
лестничной площадке – островки живых цветов, а на стенах – постеры с акварелей
Максимилиана Волошина. Последние занимали Асию больше всего. Не то, что бы она
раньше не видела этих работ – «таких воздушных и вместе с тем таких “плотных
реальностью”» (как объяснял, качаясь в коридоре как-то вечером, один очень
нетрезвый постоялец – другому). В Феодосии ведь имелась целая галерея, конечно,
абсолютно скромная по сравнению с залами маэстро Айвазовского, но всё же; и
каждый уважающий себя классный руководитель непременно и не по разу водил туда
своих подопечных. Асия же всегда задерживалась именно у той витринки, где под
стеклом хранились миниатюры Волошина. Сперва её больше занимали форма и цвет
действительно очень красивых камешков, которыми внутренность этой витринки
наивно декорировалась, повзрослев, она начала ощущать между камешками и
«картинками» не только очевидное внешнее сходство, но странное внутреннее
родство, которое давало знать о себе физически, на манер электрического поля.
Асия это чувствовала, но ничего не могла объяснить, а только замирала на
какое-то время, отстав от группы, пока учительница не принималась её искать,
недосчитавшись в гардеробе «одной головы». Ещё девочку всегда удивляли надписи
под акварелями, смысла их она не улавливала, но завораживало само звучание фраз:
«Вся тоскою и мглой и туманом повитая Киммерии печальная область», или «Я вижу
грустные, торжественные сны – заливы гулкие земли глухой и древней…»
Теперь же Асие представилась
возможность сравнивать пейзажи на стенах с пейзажами настоящими, с которых первые,
собственно говоря, и писались. Для этого лучше всего было пройти по набережной
в левую оконечность Коктебельской бухты, минуя Дом поэта, со всех сторон
зажатый причудливым караваном кафешек и диско-залов с кровавыми граффити на
стенах: «Улыбнись, ты в Коктебеле!» или «Забудь обо всем».
В той стороне «цивилизация»
быстро сходила на нет, уступая место слегка замусоренному с прошлого сезона
пляжу, осоке, ручьям-болотцам и останцам недостроенных ещё с советских времён
набережных несуществующих здравниц. На их цементных ступенях особенно много
валялось осколков от раковин рапанов. «Наверное, – думала Асия, – здесь воронам
их удобнее долбить, выковыривая моллюсков».
Конечно, противоположная,
правая часть бухты, упиравшаяся в дикой красоты скалы Карадага, выглядела куда
более заманчиво, но там подходы к морю и проход к горам были осложнены частным
и очень дорогим строительством. Гранитные набережные чьих-то личных вилл
уходили прямо в прибой, проволочные челюсти заборов «откусывали» значительные
участки берега, и повсюду лаяли на чужих цепные псы. Так что Асия гуляла обычно
в левую сторону. Люди ей навстречу почти не попадались, но там и тут сквозь
заколоченные на зиму стеклянные двери кафе можно было рассмотреть груды
прошлогодних листьев на танцполах и смутно белеющие в полумраке залов женские
статуи.
А море молочно-бутылочного
цвета мерно перебирало гальку знаменитого пляжа, и в ожидании тепла словно
затаило все свои запахи. «Припрятало до лучших времен», – думала Асия, присев
где-нибудь на парапете и вглядываясь в дальние холмы. Они уже не казались ей
просто серыми или голубыми. Глаза девушки, натренированные долгим
рассматриванием волошинских акварелей, различали массу оттенков: от охры до
коричневого, от синего до стального, от фисташкового до розового и густо
фиолетового. Особенно нравился ей один холм в левой оконечности бухты, который
напоминал лежащую лицом в небо женщину, крепко спеленатую, на манер младенца
или мумии. Асия знала: с высоты сходство это будет усиливаться. Чтобы проверить
– достаточно подняться по тропинке, ведущей по склону горы к могиле Волошина.
Она как-то раз туда
поднималась: с каждым метром по сторонам раскрывались всё новые и новые
пейзажи, а под ногами скрипела галька и ракушки. «Тот же морской пляж, –
подумала Асия, – только поставленный на попа». От попытки осознать это у неё
начала кружиться голова, и, не доходя до вершины, где на узком гребне могила
собственно и располагалась (строгая плита красного гранита, куст, деревце и
много-много неба), она присела отдохнуть на скамейку, вырубленную прямо в
камне. Отсюда Коктебельская бухта просматривалась как на ладони. Погода стояла
безветренная, море тихо искрилось, лёгкая дымка лишала чётких очертаний
причудливые скалы Карадага. «Сказочное царство, – подумала Асия, – на которое
волшебник или исполин наложил только одному ему понятное заклятие. А на страже
секрета с одной стороны – его могила, с другой в скалах древнего вулкана – его
профиль». И тут, со всей верой в себя и мир, присущей восемнадцатилетним, а ещё
от первого весеннего солнца, высоты и одиночества Асия ясно осознала, что
она-то на самом деле и есть самая настоящая наследница этой тайной маленькой
страны, никому не открывающей своего подлинного лица. Единственная и
полновластная королева.
