| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск восьмой
От межи, от сохи, от покоса...
Города нужно строить в деревне, где воздух гораздо лучше.
Анри Мурье
Вольдемар Горх
ПАМЯТЬ
(Из новой книги)
Истинно велик тот человек, который овладел своим временем.
Гомер
Степанида давно уже перестала считать свои годы. Да и то сказать, троих мужей, брата и троих детей пережила. Изо дня в день молит она Бога, чтобы тот прибрал бы уже и её. Только, видно, решил Он дать ей ещё немного сердечной утехи напоследок – правнукам порадоваться, а, глядишь, – и праправнукам. И годы, и невзгоды высушили её тело, да и видеть стала хуже, но с домашними делами всё ещё справляется сама. Когда-то резвые ноженьки теперь в суставах ноют, но пока ещё ходить можно без батожка, уверенно. Одна беда – плохо стала Степанида спать ночами. Не потому, что боится не проснуться, – просто память долго цепляется за прошлое. Вот и ворочается она с боку на бок, затихая, лишь припомнив особо яркие видения из прожитой жизни. Ей бы уже и забыть всё надо, но и в этом Природа помогла. Всё помнит. До мельчайших подробностей помнит. Всё то, чего уже нет, что было и прошло, чему радовалась и от чего плакала. Но как давно это было…
…Лет, наверное, тринадцать ей стукнуло, когда убили деда прямо во дворе куреня. Смута в это время была на Дону. Кто-то от кого-то убегал, кто-то наступал, а кто-то отступал. Стреляли со всех сторон. В один из таких заполошных дней забежал к ним во двор вооружённый казачок и давай выводить их Буланчика. Перегородил ему дед дорогу с саблей наголо, да тут же и упал от пули под ноги лошади, судорожно сжимая в руках эфес.
Гуторили соседи, что отец якобы разыскал убийцу и застрелил, да только горя от этого в семье не убавилось. Не высохли ещё слёзы по деду, как пришла новая беда – убили под Перекопом её старшего брата. А через месяц привезли домой всего израненного отца. Мать долго отпаивала его всякими отварами, с наговорами, да раны мазала кашицами из разных трав с мёдом и чесноком. Сильна была их любовь друг к другу и к жизни, так что через год отец опять стал основной опорой в пошатнувшемся хозяйстве, и, наверное, в доказательство неиссякаемости казачьего рода – Чуба – произвели они на свет ещё сына.
Память! Дорогой ценой оплачена она!
…Степанида с подружками уже и
на игрища бегала, и парни подолгу останавливали свой взгляд на её расцветшей
груди, как в дом постучала беда. Беда – особая, не только одной семьи, а горе
всенародное: началось «расказачивание». Днём и ночью выли в станице бабы да
ухали выстрелы. Восстал против произвола новых властей «царев охранный люд
границ», и заполыхали станицы. За жизнь и волю бились одни, за дармовой кусок –
другие. Много кровушки вобрала в себя донская землица, да и сам Дон вдоволь
напитался людскими жизнями и горем.
Сила Советов одолела
непокорившихся. И разом превратила всех в крестьян, заодно перераспределив
земельные наделы. А особенно строптивых да зажиточных отправили в тюрьмы и в
Сибирь.
…Увозят всё дальше и дальше в
таёжную глушь десять казачьих семей сибирские ездовые в сопровождении
милиционера. До самого вечера везли под вой пурги и стон высоченных сосен. Всё
здесь пугало степняков: молчаливые лошадники, еле заметные дороги, снежные
сугробы, тёмная тайга…
Деревня показалась неожиданно,
вдруг, за очередным поворотом. По дымкам из труб определила Стеша, что село это
небольшое и расположено вдоль реки, по берегу которой – сразу лес. Насколько
было видно, избы всё добротные, за высокими заборами, с резными наличниками на
окнах. Рядом с каждым домом – такие же добротные амбары, скотные дворы, навесы,
бани. У некоторых хозяев все постройки объединялись общей крышей. Во всём
чувствовалась какая-то особая укладистость жителей.
Наспех распределили всех на
ночлег в местном исполкоме и в избе-читальне.
