| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск девятый
Лев Толстой и Сибирь
Великие должны наклонять небо к людям, не снижая его уровня.
Станислав Ежи Лец
КУЗНЕЦК – ЯСНАЯ ПОЛЯНА
От составителей
Письмо Бориса Мазурина, адресованное Валентину Булгакову по поводу изданной им книги «О Толстом» (1964) и Н. Арденсу по поводу предисловия, написанного им к этой книге, невозможно не предварить небольшим «обзором персонажей», задействованных в «акции» мазуринского письма.
Итак: автор письма, человек «от сохи», не кончавший университетов, но тянущийся к знаниям, и в силу этого «ищущий себя». Семью Л.Н. Толстого он никогда не видел. Когда Л.Н. удалился из Ясной Поляны, Мазурину было 11 лет. Сближение со студентами-толстовцами началось у него в 20-е годы ХХ века, уже после переворота 1917 года, и после того, как он сперва испытывал горячий интерес к студентам-анархистам. На этот подвой анархистских идей и постреволюционных «провозглашений» 20-х годов привилось как самодовлеющее толстовское непротивление злу насилием – как раз во время, чреватое для молодёжи опасностью призыва к военным действиям. Очевидно, именно поэтому из всей деятельности Валентина Булгакова ему запомнились именно его пацифистские настроения и призывы, за которые тот весьма ощутимо пострадал, о чём узнаём из письма В.Б. к Потанину в Томск (1915). Вот что он пишет: «…В данное время я живу в Ясной Поляне и заканчиваю порученное мне Москов. Толстов. Обществом библиографическое описание библиотеки Толстого. Дело это затянулось ввиду того, что мне пришлось просидеть 1 г. и 1 м. в тюрьме за составление и распространение христианского воззвания против войны. Теперь я выручен на поруки до суда и скоро, вероятно, снова повезут меня в “Таганку” или в “Бутырку” (очевидно, хлопоты семейства Толстых и матери Булгакова всё же возымели действие, – авт.). Сейчас так тяжело всем, что я не думаю об этих маленьких страданиях: они тонут в общем горе».[]
Валентин Булгаков был последним секретарём великого писателя. И был им всего один год. Но это как раз тот год, когда в Л.Н. осуществлялся решающий перелом, толкнувший его на окончательным разрыв с семьёй.
Каким образом Валентин Булгаков оказался в этой должности, и как сумел привлечь внимание такого сердцеведа и психолога, как «великий старец»?
Из биографии Валентина Булгакова известно, что знакомство произошло в 1907 г., когда юный Валентин был студентом историко-филологического факультета Московского университета и председателем сибирского землячества московских студентов. Студент Булгаков в течение двух лет усердно посещал Толстого и явно сблизился со всем его домом, и, более того, всё более вызывал интерес Толстого к себе тем, что постоянно расспрашивал его о тех взглядах, о которых дочь великого писателя Татьяна Львовна Сухотина-Толстая писала: «…В те годы мы не понимали его. Его взгляды пугали нас, но не убеждали!».[]
Булгакова взгляды эти не
пугали, а вызывали восторг. Сближение Толстого и Булгакова началось с того, что
юноша принёс Толстому в
А что испытывал Булгаков от общения с Л.Н.? Студент Булгаков 24 лет от роду уже став в 1910 г. личным секретарём Толстого, пишет: «Я был совершенно счастлив получить возможность постоянной близости с человеком, к которому не мог относиться иначе, как с величайшим преклонением и любовью». Толстой же продолжает благодарить Черткова: «…особенно за Булгакова и Беленького. Оба работают, и так хорошо, мне кажется… что мне ничего не нужно, а кончается тем, что два таких работника не переставая работают и всё не успевают…» (из письма 14 февраля 1910г.).[]
Но всё это – деловые отношения. Валентин Булгаков, воспитанный в провинциальном далёком сибирском Кузнецке, в весьма интеллигентной семье (отец его был смотрителем училища и очень разносторонне образованным человеком), причём в такой семье, где особенно стойки семейные устои, не мог не заметить странностей домашнего климата и постоянного напряжения в доме Толстых. Вот две фразы, написанные одна супругой Толстого Софьей Андреевной, а другая самим Толстым: Софья Андреевна делится со своей сестрой семейными тревогами – «…иногда прорываются у него речи против городской и вообще барской жизни», а в одном письме к мужу – просто крик души: «…Что бы я дала, чтобы знать, о чём ты думаешь…».[] А вот что в это время испытывает Толстой: «…Вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться». Эти слова написаны в 1910 году.
Но что же особенно волнует Софью Андреевну? «…Он пишет какие-то религиозные рассуждения. Я, однако, желаю, чтобы он уж поскорее это кончил, и чтобы прошло это как болезнь» (из письма С.А. Толстой к сестре Т.А. Кузьминской).[]
Можно представить, что в юном
провинциале, «мещанине» Булгакове (как впоследствии назовёт его в своём письме
Б. Мазурин, причём отчасти был прав) это постоянно облачное небо над
яснополянским семейством могло вызвать лишь сочувствие, – поскольку юноша был и
добр, и чувствителен, – но никак не одобрение.
С наиболее близким другом Льва Николаевича, В.Г. Чертковым, он сходился по необходимости, так как живёт в Телятинках близ усадьбы последнего. И носит ему доверительные записки от Л.Н., поскольку Чертков у жены писателя С.А. не в чести и, видимо, запросто в яснополянском доме не бывает. Впрочем, в своей книге Булгаков об этом упоминает: «…в Телятинках, за три километра от Ясной, концентрировалась вся огромная работа по трудам Льва Николаевича. Вместо того, чтобы видеться и решать дело в словах, приходилось обо всём писать…».[]
Валентин Булгаков усердно записывал свои ежедневные впечатления в дневник, который впоследствии будет опубликован под названием «У Толстого в последний год его жизни». Причём будет не раз переиздаваться и переводиться на многие европейские языки, так же, как «Жизнепонимание Л.Н. Толстого в письмах его секретаря» (1911).
В приведённых ниже письмах Мазурина часто упоминается Владимир Григорьевич Чертков, которого Л.Н. Толстой по праву считал лучшим своим другом в пору своих духовных смятений. Борис Мазурин особо подчёркивает значение Черткова в жизни великого писателя. И он был прав. Ибо В.Г. Чертков и Л.Н. Толстой, что называется, «братья по крови». Во всех смыслах. Оба – представители элиты российского дворянства. В их жизни и воспитании, несомненно, можно найти много точек соприкосновения.
Нет нужды углубляться в корни
биографии Толстого – о том написаны тома и тома. А что же Чертков Владимир
Григорьевич – не только близкий друг Толстого, но также издатель и редактор его
произведений? В.Г. Чертков – сын флигель-адъютанта Г.И. Черткова при Николае I
и генерал-адъютанта при Александре II и Александре III, притом был он также
выдающимся военным деятелем и писателем. Мать Владимира Григорьевича,
урождённая Чернышева-Кругликова, известная великосветская красавица, умница,
бывшая в особом фаворе у императрицы Марии Фёдоровны. Дом Чертковых в
Петербурге не раз посещали царствующие особы. Так что молодые годы Владимира Григорьевича
протекали, очевидно, так же, как и молодые годы Льва Николаевича Толстого, в
полном достатке среди высшего света. Оба не знали ни в чём отказа, особенно же
в удовлетворении собственных желаний. Оба получили прекрасное домашнее
образование, оба были блистательны и умны.
