| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
Возвышенное и земное
Возвышенный человек, видя возвышенное, становится свободным, уверенным, широким, спокойным, радостным, но совершенно прекрасное потрясает его своим видом и сшибает с ног: перед ним он отрицает самого себя.
Фридрих Ницше
Николае Русу
ДИО ЛУЛУДИА
Ожерелье островов
возникает вдали на горизонте, и многочисленные виллы на побережье напоминают
серебристые, совершенной чистоты и белизны раковины, рождённые бескрайним
морем, отшлифованные волнами и выброшенные на древние берега из античного
камня, почерневшего ныне от неистовства и напористости всё тех же морских волн.
Поглощённый
воспоминаниями, Трандафир вздрагивает, очарованный этим зрелищем, отдаляется от
своих мыслей, отвлёкшись на время необыкновенными красотами, развёрнутыми перед
ним щедрым и ласковым Эгейским морем.
Он
специально выбрал для себя это место на верхней палубе теплохода, чтобы увидеть
побольше и подальше. Бог знает, доведётся ли ему когда-нибудь ещё совершить
подобное путешествие… свояченица предупредила, что это первый и последний раз,
когда она взяла на себя ответственность за каких-то недотёп. Он с досадой
вздыхает, что его вновь одолевают всё те же мысли, резко встряхивает головой и
облизывает пересохшие от солёного морского ветра губы. Бокальчик пива был бы в
самый раз, – думает он, – но не двигается с места, предпочитая любоваться
цепочкой островов, которой, кажется, нет конца и края. Как раз сейчас они
проплывают мимо выцветшего, без единой травинки острова, однако на самой его
вершине виднеется миниатюрный красочный домик, к которому ведёт лёгкая изящная
лестница, появившиеся будто из волшебной сказки.
–
Ну… уж эти греки… восхищённо зацокал языком Трандафир… недаром они древние…
И
вспомнил он, что в сельской школе они проходили историю древнего мира, и больше
всего в учебнике было написано о Греции, о каких-то там войнах, о Спартаке,
потом что-то связанное с Гераклом… подробности как-то забылись… Собственно
говоря, особо он и не напрягался…
Когда
он только-только перешёл в третий или четвёртый класс, дед Петря так его
наставлял: «Фируцэ, катится русская власть к чёртовой матери…, всё, так и знай,
недалёк день, когда мне вернут мою землицу, запихнутую в колхоз… вот уже сорок
лет как минуло… Фируцэ, учись тому, что должен знать каждый хозяин, но не
очень-то заносись… не отрывайся от своей земли… кому, эй ты, оставлю я в
наследство мои гектары?... ведь остальные внуки вырвались в интеллигенты, свили
гнезда в городах, одного даже заманила голубая даль прямо к мериканцам… Слышь,
четырнадцать часов лёту! А если поездом? И месяца не хватит. А на подводе?
Ого-го, сколько же это корма для лошадей понадобится?
С другой стороны, не добраться
туда ни поездом, ни шарабаном, потому что ещё и океан пересечь надо, так что
остаётся только самолётом… Хорошее это дело – самолёты, ей Богу, если б не они,
точно наш Штефэнел не смог бы приехать, когда… вы меня будете провожать… упаси,
Господь, а ты, Фируцэ, гляди с этой школой… будь себе на уме…»
И Трандафир, обрадованный, что
советы деда совпадали с его устремлениями к иного рода занятиям, чем чтение,
рассчитал всё заранее, и после семи классов, зная, что поддержка деда ему
обеспечена, с порога заявил родителям, которые к тому времени уже определились
в отношении его высшего образования, что он хочет учиться в профтехучилище. Однажды,
в конце весны, когда его одноклассники страдали от бессонницы, готовясь к
бакалауреату, так как его сельская школа получила статус лицея, Трандафир
вернулся домой свежеиспеченным специалистом по электрооборудованию и двигателям
внутреннего сгорания. Целый год он проработал в тракторной бригаде бывшего
колхоза, называемого теперь «Акционерным обществом», и в котором остались
только бывший председатель и несколько верных его соратников.