* * *
Еремеев между тем ехал в поезде.
Почему не летел на самолете? Потому что «погружение», а именно так Саша
окрестил свою поездку, должно было происходить медленно и постепенно, ярус за
ярусом, как если бы он спускался с горы. Правда, кое-какие меры для своего
комфорта Еремеев всё же предпринял. Видимо, в несезон, когда пассажиров было
мало, проводники в поездах перебирались в более просторное четырёхместное купе,
а свое двухместное продавали по обычным ценам. Еремеев заплатил за обе полки
сразу, обеспечив себе тем самым полное одиночество на трое суток пути. Как
только вагон тронулся, он бросил вещи на нижний ярус, сам залез наверх и
уставился в окно, куда смотрел, не отрываясь и без выражения – почти два часа.
Еремеев размышлял о разном,
например, о том, чем в действительности должен заболеть человек, чтобы спокойно
чувствовать себя только в поезде? Причём поезд этот становится дорог ему как
раз тем, что не оставляет никакой свободы выбора, всё жестко предопределено:
лежи, смотри и думай. Хочешь – читай или пей, хочешь – разгадывай кроссворд.
Конечно, на худой конец всегда остаётся возможность стоп-крана, но с таким
темпераментом лучше летать в самолётах. Ещё Еремеева весьма занимал агрегат для
производства кипятка. Его допотопные формы неожиданно стали приобретать
какую-то антикварную стильность, за счёт чего этот вечно плюющийся паром старик
махом набрал очков 200, перескочив из плоскости непритязательного
железнодорожного быта в культурные знаки эпохи, типа телефонной будки, где жил
чебурашка, или автомата с газированной водой. И такая метаморфоза почему-то
грела, хотя чего хорошего было в те времена, когда не водилось быстроразводимой
лапши и мобильников? – «Зато народ толпами не сходил с ума по фейерверкам, –
отвечал сам себе Еремеев, – и Лариска жила со мной».
А рослые проводницы, между тем,
с удовольствием гоняли пассажиров по коридору вагона, работая под девизом: «да
я таких, как ты бушлатом по зоне». «Эй, – орала одна, – к-к-куда пшли? –
(интонация выдавала в ней санитара психушки со стажем). – Техническая эта
остановка – не ясна? Будет вам Сызрань, там те же раки и та же рыба».
А ёлки на второй день пути
сменили пирамидальные тополя, и Саша, отдёрнув утром шторку из кожзаменителя,
увидел, что снег за окном кончился, растаял, и окрестности какого-то
неопознанного, но крупного города абсолютно коричневые. Вернее, серо-бурые, и
это – предчувствие весны, потому Еремеев быстренько подсчитал, сколько лишних
часов жизни подарит ему пересечение временных поясов, и решил, что настоящие
путешествия всегда должны начинаться именно так. Главное, оказаться в стороне,
«не в то время и не в том месте», где-нибудь на обочине традиционных маршрутов,
без всякой определённой цели. Расслабиться: просто гулять и просто смотреть, не
бежать ни за здоровьем, ни на осмотр памятников. НЕ ПРЕДПРИНИМАТЬ, НЕ ПРЕТЕНДОВАТЬ,
а тихо ждать, какой тебе ПОДАРОК ВЫЙДЕТ, выпадет, выкатится, без всякого
напряжения реальности, по одному Богу известному сценарию. «Дальше всех идёт
тот, кто не знает, куда идёт»… Как-то так… Восточная народная мудрость.
* * *
Каждый раз, отвозя Асию на
работу по утрам, папа озвучивал ей свой, то есть её, жизненный план. Во-первых,
чтобы не быть дурой, она должна познакомиться там у себя с постояльцем
побогаче. «Можно и с иностранцем, – мечтал он, – даже лучше. Только не думай с
ним сразу в койку сигать, а то решит, что подзаборная. Тебе муж нужен. Веди
себя гордо. А сама подмахивай, подмахивай». Асия непроизвольно морщилась,
особенно от последнего слова, и никак не могла взять в толк – как можно так
удачно совместить две абсолютно разные (на её взгляд, конечно) линии поведения.