В 19 лет юный Чертков, конечно же, поступает в конногвардейский полк – «питомник» роскошных кавалергардов. Во время службы он, как и сам признавался, «прожигал жизнь», – впрочем, «прожигателем жизни» был в юности и Толстой. В минуты просветления обоих посещало пресыщение, поскольку и тому, и другому, как и многим их сородичам и друзьям, были свойственны буйные «пороки юности». И, наверное, именно поэтому оба, вкусив от всех услад своего возраста и принадлежности к дворянской элите, почувствовали отвращение к такому образу жизни, и отдалились от света. Что касается В.Г. Черткова, он в 1881 году неожиданно прерывает блестящую карьеру, выходит в отставку и, поселившись в родительском имении Лизиновке, активно занимается благотворительной деятельностью среди крестьянского населения: так в имении появляются потребительские лавки, открываются школы, библиотеки, читальня, ремесленная школа, где обучают сапожному, столярному и ведёрному мастерству. Отсюда начиная, можно сказать, что жизненные пути Черткова и Толстого отчасти дублируют друг друга: они упрощают свой образ жизни, одежду, а Чертков по железной дороге ездит только в вагонах третьего класса, чтобы быть наряду с простым народом, и, более того, переселяется из барского дома в здание ремесленной школы в своей слободе Лизиновке. Таким образом, взгляды Черткова и Толстого сближаются до той точки, когда они просто не могли не встретиться. То, что они сошлись, можно считать предопределением.
Впервые Чертков посетил хамовнический дом Толстого в 1883 г. Они обнаружили удивительную общность взглядов, причём Чертков и ранее слышал о Толстом от своих друзей Г.А. Русанова и Р.А. Писарева. Беседа велась столь доверительно, что впоследствии Чертков отметил: «Мы с ним встретились, как старые знакомые», а Толстой 6 апреля 1884 г. через несколько месяцев после этого визита записал в своём дневнике: «Он удивительно одноцентрен со мною». Полнее не скажешь. Прежде всего, оба они были людьми абсолютно внутренне свободными, с презрением относились к общественному мнению, многие свычаи и обычаи высшего света вызывали у них отвращение, причём суждения свои они не скрывали, а выражали открыто, при всей благовоспитанности и прекрасных манерах, весьма ощутимо задевая окружающих.
Таким образом возникла многолетняя дружба этих двух выдающихся людей. Однако, в чём были несходны жизненные пути обоих, так это в семейных отношениях. Л.Н. Толстой с большой симпатией относился к Анне Константиновне Чертковой (урождённой Дитерихс), женщине просвещённой и деятельной – маленький штрих: художник Н.Я. Ярошенко именно её изобразил в своей известной картине «Курсистка», потому что она действительно была студенткой Высших женских (Бестужевских) курсов. В сфере её интересов были философия, искусство, музыка, так что для Толстого она была весьма созвучным духовно человеком.
Совсем по иному относился В.Г.
Чертков к Софье Андреевне Толстой, и тому была причина. Владимир Григорьевич со
временем стал собирателем, хранителем и издателем сочинений Толстого, особенно
в Англии, куда он был выслан в
На этой почве две равноценных
личности – Чертков и Толстой – не могли не «искрить». И это ничуть не мешало их
дружбе. Однако же, в событиях последнего года жизни Л.Н. это искрение достигло
апогея, и 30 июля
Как должен был чувствовать себя Валентин Булгаков, переносящий записочки друзей друг к другу, прекрасно понимая антагонизм между Чертковым и Софьей Андреевной, душою сочувствуя ей вполне, но сердцем и разумом всецело принадлежа Л.Н. Толстому и разделяя от первой до последней буквы все его убеждения, можно лишь догадываться. Он был как бы серединным звеном старого доброго «мещанского» семейного уклада, разрывающимся между этими тремя столь близкими и столь несхожими людьми. Когда Толстой покинет Ясную Поляну, то Чертков об этом будет поставлен в известность и во многом будет этому способствовать. Дочь Льва Николаевича в отчаянии станет обращаться к Черткову в поисках отца, но Чертков ответит, что не знает, где он находится, а Валентин Булгаков, между тем, побежит вслед за обезумевшей от горя Софьей Андреевной по липовой аллее, что ведёт к пруду, и утром 20 декабря едва успевает догнать её, когда она собиралась кинуться в пруд. И кинулась. Он видел, как мелькает её лицо, как она захлёбывается, бросился в пруд и спас её. Этот случай описывает В. Шкловский в своей книге «Лев Толстой».[]
Казалось бы, с кончиной Толстого закончилась яснополянская драма. Но – нет! Ведь в Ясной Поляне остаются лицом к лицу Софья Андреевна и Валентин Булгаков, который с 1912 года 4 года подряд описывает огромную библиотеку Толстого. Отношения у них с женой Л.Н. весьма переменчивы. В её дневнике можно найти записи о том, что она недовольна, как пишет Булгаков о Толстом в своих книгах, и тут же – напротив: «Булгаков умный и хороший человек, и с ним приятно» (18 августа 1914 г.).[] Она пишет Валентину Булгакову в Москву, где он одно время работал в музее Толстого, она пишет ему в Томск, куда он ездил посетить родные места, и даже в тюрьму. При всём её благожелательном отношении в письме 17 марта 1914 г. читаем: «Вы со злобой (по христиански, верно) кричали о моём осуждении Льва Николаевича… Вы начали с Вашего негодования на моё упоминание о молебне. Ваше же полное непонимание меня и моего отношения к мужу я давно усмотрела в Вас…».[]
Этот инцидент послужил причиной для весьма серьёзной размолвки. У Валентина Булгакова «был характер». И он отвечает Софье Андреевне письмом. Он понимает необходимость остаться в Ясной Поляне, чтобы завершить начатую работу в библиотеке, но заявляет, что «…согласен продолжать работу лишь в том случае, если бы Вы стали смотреть на меня только как на работника, не касаясь ни взглядов моих, ни убеждений, как частного человека, ни отношения моего ко Льву Николаевичу… Независимостью моих суждений и своего положения я дорожил и дорожу, и расставаться с ней ни при каких условиях не считаю возможным…».[]
Эта была единственная открытая
размолвка Булгакова с С.А. Вообще же она относилась к последнему секретарю
своего супруга с огромным уважением, как к единомышленнику Л.Н. по важнейшему
вопросу той поры: пацифизму. «Убивать людей» оба они считали невозможным и
греховным делом во время войны. И когда Булгаков оказался в тюрьме, то Софья
Андреевна не только писала ему, но и посещала его там. И 12 мая
Из тюрьмы Валентина Булгакова выпустили под залог именно после ходатайства Софьи Андреевны и Сергея Львовича Толстых, а также его матери, которую С.А. вызвала из Кузнецка в Москву.
Весь описанный выше
драматический узел отношений между очень близкими, очень родственными, и
всё-таки очень разными и противоречивыми людьми, сворачивался и разворачивался
задолго до появления на горизонте толстовцев Бориса Мазурина. Когда Булгакова
выпустили из тюрьмы (1915), Борису Мазурину было всего-то 14 лет, так что он в
то время и ведать не ведал обо всех приведённых выше обстоятельствах.
В 1921 году он вместе с товарищами арендует бывшее помещичье имение Шестаковка в 15 км от Москвы. К тому времени он уже успел познакомиться с трудами Л.Н. Толстого просветительского характера и вместе с единомышленниками основал коллектив «Жизнь и труд». В основном, снабжали молоком вторую Градскую больницу и детские ясли фабрики «Гознак». Это уже и было «толстовство». Но предварительная близость со студентами-анархистами не прошла даром. Вчерашний робкий земледелец Б. Мазурин не может не испытывать благоговения перед Владимиром Григорьевичем Чертковым, который жив, здрав и действует, тем более, что последний к нему благоволит и даже предложил ему называть себя «на ты». Граф, – а какая простота! О чём Б. Мазурин и вспомнит, отправляя очередную «отповедь» известнейшему писателю Леониду Леонову, который, по его мнению, в своей юбилейной речи о Толстом подчеркнул важность художественного наследия великого писателя, но недостаточно остановился на «малочитаемых» просветительских его произведениях.
