|
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Рецензии
Вправе ли критик судить об омлете, если сам не может снести яйца?
Клейтон Росон
Елена Зейферт
КУЛЬТУРНЫЕ СЛОИ ЛИТЕРАТУРЫ
Литературно-художественный диалог. – Алматы: Институт литературы и искусства им. М.О. Ауэзова Министерства образования и науки Республики Казахстан, 2008. – 214 с.
Постоянно рождаясь в отдельных своих текстах, литература
живёт во времени как монолит, созданный различными культурными слоями. В каждом
слое – свои артефакты, остатки литературных приёмов и конструкций, следы
многогранной писательской деятельности.
Прожилки одних эпох в пластах
других культурных слоёв – благодатная зона литературно-«археологического»
исследования.
Археологом литературы по
научной методологии можно по праву назвать Юрия Тынянова, важнейшее понятие в
трудах которого «живой процесс». Современники видят живой процесс зарождения,
формирования и роста литературных явлений и «оплотневания» живых явлений в
сгустки, и потомкам нужно разглядеть этот ускользающий от них процесс.
Именно
литературно-«археологической» является новая алматинская коллективная
монография «Литературно-художественный диалог». Недаром, по наитию дизайнера, книга
получила обложку, цветовая фактура которой напоминает красно-коричневую землю
(или камень) с трещинами и изломами.
Авторы разделов монографии
используют различные литературно-«археологические» инструменты. Бейбут Мамраев
(Алматы), размышляя о романтизме и символизме в казахской литературе в
контексте русской, – художественную систему. Казбек Султанов (Москва), постигая
литературную рецепцию Кавказа, – тематические аспекты текста. Светлана Ананьева
(Алматы), воссоздавая казахстанскую пушкиниану (Н. Раевский, К. Гайворонский и
др.), – мемуары, письмо, дневник. Айнур Машакова (Алматы), изучая восприятие
творческого наследия Абая за рубежом, – библиографический источник.
Учёным важно увидеть, как новый
литературный процесс наследует достижения прежних эпох.
Главный объект изучения в книге
– казахский литературный текст, живущий в вечном диалоге с русской и другими
культурами. Одной из рождённых в процессе этого наследования ценностей стало
евразийство, особое скрещённое мироощущение, новый взгляд на действительность.
Во вступлении к монографии
директор Института литературы и искусства им. М.О. Ауэзова Министерства
образования и науки Республики Казахстан Сеит Каскабасов находит общие для
казахов и русских черты – толерантность и открытость, идущую от отмеченной ещё
Н. Бердяевым широты, свойственной питомцам просторных земель. Сборник во многом
вдохновлён 2006 годом – годом Абая в России и годом Пушкина в Казахстане.
Каждый из классиков – особая
эпоха, самостоятельный мир, а зарубежный классик – к тому же мир, бытующий на
другом берегу. Органично понять хотя бы частичку творчества инонационального
гения – дело непростое.
Абай же, по словам Герольда
Бельгера (Алматы), словно усыновлял «чужеродное» стихотворение, делал его
родным, кровным для казахов. Постигая обращение Абая к пушкинским текстам,
можно приблизиться к общему механизму взаимопроникновения инонациональных
ценностей.
Абай жил в эпоху взлёта
европейской цивилизации. Ученик медресе, воспитанный на творениях Низами,
Навои, Фирдоуси, юный казах ощущал тягу не только к Востоку, но и, безусловно,
к русской культуре. В своих «Словах назидания» под влиянием новых идей Абай
очертил программу казахского Возрождения в наступающем XX веке.
Обращение Абая к пушкинскому
роману в стихах «Евгений Онегин», по мнению Шериаздана Елеукенова (Алматы), не
художественный перевод, а акт свободного творчества. Это история любви двух
молодых людей, казахский эпистолярный роман, который, по мировой традиции,
должен бы носить название «Онегин – Татьяна» (по аналогии – «Козы Корпеш – Баян
Сулу», «Тристан и Изольда», «Ромео и Джульетта»). В казахском ауле стихотворная
речь влюблённых – дело привычное. Онегин у Абая – образец для джигитов, он
ловко справляется с соперниками, Абай исключает черты Онегина как светского
повесы. Иные чем у Пушкина, здесь не только лексика, но и синтаксис,
тональность – Абай не допускает в стихотворную ткань ничего снижающего высокий
образ юноши. Создавая образы героев, Абай использует восточные метафоры.
Чем насыщеннее, богаче звук,
тем слышнее, разнообразнее рождённый им отзвук. Порой звук уже исчезает, а
отзвук живёт. Герольд Бельгер изучает в сборнике тонкие параллели «Шиллер –
Лермонтов – Абай». Казахский поэт здесь постигает немецкого через русского.
