| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Цветы усопшим
Только смерть превращает жизнь человека в судьбу.
Л. Мальро
Андрей Дёмин
О ПОЭЗИИ ОЛЕГА ЧЕРТОВА
Достаточно ли выразительности поэтического текста для
личностного самовыражения? Был ли Олег Чертов только поэтом, просто – поэт? Сам
он пишет: «Я профессиональных поэтов (равно и любителей) побаиваюсь, не
люблю и жалею» (3, с.164). Может, высказавший это исключительно
высокого мнения о своём поэтическом даре? Может, здесь уместно вспомнить пушкинского
«Поэта»: «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон... / И меж детей
ничтожных мира, / Быть может всех ничтожней он», – т.е., без духовного,
жертвенного, молитвенного служения поэзия ничтожна, никчёмна и неинтересна, и
никаких чувств, кроме сожаления не вызывает? Но вот читаем у него же: «Быть
может, у тебя когда-либо появится желание как-либо проанализировать и такого
посредственного поэта, как я. Вероятно, это будет интересно с точки зрения
анализа смысловых тканей современной русской культуры, не более» (3,
с.163). Тогда и нам его поэзию лучше рассматривать в культурологическом
контексте: как знаковую констатацию перелома, исхода русской культуры, –
духовного состояния эпохи, отразившейся судьбой современного культурного
деятеля.
Сознание
мыслящего человека конца XX-го века – катастрофично. «Да, апокалипсис, да,
сейчас» (Б. Гройс, название его статьи 1987 года). «Континуум бытийный»
разрывается и уже «время <…> измеряется не длительностью, но
событийной ёмкостью» (05.08.89) (3, с.142). Напряжённейшее
переживание культурного перелома жаждет верного исхода, и мысль начинает
интенсивно искать аналогий в истории. История переоценивается с точки зрения
ситуации нашего времени, но и само состояние духа поверяется бесценным опытом
прошлого. Обращение к творческому наследию «оксфордских реформаторов» в этой
связи оказывается у Олега Чертова не случайным. Специфика современной
рефлексии, как и «специфика английского гуманистического философствования,
пребывающего на рубеже двух культурно-исторических эпох…» (4, с.35)
обнаруживают точки соприкосновения, которые дают нам ключи как к пониманию
нашего «безвременья», так и позволяют всмотреться в творчество северных
гуманистов глазами современника, что придаёт научному исследованию Олега
Чертова актуальную значимость.
Кандидатская диссертация
«Гуманизм “оксфордских реформаторов” (Джон Колет, Эразм Роттердамский, Томас
Мор)» осталась основным научным исследованием Олега Владиленовича Чертова.
Здесь отметим, что наследие североевропейских гуманистов не просто оказало
идейное влияние на мировоззрение Олега Чертова, но и то, что в ходе
исследования была реконструирована система ценностей, сопряжение которой с
духовным состоянием общества излилось у поэта пафосом обличительных
констатаций.
Его восприятие социальной
действительности и анализ нравственного состояния общества основываются на
онтологической нераздельности бытия человека и его языковой культуры, на
единстве социальной и нравственной сфер жизни человека.
Вот как в высказанном в разных
местах: в диссертации, в дневниках, в письмах, – повторяется одна и та же
мысль, вытекающая из его убеждённости в неразделимом единстве языка-бытия.
«Для “оксфордцев” же важно
выразить насущные идеи Возрождения языком религии, предварительно очистив,
усовершенствовав и актуализировав этот язык» (4, с.33).
«Нет сомнения, что сама
“филологичность” северного Возрождения <…> возникает из ренессансной
нераздельности понятия и бытия, из “ещё-не-оторванности” понятия от
действительности, в противовес процессу постепенной секуляризации и
обесценивания языка, утраты им своего трансцендентального и интегрирующего
значения, чем характеризуется новое время» (4, с.63).
Это цитаты из диссертации, а
вот – читаем в дневниках:
«В шумных московских
гостиных и питерском вежливом равнодушии довелось мне наблюдать скорбные
перемены в русском языке. Язык теряет свою главнейшую и самую обыденную функцию
– функцию общения человеческого. Связанность словом, обещанием, как мотив
действия, отбрасывается совершенно. Не говоря уже о клятве – это слово
встречается только в беллетристике и совершенно выключено из современного
сознания <…> Договариваться с человеком, затем строить на его обещаниях
какие-либо планы – глупо, нелепо. Аксиологическая шкала показывает самый низкий
уровень ценности этических понятий русского языка. “Честь”, “добро”,
“нравственность” (не говоря уже об умершем слове “добродетель”), даже
“тщеславие”, “честолюбие” – негативные понятия – всё это “flatus vocis”, пустые
звуки, не обладающие какими-либо мотивационными потенциями. Современное
сознание не реагирует на подобные слова <…> А язык всё-таки жив...»