Хотя, говорят, кое у кого получалось. Например, у их администратора Светланы
Абдулаевны. Ещё пару лет назад она была просто Светкой – бойкой горничной в
дерзкой мини-юбке. И директор гостиницы, узнав однажды о её шашнях с постояльцами,
устроил Светке показательную выволочку на глазах всего персонала.
«В нашем бизнесе, – орал он, –
репутация превыше всего. Мы не публичный дом, мы – отель элит-класса,
маленький, но гордый». Красная от слёз Светка только фыркала, как необъезженная
кобылица, зло косила татарским глазом и, фальшиво всхлипывая, приговаривала: «А
другие, Иван Палыч, по-вашему – чем занимаются? Только берут больше». «Вот
когда до их уровня дорастёшь – будешь рассуждать! – кипятился директор. – А
пока каждый месяц справку от венеролога мне на стол». Впрочем, в глубине души
они понимали друг друга: жизнь есть труд, и деньги просто так никому не даются,
особенно хорошие, особенно в валюте.
Поэтому, когда Светка подкатила
к крыльцу гостиницы на самостоятельно купленной «Мазде» (подержанной, но всё
же), Иван Палыч одобрительно щёлкнул языком, похлопал Светку по крупу и сказал
«бизнес-леди», а через месяц назначил администратором.
Так что в каком-то смысле
приблизительный план действий для Асии был прописан, но Светкиным трудолюбием и
волей к победе она не обладала. Её больше интересовали другие сценарии жизни.
Последнее время Асия как бы примеряла вариант за вариантом, но дело это имело
мало общего с банальной сменой нарядов. Она рассматривала картинки. То пыталась
представить, что чувствует невзрачная тётушка в тёплом платке, которая однажды
в ветреный день высаживала анютины глазки у входа в армянскую церковь на
Карантине, то воображала себя продавщицей с лотком огромных кремовых лебедей
или девочкой с кошкой из павильона «Коньяки-Вина», стоявшего в левой
оконечности коктебельского пляжа.
Девочка была румяная, кошка –
пятнистая, а вот желающих заняться сравнительным анализом коньяков и вин весной
в магазин заглядывало мало. И кошка весь день играла с отражением моря в
зеркальной входной двери, а девочка напевала и мечтала о чём-то. «Наверное, –
думала Асия, – совсем не о Светкиной карьере». И продолжала размышлять (знал бы
папа) о совершенно бесполезных вещах. Например, о том, что священные камни
древних армян – хачкары, лежащие у входа в церковь, похожи на выбеленные
временем кости и совсем не сочетаются с пестротой старушечьих ковриков и яркими
красками бумажных икон, которыми бедный храм убран внутри, что женщина в тёплом
платке была права, высаживая около входа анютины глазки, взгляд которых всегда,
как казалось Асие, гармонировал с пронзительными красками весеннего моря, да
ещё на ветру…
Иногда фантазии заводили
девушку баснословно далеко. Она вспоминала зубчатые стены Солдайи, венчавшие на
манер короны приморскую скалу, и представляла себя греческой королевой по имени Феодора, которая в 16 лет,
ещё до прихода генуэзцев, владела всеми просторами от Судака до Ялты. У неё
было прекрасное бледное лицо, и когда она скакала на своём белом коне, ветер
раздувал её чёрные волосы. Феодора не любила роскошь, в Солдайю приезжала
только по делам, и большую часть времени проводила в уединённом монастыре в
горах, потому что верила (так было написано в книжке «Мифы старого Крыма»,
забытой в номере кем-то из постояльцев): «земная жизнь всего лишь приготовление
к жизни вечной». Обручившись с Христом (тут Асия не совсем понимала, но всё
равно красиво), Феодора дала обет безбрачия. Она много помогала бедным и
больным в своём государстве и преуспела в воинских науках: владела мечом,
стреляла из лука, смело управляла конём. Она погибла в битве, сражаясь за свой
народ против захватчиков-генуэзцев. И предал её один из братьев-близнецов,
который с детства воспитывался вместе с ней в царском дворце – Ираклий.