Переход от историографии
Кавказа в русской литературе к его историософии, истинному художественному
открытию очерчен в статье Казбека Султанова (Москва). С одной стороны, автором
отмечается неоспоримый экзотизм Кавказа, особенно эффектный у А. Бестужева
(Марлинского) с его восхищением свободолюбивыми горцами и экзальтированностью
при изображении батальных сцен («пули здесь столь же обыкновенная ягода, как
миндаль», «пороховой дым служил горизонтом»). С другой – достоверность,
практически документированность образов, показ вовлечённости человека в
движение общей жизни, особая онтологическая глубина понимания инонационального
мира, постигнутая Л. Толстым с его неутопичностью принципа «люди – братья».
«Раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадётся, того и брать» –
Оленин в «Казаках» Толстого осознаёт счастье жить для других.
Появившись в контексте
деятельных мыслителей – Киреевского, Хомякова, Чаадаева, Пушкин сам был мыслью,
средоточием и предметом духовных исканий (Пётр Палиевский). Это ощущали уже
современники. Н. Раевский в своих знаменитых трудах «Когда заговорят портреты»
и «Портреты заговорили», созданных в Казахстане, опирался на мемуарную
литературу (воспоминания А. Керн, Д. Фикельмон и др.), потому что жанровый
центр мемуаров – автор, эволюционирующий во времени. Светлана Ананьева изучает
психологию Н. Раевского, авторов мемуаров, а приближает нас к пониманию
Пушкина.
«Непрерывность в срыве» на
примере литературного тандема «Гоголь – Хлебников» рассматривает в сборнике
румынский исследователь Ливия Которча. Н. Гоголь провозвестил и даже создал новую
парадигму, «новую мистику», которой будет следовать XX век. Экзистенциализм,
«абсурдность» прошлого столетия немыслимы без влияния гоголевского
мировоззрения. Гоголя никто не относил к писателям, которых нужно «сбросить с
парохода современности». Наоборот – футуристы считали Гоголя своим
прародителем. Истинно футуристическими были признаны изображение русским
классиком «мира навыворот», потеря человека в мире предметов («Тротуар нёсся
под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и
ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз и будка валилась к нему
навстречу»), деконструкция предмета изображения и его обновление, придание
самостоятельной энергии через отстранение («Будто какой-то демон искрошил весь
мир в тысячи комков и потом без смысла и без толку снова смешивал эти
частицы»), метафизический страх («Стонет весь умирающий состав мой, чуя
исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не подозревая
и не слыша, какие страшилища от них подымутся»). С помощью Гоголя футуристы
придали трагическую сущность игровому началу искусства.
Хлебников, «двойник Гоголя в XX
веке», всю жизнь размышлял над судьбой русского классика как писателя и
человека. Хлебникову принадлежит статья «Уравнение души Гоголя». Начиная с 1910 г., поэт бывал на
Украине, в частности, в имении, управителем которого был отец
братьев-футуристов Бурлюков. Хлебников впитывал своеобразие украинского
фольклора, веря, что это искусство сохранило глубинные, причудливые отблески
нерационального постижения мира.
У Гоголя и Хлебникова –
сближение стихийное, архетипическое, иррациональное. Русалка, вурдалак,
оборотень… Владение миром: Вели-Мир – Мир-город… «Записки сумасшедшего» Гоголя…
«Перевертень» Хлебникова, написанный «в состоянии неразумья»… «Дать очи да
тройку Гоголя / да замахнуться бичом сумасшествия».
И Гоголю, и Хлебникову было понятно – чтобы овладеть собой, человек должен сопротивляться «песням сирен» внутри и вне себя, но сопротивляться свободно, не привязывая себя к мачте корабля, как Одиссей.
Мирослава Метляева (Кишинёв), рассматривая ориентализм в творчестве поэтов и графиков Бессарабии, в обращении молдавских авторов к Востоку выявляет, с одной стороны, тягу к экзотике и обновление традиции, с другой – поиски созвучий в европейском и восточном искусстве. Если Бейбут Мамраев на интересном казахском и русском материале анализирует международные литературные общности – романтизм и символизм, то Алма Тусупова (Алматы) на примере двух рассказов – «Серый Лютый» М. Ауэзова и «Медведь» У. Фолкнера – сопоставляет художественные миры казахского и американского авторов.
Литературные
контакты Мухтара Ауэзова, автора «энциклопедии казахского народа» романа-эпопеи
«Путь Абая», изучены Маргаритой Мадановой (Алматы) в контексте мировой
литературы. Здесь и личное общение Ауэзова с Луи Арагоном, Анной Зегерс,
Артуром Миллером, и переводы произведений казахского классика, и публикации о
нём в Чехии, Франции, Германии, Греции и других странах.
«Абай
за рубежом» – такой макрокосм в библиографическом аспекте постигается Айнур
Машаковой (Алматы). Зарубежные писатели и литературоведы сравнивают Абая с
выдающимися личностями своих стран, ставят его в ряд с классиками мировой
литературы. Иностранцы признают высокое общественное значение Абая. Так, в
начале XXI века одну из улиц Берлина назвали в честь Абая. (Кстати, в Астане
практически первая, привокзальная улица, открывающаяся взору приезжих, – это
улица Гёте).
Прожилки прошлых эпох живут в новых текстах, обретая второе дыхание. И это дыхание важно уловить, почувствовав его ритм.
|