Борис Мазурин возмутился настолько, что хотел позвонить Леонову по телефону, но тщетно искал его номер, а, не получив, – не без иронии подчёркивает: «Так ведь не граф же». В смысле – с графами общение было куда проще. Те, как уже было сказано, даже предлагали называть себя «на ты».
За что же гневается Б. Мазурин
на книгу Валентина Булгакова о Толстом? За то, что тот показал в ней
Толстого-человека? И это – во времена, когда один за другим «бронзовели» и
канонизировались не человеческие облики, а «лики» писателей (так, по сю пору,
«лик» Ф.М. Достоевского стоит на пути любого «живого» исследования важнейших
связей между биографией, особенностями психологии и творчеством последнего).
Б. Мазурин и В. Булгаков судят
об яснополянской драме каждый по своему, и, конечно, субъективно: Б. Мазурин –
как человек, которому обстоятельства известны по изустным свидетельствам,
письмам, дневникам, а Валентин Булгаков – как человек, который был не только
«пристрастным» свидетелем, но и заинтересованным участником всех произошедших
событий. Так, Б. Мазурин по-своему судит об отношениях Булгакова к Черткову.
Он, конечно, знает, как отчаянно добивалась дочь Толстого, чтобы Чертков
сообщил семье хоть какие-нибудь сведения о местонахождении отца, равно знает
он, что именно Булгаков, и никто иной, спас Софью Андреевну от верной гибели в
пруду. Он знает, наверное, и о раздражении, которое сквозит в одной из
последних дневниковых записей Толстого, где подчёркивается не вовсе благовидная
роль Черткова, усугубившая «распрю» между Толстым и его супругой, потому что в
его, для Бориса Мазурина, жизнь Толстой вошёл уже не «человеком», а живой
легендой, «ликом». И поэтому, очевидно, он не задумывается, что такая
раздражённая запись вполне естественна. Ибо как бы ни складывались отношения
Л.Н. и С.А., они оставались чрезвычайно близкими людьми, и их разногласия по
поводу литературного наследия касались напрямую сугубо их лично. Булгаков же –
«посыльный» записочек от Л.Н. к Черткову и обратно – в курсе того, насколько
настойчиво и порой даже бесцеремонно Чертков настаивал на пожертвовании
наследия «народу», тогда как С.А., как уже было сказано, радеет за благополучие
своей многочисленной семьи.
В сознании Б. Мазурина
парадоксально сплелись коммунистические лозунги – он нередко ссылается на
высказывания Ленина, что вполне понятно: приходиться считаться с условиями
времени! – с отблесками толстовского учения о святости труда и непротивления
злу насилием. Впрочем, для него и прочих толстовцев, земледельцев по
преимуществу, учение сперва обернулось благом. Воспитанные в духе
«непротивления злу насилием» (то есть действенным протестом) они для новой
советской власти до известной поры были не только не опасны, но даже полезны –
поскольку не противятся притеснениям. Но как только на повестку дня вышел
вопрос о насильственной коллективизации, толстовцы с ней не согласились, они
стали опасны, и были кто сослан, а кто и расстрелян, с толстовскими коммунами
было покончено.
Примечательно истинно
величественное вмешательство в их судьбу как-то уцелевшего В.Г. Черткова,
который обратился к Сталину по поводу сосланных на Беломорканал нескольких
коммунаров. Ещё более примечательно, что это случилось в 1936 году…
Насколько глубоко задумывался
Борис Мазурин, в его обвинениях, адресованных Валентину Булгакову, об истинной
глубине и проблемах внутренней борьбы Толстого? Автор «Голосов Сибири»,
профессор Ясского университета Ливия Которча в одной из своих работ,
посвящённых русской классической литературе, справедливо подчёркивает, что в
Толстом постоянно сталкивались противоположные энергии одинаково бурной силы:
осуждение плотского влечения и, тем не менее, понимание необходимости любви как
таковой. После
Невольно задаёшься вопросом,
что могло послужить поводом к написанию «Крейцеровой сонаты», «Анны Карениной»,
«Отца Сергия» – ведь, собственно, именно эта тема и служит основой для
названных романов. Только ли поставленная перед собой задача «подавления самого
себя собственной силой»?
Конец 19 века. Интеллигенция отравлена утончённым ядом декаданса (от фр. «упадничество»), который плавно перерастает в символизм – рафинированное искусство начала «серебряного века». Вот как аттестует символистов пребывавший в эмиграции известнейший русский поэт Георгий Иванов: «Они напоминали алхимиков, ищущих философский камень… Отсюда их позы жрецов, вещания, пророчества, проверки мистики дифференциалами и, в конечном счёте, быстрый распад».[13]
Был ли знаком с декадансом
Борис Мазурин? И мог ли не ощутить запах грядущего тления в этом непрерывном
спектакле истиннолюбец Л.Н. Толстой? Что отрицал серебряный век? Святость
брака, отвращение к жизни, ненадёжность дружбы, лицедейство в литературе и
искусстве. Всё это – сплошной вызов! Всё это – стремление к тщеславию.
Возможно, отсюда у Л.Н. «отрицание» даже музыки, даже искусства, даже
стремления к красоте (но, может, – к «красивости»?). Ибо – всё зыбко, всё –
игра, всё – рушится, всё лицедейство. Разве не лицедейством обернулся этот
неосознанный протест?
Одинаково ли понимали
непротивление злу насилием Борис Мазурин и Валентин Булгаков? Валентин
Булгаков, так же, как и Лев Толстой, жил в той атмосфере, где уже чувствовалось
растление плохо понятой свободы. Не свободы ради созидания, а свободы от
моральных устоев, на коих держится человеческое сообщество. И зло крылось
именно в этом. В распаде семьи, в лживости отношений, лживости искусства, в
котором «исходят клюквенном соком», что очень невдолге обернётся настоящей
кровью. Не мог великий провидец, не доживший, правда, до жёлтой кофты
Маяковского, равно и до поэмы Блока «Двенадцать», где во главе головорезов – «В
белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос», не мог он не ощущать близость
надвигающегося хаоса разнузданности, насилия и жестокости, то есть приближение
истинного зла и истинного насилия. Победить насилие и подобное зло можно было
бы, нравственно переустроив общество. Но не расстреливая любого, кто имел
несчастье родиться с чересчур интеллигентным лицом.
Пожалуй, самое удивительное
обвинение Бориса Мазурина против Валентина Булгакова – это то, что, оказавшись
в эмиграции в 1923 году, он не заставил «зашататься основы западного мира,
основанного на государственности, парламентаризме, капитализме, наёмном труде,
на лицемерной, ханжеской и жестокой церковной морали». Как же себе представлял
Борис Мазурин такой «крестовый поход» Валентина Булгакова против Запада? И как
это соотносится с учением Льва Толстого о непротивлении злу насилием? И что
должен был, по представлениям Бориса Мазурина, делать Булгаков где-нибудь в
Чехословакии, где давно устоявшаяся бюргерская нравственность ограничивала
экстремальные проявления, которые были свойственны тем, кто «несёт революцию в
массы»?
Возможно, за полвека после
смерти Л.Н. Толстого в сознание российских толстовцев всё же внедрились и
лозунги, и пропагандистские сведения, которые они черпали из советских газет…
С 1917г. Россия пережила
жестокие времена, которые заставляли людей «переступать через самих себя».