Наутро спозаранку вызвал всех
казаков к себе в кабинет председатель Совета и сообщил, что прибыли они под
надзор на место ссылки – в деревню Листвянку. Живут здесь, в основном, потомки
ссыльных поляков, ещё со времён польского восстания. Блюдут законы своих
предков: не воровать, не богохульствовать, жить в ладу с совестью, дружить с
соседями, выполнять решения местного схода и работать, работать, работать. За
всякое нарушение – отселение в тайгу, а тогда – выживай, как знаешь…
Окинул молодой сельсоветчик
взглядом новоприбывших, как бы проверяя, поняли или нет всё сказанное, и,
засмотревшись на Стешу, продолжил:
– Все ваши семьи распределим по
добрым хозяевам, жить будете на правах работников – за кров, еду, одежду.
Каждой семье по количеству едоков выделим землю, определим место усадьбы и отведём
лесосеку. На всё устройство даётся два года. Кто за это время с задачей не
справится, будет отселён в тайгу.
Ох, и суровый край – Сибирь. И
люди здесь с виду суровые. Но если попадёшь в беду, а рвёшься выбиться –
поддержат, помогут, без пышных слов и похвальбы.
…В часы бессонницы вспоминала
Степанида, как в один из мартовских дней в уже построенный дом пришёл со своим
отцом сельсоветчик Вольдемар, и началось сватовство. Долго судили и рядили
взрослые, каждый на свой лад, пока не получили согласие Стеши. Через две недели
сыграли свадьбу, и зажили молодые в своём собственном доме. Любила ли она
своего мужа? Степанида и сейчас не знает. Наверное, просто бежала от нищеты и
позора к этому умному, работящему мужику, а потом привыкла к его ласке и
доброте.
Первенца назвали Яном.
…Слёзы бегут по впалым щекам
Степаниды, плачет, причмокивая, как в детстве, губами. Вспомнила тот пожар в
жарком июле, когда она с младшеньким побежала попроведывать родителей, а
вернулась к пепелищу. Ничего не осталось. Даже косточки мужа и сына с трудом
обнаружили в огромной куче золы и углей.
Через год умерли один за другим
мама и папа. И начала она хозяйствовать вместе с младшим братом, взвалив всю
тяжесть жизненного бытия на хрупкие плечи юноши, и раненую свою душу тоже не
пожалела. На сон урывала Стеша часа четыре, не больше. Всё остальное время
работала, работала до ломоты в спине, до головокружения. За постоянными
заботами о брате и сыне постепенно поутихла ноющая печаль о погибшем
старшеньком и о муже, а через два года и вовсе смирилась с утратой. Даже сны
стали сниться с любовными утехами. От этого просыпалась и начинала оплакивать
свою вдовью долю в двадцать три года.
…Ворочалась, ворочалась
Степанида, но под утро окунулась в крепкий сон. Видится ей, как открылась дверь
и в просвете стоит второй её муж – Георгий Злобин с двумя своими детьми на
руках. Протягивает ей детей и просит:
– Возьми их, ведь умрут без
матери. И меня возьми в мужья, тяжко одному, да и тебе помощник нужен.
Обняла Стеша детей и заплакала.
От своего же рыдания и
проснулась, крестясь, присела и проговорила:
– Так оно и было.
Подумала немного, встала,
подошла к иконе и принялась причитать:
– Ты уж, Георгий, прости меня
за то, что с тобой произошло. А детей я всех вынянчила, вырастила. Только вот
Коленька наш с войны не вернулся – погиб под Воронежем. Зато Машенька стала уже
бабушкой. Братишка мой тоже погиб где-то, даже похоронка на него не пришла.
Меньшая наша доченька – Наталья – уже дважды бабушка. Ты уж, меня, Георгий,
больше не беспокой. Скоро там встретимся и обо всём поговорим.
Степанида зажгла у иконы свечу
и, глядя в лик святого, задумалась. Вспомнился ей тот день, когда пришёл к ней
в дом вдовый Георгий с двумя малолетками и просил выйти за него. До слёз стало
жалко ей детей, да и он сам – мужик видный, вот и согласилась. Всего-то два
года и прожили в любви и согласии. Дочку родили. В семье появился достаток.
Радовались жизни, да только радоваться рановато начали. Как раз в год рождения
дочери началась коллективизация. Всю скотину со двора согнали в общий загон.
Лошадь забрали. Даже гусей и кур велели отдать. Рассердился Георгий и ночью всю
птицу порубил. А через три дня за это арестовали его и отвезли в районный
центр. Через неделю, правда, отпустили, но прежде тумаков надавали, и даже
расстрелом пригрозили за саботаж коллективного хозяйствования.
Спешил мужик домой к семье,
торопился. Решил срезать путь и пошёл напрямки по уже серому речному льду. В
одном месте подтаявший лёд не выдержал, и Георгий по грудь окунулся в ледяную
воду. Хоть и был крепок телом, но простуда осилила его. Умер, когда дочери и
двух лет не исполнилось.