Когда-то Феодора отказалась стать его женой, и он открыл чужестранцам ворота
крепости – потому что «корысть и месть отравили его сердце». А брат Ираклия –
Константин, беззаветно преданный королеве, погиб, сражаясь бок о бок с ней. «Я
бы на месте Феодоры вышла замуж за Константина», – думала Асия, которая про
«обречь себя Христу» решительно ничего не понимала. И сидя за конторкой, ещё не
остыв от бесплодных мечтаний, она всматривалась в проходящих мимо
постояльцев-мужчин и спокойно думала: «Нет, не тот».
* * *
Поезд Еремеева прибыл на
Симферопольский вокзал рано утром. Дождило. В крошечном кафе на перроне, куда
Саша зашёл перекусить, он застал маленькое застолье. Сюда слетелись все
подавальщицы из соседских забегаловок, немного помятые после ночной смены. Одна
раскладывала по тарелкам товарок дымящуюся яичницу, другая, видимо, виновница
торжества, разливала по рюмкам бордовый винный напиток, третья гипнотизировала
кого-то по мобильнику: «Автандил, – вкрадчиво настаивала она, – сегодня у
Настиного сына день рождения, пусть ей Фуркат зарплату выдаст, нет, не давал…».
Окончив разговор, она тихонько сматерилась, и присоединилась к подругам. Между
тостами за Настиного отпрыска девушки равнодушно приняли у Еремеева заказ, но
сразу оживились, едва в дверь вошёл парень кавказской национальности в
щёгольских узконосых ботинках.
Он сел за дальний столик и
принялся угрюмо мять синеватое от щетины лицо. «Дамир, – расплылась в улыбке
та, что говорила по мобильнику, – иди к нам, выпей за Настиного сына, у него
сегодня день рождения». «Нэ пью по утрам», – строго отвечал гордый Дамир, а сам
уже таял от снующих вокруг него лебедями белых ручек. Кто пододвигал стул, кто
менял тарелку, кто чарку подносил. Принесли и заказанный Еремеевым борщ. Он
попробовал опасливо – кто ж с первого раза доверяет привокзальным кафе – оказалось
вкусно и по-домашнему честно, что там «фаст-фуды» с их свекольной бурдой в
пластиковых коробочках. Впрочем, модные нынче, эти забегаловки, чем бы они ни
зазывали посетителей, интересовали Еремеева всегда лишь как сеть бесплатных и
комфортных туалетов, рассеянных по городу.
Борщ стоил сущие копейки и,
расплатившись, Саша отправился на стоянку маршруток: нужно добраться до
Коктебеля и скинуть там вещи в какой-нибудь гостинице, лучше небольшой и
уютной, в марте постояльцев много быть не должно. Пассажиров тоже было не
густо, и водители маршруток налетали на каждого потенциального клиента хищно
жестикулирующей стаей. Саша со вздохом оглянулся на кучку троллейбусов, мирно
пасущихся на обочине площади. «Наверное, это здорово – ехать по горам на таком
усатом, как улитка, – подумал он, позволяя увлечь себя в пропахший бензином
салон “газели”, идущей на Феодосию, а, сделав крюк, потом в Коктебель, – но,
во-первых, в Киммерию троллейбусы не ездят, только на пижонский ЮБК – южное
побережье Крыма, а во вторых – не сопротивляться, так не сопротивляться, пусть
кривая или судьба, или кто там – ведет сама». Он поуютнее устроился в кресле, и
как только машина выехала за пределы Симферополя, виды которого мало чем
отличались от видов сотен других советских городов (вот только забавляли увитые
плющом по «самые лампочки» фонарные столбы), жадно приник к окну, протирая его
время от времени платком, чтобы не запотевало.