Неудивительно, что, по свидетельству Бориса Мазурина, в кабинете Булгакова
висел портрет Сталина, который и был главным организатором репрессий,
погубивших столько толстовцев. Вернувшись из эмиграции, Булгаков вынужден
принять существующие правила игры. Он – служащий государственного музея, и если
в соседнем кабинете висит портрет Сталина, а у него висеть не будет, то
гарантирован ли вообще для него не только выпуск книги о Толстом, но и вообще –
завтрашний день? Тот самый день, который так и не наступил для многих товарищей
Бориса Мазурина – кстати, дважды репрессированного. Толстовские коммуны
постигла жестокая судьба…
Ценность приведённых ниже
материалов яснополянского музея в их уникальности. Уникальность – то, что во
времена свинцового прессинга толстовцы не только имели свою точку зрения, но
были готовы жертвенно отстаивать её. А в 60-е годы, во времена «оттепели» – но
только лишь поверхностной, ничуть не отменявшей ледяную окаменелость прошедших
десятилетий, а лишь слегка подтапливающей их – письма Бориса Мазурина выглядели
образцом отваги. Это ж надо подумать, в атмосфере насаждаемого сверху
«единогласия» и «единоверия» он посмел раскритиковать только что изданную и
прошедшую цензуру и самоцензуру книгу, причём имевшую прекрасную прессу, то
есть, по сути, в очередной раз пойти против бережно пестуемого общественного
«единомыслия».
О допущенных же издержках
полемики с В.Ф. Булгаковым будут судить потомки. И – кто знает – как…
1. Борис Мазурин
ПИСЬМО В.Ф. БУЛГАКОВУ 16.02.1964г.
Описание рукописи, подготовленное членом редколлегии «ГС», главным хранителем Государственного мемориального и природного заповедника «Музей-усадьба Л.Н. Толстого “Ясная Поляна”» Элеонорой Петровной Абрамовой:
Мазурин
Борис Васильевич.
Письмо
В.Ф.Булгакову. Новокузнецк Кемеровской обл.
Бумага,
машинопись с рукописной правкой. 28,8 х 20,8; 6л.
Поступило
в дар музею-усадьбе Л.Н. Толстого в Ясной Поляне от Мазурина Б.В. (д. Тальжино
Новокузнецкого р-на Кемеровской обл.) в
Машинописная
копия на 6 листах сильно пожелтевшей писчей бумаги плохого качества формата
А-4, напечатанная под синюю копировальную бумагу. Листы имеют авторскую
нумерацию, заполнены только с лицевой стороны; л.6 заполнен наполовину. Письмо
датировано 16.02.1964 г., подпись – автограф шариковой ручкой с синей пастой;
ниже, левее, указан адрес отправителя.
В этом, а
равно и в последующих письмах идёт речь о книге воспоминаний В.Ф. Булгакова «О
Толстом», вышедшей в Туле в 1964г. (Булгаков В.Ф. О Толстом:
Воспоминания и рассказы – Тула: Приок. кн. изд-во, 1964. – 323 с.).
Уважаемый[14] Валентин Фёдорович[15].
Долго я колебался, писать Вам или не писать. Я не признаю за собой права вмешиваться в чужую жизнь, и, какие бы изменения ни происходили в убеждениях и жизни человека, это в конце концов дело его самого и его совести, но Вы были и ещё и сейчас являетесь человеком, проявляющим[16] себя в общественной жизни, доводящим свои мысли путём печатного слова до сведения широких слоёв общества, и я, как частица этого общества, к кому Вы обращаетесь, признаю за собой право также высказать свои мысли по поводу этих вопросов.
Я не имею намерения спорить с
Вами и тем более обижать, но говорить что-либо, не договаривая и фальшивя, я не
хочу, и заранее прошу извинить, если что-либо скажу Вам неприятное. Моя цель не
обижать, но выяснить истину.
Как-то в юности я восторгался Вами, Вашей смелостью, прямотой, Вашим стремлением к истине. Я знаю сотни людей,[17] воодушевлённых[18] тем пониманием жизни, которое Вы излагали в «Христианской этике». Они[19] пошли на смерть с открытыми глазами и неозлобленной душой. У меня перед глазами лежит брошюра, изданная в Москве в 1919 году с Вашими докладами: «Лев Толстой и наша современность»[20] (о путях к истинному возрождению) и «Наш долг перед Толстым». Помните ли Вы их? или предпочли бы забыть о них сами и чтобы никто об них не помнил. Вы ещё не отказываетесь иногда подписываться: «б. секретарь Л. Толстого», но ясно, что Вы уже отвернулись от него и стыдитесь прошлого. Ну что ж, видно и так бывает и хотя и больно, но это Ваше дело и я не имел бы права говорить Вам об этом, если бы Вы сами настойчиво не старались довести это до сведения общественности.
Сейчас, в 1964 году, спустя более сорока лет, я вновь перечитал Ваши речи, выступления в печати и на публичных диспутах с А.В. Луначарским и другими представителями материалистического направления и скажу Вам, что не испытал того захватывающего впечатления, которое испытывал[21] тогда, может быть, потому, что те недостатки, которые были в Ваших речах, искупались искренностью, безграничной смелостью в то суровое, революционное время. Думаю, за эту же прямоту и смелость и за чистоту идей, противники Ваши прощали Вам резкость и уважали Вас, хотя и оставались при своих взглядах.
А теперь читаю Ваши слова и они не производят того впечатления. Недостатки, какие в них есть, выступают сильней, наверно потому, что за Вашими словами уже видится не прямой, искренний[22] убеждённый человек, а человек с бегающими глазами.
Когда Вас за Вашу кипучую и бесстрашную деятельность и проповедь взглядов Л. Толстого выслали за границу, я, по своей молодости и наивности ожидал[23], что вот уж там-то, в сердце того мира, того строя жизни, который так беспощадно и сокрушительно разоблачал Л. Толстой, Валентин Фёдорович разовьёт такую деятельность, что зашатаются основы западного мира, основанного на государственности, парламентаризме, капитализме, наёмном труде, на лицемерной, ханжеской и жестокой церковной морали и т.д.
Я думал, что уж если здесь у нас он так непримиримо борется с тёмными сторонами жизни, с отсталостью мысли, с жестокостью, с государственностью, которые достались и остались ещё у нас от старого мира, борется с позиций взглядов Л. Толстого, то тем более он не станет молчать в той среде, откуда шли все истоки, загрязняющие человеческую жизнь.
Я жадно следил за теми вестями, которые доходили о Вас из-за рубежа. Сначала слышал, что Вы разъезжаете по разным странам с докладами о Л. Толстом и это радовало меня. Потом мне стало казаться, что Ваши доклады – не горячая, деятельная проповедь нового жизнепонимания, очищающего и перестраивающего жизнь, и человека, и общество[24], а что-то академически отвлечённое, а потом пошло и вовсе что-то странное и непонятное – «Замолчанное о Толстом», уже не по существу его взглядов, а что-то мелочное вокруг личности Л. Толстого. А потом всё затихло, – ничего не всколыхнул Булгаков в старом мире, а слился с ним.
Так печально было читать Вашу автобиографию, переданную Вами в Кузнецкий музей – «На таком-то собрании сидел с такой-то знаменитостью», «Собирал такие-то картины», «Получал такие-то награды» и т.д. Конечно, в этой автобиографии нет ничего плохого, это вполне порядочная биография интеллигента, но мне думается, что если бы покойный А.В. Луначарский, Ваш оппонент на горячих диспутах, проснулся бы вновь и прочитал эту Вашу автобиографию, то он спросил бы: «Это какой Булгаков? Тот?»[25] и, узнавши, что «тот», вздохнул бы и поспешил отойти. – «Из-за чего же мы тогда копья ломали?»