На стареньком тракторе, который
ему выделили в бригаде, он работал на полях «Акционерного общества», а ночью,
или в выходные, – также и на шести гектарах его родителей и деда, которые
предпочли забрать назад свою землю из колхоза, что им и разрешалось по новому
закону. А потом с десяток односельчан объединились, и сообща купили гусеничный
трактор, довольно подержанный. У одного из членов новой ассоциации, Костаке
Огора, была дочка, которая вот уже год как приехала домой после окончания
медицинского колледжа в Кишинёве, приехала в отпуск на месяц и должна была
вернуться в город, где нашла себе работу в одной из аптек, но не сошлось у
Сынзяны, так звали девушку, как хотелось, а вышло по-другому: всё перевернулось
из-за Трандафира, потерявшего из-за неё покой и сон.
Чтобы наконец-то успокоиться, в
одну из ночей пригласил он её к себе домой, убеждая, что в прежние времена
таким образом «крали» невест. «Хорошо, Фируцэ, но я-то не невеста», – мило
улыбнулась девушка. «Будешь, Сынзяна!» – нежно прошептал он ей. «Когда?» –
спросила она.
Он что-то мысленно просчитал и
твёрдо сказал: «Через пять недель».
На второй день состоялась
помолвка, а через пять недель сыграли свадьбу.
Его тесть, кроме Сынзяны,
младшей, имел ещё трёх дочерей – две из них, самые старшие, давно уже были
замужем, жили в городе, имели детей, приличную работу, а третья оказалась, что
называется, ещё той штучкой, что признавал и её отец. Лиза, или, как её
обзывали школьные мальчишки, Джоконда, была существом взбалмошным, с бесстыдным
липким взглядом, с прекрасным телом, которое она несла так, что редкий мужчина
мог устоять перед искушением и не оглянуться ей вслед. Ещё в десятом классе у
неё была любовная история с молодым учителем математики, и бедный влюблённый
был вынужден сменить место работы и уехать в другой конец республики.
Потом Лиза, как ни в чём не
бывало, стала студенткой химфака в университете, где в тот год был самый
маленький конкурс. Однако на третьем курсе бросила учебу, объявив родным, что
уезжает за границу на международный конкурс моделей. Была она или нет на этом
конкурсе, никому не известно, даже Сынзяне, но Лизу всё реже видели дома.
Однако каждый раз, когда она приезжала, у калитки останавливался лимузин белого
цвета, а водители всегда были в перчатках под цвет автомобиля. Сынзяна,
разумеется, пригласила её на свадьбу, однако не была уверена, что Лиза
удосужится приехать. Года четыре тому назад она устроилась в какую-то греческую
туристическую фирму и, судя по её разговорам, дела её шли блестяще. «Как только
заключу контракт, домой приеду миллионершей», – писала она им изредка, раз в
полгода.
На свадьбе она появилась
неожиданно, далеко за полночь, с бесчисленными подарками, когда веселье уже
было в самом разгаре, и подняла большую кутерьму, обнимаясь почти со всеми
гостями, а Трандафиру впилась в губы таким крепким и долгим поцелуем, что
некоторые шутники стали считать: один… два… три… четыре. Не успела она
отщипнуть от обилия яств на столе, как тут же опомнилась, что у неё утренний
рейс, которым она должна вернуться в свою Грецию, и поспешила объявить сидевшим
за столом, что дарит сударыне-невесте и сударю-жениху «медовый месяц» на
Платамонасе, самом красивом и живописном острове Греции. В доказательство, что
это не шутка, вручила она Сынзяне конверт с долларами на дорожные расходы. Идея
«медового месяца» на одном из греческих островов была достаточно заманчивой,
Трандафир было уже согласился, ну не совсем на месяц, а так, дня на три-четыре,
потому что приближалась осень и наступала пора, как говорится, цыплят
подсчитывать, но, ко всеобщему удивлению, заартачилась Сынзяна. «Ты
представляешь себе, Фируца, во сколько это нам обойдётся?! – убеждала она его.
– А у нас столько дел! Только на дом нам нужно… ой, ой... откуда мы возьмём
столько?» Он с ней согласился, и Платамонас был предан забвению, но Лиза о них
не забыла. Она буквально заваливала их письмами и телеграммами каждую неделю,
но они согласились принять приглашение на лето лишь спустя три месяца, когда
она написала им, что нашла для Сынзяны очень хорошее местечко, где та сможет в
течение трёх месяцев заработать столько «зелени», сколько получит их старшая
сестра Нинела за три года в своём министерстве финансов.
В связи с этим Сынзяна
подготовила все документы для получения визы, на всякий случай и для мужа, если
вдруг подвернётся работёнка и для него, и в середине июня Трандафир проводил её
в аэропорт. Естественно, что в душе Трандафир был против расставания со своей
молодой и горячо любимой женой, хоть всего и на четыре месяца, как было
оговорено, и не потому, что она может изменить ему с каким-то там греком, а
потому, что ему придётся выносить насмешки и двусмысленные шуточки односельчан.