(
«Умирает язык Пушкина и
Достоевского. Умирает мой язык. Вот они слова: вера, Бог, святой <…>
Многих чистых слов не хватает в моём языке, а нет понятий – чем мыслить будет
человек? Тревогу души своей чем выразит? Содержание уходит из понятий, как вода
сквозь песок. Спроси встречного: что такое мудрость? А блаженство? Бессмертие?
Судьба?
Не сужу я, нет, не сужу.
Просто тяжко, тяжко человеку в сетях мёртвых слов. Как у Гумилёва в
предсмертных “Пророках”: “Их давит власть бездушных слов”. У него же в другом
стихотворении: “И как пчёлы в улье опустелом дурно пахнут мёртвые слова!”
Но! Пока жив русский
человек, жива тоска российских необъятных дорог, и будет тоска прорываться в
живом слове. И язык всё-таки жив <…> Язык жив. Мы живы. Вечно» (3, с.133).
И в письме (Райнеру Гольду): «Общий
процесс языковой деградации нашего столетия…» (3, с.167).
Посмотрим на поэзию Олега
Чертова с «формальной» стороны.
Он пишет: «Мои стихи (я
думаю, в плане формы стихотворной – дилетантские)...» (3. с.163).
Действительно, «на сопоставлении собственного творчества с эстрадной поэзией
Андрея Вознесенского» (3, с.163), по форме поэзию Олега Чертова можно
считать дилетантской. Но рассмотрим его стихи, вошедшие в сборник «Вечный Дом».
В основном это традиционные 2-х
и 3-сложники, по преимуществу – ямбы. Но я бы не сказал, что эти классические
формы оказываются прокрустовым ложем для поэтических образов, – скорее, это
внешняя данность, которой поэт, как кажется, не придаёт особого значения. И
чувствует он себя в этой данности довольно свободно: много стихотворений
разностопных; много с цезурами – и с усечёнными, и с наращёнными; есть стихи с
органичными перебоями ритма и сменой размера. Есть у него чистый пеон «По
покатому уклону…» (1, с.89), есть интересный логаэд «К дереву щекою припав…»
(1, с.13) (Х2ж – Д2м; в 3, 4 и 7, 8 стихах отсутствие ударения в первой стопе
создаёт эффект смены ритма, получается Ан3 со стяжением между 1 и 2 стопой, последняя
строка Ан1). «Как будто солнце охладело…» (1, с.22) – стихотворение с
антирифмой… А начинается сборник с чудного стихотворения «Тане» (1, с.9) – это
вообще 5-сложник (формально его можно рассматривать и как 1-стопный анапест и
как 2-стопный хорей с дактилическим окончанием). В стихотворении 16 строк, но,
по сути, – это 8-стишие с постоянной цезурой и внутренней рифмой.
Пусть это и не формотворчество,
но владение поэтической формой – насколько это имеет значение – для автора
достаточное.
Думаю, формальная заданность
его поэзии находится в прямой связи с духовными установками его мировоззрения:
если мир не есть зло или ошибка Бога, который необходимо отринуть или
преодолеть во имя другого мира, – а мир – один, един, по существу своего
творения, то его надо принять таким, какой он есть; а данность зла, которое
есть в мире, принять как духовную задачу – преображение, приобщение мира,
«лежащего во зле», к свету Истины. И хотя сам он замечает: «Формотворчество
не запретно для человека, свободная воля и потенциал духа позволяют творить»
(3, с.137), значение же тут приобретает другое: «Идеи же, вбитые в мои
стихи (я думаю, в плане формы стихотворной – дилетантские), в корне чужды
современному мыслительному аппарату. Это иная аксиологическая шкала, иная
образная система» (3, с.163).
Образы поэзии Чертова, её
живительные родники, – это и русская поэзия:
«Мне подарили томик Гумилёва
и теперь мы с Таней читаем и разбираем его стихи» (3, с.163), «Сейчас
читаю Жуковского и думаю о той степени усложнения духовной жизни, которую
привил к нам Пушкин» (3, с.156), «…Читаю великих русских
поэтов…» (3, с.148), «Ты не можешь себе представить себе
удар какой силы обрушился на нас с Таней, когда стала доступной поэзия Набокова
и Бродского <…> Осипа Мандельштама мы воспринимали как гениальное
исключение, но Набоков!..» (3, с.163).
Это и мировая поэзия в её
вершинных образцах и в лучших переводах:
«…Перечитал в переводе
(блистательном) Гнедича “Илиаду”, с пристальнейшим интересом, на удивление…»
(3, с.142), «По-прежнему нахожу смысл жизни в чтении “Гамлета” в
пастернаковском переводе» (3, с.166).
