| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Рецензии
Вправе ли критик судить об омлете, если сам не может снести яйца?
Клейтон Росон
Дора Черашняя
«ВЕЧНО НЕЗАКОНЧЕННОЕ…»
Дора Черашняя – кандидат филологических наук (г. Ижевск).
Книга стихов Елены Зейферт «Веснег» (М.: Время, 2008)
представляет собой органично связанное единство – поэтическую книгу,
открывающую мир духовно и душевно богатой личности.
Здесь много вечных сюжетов, знакомых строк, имён известных героев и их творцов, но это – не интеллектуальные игры с культурой, а проживание в культуре, как в своём родном Доме. Пути к Дому проложены – от отцовского Пушкина и материнской всеобъемлющей заботы, от судеб ближних и далёких предков:
В отчем доме хочу домой…
Предок! «Кости лежат в Карлаге».
Кирха! «Колокол мой немой».
Нибелунги! «Ты веришь в саги?..»
Отсюда столь естественная для автора причастность и к чужой жизни как своей, неподдельная боль за всё живое, страдающее, сиротствующее, мучающееся от неустройства современного мира:
Я расширю глаза от удара
Топора по звучащим устам.
Я не пара, не пара, не пара
Тем, кто смотрит на казнь по утрам…
В её стихах возникает
нераздельность весны и снега. Ощущение себя как точки соприкосновения вечности
и временности – и в сближении инициалов поэта ЕЗ угадывается графический
знак бесконечности: «Двое – в бездонной лодке / Льдистых бытийных струй…»
(«Знаешь, а мы – две лиры…»).
Хрупкость слова Елены Зейферт,
звучащего здесь и сейчас, оборачивается его жизнестойкостью. Оно и узнаваемо, и
ново, отчего так свободно включается в заведённый задолго до неё разговор
великих собеседников.
Впечатление духовного простора порождается не только масштабом и единством целого, но и частями этого целого, структурно ему тождественными, будь то отдельное стихотворение, или фрагмент стихотворения:
слово «солнце» рождаясь сначала звучит как сон…
слово «Sonne» рождаясь сначала звучит как сын…
или лирический цикл, как, например, «Полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину». Об этом произведении отдельное слово.
Здесь центральный
пространственный образ: «Со дна морского вышел Крым как Дом», – создаёт
ощущение и первозданности мира, и высших взлётов духа, то есть неразрывности
культуры и жизни в данный момент на малой точке земного шара – «у мира на
краю». Одновременно говорится о катастрофичности тех «окаянных дней», когда и
сам мир оказался на краю. Крым предстаёт как Дом, как единственное пристанище.
Ему изоморфен Дом Поэта: не
только храм, в котором «Волошин нежно пестовал титанов», и они входили сюда
(или сходили с верхних этажей культуры), словно на грешную и чистую
«землю-константу», но и приют для голодных и пеших, «прохожих странников»,
«Белого, Красного брата»…
Вот почему и Крым как Дом, и
Дом Поэта у Елены Зейферт вмещены, в свою очередь, словно в Дом, в «сердце», в
покоях которого «не брали верх… ни гнев, ни ложь». Большое в малом, которое
равновелико большому. Не случайно и самой природой высеченное подобие профилю
хозяина Дома: «лик-гора». И по смерти он будет лежать «в самом сердце
Киммерии».
Узнаваемы в тексте, начиная с
заглавия, образы и строки Максимилиана Волошина. В частности, его знаменитый
«синий окоём» словно рассредоточивается. Рифменные связи со словом «окоём»
оказываются в «Полынном венке» сквозными, получая богатое семантическое
расширение. А «синий» вплетается в «сине-рыже-розово-лиловый» венок не только
на поверхности текста, но и в меняющем свой цвет море, и в сапфирах
глаз, и в имени стихийной Марины.
Узнаваемы эпизоды жизни Волошина;
узнаваемы и коктебельские реалии для тех, кто соприкасался с ними и бывал (или
даже успел при жизни Марии Степановны побывать) в Доме Поэта. Подлинность
волошинского Коктебеля многократно удостоверена, что не может не вызывать
доверия к авторскому слову. Однако не только этим определяется притягательность
«Полынного венка» Елены Зейферт. От него исходит ощущение свежести и
непринужденности.
Это удивительно – ведь автор
нигде не называет себя, не выходит на первый план, а между тем личностное
отношение к герою и личное мироощущение постоянно присутствуют в тексте и как
новое слово о Волошине, и как слово о себе.
Источник этого мы видим в том,
что в «Полынном венке» взаимодействуют, сменяя друг друга, несколько интонаций
как выразители нескольких сторон авторской личности. Так,
стихотворение-магистрал (ХV сонет) и, соответственно, все строки, окаймляющие
14 сонетов, выдержаны в эпическом духе. В развёртывании же темы каждого сонета
возникают, сплетаются и исчезают самые разные стилевые (и интонационные) оттенки
речи: восторженные, повествовательные, разговорные…
Именно разговорность в
наибольшей мере, как мне кажется, создаёт впечатление широкого и лично
заинтересованного общения автора с миром, с морем, с героем, с собой и с
читателем. На малом, казалось бы, текстовом пространстве – то в прямых
обращениях, то в скобочных ремарках, то в веренице вопросов и т.д. – автор
обнаруживает себя как активное, направляющее творческое начало, свободно
перелетающее из прошлого в настоящее. То в настоящее время героя, то в нашу с
вами, читатель, современность, из которой неповторимость и масштабность
личности Волошина в проекции её на историю России и в пространстве мировой
культуры проступают особенно впечатляюще.
В ХI сонете, представляющем собой по преимуществу слово матери героя, «великой Пра», получает продолжение один из лейтмотивов книги «Веснег», характеризуя и усиливая (тоже непрямо) неповторимо личное авторское начало:
Германско-запорожских Макс кровей.
Его усыновили суховей
И Русь…
Вообще мотив общей колыбели германского
и славянских народов органичен для русской поэзии Серебряного века. В
сегодняшней же ситуации, с её избыточно острыми межнациональными проблемами,
вопрос о национальной и культурной самоидентичности может стоять перед
человеком как мучающая его личная проблема. И автор «Веснега» ощущает и
переживает её не только как проблему родства и синтеза двух культур, но ближе,
сокровеннее: «Рот, вмещающий два языка…», «В казахстанских славянских Еленах /
Заплутала моя Lorelei…», «Две души истомились в груди. / Сердце! Herz!
“Иссякает аорта”…».
Елена Зейферт находит и поэтически утверждает собственный неделимый образ – символ веры: верлибр. Как известно, это термин, происходящий от французского «vers libre» и означающий «свободный стих». Но поэт извлекает и обнажает иные смыслы этого слова, увидев в нём соединение русской «веры» и немецкой «die Liebe» («любовь»). Так и называется одно из её стихотворений – «Верлибр: вера в Liebe», заканчивающееся следующими строчками:
В области сердца у спасённого из неволи Зайца
Вижу недостёршееся слово «Liebe»...
|
|