Не прошло и нескольких дней,
как один из них, которого он считал своим другом, после нескольких прозрачных
намёков насчёт тех, кто тянется за длинным рублём в Россию, Турцию, Грецию и
другие страны, еле ноги унёс от разъярённого Трандафира.
Почти каждый день он получал
письма от Сынзяны и знал, что устроилась она на работу в ресторане, где её
сестра работала в труппе варьете и где Сынзяна с её медицинским образованием
мыла посуду и ножи-вилки.
Он решился приехать на неделю в
гости только тогда, когда Сынзяна написала ему, что хозяин, будучи в хороших
отношениях с Лизой, покроет его дорожные расходы. Он тут же подумал, что
следует позаботиться о билете на самолет и не упустить такого шанса.
Несколько дней перед отъездом
пролетели, как сон, и Трандафир проснулся только в аэропорту в Афинах в жгучих
объятиях Лизы, которая страстно протянула ему свои чувственные, густо
накрашенные губы, и от которой веяло какими-то экзотическими духами, впрочем,
довольно приятными. Он быстро чмокнул её в щеку и наклонился над сумкой,
притворившись, что что-то ищет. Затем отступил шага на два и, в то время, как
Лиза представляла ему своего спутника, – хорошо сложённого, полноватого
толстогубого мужчину с копной седых волос, лет пятидесяти-шестидесяти, с
внушительным носом и красными, то ли от бессонницы, то ли от пьянки, глазами, –
Трандафир смерил глазами свою свояченицу. Лиза была почти голой, на ней был
какой-то лоскут ткани на бретельках, как бы прикрывавший грудь, а юбка скорей
всего напоминала детский фартучек, один – спереди, другой – сзади, медные ляжки
были обнажены, причёска была довольно странной – с бритым затылком, и
взъерошенными волосами на лбу, – и чирикала она без конца со своим спутником на
каком-то языке, непонятном для Трандафира ни на йоту. От аэропорта они
направились на лимузине грека, имя которого было не то Макис, не то Лакис, и
через два часа оказались вместе, – с лимузином! – на трёхпалубном, то есть
трёхэтажном пассажирском теплоходе, точно таком, на каком он сейчас возвращался
домой.
Свояченица вместе с греком
занимала каюту первого класса, а Трандафиру, несмотря на его нежелание, отвели
другую, отдельную, хотя он предпочитал находиться на верхней палубе и наблюдать
прекрасные виды Эгейского моря.
Вдали, у горизонта возникали
цепочки островов, и многочисленные виллы на побережье походили на серебристые,
необыкновенной чистоты и белизны раковины, рождённые необъятным морем,
отполированные его волнами и выброшенные на древние берега из античного камня,
почерневшего ныне от неистовства и напористости всё тех же морских волн.
В портовой гавани острова
Платамонаса они пришвартовались около полуночи. Несмотря на ночь, феерия света
от сотен других теплоходов, лодок, яхт до горных вершин убеждала, что этот
портовый город – место, благословленное самим Богом. Трандафир надеялся увидеть
на пристани Сынзяну, но свояченица с непонятной усмешкой объяснила ему, что та
именно сейчас находится при исполнении обязанностей, и только через час у неё
будет перерыв. «И сколько он продлится?» – поинтересовался Трандафир.
«Три-четыре часа… но по такому случаю… думается, что она примет смену только
лишь завтра вечером… так что…» – она понимающе подмигнула ему и похотливо
рассмеялась, потом о чём-то перебросилась со своим греком несколькими словами
на том же непонятном языке. Лишь спустя несколько дней он узнал, что грек и
вовсе не был греком, а албанцем, и говорили они, естественно, по-албански, и
что этот тип не был её любовником, а хозяином какой-то киностудии, а Лиза якобы
должна была получить там какую-то роль…
«Она себе на уме, трепло, –
сплюнул он сквозь губы в лазурную волну, что плескалась внизу, как бы
намереваясь куснуть водный след парохода, – кроме английского, итальянского,
испанского и французского она ещё знает и греческий, и албанский…, но что с
того… хороша голова, да дуре досталась». Шли они тогда в столь поздний час по
ярко освещённому городу, пока не оказались у здания сплошь из стекла, на фасаде
которого мигали многоцветные надписи, изображения птиц, кругов и стрел.