Удивительно его вчувствование в
текст, сопереживание прочитанному: удар какой силы, я был в шоке, дрожь по
коже, нахожу смысл жизни, перечитывал с пристальнейшим интересом…
Любопытно, что он сам указывает
на уровень вчувствования, вхождения в текст: «В 1-3 номерах “Нового
мира” этого года очень симпатичные воспоминания Андрея Наймана об Анне
Ахматовой – чрезвычайно рекомендую, не столько из-за (нрзб.), сколько из-за
передачи ахматовской речи, её собственного языка и внепоэтического мышления»
(3, с.141).
Все эти вчитывания оказываются
настолько глубоки, что душа – преодолевая знаковую разделённость во времени и в
пространстве, сквозь пелену преходящих образов, приобщаясь к сотворению языка, –
прикасалась к вечным первообразам и исповедовала их излияния своим творчеством.
Также глубоко переживались ими
чтения Писания, Отцов Церкви, русских и мировых мыслителей (см. письма и
дневники).
Прозрения поэта глубоко религиозны, творчество Олега Чертова оказывается своеобразным благовествованием.
Я – Твой свидетель, видно, из последних,
В чумном пиру рыдающий наследник
Пророчеств и раскаяний Твоих. (2, с.93)
Его миросозерцание родственно «тихому», умно-молитвенному – синергическому – православию, мысль которого через «внеэстетических» символистов начала XX-го века пульсирует в русской поэзии.
И вот теперь молюсь среди пустыни,
И шёпот этот сотрясает мир. (1, с.100)
«А стихи имеют очень
действенную, созидательную силу в отношении судьбы, это всем известно» (3,
с.166).
«Вообще, большие поэты
(Пастернак, Ахматова) предостерегали от стихов – они настолько (если настоящие)
вмешиваются в судьбу, могут даже изменить судьбы мира, что страшно писать. Всё
сбывается. Я убеждаюсь на самом себе. Это своеобразное демиургическое искушение»
(3, с.164).
«Одно из глубинных искушений
творящего духа – соблазн стать демиургом. Соблазн человекобожества <…>
Люди позабыли, что на плечи Творца ложится такая тяжесть понимания, что она по
силам только Богу» (3, с.137).
Истинное вдохновение для него
то, что исходит свыше, и стихи – это дар Божий: «Лучшие стихи пишутся
осенью, если только вернётся, Божьей милостью, способность их писать»
(04.07.89) (3, с.164).
«Люблю писать то, что есть, не выдумывая. Уже давно что-то складывается в голове, но никак не сложится. Надо покоя и одиночества. Обычно осенью, в сентябре, возвращается дар Божий. Господи, помоги» (10.08.89) (3, с.164).
...Но всё-таки ты преклоняешь ухо
К рифмованным стенаниям моим.
Ты сам лукавый разум изменил,
Обогатив созвучьями простыми.
И вот теперь молюсь среди пустыни,
И шёпот этот сотрясает мир. (1, с.100)
Духовный опыт, отражённый в этом стихотворении, сродни откровению пушкинского «Пророка», и тут прямое указание на его призвание, на природу его поэзии – это пророчества, но пророчества христианские: о себе, о мире сквозь свою судьбу…
Всю жизнь я жаждал увидать Писца…
………………………………………..
Архангела перо в его руке
Нам въяве открывает волю Бога,
И он следит, взыскующе и строго,
Чтоб я не изменял его строке.
Когда ж моя судьба на том листе
Допишется… (1, с.115)
Тут же вспоминается Арсений Тарковский:
Я кончил книгу и поставил точку,
И рукопись перечитать не мог.
Судьба моя сгорела между строк,
Пока душа меняла оболочку. (6, с.232)
* * *
Я долго добивался,
Чтоб из стихов своих
Я сам не порывался
Уйти, как лишний стих.
…………………………
Вот почему без страха
Смотрю себя вперёд,
Хоть рифма, точно плаха,
Меня сама берёт. (6, с.166)
Его пророчества, пророчества о
себе, исходят из «сокрушённого» сердца, – эти молитвенные «стенания» своего
рода покаянные письма, в которых «епитимией рифмы» – разделение своей судьбы с
судьбой мира, – прощение мира, прощание с миром.
Отзывчивость природе, внимание
знакам судьбы, стремление к выразительной точности умозрительных категорий и к
нравственному очищению языковой культуры, возвращение к чистоте слова – путь
Олега Чертова к имяславию.
Человек – микрокосм слов мира,
но сам – слово. Имя человеку даётся человеком, но и сам человек – имя. Именно в
крестном пути Слова открывается человеку его богосыновство, в единосущии Имени
человек сподобляется Со-Творению. Эта истина приходит в мир с поэтами.