Валентин Фёдорович, может быть, Вы помните слова Луначарского на одном из диспутов, что – «в настоящее время толстовцы остались единственными серьёзными, ничем незапятнанными нашими идейными противниками» (конечно, я излагаю его слова приблизительно). В Ваших теперешних писаниях встречается с презрением сказанное слово «толстовцы». Что Вы подразумеваете под этой презрительно сказанной кличкой?[26] не себя ли в молодости, горящего стремлением к истине? И не[27] тех ли трудовых, искренних, стремившихся вырваться из болота тьмы, предрассудков, лжи и рабства прошлых веков людей, о которых Вы писали в издаваемом Вами журнале «Истинная свобода» под рубрикой «Вести пробуждения»? Не тех ли толстовцев, которые в суровое военное время подписали воззвание против войны и которых даже царский суд признал искренними и не мог осудить? Этих ли людей, это ли движение, которых породил Л. Толстой и которых уважали даже их идейные противники Вы теперь хотите опорочить обидной кличкой?
Вы же лично знали их, Вы сами были в их числе и хочется верить, что искренне, так что же Вас теперь заставило открещиваться от них? позорить их? Мне кажется, что этого Вам не следовало бы делать хотя бы из уважения к их памяти, т.к. слишком многие их них мученически, безвинно погибли в год власти того, кого Вы воздвигли себе в кумиры, демонстративно повесив его портрет у себя в кабинете.
Хотелось бы услышать внятно от
Вас – во что Вы верите сейчас? Подходит
ли Вам сейчас Ваша «Христианская этика»? Вы человек умный, развитой, находчивый
в словах, но чего-то всё же Вам, наверно, не хватает. Ваша жизнь складывается
как-то всё невпопад, неудачно. Вы любите быть около силы, около славы.
В своё время «трон царей шатался» от могучего голоса Толстого и Вы пришли к Толстому и не просто как технический помощник, а Вы сознательно помогали ему в его трудах. Пришли другие времена. Толстого нет и его путь жизни признаётся чуть ли не «реакционным», «слабым измышлением одряхлевшего старика» и т.д. – славы нет,[28] а есть презираемая «толстовщина».
Появились другие звёзды, другие светочи с силой и славой.
Вы, как человек умный, долго
выбирали, к кому бы прислониться, чтобы было надёжно, и вот выбрали Сталина.
Казалось, нет ничего выше, ничего прочнее… Но Вы ошиблись, – оказалось, что так
поступать, как делал избранный Вами кумир – нельзя, недостойно для человека. Об
этом можно почти ежедневно читать в наших газетах.
Валентин Фёдорович, искренне
говорю, что мне очень хотелось бы по-хорошему, не в горячности полемики,
услышать от Вас, как шла Ваша мысль, какие изменения произошли в Вашем
мировоззрении, какие новые идеи, факты влияли на него.
Ведь часто приходится читать в
газетах такие рассказы бывших верующих разных церковных направлений, как они
разуверились. Пришлось читать и Шульгина, бывшего черносотенца, депутата
Государственной думы, как он осознал свои ошибки. Понять этих людей можно.[29]
Одни отходили от своих суеверий[30] <…> другой каялся в том, что шёл против
рабочего народа[31] <…> то ведь этого не было. Вы всегда были за разум, за
правду, всегда[32] были за трудовой народ. От чего же Вам отходить, что Вы нашли
более возвышенного, чем учение Л. Толстого? Можно говорить и думать (как
нередко мы и слышали от наших следователей и представителей власти), что
современное человечество ещё не доросло до этой высоты, что сейчас это
несвоевременно, но я не понимаю, как отрицать силу истины, силу высшего закона
жизни, о котором говорил Л. Толстой и которые Вы тогда понимали.
Валентин Фёдорович, не
подумайте, что я этим письмом вызываю Вас отвечать на те вопросы, которые я
ставлю. Это – Ваше дело.
Последней каплей, заставившей
меня всё же писать Вам, явились Ваши нехорошие строки в журнале «Искусство» по
адресу памяти Владимира Григорьевича Черткова, ближайшего друга и соратника Л.
Толстого. Я никак не пойму, что двигало Вами писать подобные вещи.
Мне кажется, что для людей
ценно находить и отмечать в других людях что-то возвышающее, на чём можно
учиться, брать пример.
Эти возвышающие стороны люди
всегда отмечают в великих людях, выдающихся людях, – это интересно, и полезно,
и нужно людям, но копаться в том, у кого какой был нос и нравится вам это или
нет и т.д. – это похоже на пересуды великосветских дам от пустоты жизни и
никому это не нужно.
Вы и сами отмечаете, что
признаёте заслуги Владимира Григорьевича и как друга сотрудника Л. Толстого, и
как издателя, и как общественного деятеля и т.д., это и все признают и это
ценно, но вот видите ли, Вам пальцы его не понравились… Это Ваше дело. Это
ясно, что чем-то Вам Чертков не нравится, но доводить Ваши личные, мелочные
симпатии и антипатии до сведения широкой общественности чересчур бестактно.
Кому и зачем это надо? Ваши откровения нисколько не унижают В.Г. Черткова, а
унизительны для Вас.
Я, наоборот, и сейчас знаю
многих людей, которые с величайшей благодарностью вспоминают Владимира
Григорьевича за его честную жизнь и деятельность, за его участие, душевную
помощь, которую он давал этим людям на трудном пути. Эти люди и сейчас крепко
хранят это чувство в своей груди, но не навязывают его другим, хотя Владимир
Григорьевич и память о нём вполне достойны того, чтобы сказать о нём добрые
слова. Говорят – у каждого писателя[33] есть свой дух, основная идея, которая
невольно пронизывает все его сочинения и обрисовывает облик самого писателя. В
Ваших писаниях второй половины жизни не чувствуется возвышающего духа, а что-то
мещански мелочное, несимпатичное.
Если бы В.Г. Чертков был личностью менее известной, то, м.б., кто-нибудь и подпал бы под Ваше внушение и его якобы[34] отталкивающей ничтожности, но Владимир Григорьевич был друг Толстого. Лев Николаевич уважал и любил его. Толстой, общепризнанный сердцевед, могущий глубоко проникнуть в душу человека и понимать, чем тот живёт, видел в Черткове другое, чем Вы.
В.И. Ленин знал Владимира Григорьевича, уважал его и неоднократно беседовал с ним по важным вопросам. В.Г. Черткова знали такие люди, как В.Д. Бонч-Бруевич, П.Г. Смидович, Енукидзе, Акулов и многие другие. Этим людям незачем быть неискренними перед Владимиром Григорьевичем, но они уважали его, как человека искреннего и крайне правдивого, на что, конечно, не мог бы рассчитывать[35] некий «старообрядческий архиерей», «деспот» с «хищными пальцами» и т.д., кроющийся под личиной «толстовца». Я не говорю уже о том, что Черткова иначе, чем Вы, расценивали и представители капиталистических держав, которые отказались принять в свои пределы Черткова, когда об этом встал вопрос; очевидно,[36] Владимир Григорьевич не сливался с их миром.
Л.Н. Толстой и В.Г. Чертков были друзья, но эта дружба была не идиллия двух хорошо настроенных людей, а суровый долг понимающих друг друга больших людей. В этой дружбе не было притворства и расчёта.
Владимир Григорьевич не боялся говорить Льву Николаевичу суровое, сильное, про его ошибки, неверности, отклонения от истины. И обратно.