Трандафиру удалось разобрать слова «казино», «отель» и «ресторан», из чего он
понял, что здесь кончается его путешествие. Он почувствовал, как от волнения
сердце его застучало в висках, и вспотели ладони.
Как робот, на одеревеневших
ногах он последовал за мужчиной, сохраняя в памяти лишь бесчисленные двери,
ярко освещённые коридоры, каких-то длинноногих девиц, рождённых будто одной
матерью, с небольшими подносами в руках, и усатых молодцов в белых колпаках.
Когда чья-то ладонь коснулась
его груди, он понял, что они пришли. Лиза сказала ему, что она бежит
предупредить Сэнзи… (почему Сэнзи?! Ему и в голову не пришло, что речь идет о
Сынзяне), потом что-то прочирикала своему спутнику, вытерла рот о его губы и в
несколько игривых подскоков исчезла за дверью… Мужчина хотел ещё что-то
напомнить ей и закричал вслед: «Лайза!»… (Почему Лайза?! имя напомнило ему
сучку Лайку, гордость деда Петри… умная собака…), но Лиза-Лайза притворилась,
что не слышит.
Оставшись один, Трандафир с
любопытством огляделся – он находился в просторной, что в длину, что в высоту,
комнате, похожей на аквариум, так как всё было из стекла: и стены, и потолок, и
полы. Сверху свисала роскошная люстра, наверное, хрустальная, которая излучала
голубоватый свет, вернее, успокаивающий полумрак. На стенах он заметил две
картины с совершенно голыми женщинами и несколько страшноватых масок то ли из
дерева, то ли из чёрного пластика. В центре комнаты располагалась огромная
кровать, на которой можно было развернуться целой подводе, с кучей подушек,
больших и маленьких, а по обеим сторонам – два светильника: один вроде
тюльпана, другой – в виде грозди сирени.
«Два светильника, и ни один не
горит», – удивился Трандафир, ощупывая стену, в поисках выключателя, но в
удивлении отметил, что в комнате не было ни одного выключателя и ни одной
розетки. В недоумении он попытался ещё раз осмотреть стены, но в этот момент
дверь бесшумно отворилась и в комнату влетела Сынзяна. Она была в белом
комбинезоне, в котором, по-видимому, работала («Бедняжка, даже не успела
переодеться», – подумал тогда он), волосы выбились из-под шарфика, которым она
поспешно повязала голову, лицо её пылало, и глаза горели страстью. Они
рванулись друг другу навстречу и застыли в тесном объятии посреди комнаты в
неутолимой жажде друг друга.
«Транда-а-а! Фируцэ… Я думала,
что сойду без тебя с ума…», тихо прошептала она, охватив нежными руками его
шею, когда он поднял её на руки, как ребёнка.
«А я днем и ночью…», –
попытался ответить ей Трандафир, – но она закрыла ему рот губами, горящими от
желания, однако он всё-таки успел добавить то, что считал самым важным – «знай,
что я больше никогда не позволю тебе покидать родной дом», а она напомнила ему,
как безумно ей нравятся его губы, и все слова, которые он собирался ей сказать,
развеялись в пламени жгучего поцелуя.
Не помня себя, они сорвали друг
с друга одежды и предались любви со всей страстью, будто хотели возместить все
три месяца разлуки. Бог знает когда, очнулись они полностью обессиленные и,
постепенно приходя в чувство, она, вздрогнув, вдруг спросила: «Дверь закрыта?».
«Не знаю». «Ну-ка, взгляни». «Зачем?». «Мне показалось, что кто-то наблюдает за
нами…» Трандафир приблизился к двери, приоткрыл её и посмотрел вглубь коридора.
Никого. Плотно прикрыл её, повернув какое-то кольцо, затем дёрнул за рычажок и
убедился, что дверь закрыта. Вернулся к огромной, как стадион, кровати, где
ждала его Сынзяна, его неукротимый вулкан, страстный, нежный рай, необжитой ещё
никем, ни Адамом, ни Евой, ни единой человеческой душой, только он и она,
Трандафир и Сынзяна, два цветка…
Странно, только на другой день
свояченица, а затем и все вокруг, когда видели их вместе, приветствовали их
словами «dio luludia», то есть «два цветка». Наверное, Лиза объяснила здешним,
что означают их имена: Трандафир – роза, Сынзяна – подмаренник. Сынзяна узнала
от неё, что комната, которую им предоставили, одна из спален хозяина, у
которого их чуть ли не с десяток. Она же призналась под большим секретом, что
через неделю, когда Дафи… Почему Дафи?... будет возвращаться домой, хозяин
намерен сделать им сюрприз…
Как во сне пролетели третий,
четвёртый, пятый день… К концу этого отпуска или медовой недели, как ни
называй, это была настоящая сказка, Лайза… тьфу, Лиза организовала им экскурсию
по острову. Они путешествовали на лимузине хозяина, а в одной древней крепости,
в которой теперь размещался музей охраны окружающей среды, свояченица вручила
им по какой-то бумаге, на которой они – он и Сынзяна – расписались, в
подтверждение, что и они поддерживают международное движение в защиту природы.