Заволокло тучами Стешино ясное
небо. Десять лет каторжного труда в колхозе, да дети-несмышлёныши подорвали
здоровье. Спасибо добрым людям: помогли, детей поддержали и её на ноги поставили.
Ох, и сурова же ты, Сибирь!
Даже одежда на каждого нужна особая – по сезонам года, да ещё и зимняя. А где
же её взять на всю Стешину семью, когда на трудодень получала крохи? Как ни
кроила, ни латала Степанида одежонку и обутки, в школу дети всё равно ходили по
очереди – в одних опорках.
Пожалуй, так бы и до сумы дошла
Степанида со своим семейством, да неожиданно приехал в село после финской войны
старший брат её сгоревшего мужа – Людвиг. Много добра привёз ребятишкам этот
седовласый, неулыбчивый комкор. И денег дал немало. Воспряла душой Стеша:
приоделась, подрумянилась. Даже походка стала более гордой, уверенной. И опять
для неё засияли на небе звёзды и ярче засветило солнце. Молодая, красивая вдова
приглянулась и пришлась к душе Людвигу. Стал у неё частым гостем. Учил детей,
готовил обеды, даже помогал по хозяйству. Стеша такое его внимание к своей
семье вначале отнесла за счёт родства, но когда догадалась – обомлела. А он без
всяких околичностей и клятв предложил ей руку и сердце. Так и стала она женой
Людвига, который был старше её на пятнадцать лет.
Перед тем, как уехать на новое
место службы, он в военном комиссариате записал на себя Стешу и всех детей,
пообещав выслать ей через месяц вызов. Плакать бы надо Стеше на проводах, а она
улыбалась, обнимая его. Так и расстались в мае 1941 года: весёлые, радостные,
не ведая, что через месяц грянет война с фашистской Германией и потеряется в
этой мясорубке след её мужа.
А она ждала его. Вот уже и
похоронка пришла на брата, приёмный сынишка пропал где-то, сын ушёл на фронт, а
она всё ждала и ждала…
Если бы её спросили, как она
жила в военное время, то ответила бы:
– Как все. Работала от зари до
зари за всех ушедших на войну мужиков, недосыпала, недоедала. Прибегу домой уже
затемно, похлебаю, что дети приготовили, сяду за стол, чтобы пошить, подлатать
детскую одежонку, да так и усну с иглой в руках. Единственная радость – письма
от сына с фронта.
Степанида хорошо помнит, как
радовались победе, радовались всем селом прибытию домой каждого солдата.
Брюхатели тут же жёны, а те, кому это уже не суждено было, старели прямо на
глазах, горбились не по годам да лили слёзы в подушки. Много выплакали слёз,
много…
Вроде бы и вздохнули бабы на
селе, надеясь теперь на мужскую силу. Да только вместе с фронтовиками пришла на
село ещё и беда – пьянство. Заливали мужики очи свои зельем, разум туманили,
чтобы хоть как-то затмить военные воспоминания, череды смертей и вой снарядов.
Долго пьянствовали, матерясь и кому-то грозя, пока не пришёл с фронта
Степанидин сын Евгений со своим командиром-полковником. Отдохнули два дня,
отмылись в бане воины и отправились мужиков воспитывать. Собрали их вечерком на
берегу реки и такую загнули фронтовую речь, что мозги разом у всех просветлели.
Евгения через месяц на общем колхозном собрании избрали председателем колхоза,
а полковника (по рекомендации райкома партии) – секретарём парткома. Так и
покатились дальше судьбы многих по ухабистым дорогам колхозной жизни.
…Степанида внезапно проснулась
в середине ночи от такой непереносимой тоски, что сразу и не поняла, где она
находится и почему вместо окон видны тёмные глазницы. Встала, зажгла свет и
сразу же увидела в чёрной рамке улыбающегося сына. Вся грудь увешена орденами и
медалями. В её памяти высветился тот печальный день, когда хоронили её Женьку.
Ему бы жить да жить. И жена хорошая, работящая. Двое детишек-погодков. Уважаем
был сельчанами. Председательский свой крест нёс с достоинством. А вот – нет!
Приехал в обед с заседания бюро райкома расстроенный чем-то, прилёг на её койку
отдохнуть и уснул. Уснуть-то уснул, да не проснулся; шевельнулся фронтовой
осколок в груди около сердца, да и ткнул его. Головой билась о землю Степанида
и выла:
– Меня, меня схороните вместо
него. Меня!..