Читаем у Арсения Тарковского:
…Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе
И не покину пиршества живых –
Прямой гербовник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых. (6, с.232)
* * *
Я ветвь меньшая от ствола России,
Я плоть её… (6, с.252)
И для Олега Чертова имяславие – не отвлечённое, благочестивое славословие, а «включение самого себя в цепь развития и торжества мирового Зла, иначе говоря <…> христианское признание своей вины во всеобъемлющем грехе мира» (3, с.107).
Я – поросль древнего ствола,
Последняя надломленная ветка… (1, с.113)
Раскрыв сердце природе, поэт воспринимает мировую скорбь личной болью. Принятие им зла – это восхождение по ступеням поверженного бытия и искупление его самим собой, как самого себя. Все его пророчества – пророчества о себе самом.
Уставив в небо панцирь свой зеркальный,
Меня соткал паук зодиакальный,
Сплетая, словно нити, свет и тьму,
Но оттого болит душа живая,
Что тем тусклее пряжа световая,
Чем больше зла я на себя приму. (1, с.98)
Поэт Олег Чертов… В его имени смысл его избранничества: черта, предел, грань… (Интересно, что журнал, где Олег впервые опубликовал свои стихи, называется «Грани».)
А мы ещё не торим звёздный путь,
Всё мечемся на грани тьмы и света... (1. с.95)
* * *
...Как будто у зеркальной стенки,
От самой настоящей смерти –
На волоске. (1,
с.97)
* * *
Лишь изредка, освободясь
От собственного зла,
Смываю суетную грязь
С граничного стекла.
Чтоб ясно видеть Отчий Дом
За роковым стеклом. (1, с.80)
Олег
смыл суету с граничного стекла, до ясной чистоты, – и увидал черты последнего
Лица. – Одиночество. Скорбь. Благодать. Искупление. Свобода.
Того же ряда: черты, грани, – многозначительный образ дуги:
Божий карандаш по синей кальке
Прочертил закатную дугу. (1 с.57)
* * *
Ты детям путь чертил Своей рукой,
Чтоб вечно смысл его мы постигали
И вот идём, скользя, по вертикали
За уходящей от Земли дугой. (1, с.70)
* * *
Страстной четверг. Христовы руки
Пером пасхальных четвергов
Смыкают временные дуги
Последних годовых кругов. (1, с.68)
Чертов, четверг... И убит был в четверг. И вот, «скользя, по вертикали / За уходящей от Земли дугой», – замкнув временную дугу, он воскресает над миром ангельской радугой – залогом того, что потопа не будет, и мы ещё поживём на этой прекрасной и единственной земле, которую он так бесконечно любил.
Некоторые факты из биографии: Олег Владиленович Чертов родился 20 октября 1958 года в Омске. Окончил исторический факультет Ленинградского университета. После прохождения воинской службы работал преподавателем на кафедре философии Омского технологического института. В 1985 г. поступил в очную аспирантуру философского факультета Ленинградского университета и в 1988 г. защитил кандидатскую диссертацию по гуманистам английского Возрождения. С 1989 г. возглавлял кафедру экономики и управления ИПК Нефтехим. Владел тремя иностранными языками. Имел значительное количество научных публикаций. Был одним из руководителей Омского шинного завода, депутатом Законодательного собрания Омской области. Православный, глубоко верующий человек. Убит киллером 29 февраля 1996 года. Стихи писал, начиная с 1981 г., но при жизни не печатался; исключение – подборка в журнале «Грани» (1990). После смерти вышли книги: «Вечный Дом» (М. – Омск, два издания), Эразм Роттердамский «О приуготовлении к смерти» (перевод О. Чертова) (М. – Омск, 1996), «Частное лицо – Олег Чертов» (статьи, воспоминания, письма, архив, дневники) (М. – Омск, 1998), «Избранные произведения в двух томах» (М. – Омск, 1998), «Гуманизм “оксфордских реформаторов” (Джон Колет, Эразм Роттердамский, Томас Мор)» (М., 2000).
Источник:
Литература
1. Чертов О.В. Вечный Дом: Стихотворения. Издание 2-е, дополненное. Москва – Омск: Восточный ветер, 1996.
2. Чертов О.В. Небесный град / Избранные произведения в 2 томах, том I. Москва – Омск: Восточный ветер, 1998.
3. Частное лицо – Олег Чертов. Статьи, воспоминания, письма, архив, дневники. Москва – Омск: Восточный ветер, 1996.
4. Чертов О.В. Гуманизм Оксфордских реформаторов. М.: Смарагд, 2000.
5. Эразм Роттердамский. О приуготовлении к смерти / пер. Олега Чертова. Москва – Омск: Восточный ветер, 1998.
6. Тарковский А.А. Благословенный свет. СПб.: Северо-Запад, 1993.
|
|