Что правда, текст был написан на греческом, и они ничего не разобрали, но
свояченица поклялась, что речь идет об участии в этом международном движении,
которое ни к чему не обязывает, и в доказательство она тоже подписала какую-то
бумагу, вручив все три, непонятно зачем, своему губастому албанцу, который вёл
машину. В последний вечер, когда Сынзяна была занята на своём посудомоечном
конвейере, Трандафир заглянул в ресторанный зал как раз во время представления
варьете, в котором участвовала и свояченица. То, что он там увидел, заставило
его броситься к двери, но в полной растерянности, пошёл не туда и, поняв, что
заблудился в огромном зале, тихо прислонился к стене, пока это сумасшествие не
завершилось. «Знала бы моя тёща, что из тебя получится, она бы тебя не родила,
это уж точно»… – бормотал он, выбравшись из ярко освещённого ресторана и
возвращаясь в комнату, в которой они с Сынзяной провели неделю… А в последнюю
их ночь на Платамонасе Сынзяна призналась, что она не пользовалась
контрацептивами и уверена, что забеременела, потому что давно мечтает о девочке
или о мальчике, и обязательно или он, или она будет носить имя цветка, чтобы им
не говорили «два цветка», а три… Трандафиру понравилась эта мысль, и он сразу
решил: «Если будет мальчик, назовем его Гиочел – Подснежник, а если девочка –
Брэндуша – Шафран…», от чего счастливая Сынзяна страстно обняла его, и они до
самозабвения любили друг друга, пока их, утомлённых, не охватил сон.
При отъезде, когда машина
должна была отвезти его в аэропорт, патрон, высокий сухощавый грек с узкими
губами, бросил на него стальной взгляд и с неким подобием улыбки вручил
конверт. Его сюрприз представлял собой зарплату Сынзяны за четыре месяца,
включая и следующий месяц, который она должна была отработать, на общую сумму
три тысячи долларов, которую растроганный Трандафир спрятал в карманчик своего
широкого солдатского ремня. С высокого мостика парохода он помахал рукой в
последний раз двум сёстрам на пристани, крикнув Сынзяне, глаза которой были
залиты слезами: «Через месяц… всего через четыре недели…». Срок её контракта
действительно истекал через двадцать семь дней.
Потом пароход медленно отчалил
и через четверть часа Платамонас превратился в маленький островок, потом стал
ещё меньше, а разбросанные по бесконечному морскому побережью многочисленные
виллы напоминали серебристые, необыкновенной чистоты и белизны раковины,
рождённые необъятным морем, отполированные его волнами и выброшенные на древние
берега из античного камня, почерневшего ныне от неистовства и напористости всё
тех же морских волн.
Вместе с патроном явилась и
Лиза-Лайза, но на этот раз она не пожелала проводить Трандафира до Афин. На
прощание она окинула презрительным взглядом Трандафира и Сынзяну, которые никак
не могли расстаться, потом кокетливо помахала ручкой, иронически улыбаясь:
«Доброго пути и… больших успехов в сельском хозяйстве… лопушок!». «Ну да, если
б не было нас… пахарей, что бы вы жрали, завсегдатаи ресторанные?... – мысленно
ответил он ей. – Случаем, не эти ли камни… почерневшие от древности?»
…Он ощупал ремень, любовно
пройдясь пальцами по месту, где, он знал, спрятаны деньги, и облизнул сухие
обветренные губы. Он выпил бы сейчас пива с превеликим удовольствием, но ему
неловко обратиться к бармену внизу, на второй палубе, потому что кроме «дио
лулудиа» он не понимает ни словечка по-гречески.
Он бы попросил две бутылки, но
ему не хватает мелочи, а те, крупные, не хотелось бы разменивать здесь. Лучше
он после того, как рассчитается с водителем автобуса, на сдачу купит себе
только пива, на всю дорогу.