В этот день впервые совершила
она кощунство – Бога прокляла. Видно, с этого дня и он её проклял – не даёт
смерти.
Поплакав, Степанида оделась и
тихонечко вышла из дома. На кладбище разыскала могилку сына, присела у оградки,
да и проговорила с ним до утра с такой безмерной любовью, какая может быть
только у матери.
…Вспомнила Степанида, как через
год после смерти Сталина приснился ей вещий сын. Видит она идущего ей навстречу
мужа Людвига в оборванной генеральской шинели, лысого, с огромной бородой.
Подошёл, обнял её холодными руками и говорит:
– Жив я ещё, Стешенька, а ты
меня похоронила. Жив я, жив!
Никому про тот сон Степанида не
сказала, но упрёк мужа настолько близко приняла к сердцу, что поверила в него и
даже ждать стала Людвига.
Прошли годы. Сон постепенно
забылся. Однако лет через пять разыскал её однополчанин мужа, передал ей личные
вещи Людвига, предсмертные письма к ней и справку о его посмертной
реабилитации. Из его рассказа следовало, что сразу же в первый месяц войны
попали они в окружение. Три месяца с боями пробивались к своим. А когда всё же
пробились, их арестовали, обвинили в предательстве и отправили на Колыму
добывать золото и строить фабрики. Кровь стыла в жилах от этих рассказов. Разум
отказывался понимать зверство, чинимое там над ними.
После расстрела Берия во всех
северных лагерях началась крупномасштабная амнистия. Под неё попали и они с
Людвигом. Только не дотянул Стешин генерал до материка – умер дорогой.
Похоронили в Сусумане. Вот и выходит, что жив он был в то время, и весточки
посылал Степаниде, и наверняка мечтал вернуться в мирный солнечный день, какой
был при их расставании.
…Второй день ни с кем не
разговаривает Степанида. Обиделась на своих. Отмечали позавчера её
восьмидесятилетие. Много народа понаехало. И районное начальство прибыло. По
такому случаю Степанида даже заранее зубной щёткой протез почистила. Дарили
цветы, много цветов, и речи говорили. Много добрых слов о себе услышала
Степанида. Вино пили за её здоровье. Всё было чинно, благородно до той поры,
пока «пострел вертлявый», внук Витька, не привёл свою подругу. Не девица, а
страх божий: голова бритая, веки и ресницы чёрной краской наведены до висков, а
в носу торчит заклёпка, пуп оголён, а на нём кольцо, и брюки сшиты так, что
видны половинки ягодиц.
Не вынесла такого позора
Степанида, да как стукнет кулачком по столу! И давай Витьку отчитывать:
– Это как же ты, антихрист,
позволяешь человеку такое над собой вытворять? Зачем же так измываться над
женской красотой? Это же не девка, а обезьяна! Да с меня бы за такое отец шкуру
нагайкой спустил! Совсем стыд и срам потеряли! Вон с глаз моих!
Всем попало от неё: дочерям,
снохам, даже внучкам, а заодно и правнучкам. Выговорившись, стукнула ещё раз
кулачком по столу и ушла к себе в комнату. Объявила всем бойкот – не
разговаривает.
Накричать-то накричала, а когда
из зла-то вышла, начала сама себе выговаривать:
– Ты что же это, Стеша, совсем
ополоумела? Не видишь разве, что мир перевернулся, и нет уже советской власти,
а всё кругом «бизнец». Правнуки твои уже истории своего народа не знают, не
говоря о патриотизме. Всё продаётся и покупается. Вон внук твой – Игнатий – уже
каким-то «олигарком» стал. На японской машине катается. Он что, заработал всё
это? Нет! Наверняка нет! Хапнул, видно, где-то добра, которое ты горбом своим
создавала. И дети его наверняка в него пойдут, такие же хапуги. Если, Стеша,
нет государства, так ты его задачи за него не решишь. Угомонись, Степанида!
…Присела как-то поздним вечером
Степанида на скамеечку в саду и залюбовалась хороводом звёзд на небе. Звёзды
жили своей жизнью: зажигались, гасли, а где-то вспыхивали ещё ярче, напоминая
ей жизнь человеческую, в память о которой, возможно, и зажигаются эти звёзды
после смерти человеков на земле.
А если – так, то ради этих звёздочек-памяток можно и умереть. И вспомнились ей некогда вычитанные или услышанные слова:
Память о солнце в сердце слабеет.
Что это? Тьма?
Может быть!.. За ночь прийти успеет
Зима…
|
|