Истина для них была дороже
всего. Беспощаден был Владимир Григорьевич к чужим неверностям, но всего
беспощаднее он был к себе, к своим слабостям, что так ярко отражено в его
дневниках.
Заканчивая письмо, я вновь
обращаюсь мыслью к тому, что же заставляет Вас так стараться чем-нибудь
оговорить Владимира Григорьевича.
Я верю Вам, что, глядя на
портрет В.Г. Черткова работы Нестерова, Вы испытываете нехорошие чувства, но
что если причина этих нехороших чувств не в нём, а в Вас?
Очевидно, Владимир Григорьевич, с его чуткостью и непримиримостью ко всякой фальши ещё тогда понял Вас лучше, чем Вы[37] сами себя знали. Ещё тогда, когда Вы так ярко себя проявляли как последователь Л. Толстого, он несколько скептически относился к Вашей деятельности, что и мне тогда казалось несколько непонятно, но время прояснило всё и этого Вы не можете простить ему.
Вам хочется обелить себя и
перед людьми и перед своей совестью, оправдать свою измену и для этого Вам надо
кого-нибудь чернить. Вам хочется несколько принизить значение Л. Толстого, Вам
надо клеймить презрительными кличками тех людей, которые пошли с Толстым, а
особенно того, кто больше всех понял его – Черткова. Время всё уяснило и Ваши
недостойные попытки очернить память хорошего человека будут неприняты людьми.
Б. Мазурин.[38]
16-2, 1964 г.
Адрес: г. Новокузнецк,
Кемеровской обл.
п/о Атаманово,
Мазурину Борису Васильевичу.[39]
2. Борис Мазурин
ПИСЬМО Н.Н. АРДЕНСУ 25.01.1965г.
Описание рукописи, подготовленное членом редколлегии «ГС», главным хранителем Государственного мемориального и природного заповедника «Музей-усадьба Л.Н. Толстого “Ясная Поляна”» Элеонорой Петровной Абрамовой:
Мазурин Борис Васильевич.
Письмо Н.Н. Арденсу (Апостолову). Новокузнецк
Кемеровской обл.
1965 г.
Бумага, машинопись с рукописной правкой. 28,8х20,5;
7л.
Дарение Мазурина Б.В. (д. Тальжино Новокузнецкого
р-на Кемеровской обл.).
Машинописная копия на 7 листах писчей бумаги формата
А-4, напечатанная под чёрную копировальную бумагу. Листы заполнены только с
лицевой стороны; л.6 заполнен на 2/3. Письмо озаглавлено: «Б. Мазурин – Н.Н.
Арденсу (Апостолову)», заглавие вписано автором синими чернилами на л.1 по
верхнему краю; датировано 25.01.1965 г., подпись – машинопись: «Б. Мазурин»;
ниже, левее, указан адрес отправителя. Листы пронумерованы. В тексте имеется
авторская правка красным карандашом.
Николай Николаевич Арденс (до
Уважаемый[40] Николай Николаевич,[41]
Пишу Вам по поводу Вашего предисловия к книге В.Ф. Булгакова «О Толстом». Вы и Булгаков объявили целью книги – дать подлинное «лицо» Толстого.
Сделали ли Вы это?
Можно
ли дать подлинное «лицо» Толстого, тщательно избегая сказать о сущности
мировоззрения Толстого, чем он был полон, чем жил?
Или
Вы думаете с Булгаковым, что, выкапывая всякие обывательские «штришки»,
рисующие «слабости» Толстого, этим вы даёте людям доподлинного Толстого? И если
вы упрекаете некоторых авторов книг о Толстом в «узко-тенденциозной»
направленности, очевидно в силу того, что они заостряли внимание на
деятельности Толстого, как мыслителя, как общественного деятеля, как борца со
всякими суевериями, ложью и неправдой, то и ваш подход к Толстому,
замалчивающий об этой стороне его многосторонней, могучей натуры, и заостряя
внимание на нём, как на только великом художнике слова, так не может быть, с
ещё большим основанием, назван – «узко-тенденциозным». В этой книге подлинного
«лица» Толстого вы не даёте и, что хуже всего, – не даёте сознательно.
Вы с Булгаковым стараетесь доказать, что Л. Толстой был таким же человеком «как все», как и вы с Булгаковым и даже несколько ниже вас, потому что вы уже несколько поняли нечто такое, чего Толстой не мог ещё уразуметь.[42]
Вас пугает, что со страниц
некоторых авторов о Толстом встаёт «лик» Толстого, но, пожалуй, винить вам надо
не авторов, а самого Л. Толстого, виновного в том, что у него был такой,
поражающий людей «лик».
Хорошим примером может служить
книга Шифмана «Толстой и Восток». Автора книги нельзя заподозрить в
«узко-тенденциозной» направленности. Он сам очень заботливо постарался в
предисловии о том, чтобы его не посчитали толстовцем, но Шифман просто
добросовестно и с пониманием изложил материал и какой же титанический «лик»
Толстого встаёт со страниц его книги!
Представлять Толстого так, как
это делает в своей книге Булгаков, замалчивая главное о Толстом, то, что
сделало его великим в сознании людей всего мира, – есть величайшее неуважение к
Толстому.
Булгаков это понимает и
старается затушевать это своё преступление всякими тёплыми эпитетами в адрес
Толстого.
Только в одном месте (стр. 42-ая) Булгаков нарушает стиль своей книги «О Толстом» – не касаться по существу убеждений Толстого и то нарушает только за тем, чтоб клеветать на Толстого, – это отношение Толстого к политической революции, а точнее было бы сказать – о нецелесообразности применения насилия для достижения идеала новой, свободной и разумной человеческой жизни.[43]
Булгаков отлично знает, что
Толстой даёт людям самое действенное, самое достойное человека средство
освобождения людей от несправедливого и рабского устройства общественной жизни
людей, это – неучастие в делах насилия. Об этом сам Булгаков (как и Апостолов)
много говорили и писали в своё время, но теперь вы оба стали ренегатами и
замалчиваете об этом.
Но если вы это делаете,[44]
потому что не согласны теперь с тем, что провозглашали раньше, это ваше дело,
но достойно ли подгонять и Толстого под своё теперешнее понимание жизни?
Я удивляюсь на вас с
Булгаковым, – как это вы берёте на себя смелость выявлять «лицо» Толстого, не
имея своего «лица».
Что можете вы – безликие
приспособленцы, до смерти напуганные жестоким режимом Сталина, дать людям
верного о Толстом?
Толстой не знал приспособленчества, его голос гремел бесстрашно и правдиво и писать о нём надо так же.
Это не значит, что все обязаны
соглашаться во всём с Толстым, надо писать и несогласие, но писать честно,
правдиво, открыто и по существу.
А вы оставьте лучше Толстого в покое, он не терпит фальши и она всё равно выявится – не позорьте себя.
И ещё в одном вы и Булгаков
проявляете своё неуважение к Толстому. Вы хотите доказать, что Толстой не мог
разбираться в людях, в их искренности, сделав себе ближайшим другом такого
недостойного человека, каким встаёт со страниц этой книги В.Г.[45] Чертков.
Лев Николаевич хорошо знал Черткова всего, знал и его слабости, но это не мешало ему считать Черткова искренним человеком, достойным того, чтобы быть ближайшим другом Толстого. Уважая Толстого, надо бы признавать это. В.Г. Чертков всей своей жизнью, до последнего дыхания, доказал свою преданность и Толстому и тому делу, которое было дорого им обоим.
В том, что для человечества
сохранено во всей полноте и чистоте, богатейшее наследие Толстого – величайшая
заслуга В.Г. Черткова. Сознание значения этой великой задачи руководило
Чертковым, а не какое-то тщеславие.