На этот раз, чтобы не тратить
слишком много денег, решили – он и жена – возвращаться назад не самолётом, а
автобусом, потому что так будет вдвое дешевле.
Лиза была знакома с одним
водителем из Бухареста и объяснила ему, как его найти – сразу, как только он
окажется в Афинах, в порту, взять налево, и между двумя зданиями с белыми
колоннами он найдёт голубой автобус, набирающий пассажиров, а сидящий за рулём
брюнетик с голубыми глазами откликается на имя Джелу.
Из Бухареста он поедет поездом
и, приехав в село, в первую очередь, добьётся участка для строительства дома,
закупит камень в Криково, а в Кишинёве один знакомый предложил ему дерево,
доски, черепицу, бетон…
Он всё купит и привезёт к отцу
на хранение. Потом, конечно, он купит себе маленький трактор, какие имеются
здесь, в Греции, – маленький, как игрушечка, но к которому можно прицепить
столько приспособлений, что делай, что угодно, даже сено убирай прямо в стога!
Головастые эти греки! Эге, если бы мы, молдаване, были б как они…
Сглотнув вязкую слюну, он
закрывает глаза, потом, набравшись смелости, встаёт со скамьи, на которой
столько просидел, и решительным шагом направляется к ступенькам, ведущим на
вторую палубу, где, когда он садился в Платамонасе, заприметил бар. Однако,
приблизившись к пустой стойке, так как большинство клиентов устроились за
столами и лениво потягивают из пивных кружек или курят от скуки, он теряет весь
свой кураж и делает попытку незаметно выбраться отсюда, однако бармен,
сухощавый тип с живыми беличьими глазками, вскакивает со своего места и подзывает
его к себе дружеским жестом, как старого знакомого:
– Виски, пиво, тоник?
– Пиво, пиво, – отвечает,
усмехнувшись, Трандафир, и показывает на пальцах: уна, айн, один…
Бармен ловко откупоривает
бутылку и выбирает несколько драхм из мелочи, которую протягивает ему в ладони
Трандафир. Трандафир берёт бутылку и пакетик арахиса, который бесплатно
полагается каждому клиенту, и намеревается дать дёру, но бармен хватает его за
руку и показывает целую полку с видеокассетами:
– Эротика… дио лулудиа… файн…
шарман…
– Нет, нет, спасибо, меня это
не интересует, – противится он, вздрогнув от неожиданности, что и этот
проныра-бармен знает о его греческом прозвище.
– Это есть новый, сфежий…
прекрасна… – радуется неизвестно чему бармен и вытаскивает кассету из пластиковой
коробки, вводя её в узкий рот видеомагнитофона.
– Да ладно, знаю я вас, –
одёргивает руку Трандафир, быстро удаляясь от барной стойки, – пока не всучите
человеку ваше свинство, никак не успокоитесь.
И тут на экране появляется
парень с сумкой через плечо, в комнате с огромной кроватью посередине, с
множеством подушек, а по обеим сторонам – светильники в форме цветов: тюльпана
и грозди сирени. Лицо молодого человека трудно различить, так как съёмки велись
сверху, с потолка, но на секунду возникают глаза Трандафира, как взрыв радости,
потом на него набрасывается девчонка, которая, охватив его шею, шепчет так
громко, что всем слышно: «Транда-а-а! – фируцэ… я думала, что…» – после чего
голоса этих двоих перекрываются голосом переводчика.
Но всю эту «эротику» Трандафир не видит и не слышит, охваченный там, на верхней палубе, странным чувством нетерпения – скоро, совсем скоро, через час пароход прибудет в Афины, а оттуда – домой!... Только от этого магического слова – домой! – ему кажется, что у него распахивается грудная клетка, а руки превращаются в крылья, как у чаек, которые носятся вокруг с насмешливыми криками и молнией мелькают у его плеча, пытаясь выхватить из рук пакетик с жареным арахисом. Потягивая пиво мелкими глотками, Трандафиру кажется, что тоска по дому немного поутихла, и он зачарованно следит за новой цепочкой островов на горизонте, с бесчисленными виллами на побережье, виллами, которые напоминают серебристые, совершенной чистоты и белизны раковины, рождённые бескрайним морем, отполированные волнами и выброшенные на древний берег из античного камня, почерневшего ныне от неистовства и напористости всё тех же морских волн.
Перевод с румынского Мирославы Метляевой
|
|