Начались холмы: светло-зелёные,
тёмно-зелёные, с салатовыми заплатами, с заплатами изумрудными, бирюзовыми, охровыми,
с тонкими свечками голых ещё пирамидальных тополей и строгой геометрией далёких
виноградников. Вблизи виноградники эти больше всего напоминали концлагерь для
детей Вакха: за колючей проволокой ровными рядами извивались приземистые
чертенята лозы, корявые, словно обугленные от обуреваемых их страстей,
завёрнутые в узлы, приземистые габриаки (как-то так, если, конечно, Еремеев
ничего не путал, называл Волошин причудливые виноградные корни, выбрасываемые
морем)…
Ещё грустнее было смотреть на
эти весенние танцы потому, что кто-то невидимый, но всесильный, будто в
насмешку выстроил замерших в иступленном движении чертенят по линейке. «С
людьми поступают так же, – подумал Еремеев, в который раз опять вспомнив про
салюты, – никогда нельзя толком понять, насколько даже самое глубокое чувство,
которое ты испытываешь – твоё, а не навязанное модой, традицией, теликом и
прочей чешуей. Каким же запасом прочности надо обладать, чтобы не поддаваться,
хотя бы отчасти, массовым психозам, совокупность которых плюс минус и есть вся
наша мораль? Могут единицы – Волошин, например, или Цветаева, но ведь она, в
конце концов, повесилась, а он был – кто? Гений? Демон? Блаженный?» Он
вспомнил, как нелицеприятно, точно городского сумасшедшего, живописали Волошина
некоторые современники, когда он после революции приезжал в Москву:
потрёпанный, провинциальный, неумеренно восторженный, нелепый…
И тут Еремееву невыносимо
захотелось, чтобы маршрутка как можно скорее доехала до тех мест, где родился
миф, так занимавший его. Оказывается, Саша, как следователь (а вернее, как Фома
Неверующий) смутно хотел каких-то ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ. Но маршрутка
шла, как шла, то есть ехала неторопливо, и дождевые сумерки сообщали пейзажу за
окном удивительную мягкость, а краскам глубину, и он ощущал, как земля эта
начинает медленно втягивать его – в глубоком, долгом, обморочном поцелуе,
предшествующем грандиозному, в духе гигантов и Реи совокуплению, и самое
странное, что он, Еремеев, по мере погружения, всё меньше и меньше чувствовал
себя мужчиной, то есть началом активным, с жалом горячего конца; он
распускался, расслаблялся и ждал; «ага, – думал он, почти засыпая, – как у
Брэдбери в “Марсианских хрониках”: “они стали гибкими и зелёноглазыми”, то есть
марсианами, и мне точно будет “нужен гид-переводчик”, когда я приду в себя». И
по закону СООТВЕТСТВИЯ (который независимо от него вывела в детстве Асия,
наблюдая волошинские акварели и камушки, но Еремеев про это пока не знал), его
глаза начинали постепенно перестраиваться, привыкая к совершенно особым,
богатым оттенками, крымским краскам, и параллельно, каким-то чудным образом,
вместе с глазами раскрывалась душа, от которой, наконец, отлетела тень Лариски.
Да, она предпочла ему
пиротехника, но всё по тому же закону СООТВЕТСТВИЯ… В её душе всегда расцветали
стремительно и бурно огненные столбы радости и желания, с какой-то непонятной и
даже пугающей Еремеева моторикой. И когда они только познакомились, он
чувствовал, как этот огненный столб растёт, на манер смерча, и втягивает его в
свою сияющую воронку. Поначалу Саша даже сопротивлялся сближению с Ларисой, так
как чувствовал – накал такого уровня и импульсивности…, в общем, добром не
кончится. А потом, ослеплённый, сдался, а потом привык, но все годы брака в
виде компенсации, с тихой надеждой будто выставлял против жены холодное зеркало
и ждал, когда оно запотеет от тех испарений её души, которые… Ларисе были,
видимо, совершенно чужды. А нужное, может быть, спрятано так глубоко. Взять
хотя бы его тоску по странным формам и подземным ходам, сиротскую тоску по
наполненности историей и временем: в человеке запросто могут поселяться
ощущения никогда им не пережитого, но чего-то очень нужного, и, если следовать
этим маячкам, можно дойти до чего-то настоящего, но по закону СООТВЕТСТВИЯ, а
не отражений…
«А вообще, всё это похоже на бред», – подытожил Еремеев, едва «газель» въехала под вывеску: «Коктебель – Страна коньяков», которая триумфальной аркой вздымалась над весьма скромной асфальтированной дорогой. Ландшафт вокруг резко изменился, и приобрёл, с точки зрения Саши, даже какую-то мрачную загадочность, когда монотонность пологих холмов оттенили напряжённо вздыбленные скалы Карадага. Сама остановка «посёлок Коктебель» показалась Еремееву невзрачной – вокруг маленькие домики на единственной, очень деревенской улице. Под банальным цементным козырьком со скамеечкой никого не было, дождь накрапывал, и Саша начал оглядываться в поисках гостиницы. Тут открылась дверь стоящей рядом побитой «копейки» и горбоносый товарищ в каракулевом пирожке (Еремеев затруднился определить его национальную принадлежность) поманил Сашу к себе: «Есть отличная гостиница, – сказал он, подмигивая, – и недалеко, два шага всего, могу помочь вещи донести». Еремеев кивнул, и, направляясь за своим весёлым гидом, принялся удивляться про себя гостеприимству местного населения…
|
|