Если оставить в стороне личные
человеческие свойства всех участников яснополянской трагедии, их достоинства и
недостатки, симпатии и антипатии, а взять одну идейную сторону, – какие
побуждения двигали ими – мы увидим:
Лев Николаевич во главу угла ставил истину и общечеловеческие интересы. Его свободолюбивые, гуманные, нравственные и человеческие убеждения, уважение к людям труда достаточно известны, в силу всего этого Толстой хочет отдать свои труды безвозмездно всем людям, его в этом безраздельно поддерживает В.Г. Чертков.
Софья Андреевна во главу угла ставит благополучие и богатство своё и своей семьи. По убеждениям она православная, помещица, не возражает против монархии. Она не понимает высоких побуждений Толстого.[46]
Получается тяжёлая драма.
И всё же, уже после смерти
Толстого, в 1914 году Софья Андреевна пишет: «Тысячу раз прав Лев Николаевич,
что обогатил мужиков, а не сыновей. Всё равно ушло бы всё на карты и кутежи. И
противно, и грустно, и жалко».
И если ещё можно не
соглашаться, не[47] понимать Софью Андреевну, выросшую и воспитанную в своих,
довольно низменных понятиях о жизни и боровшуюся за них, то как понять вас с
Булгаковым? С каких идейных позиций вы отстаиваете правоту Софью Андреевны и
неправоту Черткова, выполнявшего волю своего великого друга?
В 1914 году Софья Андреевна
поняла, что прав был Лев Николаевич, а вы с Булгаковым в 1964 году не можете
понять этого.
Кончаю своё, чересчур[48]
разросшееся, но далеко не вместившее всех мыслей, вызванных вашим с Булгаковым
выступлением, письмо.
Я сомневался, надо ли писать
Вам, тем более не совсем приятные вещи, но Вы в своём предисловии, обращённом к
читателям, рекламируете книгу Булгакова и самого автора, и считаете, что читатели
должны принять эту книгу, как полезную и ценную, а автора – как очень
объективного и заслуживающего доверия.
Я являюсь одним из тех читателей, к кому Вы обращаетесь, и думаю, что имею право иметь своё мнение об этой книге и что и Вам полезно узнать мнения не только такие, какие Вы предполагаете.[49]
Я чувствую, что многое в моём письме покажется Вам резким и даже обидным, но поверьте мне, что мною руководила не эта невысокая цель – обидеть Вас и я готов извиниться за резкости. Меня взволновало и заставило писать другое, нечто более важное.
Такие книги, как эти, могут
быть рассчитаны[50] только на людей, совсем не знающих Толстого и ещё более
утверждать их в их невежестве.
Беда человеческая в том, что
люди слишком мало знают Толстого.
В наше опасное, напряжённое
время, когда человечество стоит на краю гибели, приведённое на эту грань
совместными усилиями слепых политиков и неразумных учёных, о чём в своё время
пророчески предупреждал Толстой, что если люди не откажут в доверии политикам,
утверждающим, что спасение людей в бесконечной гонке вооружений, и если учёные
не приобретут верный компас, направляющий плоды науки на благо людям, то
человечество придёт к гибели, – в такое время надо ценить каждое слово, каждое
усилие, каждого самого простого человека, направленные на победу разума и мира
и не воспользоваться в этой борьбе могучим словом Толстого – просто преступно.
И в это[51] ответственное время, такие люди, как Вы, как Булгаков, хорошо знающие Толстого, вы, которые могли бы довести до людей нужные мысли Толстого, помогающие в этой страшной борьбе тупого безумия с разумом человечным, вы тратите свои усилия на то, чтоб запутать мозги людям, укрепить в них и без[52] того превратные представления о Толстом, не как о величайшем мыслителе, всеми силами своей души желавшего блага людям, а как о художнике слова и в то же время, как о каком-то обывателе и плохом, наивном мыслителе.
Может быть, вы рассчитываете,
что ваш голос будет звучать безответно, создавая у вас впечатление о вашей
правоте? Но вы ошибаетесь в этом. Люди разберутся и поймут и не скажут вам
спасибо за ваши усилия. А пока я хочу, чтобы вы услышали хотя бы мой одинокий
голос.
Николай Николаевич, и я, и Вы,
и Булгаков уже в том возрасте, когда каждый день может быть последним для нас и
не к лицу нам в чём-то лицемерить, замазывать, считаться с разными правилами
условной вежливости и если Вы ответите мне как угодно резко (я не обижусь), но
по существу затронутого, я буду Вам очень благодарен.
Б. МАЗУРИН
25.1.1965.
г. Новокузнецк. Кемеровской обл.
п/о Атаманово.
Мазурину Борису Васильевичу.[53]
3.Борис Мазурин
О КНИГЕ В.Ф. БУЛГАКОВА «О ТОЛСТОМ»
(Приокское книжное издательство. Тула, 1964)[54]
Описание рукописи, подготовленное членом редколлегии «ГС», главным хранителем Государственного мемориального и природного заповедника «Музей-усадьба Л.Н. Толстого “Ясная Поляна”» Элеонорой Петровной Абрамовой:
Мазурин Борис Васильевич.
О книге В.Ф.Булгакова «О Толстом». Новокузнецк Кемеровской обл.
1964 г.
Бумага, машинопись с рукописной правкой. 28,8х20,4; 7л.
Дарение Мазурина Б.В. (д. Тальжино Новокузнецкого р-на Кемеровской обл.). 1990 г.
Машинописная
копия на 7 листах сильно пожелтевшей писчей бумаги плохого качества формата
А-4, напечатанная под чёрную копировальную бумагу. Машинопись озаглавлена,
листы имеют авторскую нумерацию, заполнены только с лицевой стороны; л.6
заполнен на 3/4. В тексте имеется авторская правка графитным карандашом. Письмо
датировано 22.12.1964 г., подпись – автограф шариковой ручкой с синей пастой;
ниже, левее, указан адрес отправителя.
Книга занимательна, читается с
интересом, подкупает[55] кажущейся теплотой к Толстому.
Тем не менее, общее впечатление
от книги очень тяжёлое.
Целью книги автором предисловия
– Арденс[56] (Апостолов) выставляется – дать подлинное «лицо» Толстого, в
противовес тем авторам «узко тенденциозным», со страниц которых встаёт не
«лицо», а «лик» Толстого.
Достиг ли Булгаков этой своей
цели – дать подлинное «лицо» Толстого? и как он этого старается достичь?
Большая часть книги заполнена
описанием быта, природы, обстановки, юношеских упражнений в стихотворстве, о
фотографировании, кино, гостях и т.п. интересным, но, так сказать, лёгким
жанром и вдобавок ко всему этому, Булгаков, из-за якобы щепетильнейшей
правдивости, находит нужным поместить и «замолченное» им о Толстом.
Такие «штришки», как
подслушивание у двери, бьющие на дешёвый мещанский эффект, но никак не рисующие
лица Толстого и ничего не дающие людям, не говоря уже о том, что данный
случай можно понимать совсем по-другому, чем это понял Булгаков.
Наверно многие из людей, не имеющие никогда обычая и желания подслушивать у дверей, помнят в своей жизни случай, когда, подойдя к двери, слышат вдруг за ней громкий разговор о себе и останавливаются в нерешительности – входить или не входить и невольно слушают.[57]
Описание «слабостей» и такие
«штришки» никак не помогают людям уяснить лицо человека.
Гораздо правильнее подход
Горького, который в своих письмах писал:
«А о людях судить не по дурному
в них, а по хорошему. Не тем значителен человек, что он дурен, а тем, что
вопреки всему, может и умеет быть хорошим» и ещё – «А главное, что восхищает
меня – это то, что Вы умеете измерять и ценить человека не по дурному, а по
хорошему в нём».
Булгаков этого не умеет.
Не «узко тенденциозная»
направленность многих авторов о Толстом делает то, что с их страниц встаёт
титанический «лик» Толстого, а это вина самого Л. Толстого, что он обладал
таким «ликом», т.е. тем, что в нём были такие стороны, которые поражают людей.
Достаточно вспомнить
восхищённые восклицания о Толстом таких людей, как Ленин, Горький и многих,
многих других, кого никак нельзя заподозрить в «узко тенденциозной»
направленности.
А вот Булгаков, желая нарисовать подлинное «лицо» Толстого, публикуя для этого своё никчёмное «замолченное», в действительности сознательно замалчивает в своей[58] книге то самое главное о Толстом, чем жил, чем был полон Толстой, что делало его великим и нужным людям, замолчав о чём никак нельзя дать подлинного «лица» Толстого.[59]
То, что даёт Булгаков, никак не
«лицо», а только «спина» и в этом величайшее неуважение к Толстому.
Что это замалчивание – недобросовестное и искажение – сознательное, видно из того, что нам известны другие произведения, того же Булгакова, о Толстом, которые он в данной книге не нашёл нужным поместить: «Христианская Этика», «Толстой-моралист», «Наш долг перед Толстым»,[60] и многие другие.
Не касаясь того, правильно ли
излагал Булгаков в этих своих трудах Толстого и его взгляды, но он пытался в
них в своё время отразить «лицо» Толстого. Он понимал, что эта сторона в
Толстом очень существенна, если не главная, что без этой стороны не дашь
подлинного «лица» Толстого.
И тем, что теперь Булгаков
молчит о ней, изъял из Толстого, он как бы хочет подчеркнуть, что он теперь не
тот «слишком» толстовец, каким был. Это его дело и право, но об этом было бы
честнее сказать внятно и прямо о себе, чем выхолащивать содержание Толстого в
книге о Толстом, подгонять Толстого к себе теперешнему. Этим Булгаков не
заслужит признательности потомства, которому богатое наследие Толстого будет
нужно во всей полноте.
Разве не примечателен тот факт, что партия и правительство Советского Союза сочли нужным издать всего Толстого, от слова до слова, несмотря на большие и во многом идеологические расхождения с современностью.[61]
Неприятное впечатление
оставляет и портрет автора на первой странице. Это вполне уместно и желательно
в «Роман-газете», но в многочисленных книгах о Толстом разных авторов мы
привыкли видеть на первой странице портрет того, о ком эта книга.
Особо стоит по серьёзности темы
глава «Уход и смерть».
Но и в этой главе с первых
строк становится ясным, что пером Булгакова движет не только беспристрастное
желание разобраться в яснополянской трагедии, а что-то ещё личное.
Булгаков пишет, что: «В основе
трагедии лежала тяжёлая распря между близкими Л.Н. Толстому людьми – его женою
и ближайшим другом В.Г. Чертковым, которого поддерживала младшая дочь Толстого
Александра Львовна. Поводом для распри, помимо чисто личных чувств симпатии или
антипатии, послужила ревность жены Толстого к “забравшему силу” его другу, а,
главное, борьба из-за литературного наследства великого писателя».
Булгаков приспосабливает
яснополянскую трагедию к тому «лицу» Толстого, которое он вывел в предыдущей
части своей книги.
Он свёл всё к чисто личным отношениям, борьбе за наследство, отрицательным качествам и влиянию лиц, окружавших Толстого, в особенности В.Г. Черткова. Булгаков умолчал в своей книге главное о Толстом, это же он делает и теперь.[62]
Я не беру на себя смелость и не
чувствую за собой права входить во все подробности яснополянской трагедии и
судить её участников.
Не исключаю наличия влияния на
неё отдельных людей и их отрицательных качеств, утяжелявших трагедию, но всё же
совершенно ясно, что главная причина была в другом, что эта причина была в том,
что теперь замалчивает Булгаков.
Эта причина была в расхождении
идеологии, понимания смысла жизни, возникшем между Львом Николаевичем и Софьей
Андреевной, мужем и женой.
Если бы вокруг Толстого были не
эти люди, а совсем другие, от этого трагедия не исчезла бы и не уменьшилась. Но,
поскольку вокруг Толстого были эти люди, то они, будучи новыми людьми, вольно и
невольно вносили и нечто своё к происходящему, но возникшему помимо их участия.
В частности, что мог делать,
как относиться к происходящему В.Г. Чертков, будучи идейным единомышленником и
другом Л.Н. Толстого? Потворствовать неразумным желаниям Софьи Андреевны? Он
этого не мог и был прав.
Об этом свидетельствует и сама Софья Андреевна в своём «Ежедневнике» в 1914 году (в книге Булгакова стр. 274-ая): «Грустно очень от сыновей, что начали играть. Дора говорит, что Лёва проиграл 50 тысяч… тысячу раз прав Лев Николаевич, что обогатил мужиков, а не сыновей. Всё равно ушло бы всё на карты и кутёж. И противно, и грустно, и жалко. А что ещё будет после моей смерти!»[63]
Софья Андреевна это поняла уже
после смерти Толстого.
Чертков это понимал тогда.
Он не мог потворствовать Софье
Андреевне, как не мог согласиться с ней и сам Лев Николаевич.
Но дело было не только в этом,
кому достанутся материальные ценности. Дело шло о более важном – о том, чтоб
сохранить и довести до человечества все труды Толстого, всё его идейное
богатство.
Этому делу посвятил всю свою
жизнь, до последнего дыхания В.Г. Чертков и выполнил его с честью и за это ему
должна быть глубочайшая благодарность от людей, а не упрёки в честолюбии. Не
оно им двигало.
В наше бурное время, полное
освободительных и гуманных идей во всём мире, ещё слишком давит гнёт дикого
старого, отживающего, но ещё цепкого и крепко въевшегося в сознание и быт
людей. В наше время нельзя забывать о великом наследии Толстого, страстно
зовущего к новой, достойной человека жизни. Мысли Толстого могут быть могучим
оружием в этой борьбе старого отживающего и нового нарождающегося.
Порукой этому служит то, что в
нашей современной советской печати всё чаще и чаще появляются уже не отдельные
статьи, а целый поток статей и писем, говорящих о необходимости нравственного
воспитания и самовоспитания, об отказе от отживших привычек, о душе – о
внутренней духовной сущности человека, о необходимости руководства в своей[64]
жизни не только писаными законами, а и велениями своей совести, о скромности, о
чистоте моральной, о гуманности и любви к людям, т.е. о всём том, о чём так
много и с такой силой говорил Толстой и чего не обойдёшь и не объедешь на пути
новой жизни свободного человеческого общества.
И в наше время книги о Толстом
нужны правдивые, рисующие его во весь его рост и во всём его значении, что не
обязывает, конечно, во всём соглашаться с ним.
Книга Булгакова не
соответствует этому требованию.
Мне хочется привести здесь
слова В.И. Ленина, сказанные им по поводу того, что не раз бывало с учениями
революционных мыслителей после их смерти.
«…После их смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать “канонизировать” их, предоставляя известную славу их имени… выхолащивая содержание революционного учения…»
(В.И. Ленин. Государство и революция, гл.1)
Нечто подобное делает Булгаков в своей книге, предоставляя славу имени Толстого и замалчивая сущность Толстого.
Б. МАЗУРИН.[65]
22.12.1964.
Адрес: г. Новокузнецк, Кемеровской обл., п/о Атаманово, Мазурин Б.В.[66]
|
|